Текст книги "Севильский слепец"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Дверь в туалет открылась. Он услышал голос Рамиреса:

– …насколько мне известно, он ее еще и трахает.

– Кто? Старший инспектор? – недоверчиво спросил Перес.

– Ему, наверное, одиноко после его развода. Потом наступила тишина. Видимо, они заметили, что в одной кабинке кто-то есть.

Через пару минут они удалились. Фалькон вышел, вымыл руки, привел в порядок одежду и причесался.

В его кабинете были те двое. На письменном столе лежал отчет из отдела судебной экспертизы.

– Есть что-нибудь новое? – спросил он, указывая на отчет.

– Ничего ценного для нас, – ответил Рамирес.

– Что сообщил Хоакин Лопес?

– Много интересного, особенно о жене, – сказал Рамирес, не скрывая своей антипатии к сеньоре Хименес. – Похоже, сеньор Лопес продвинулся в своих переговорах гораздо дальше, чем я думал. Закончились всяческие обсуждения и оговорили сумму. Юристы уже оформляли контракт.

– И тут он встретился с Консуэло Хименес… – вставил Фалькон.

– Точно… он встретился с женой, – продолжил Рамирес, – а она ничего не знала об этой сделке.

– Полагаю, Рауль Хименес считал, что ему решать, продавать предприятие или нет, – сказал Фалькон.

– Да, именно так он и считал, и так оно и было. Но оба – и он, и Хоакин Лопес – недооценили ее силу. Они договорились вместе позавтракать, чтобы Лопес познакомился с сеньорой Хименес. Лопес был поражен тем, как ведутся дела в ресторанах. Ну там декор и вся прочая ерунда, которой занималась жена.

– Надеюсь, он не предлагал ей работу.

– Он подумывал об этом. Собственно, завтрак был затеян для того, чтобы прощупать, понравится ли ей идея по-прежнему управлять ресторанами, или она готова заниматься этим лишь в качестве жены владельца.

– И все пошло прахом?

– Она его просто выгнала. Хоакин Лопес сказал, что все решилось еще до завтрака. Рауль Хименес выглядел как побитая собака. Сеньор Лопес даже не счел нужным ему потом перезванивать… он уже точно знал, что дело не выгорело.

– Ну, и как, по-вашему, следует толковать эти обстоятельства? – спросил Фалькон.

– По-моему, это она его кокнула, – ответил Рамирес. – Вам может показаться, что все слишком уж тщательно подготовлено, но в том-то и фишка. Жена добилась успеха, уделяя внимание мелочам. Она продумывает все от начала и до конца. Она ни в чем не полагается на волю случая: ни в обеспечении кухонь свежими продуктами, ни в планировании убийства собственного мужа.

– А знаете что? – объявил Фалькон. – Я согласен, она, пожалуй, вполне на такое способна.

Грудь Рамиреса невольно выпятилась. Он подошел к окну и оглядел стоянку для машин с таким видом, словно она стала его вотчиной.

– Но возможен и другой поворот, – заметил Фалькон. – Сегодня днем сеньора Хименес милейшим образом делилась со мной информацией, которая гроша ломаного не стоит. А когда я спросил о документации, которая должна была остаться у ее мужа от времен его руководства строительным комитетом «Экспо – девяносто два», она заявила, что таких документов нет и велела секретарше говорить то же самое.

– Бред какой-то, – сказал Перес. – Что-то наверняка осталось.

– И еще: Рауль Хименес очень удачливый бизнесмен. У него крестьянская закваска, и, по мнению его сына, он был хладнокровным дельцом. Настолько хладнокровным, что тридцать шесть лет назад, когда его младшего сына похитили, чтобы за что-то отомстить, он предпочел не связываться с полицией и просто вывез семью из города, а затем методично стирал из памяти все, что так или иначе было связано с его ребенком. И поступил он так потому, что его поставили перед выбором: все потерять или потерять все, кроме богатства и положения.

