Текст книги "Севильский слепец"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

9

Пятница, 13 апреля 2001 года,

дом Хавьера Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон поднялся рано; живот успокоился. Целый час он крутил педали велотренажера, выбрав самый нагрузочный режим. Сосредоточенность, потребовавшаяся для преодоления болевого барьера, помогла ему распланировать день. Он не собирался устраивать себе выходной.

Он взял такси до вокзала Санта-Хуста и выпил в привокзальном кафе чашку cafe solo.[36]36
  Черный кофе (исп.)


[Закрыть]«AVE», скоростной поезд до Мадрида, отходил в 9.30 утра. Подождав до девяти, он позвонил Хосе Мануэлю Хименесу, который снял трубку так быстро, словно стоял рядом с телефоном в ожидании звонка.

– Diga.[37]37
  Слушаю (исп.)


[Закрыть]

Фалькон снова представился и попросил о встрече.

– Я ничего не могу сообщить вам, старший инспектор. Ничего для вас полезного. Мы с отцом не разговаривали лет тридцать с лишком.

– В самом деле?

– Нас мало что связывало.

– Мне хотелось бы поговорить с вами об этом не по телефону, – сказал Фалькон, но Хименес ничего не ответил. – Я подъеду к вам к часу дня, и мы закруглимся до обеда.

– Но это действительно неудобно.

Фалькону до зарезу нужно было поговорить с этим человеком, и обязательно в нерабочее время. Он стал настойчивей:

– Я расследую убийство, сеньор Хименес. А убийство с удобствами несовместимо.

– Я ничем не могу помочь вашему расследованию, старший инспектор.

– Мне нужно знать предысторию.

– Так расспросите его жену.

– Что ей известно о его жизни до восемьдесят девятого года?

– Зачем вам заглядывать в такое далекое прошлое?

Нелепость этих пререканий подхлестнула Фалькона.

– У меня необычный, но действенный метод работы, сеньор Хименес, – продолжил он, не давая собеседнику повесить трубку. – Что с вашей сестрой… вы когда-нибудь видитесь с нею?

Эфир шипел и пощелкивал целую вечность.

– Перезвоните мне через десять минут, – отозвался наконец Хосе Мануэль Хименес и повесил трубку.

Фалькон десять минут расхаживал по залу ожидания, обдумывая новую стратегию разговора. К нужному моменту у него уже была готова целая обойма вопросов, которую он и разрядил в Хименеса.

– Жду вас в час, – буркнул тот и повесил трубку. Фалькон купил билет и сел в поезд. В полдень

«AVE» доставил его на вокзал Аточа в центре Мадрида. Пока все складывалось очень удачно. Он доехал на метро до Эсперансы, а оттуда было уже рукой подать до дома, в котором жил Хименес.

Хосе Мануэль Хименес впустил его в холл. Он был приземистей, но мощнее Фалькона, голову же держал так, словно приготовился пройти под низкой перекладиной или нес на горбу какой-то груз. Когда он говорил, глаза его бегали под навесом кустистых черных бровей, к которым его жена явно руки не прикладывала. Но вид у него при этом был не вороватый, а какой-то заискивающий. Он взял у Фалькона пальто и повел его по выстланному паркетом коридору, прочь от кухни, откуда неслись голоса домочадцев, в свой кабинет. Он шел, наклонившись вперед, как будто тащил за собой салазки.

Паркетный пол кабинета был закрыт несколькими, находившими один на один, марокканскими коврами, вплоть до орехового письменного стола в английском стиле. Вдоль стен до самого окна тянулись стеллажи с книгами – обязательным атрибутом рабочего места адвоката. Хименес предложил кофе и получил утвердительный ответ. В течение тех нескольких минут, что хозяин отсутствовал, Фалькон изучал семейные фотографии, стоявшие на шкафу со стеклянными дверцами. Он узнал Гумерсинду с двумя маленькими детьми. Ни одного снимка Рауля, ни одного снимка его дочери старше двенадцати лет. Далее была представлена история семьи Хосе Мануэля Хименеса. Завершался ряд двумя выпускными фотографиями мальчика и девочки.

Вернулся Хименес с кофе. Они неуклюже потыркались друг около друга, прежде чем Фалькон сообразил, куда ему усесться, а Хименес прошел за свой письменный стол. Он стиснул ладони; под зеленым твидовым пиджаком обрисовались бицепсы и плечи.

– Среди старых фотографий вашего отца мне попалась одна, на которой запечатлен мой отец, – приступил Фалькон к «рытью по периферии»,

– Мой отец был ресторатором, наверняка у него полно фотографий его клиентов.

Значит, кое-что он об отце все-таки знал.

– Эта находилась не в его галерее знаменитостей…

– А ваш отец знаменитость?

Фалькону совсем не хотелось впускать его в свой мир, но, как показал опыт с Консуэло Хименес, стоило немного пооткровенничать, чтобы услышать в ответ удивительные признания.

– Моим отцом был художник Франсиско Фалькон, но не поэтому…

– Тогда меня не удивляет, что он не висел у отца на стенке, – перебил его Хименес. – У моего отца был кругозор крестьянина, каковым он, собственно, и являлся.

– Я заметил, что он курил «Сельтас», отламывая фильтры.

– Он имел обыкновение курить «Сельтас» cortas – без фильтра, которые все же были лучше, чем сухой навоз, который, по его словам, ему приходилось курить после гражданской войны.

– Где же он крестьянствовал?

– У его родителей был земельный участок неподалеку от Альмерии, который они сами обрабатывали. Их убили во время гражданской войны, и все пропало. После их смерти отец долго бедствовал. Это все, что мне известно. Вероятно, поэтому деньги всегда имели для него большое значение.

– А ваша мать?..

– Сомневаюсь, что она что-то знала. А если и знала, то с нами не делилась. Я, в самом деле, не думаю, что отец что-то рассказывал ей о своей прежней жизни, а ее родителям он тем более не собирался ничего выкладывать до свадьбы.

– Они познакомились в Танжере?

– Да, ее семья переехала туда в начале сороковых годов. Ее отец был адвокатом. Он приехал, как и все остальные, чтобы подзаработать денег, ведь после гражданской войны Испания лежала в руинах. Мать тогда была совсем девочкой, может, лет восьми. Мой отец появился на сцене чуть позже… где-то году в сорок пятом, я полагаю. Он влюбился в нее с первого взгляда.

– Ей ведь было еще совсем мало лет, не так ли? Около тринадцати?

– А отцу двадцать два. Это были странные отношения, отнюдь не радовавшие ее родителей. Они заставили ее дожидаться семнадцатилетия и только тогда разрешили ей выйти замуж.

– Это объяснялось только разницей в возрасте?

– Она была единственным ребенком, – ответил Хименес. – И им, конечно, не хотелось отдавать ее за безродного. Они же видели, что он плебей. Шикарный плебей.

– Он уже разбогател к тому времени?

– Он наварил там кучу денег, и ему доставляло удовольствие их швырять.

– А как он их наварил?

– Возможно, на контрабанде. Во всяком случае, я уверен, что незаконным путем. Потом он занялся валютными спекуляциями. Одно время – смешно сказать – у него был даже собственный банк. Еще он покупал и застраивал земельные участки.

– Откуда вам все это известно? – поинтересовался Фалькон. – Вам ведь не было и десяти лет, когда вы уехали оттуда, и я сомневаюсь, чтобы он вам много рассказывал.

– Я сложил воедино обрывки воспоминаний, старший инспектор. Просто так работает мой мозг. Это был способ осмыслить происшедшее.

Тишина вошла в комнату как известие о смерти. Фалькону не терпелось услышать продолжение, но Хименес плотно сжал губы, собираясь с мужеством.

– Вы родились в пятидесятом, – помог ему Фалькон.

– Ровно через девять месяцев после их свадьбы.

– А ваша сестра?

– Спустя два года. При родах возникли какие-то осложнения. Я знаю, что ребенка чуть не потеряли, а мать очень ослабела. Родители мечтали иметь кучу детей, но тогда стало ясно, что часто рожать матери нельзя. Сестра моя тоже пострадала.