– Я не совсем понимаю, к чему вы клоните, старший инспектор, – сказал Рамирес.

– Что помешало Раулю Хименесу продать эти рестораны? – спросил Фалькон.

– Жена.

– Без всякого убийства, правда? – сказал Фалькон. – Но, зная репутацию Рауля Хименеса, естественно предположить, что она прибегла к крайним мерам.

– Пригрозила разоблачить его, – предположил Перес.

– Рассказав о ребенке, украденном тридцать шесть лет назад? – буркнул Рамирес. – Чушь собачья.

– Она, кстати сказать, ничего не знала. Я сообщил ей об этом после разговора с Хосе Мануэлем Хименесом.

– Тогда чем она его шантажировала?

– Чем-то связанным с «Экспо – девяносто два», – ответил Фалькон. – Она, должно быть, нашла его бумаги, свидетельствовавшие о злоупотреблениях, еще не виданных в коммерческой истории Испании.

– Но зачем ей сейчас-то потребовалось скрывать эти бумаги?

– А затем, что она получила то, что хотела, – сказал Фалькон. – Рестораны. И теперь давние делишки ее мужа могут ей очень даже повредить. Если будет установлена его причастность к коррупции, это ударит по ее бизнесу. Она может все потерять.

– Тогда его смерть пришлась очень кстати, – заметил Рамирес.

– А не логичнее было бы сеньору Хименесу убить свою жену? – предположил Перес. – Тогда он смог бы спокойно продать рестораны и избежать всяческих неприятностей.

– Убийство происходит, когда отказывает логика, – заявил Рамирес, глядя на Переса так, словно тот изменил общему делу.

– Надо собрать информацию о прошлом Консуэло Хименес… официальную и неофициальную, – сказал Фалькон. – Она говорила о какой-то картинной галерее в Мадриде, где она работала, и связи с сыном герцога, которая окончилась для нее абортом еще в восемьдесят четвертом году.

– Она чиста, если верить полицейскому компьютеру, – сказал Рамирес. – Я тут пообщался кое с кем в Мадриде, и они проверили ее по своим каналам на предмет связи с наркотиками или проституцией.

– А что там со строительным комитетом? – спросил Фалькон.

Перес взгромоздил на его письменный стол коробку и начал вынимать из нее пачки бумаг.

– Здесь названия и адреса всех компаний, принявших участие хоть в каком-то проекте строительства, имевшем отношение к открытию «Экспо – девяносто два». А это список компаний, чьи строительные работы за пределами территории выставки полностью или частично финансировались государством. В большинстве своем это жилые кварталы в таких районах, как Сантипонсе и Камас. И наконец, список компаний, ответственных за внутреннее оборудование павильонов: разные там дизайнеры, специалисты по освещению и звуковому оформлению, кондиционерам, настилке полов…

– Зачем вы мне все это излагаете? – спросил Фалькон.

– В этой маленькой книжице записаны адреса и телефоны всех, кто так или иначе причастен к обслуживанию или снабжению павильонов, ресторанов, баров, магазинов…

Тут над Фальконом навис Рамирес.

– Послушайте, старший инспектор, мы знаем, что и как там было. Все нажились на этом деле. Но это было десять лет назад, а нам известно, как все запутывается за считанные дни и даже часы. Так кого же мы ищем? Парня, который не разбогател? Где он может быть? Парень, которого ободрали? Где мы будем его искать? Откуда следует, что он есть в этих списках компаний и людей? А если и есть, то с чего надо начать? С поставщиков стекла? Или с мраморных карьеров? А может, с производителей черепицы? Это непосильная задача даже для специально подготовленной команды по борьбе с коррупцией, не говоря уже о нашей шестерке из отдела по расследованию убийств. Такие поиски возможны только по горячим следам.