– Каким образом?

– Она была очень добросердечной девочкой. Вечно возилась со всякими тварями… зверушками, особенно с бездомными кошками, которых в Танжере расплодилась тьма-тьмущая. Нельзя сказать, чтобы… она просто… – Хименес запнулся. Его руки мяли воздух, словно помогая ему формировать слова. – Она была инфантильной, и все. Не глупой… а чистой, как лист бумаги. Непохожей на других детей.

– А вашей матери удалось восстановить силы?

– Да, да, конечно, она полностью восстановилась, она… – Хименес умолк, уставившись в потолок. – Она даже снова забеременела. Это было очень трудное время. Отцу пришлось покинуть Танжер, а матери врачи запретили трогаться с места.

– Когда это случилось?

– В конце пятьдесят восьмого. Отец взял с собой мою сестру, а я остался с мамой.

– Куда он уехал?

– Он снял дом в какой-то горной деревушке недалеко от Альхесираса.

– Он скрывался?

– Не от властей.

– Дело в деньгах?

– Я так этого и не узнал, – ответил он.

– А как ваша мать?

– Она родила ребенка. Мальчика. Отец каким-то непостижимым образом объявился в ночь родов. Он приехал тайно. Он страшно беспокоился, как бы опять не возникло каких-нибудь осложнений и мама не умерла. Отец…

Хименес нахмурил лоб, словно столкнувшись с чем-то, что не укладывалось у него в уме. Он заморгал, прогоняя непрошеные слезы.

– Все это очень сложно, старший инспектор, – промолвил он наконец. – Я думал, что когда отец умрет, я вздохну с облегчением. Что это освободит меня… то есть положит конец всем этим незавершенным мыслям.

– Незавершенным мыслям, сеньор Хименес?

– Мыслям, которые ни к чему не ведут. Мыслям, которые бесплодны, потому что ничем не разрешаются. Мыслям, которые вечно держат в подвешенном состоянии.

Хотя слова были самые расхожие, их смысл ускользал от понимания, и все же Фалькон, неожиданно для себя, уловил смутную муку этого человека. В его мозгу что-то отозвалось – смерть собственного отца, вещи, оставшиеся недосказанными, мастерская, которую он так и не осмотрел.

– Возможно, это наше естественное состояние, – сказал Фалькон. – Рожденные сложными существами, непостижимыми для нас, мы всегда будем носителями нерешенных вопросов и затем смешаем их с нашими собственными неразрешимыми вопросами, которые, в свою очередь, передадим дальше. Наверно, лучше быть чистыми, как лист бумаги, подобно вашей сестре. Не тащить на себе багаж предыдущих поколений.

Хименес сверлил его глазами зверька из-под щетки бровей. Он уже овладел собой и жадно ловил каждое слово Фалькона.

– Единственная беда… – проговорил он, – беда моей сестры в том, что в ее девственно чистом сознании не нашлось никакого противовеса тому хаосу, который поглотил нас после крушения нашей семьи. Лопнула тонкая ниточка, связывавшая ее с упорядоченным миром, и с тех пор она витает в пустоте. Да, именно таково ее сумасшествие… она похожа на космонавта, который оторвался от своего корабля и носится в бесконечном пространстве.

– По-моему, вы чересчур торопитесь.

– Да, – ответил он, – и на то есть причины.

– Пожалуй, нам стоит вернуться к вашему отцу, волновавшемуся за вашу мать.

– Я споткнулся об эти воспоминания, подтверждающие удивительную – в свете более поздних событий – истину, что отец глубоко любил мою мать. Мне невероятно трудно считать так даже сейчас. А в детстве, когда умерла моя мать, я думал, он ее ненавидел. Мне казалось, он специально ее извел.

– И что же заставило вас изменить мнение?

– Психоанализ, старший инспектор, – сказал он. – Мне и присниться не могло, что я когда-нибудь прибегну к помощи этих шарлатанов. Я адвокат. У меня логическое мышление. Но когда ты в отчаянии, в настоящем отчаянии, когда ты не видишь вокруг себя ничего, кроме руин собственной жизни, тогда ты идешь к ним. Ты говоришь себе: «У меня едет крыша. Мне нужно выговориться».

Хименес адресовал это объяснение непосредственно Фалькону, словно усмотрел в нем собрата по несчастью.

– Так что сталось с вашей матерью и новорожденным? – поинтересовался Фалькон.

– Маме понадобилось несколько дней, чтобы оправиться. Я очень хорошо помню это время. Нас не выпускали на улицу. Слугам было велено говорить, что дома никого нет. Еду доставляли в глубокой тайне от соседей. Под окнами дежурили нескольких вооруженных мужчин из тех, что обычно охраняли стройплощадки. Отец метался по комнатам, как пантера в клетке, останавливаясь только затем, чтобы выглянуть в щелку ставней, если с улицы слышался шум. В доме царили тревога и скука. Это было начало семейного помешательства.

– И вы так и не знаете, чего боялся ваш отец?

– Тогда мне, мальчишке, было все равно. Я просто скучал и мечтал, чтобы это скорее кончилось. Позже… много позже у меня появилось желание знать, как же все-таки отец впутался в такую историю. Поэтому через тридцать лет после тех событий я подумал, что если к кому и следует обратиться за разъяснениями, так это к нему самому. Тогда мы в последний раз разговаривали с глазу на глаз. И вот вам фокусы человеческого мозга!

– Что за фокусы? – вскинулся Фалькон, словно упустил в жизни нечто необычайно важное.

– Если в нем есть какая-то болевая точка, мы обходим ее. Как река, уставшая петлять, просто срезает путь и вливается в свое русло за излучиной. А та превращается в маленькое изолированное озерцо, резервуар памяти, который в отсутствие подпитки в конце концов пересыхает.

– Неужели он мог такое забыть?

– Он все отрицал. В его представлении этого никогда не было. Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

– Даже при том, что ваша мать умерла, а сестра находится в лечебнице «Сан-Хуан-де-Диос»?

– Тогда шел девяносто пятый год. Он уже женился на Консуэло и зажил другой жизнью. Прошлое стало для него чем-то вроде… предыдущего существования.

– Вас поразила Консуэло?

– Ее внешность? – уточнил Хименес. – Бог мой, я был потрясен. У меня мурашки пошли по коже. Я даже сжег их свадебную фотографию, которую он мне прислал.

– Стало быть, ваш отец вам ничего не разъяснил?

– Только то, что я интересуюсь ерундой. В мире моего отца, насколько я мог судить, не существовало ничего важного, когда речь шла о жизни ребенка. Это читалось в его молчании, в его категорическом отрицании, во всех его поступках… в женитьбе на копии первой жены…

– А не устроил ли он для себя пытку?

Хименес фыркнул.

– Ну, если присутствие рядом красивой женщины можно назвать наказанием… тогда да.

– Вы полагаете, он поставил крест на прошлом и начал все с нуля?

– Мой отец, как животное, всегда руководствовался инстинктом. Мозги у него работали не так, как у обычного человека. Чтобы быть таким удачливым дельцом, как он, – я это знаю, потому что сам сотрудничаю с преуспевающими бизнесменами, – нельзя мыслить так, как мыслят рядовые люди… вот и он мыслил иначе.

– Вы опять спешите. Наверно, привыкли думать на опережение.

Хименес навалился на стол, стиснув зубы.

– Надеюсь, у вас не создалось впечатления, что я делаю это бессознательно, – рыкнул он. – Я еще никому не рассказывал о пережитых напастях, кроме того человека, который распутал стянувшийся у меня в голове узел. И знаете, почему? Потому что мне не взбрело бы в ум грузить свою жену подобными ужасами. Они легли бы на наш дом тенью, и мы бы вечно блуждали в потемках.

– Прошу меня извинить, – произнес Фалькон. Хименес виновато развел руками, понимая, что переборщил. Он откинулся назад, расправив плечи.