Фалькон в задумчивости поочередно щелкал костяшками пальцев. Выступление было что надо, хотя и не в духе Рамиреса. Во-первых, оно отличалось сжатостью, а во-вторых, объективностью. Рамирес был человеком субъективным и реактивным. Арестовать Консуэло Хименес и с пристрастием ее допросить – вот это его метода.

– Итак, вы оба считаете, что нам надо собирать компромат на Консуэло Хименес?

Рамирес кивнул, Перес пожал плечами.

– Она крепкий орешек, – сказал Фалькон, – и пока мы не можем предъявить ей ничего такого, что бы хоть малость ее встревожило. Так что нам придется здорово потрудиться.

– А как насчет наблюдения? – спросил Рамирес.

– Я пока что не могу дать добро на такие расходы, – сказал Фалькон. – Нужны более весомые основания. Версия устранения мужа ради любовника провалилась, да и версия убийства из-за сделки с Хоакином Лопесом тоже не слишком убедительна, хотя ее и стоит отработать, не посвящая в это Кальдерона.

– Во всяком случае, сеньор Лопес предложил нам свою помощь.

– Не сомневаюсь.

– А если отыщется что-нибудь интересное в Мадриде, вы установите за ней наблюдение?

– Если она была причастна к убийству, тогда да, а если, к примеру, к магазинным кражам, то нет.

– Чтобы действительно ее прищучить, нам надо доказать, что она связана с тем типом на кладбище, – сказал Перес, застопоривая разговор.

– Что он там делал? Задайтесь таким вопросом, – сказал Фалькон. – Работу свою он выполнил. Если он действовал по чьему-то поручению, то зачем снимать на кинопленку похороны?

– Может быть, он занимается съемкой, чтобы потом вымогать деньги? – предположил Перес.

– По-моему, это уже перебор.

– А исчезновение Элоисы Гомес не перебор? – спросил Рамирес. – Жена засекла ее на том самом видео, которое мы смотрели после того, как увезли труп ее мужа.

– Мне кажется, связь между убийцей и Элоисой…

– Возможно, жене не понравилось, что сообщник присутствовал при той сцене, – предположил Перес.

– Скажите лучше, к чему он устроил эти игры с мобильным телефоном Элоисы Гомес? – заметил Фалькон. – Что значит эта фраза про «свою историю»?

– Какая еще фраза? – спросил Рамирес.

– Я же вам говорил.

– Вы говорили про «Близко ли мы друг от друга?» и «Ближе, чем вы думаете», – уточнил Рамирес, – а ни о какой «своей истории» не упоминали.

Фалькон был удивлен и обескуражен. Больше всего его испугало такое беспамятство. Видимо, во всем виновато бренди. Он рассказал им о том, что произошло на мосту.

– Шутник, – сделал вывод Рамирес.

– Псих, – дал свое заключение Перес.

– Само по себе это лишено смысла, но если звонивший – человек с кладбища, это может означать, что он намерен действовать дальше, – сказал Фалькон. – Следовательно, мы должны быть абсолютно беспристрастны. Нам нельзя сосредоточиваться исключительно на Консуэло Хименес, отметая другие возможности.

Рамирес в возбуждении заходил по кабинету. Фалькон отпустил их, но потом вернул Переса.

– Я все-таки попрошу вас еще чуть-чуть повозиться с этими списками, – сказал Фалькон. – Вот, возьмите первые два и выясните, какие компании до сих пор существуют. Потом узнайте имена директоров, исполнительных и прочих, которые работали в этих компаниях с девяностого по девяносто второй год. Вот и все. На этом мы тему закроем.

16

Понедельник, 16 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Бласа Инфанте, Севилья

К удивлению Фалькона, замкнутого по натуре, ему вдруг стало не по себе в одиночестве. Сразу после ухода Переса его охватило беспокойство, страх, что у него что-нибудь стрясется с мозгами. Он не доверял себе. Он чувствовал себя как старик, заметивший первые признаки надвигающегося маразма – моменты растерянности, провалы в памяти, неспособность разобраться в простейших вещах – и ощущающий неизбежность постепенного выпадения из жизни. Люди были той средой, которая напоминала Фалькону о его былой уверенности. Он не мог сосредоточиться на отчете экспертов-криминалистов. В груди стала нарастать паника, и ему пришлось походить по кабинету, чтобы она улеглась.