– Мы бежали из Танжера ночью, без чемоданов, не взяв с собой никакой одежды, кроме той, что была на нас. Мы захватили только свадебное платье моей матери и ее драгоценности. В порту всем было заплачено заранее. Мы не предъявляли никаких документов. Была минута, когда мне показалось, что нас вот-вот задержат, но дополнительная сумма уладила дело, и мы погрузились на корабль и уплыли. Потом забрали сестру из деревушки в окрестностях Альхесираса и начали кочевую жизнь.

– Ни малейшего чувства опасности у нас не было, – продолжал Хименес. – Отец ни разу больше не метался по комнатам, но как только инстинкт подсказывал ему, что надо переезжать, мы переезжали. Обычно мы жили в крупных городах. Какое-то время провели здесь, в Мадриде, но отец ненавидел Мадрид. Я полагаю, среди мадридцев он ощущал себя провинциалом. В начале шестьдесят четвертого года мы приехали в Альмерию. Отцу принадлежали два судна, курсировавшие между Альхесирасом и Картахеной, но у него появилась возможность построить отель на набережной в Альмерии, и мы поселились там. Отец, по-видимому, вынашивал идею где-нибудь осесть. Должно быть, он решил, что пяти-шести лет скитаний достаточно, что мир меняется, что раз месть его не настигла, так и обида забылась. Он ошибался. Вот почему мне очень захотелось узнать, чем же он так ожесточил людей, что они не оставили попыток найти его. И меня это по-прежнему интересует, хотя я и умерил свое любопытство, понимая, что оно не слишком уместно.

– Почему?

– Потому что мне до конца открылось бы, каким он был чудовищем.

Фалькон вздрогнул, вдруг сопоставив Рауля Хименеса, которого сын считал реальным чудовищем, и собственного отца, изображавшего из себя чудовище. Как жутко тот гримасничал и скалился, якобы собираясь им полакомиться! Отца заносило, потому что он привык существовать в мире свободного творчества, и несколько раз у Хавьера на спине оставались следы зубов, державшиеся по многу дней.

– Что с вами, старший инспектор?

Уж не скорчил ли он гримасу и не высунул ли язык, копируя отца?

– Так, незавершенные мысли.

– На чем мы остановились?

– Шестьдесят четвертый год, Альмерия, – ответил Фалькон. – Вы ничего не сказали о том, как ваша мать переносила эти постоянные переезды.

– В смысле здоровья – прекрасно. Если она и чувствовала себя несчастной, то нам никогда этого не показывала. В любом случае в те времена с женами не принято было советоваться. Она просто принимала все как данность.

– Ваш отец строил отель?

– Тут мне нужно кое-что добавить про Марту. Вы помните, что она любила возиться со всякой живностью?

– С кошками.

– Да, с кошками. Когда мы покинули Танжер, она переключилась на Артуро. Мама вполне могла доверить Артуро Марте. Сестра делала для него все. Он был ее жизнью. Странно, не правда ли? Марта никогда не играла в куклы. Ей их покупали, но она была к ним равнодушна. Ее больше привлекали живые существа. Вам не кажется, что это необычно для маленькой инфантильной девочки?

– Может, у нее было не развито воображение?

– Возможно. Воображение – сложная штука, но такова и жизнь.

– Вероятно, она не видела в куклах ничего осмысленного.

– Когда-то я пытался понять, что же творилось у нее в голове.

– А теперь не пытаетесь?

– В течение первых двадцати лет она молчала. Потом произошло нечто удивительное. Там постоянно меняется персонал. Сейчас мало кто из молодых идет работать в психиатрические лечебницы, поэтому туда в основном берут иммигрантов. И вот один новенький марокканский парень зашел к Марте с подобранным невесть где котенком, и что-то, видимо, в ней шевельнулось. Она оживилась. Наверно, вспомнила детство, мальчиков-слуг и кошек.

– Она заговорила?

– Слов разобрать было нельзя. Она произносила что-то невнятное. За столько лет у нее, видно, атрофировались голосовые связки. Однако это было какое-то пробуждение. Правда, с тех пор дело почти не продвинулось. Она ничего не «говорит» мне, когда я приезжаю ее навестить. Может, я слишком остро напоминаю ей об изначальной травме.

– Врачам известно, что это была за травма?

– Они узнали три года назад, и то не всё.

– Три года назад?

– Когда я сумел хоть что-то из себя выдавить. Они спросили меня, кто такой Артуро. Видно, она это выговорила. А я отослал их к своему отцу, который заверил, что в семейном кругу не было никого с таким именем, то есть солгал. Отца моей матери звали Артуро. Я уже упомянул о их смерти?

– Нет.

– За год до рождения Артуро родители моей матери умерли один за другим с интервалом в три месяца. Она от рака, он от инфаркта. Я думаю, именно поэтому моя мать рискнула дать жизнь еще одному ребенку.

– Что же вы сообщили врачам, наблюдавшим Марту?

– Мой психоаналитик позднее все объяснил им в письме, но тогда я лишь сказал им, что это мой младший брат и что он умер.

– И он действительно умер, – вставил Фалькон, – не так ли?

– Полагаю, вам, при вашей работе, знакома природа чистого зла, – проговорил Хименес.

– Я имел дело с ненавистью и безумием, но не уверен, что когда-нибудь добирался до «природы чистого зла». Я расследовал только преступления, то есть то, что объяснимо. Раз вы заговорили о зле, значит, мы залезли в дебри метафизики.

– А духовное – не по части старшего инспектора отдела по расследованию убийств?

– Я не священник, – ответил Фалькон. – Если бы я им был, возможно, мне бы это сейчас очень помогло, потому что я впервые столкнулся с таким иезуитски жестоким убийством. Когда я увидел лицо вашего отца и понял, что с ним сотворили, я ощутил присутствие какой-то огромной неведомой силы. Обычно я абсолютно спокоен во время работы, но тут у меня затряслись поджилки. О таком не станешь докладывать начальству.

Хименес сидел, навалившись на один подлокотник и положив ногу на ногу. Он то сжимал, то разжимал кулак. Фалькону подумалось, что ему, наверно, интересно узнать, что же произошло с Раулем, но он не хочет спрашивать.

– Злой ум проникает в самые глубины человеческого существа, – заговорил Хименес после нескольких минут молчания. – Это ум, который с наслаждением взращивает месть и предательство, лелеет их. Он инстинктивно чувствует, куда и как нанести удар, чтобы попасть в самое… яблочко… Они не убили моего отца, что, вероятно, было бы справедливо. Они не изнасиловали и не убили ни мою мать, ни сестру, ни меня, что было бы и несправедливо, и жестоко. Они сделали то, что, как им было ясно, безусловно разрушит семью моего отца. Они увезли Артуро. Они просто увезли его в один прекрасный день, и больше мы никогда ни о нем, ни о них не слышали.

Хименес часто заморгал, потерявшись в необъятной пустыне недоумения.

– Вы хотите сказать, что его похитили?

– По дороге в свою школу Марта всегда провожала Артуро в его школу, а на обратном пути забирала. А однажды его там не оказалось, и дома его тоже не было. Мы обегали весь город, мать позвонила моему отцу на стройплощадку. Артуро было шесть лет. Совсем еще ребенок. А они украли его.

Хименес посмотрел на свои семейные фотографии с таким выражением, словно это жгучее воспоминание легло на них черным пятном. Нижняя губа у него дрожала, а кадык ходил вверх ходуном.

– И полиция не напала на след? – спросил Фалькон.

– Нет, – вырвалось у Хименеса, как последний вздох.

– Обычно когда пропадает ребенок…

– Полиция не напала на след, старший инспектор, по той простой причине, что ее плохо проинформировали.

– Не понимаю.

Хименес с такой силой навалился на стол, что тот заскрипел; его глаза вылезли из орбит.

– Отец сообщил о похищении, сказал, что это для него совершенная загадка, а через двадцать четыре часа мы покинули Альмерию, – произнес Хименес. – Не знаю, боялся ли он, что эти люди могут снова нанести удар, или хотел таким образом уйти от ненужных ему расспросов, или и то и другое вместе. Так или иначе, мы уехали из Альмерии. Две недели мы прожили в отеле в Малаге. Я был с Мартой, которая целиком ушла в себя и не произносила ни слова. Мать и отец находились в соседней комнате, и вопли… слезы… Боже мой, это было ужасно. А потом он перевез всех нас в Севилью. Мы сняли квартиру в Триане и в том же году снова переехали – на площадь Кубы. Отцу пришлось несколько раз съездить в Альмерию, чтобы завершить там все дела и показаться в полиции; и с Артуро было покончено.

– Но что же он сказал вам, семье? Как он объяснял происшедшее и свою странную реакцию?

– А он и не объяснял. Он просто обрушил на нас свою вулканическую ярость, требуя, чтобы мы все забыли Артуро… будто никакого Артуро и не существовало.

– А похитители, они что, не выдвигали никаких требований?..

– Вы не поняли, старший инспектор, – сказал Хименес, пробороздив стол сложенными лодочкой ладонями. – Не было никаких требований. Такова была их цена. Артуро был их ценой.

– Вы правы. Я не понимаю. Я не вижу во всем этом ни грамма смысла.

– Тогда вы – в нашей компании. Моя покойная мать, моя потерявшая рассудок сестра, я, а теперь и вы, – ответил Хименес. – По дороге из Альмерии в Севилью мы растеряли все, связанное с Артуро. У нас не осталось от него ничего. Ни фотографий, ни одежды, ни игрушек, даже кроватки. Отец переписал историю семьи, исключив из нее Артуро. К моменту переезда на площадь Кубы мы походили на живых покойников. Мама целыми днями смотрела в окно, вглядываясь в проходившую под ним улицу, прилипая к стеклу каждый раз, когда на улице появлялся маленький мальчик. Сестра хранила молчание, и ее пришлось забрать из школы, в которую она только что поступила. Я старался как можно реже появляться дома. Я забывал себя… с новыми друзьями, которые понятия не имели, что у меня был младший брат.

– Забывали себя?

– Думаю, со мной происходило именно это. У меня странным образом улетучилось из памяти мое существование до пятнадцати лет. Большинство людей помнят себя с трех– четырехлетнего, а иногда даже с младенческого возраста. Мне же представлялись только какие-то смутные образы, неясные очертания того, каким я был… всего год-два назад.

Фалькон попытался нашарить в глубинах сознания свое первое воспоминание и не смог найти там ничего более давнего, чем вчерашний завтрак.

– И вы даже не догадываетесь, почему ваш отец принял такое чудовищное решение?

– Я предполагаю, что в основе лежало что-то криминальное. Серьезное расследование было чревато важными разоблачениями, которые, возможно, погубили бы отца… например, привели бы его в тюрьму. Это наверняка имело отношение к тому неприятному эпизоду в Танжере. Тут не исключен и моральный аспект, какой-нибудь гнусный поступок, который мог настроить против него жену. Не знаю. В любом случае отец, вероятно, прикинул на своем внутреннем калькуляторе, что через десяток часов после похищения ребенок уже находился в Северной Африке или, как минимум, на корабле, плывущем в Северную Африку. И, взвесив все в своем чудовищном уме, по-видимому, заключил, что у полиции нет никаких шансов, что у него нет никаких шансов.

– Ему было предельно ясно, что хотели сказать похитители, – продолжал Хименес. – Это цена того, что ты совершил. Теперь выбор за тобой: ищи сына и погуби себя или согласись заплатить выставленную тебе цену, и продолжай жить. Вам не кажется, что изощренность этой жуткой дилеммы – в природе чистого зла? Они говорили: выбирай – добро или зло? Если ты хороший человек, ты бросишься за своим сыном, ты сделаешь все, что в твоих силах, и… погубишь себя. Ты будешь влачить жизнь в изгнании или в тюрьме. Твоя семья распадется. И… в том-то и весь ужас, старший инспектор, ты все равно не получишь Артуро обратно. Да, именно так. Я это в конце концов осознал. Они толкнули его на путь зла, а ступив на него, он должен был прибегнуть к дьявольским ухищрениям, чтобы выжить. Он убедил себя и нас, что никакого Артуро никогда не существовало. Он перечеркнул его, а вместе с ним и нас. Он заставил нас воспринять эту потерю так, как хотелось ему, и сокрушил все. Свою жену и своих детей. В конце концов он, вероятно, рассудил так: если уж Артуро потерян, а моя семья в любом случае будет порушена, то что же предпочесть мне!

Хименес выставил ладонь чашечкой, словно взвешивая что-то, потом высоко поднял ее и сказал:

– Воздушную легкость добродетели?

Он выставил так же другую ладонь и с грохотом уронил ее на стол:

– Или золотое бремя власти, положения и благосостояния?

В наступившем молчании двое мужчин размышляли о несоизмеримости того и другого.

– Я считал, – произнес Фалькон, нарушая мягкую тишину обставленной книгами комнаты, – что мы оставили далеко позади эпоху трагедий, эпоху, когда могли существовать трагические фигуры. У нас больше нет королей или великих воинов, которые падали бы с подобных высот в подобные бездны. В наше время мы восхищаемся киноактерами, спортсменами или бизнесменами, в которых нет никакого трагического начала, а тут… ваш отец. Он поражает меня как некий диковинный зверь… как современный герой трагедии.

– Все бы хорошо, если бы этой трагедией не была моя жизнь, – отозвался Хименес.

Фалькон поднялся, собираясь уходить, и тут только заметил на краю стола свой нетронутый кофе, уже остывший. Он жал руку Хименеса дольше, чем делал это обычно, стараясь выказать свою признательность.

– Поэтому-то мне и пришлось перезвонить вам, – добавил Хименес. – Мне нужно было посоветоваться со своим психоаналитиком.

– Спросить разрешения?

– Узнать, готов ли я, по его мнению. Ему, похоже, даже показалось удачным, что единственным, кроме него, человеком, который услышит мою семейную историю, будет полицейский.

– Чтобы в ней разобраться, так?

– Нет, просто по долгу службы вы будете соблюдать конфиденциальность, – серьезно сказал адвокат.

– Вы бы предпочли, чтобы я ничего не говорил Консуэло?

– Даст ли это что-нибудь, кроме того, что испугает ее до смерти?

– У нее трое детей от вашего отца.

– Я страшно удивился, когда узнал.

– А как вы узнали?

– Отец присылал мне коротенькое письмецо каждый раз, когда рождался ребенок.

– Она заставила его сделать ей детей. Таково было условие их брака.

– Ну, это можно понять.

– Она сообщила мне также, что он был помешан на безопасности. Он установил в квартире какую-то хитрую дверь и считал своей святой обязанностью каждый вечер запирать ее.

Хименес опустил глаза на стол.

– Она сказала мне кое-что еще, что должно быть вам интересно…

Хименес поднял голову с таким трудом, словно ее еле держала шея. В его глазах был страх. Он не желал слышать ничего, что могло бы потребовать пересмотра недавно воссозданной им картины событий. Фалькон пожал плечами, показывая ему, что готов оставить его в покое.

– Расскажите, – выдавил из себя Хименес.

– Во-первых, она уверена, что ее компанейский муж-ресторатор, обожавший скалиться в объектив, пребывал в глубоком отчаянии.

– Выходит, оно его все-таки настигло, – заметил Хименес без всякого злорадства. – Хотя он, возможно, не сознавал, что это за оно.

– Второе – это некий пункт его завещания. Он оставил порядочную сумму своему любимому благотворительному обществу «Nuevo Futuro» на программу «Дети улиц».

Хименес покачал головой, но печально или отрицательно – сказать было трудно. Он вышел из-за стола, открыл дверь и зашагал по коридору своей прежней походкой – словно везя за собой санки. «Интересно, как он ходил до сеанса психоанализа? – подумал Фалькон. – Может, тогда он сгибался в три погибели, будто тащил тяжесть на спине, а теперь она оказалась позади». Хименес подал Фалькону пальто и помог его надеть. В голове у Фалькона вертелся еще один вопрос. Спросить, что ли, или не стоит?

– Вам когда-нибудь приходило в голову, – не удержался Фалькон, – что Артуро может быть еще жив? Сейчас ему было бы сорок два года.

– Порой приходило, – ответил он. – Но мне стало лучше после того, как я поставил на этом точку.