Им овладело такое отчаяние при мысли об ожидающем его одиноком вечере, об отделяющей его от встречи с врачом мучительной ночи, что он позвонил в Британский институт и попросил вновь зачислить его на курсы разговорного английского языка, куда он записался год назад, но давно не ходил. В результате он неожиданно для себя очутился в аудитории, где с благоговейным ужасом выслушал рассказ преподавательницы-шотландки о перенесенной ею лазерной операции на глазах. Лазером режут глаз? Он о таком и помыслить не мог.

После занятий он пошел вместе с несколькими слушателями чего-нибудь выпить и закусить. В компании незнакомцев он неожиданно почувствовал себя комфортно. Они не знали его и не могли заметить его странностей. Ему теперь придется держаться подальше от своей сестры и ее друзей. Это была его новая жизнь, и так он уже и воспринимал ее по прошествии всего лишь нескольких дней.

Он добрался до дома в час ночи, совершенно без сил. Это была усталость, дотоле ему неведомая. Глубокая конструкционная усталость, как у старинного моста, веками выдерживавшего тяжесть трясшихся по нему повозок и напор неумолимой воды. У него дрожали ноги, похрустывали суставы, но тот паразит, который поселился у него в мозгу, был шустр, как ночной зверек. Фалькон потащился в спальню, с трудом преодолевая подъем, как кухонный мальчишка с тушей на загорбке.

Когда он забрался под одеяло нагишом – впервые со времен детства, – постель оказалась влажно-холодной. Веки сами собой сомкнулись, тяжелые, словно камни.

Но сон все не приходил.

Перед глазами роились призрачные образы. Отвратительные рожи, которые он назвал бы невообразимыми, если бы они не порождались его воображением. Каждый раз, когда его мозг опрокидывался в темноту, они являлись и выталкивали его обратно. Фалькон метался на кровати, включал свет, давил на глаза кулаками. Он, не задумываясь, вырвал бы их, если бы был уверен, что заодно лишит зрения и свое внутреннее око. Внутреннее око. Он ненавидел это выражение. Его отец ненавидел его. Поэтому и он его ненавидел. Высокопарное и неточное. Он расплакался. Мама дорогая, что же это такое? Безудержные, сокрушительные рыдания заставили его сесть в постели.

Фалькон сбросил одеяло и на ощупь двинулся к двери, ослепший от слез. На галерее он попытался взять себя в руки. Ухватившись за перила, он посмотрел во внутренний дворик, увидел уставленный в небо черный зрачок фонтана и подумал, что стоит только перегнуться через балюстраду, нырнуть вниз головой на мраморные плиты, и за последним какофоническим треском разбивающегося вдребезги черепа наступит тишина. Долгожданный покой.

Искушение было слишком большим. Он отмел его и, с трудом спустившись по лестнице, вошел в кабинет. Там он открыл бар, забитый бутылками виски, любимого отцовского напитка. Он вытащил пробку из первой попавшейся под руку бутылки и стал глотать прямо из горлышка. У виски был вкус и запах отсыревшего угля, но обжигало оно как тлеющая головня.

Большое напольное зеркало позволило ему увидеть себя во всей своей новой красе – голого, дрожащего, с опавшими гениталиями, с заплаканным лицом, вцепившегося обеими руками в бутылку, как в спасательный круг. Он и впрямь ощущал себя пловцом в бескрайнем море, утратившим надежду добраться до берега. Фалькон опять хлебнул этого жидкого гудрона и осел на колени. Он все еще плакал, если можно было так назвать мощные сотрясения тела, как будто пытавшегося извергнуть нечто, превосходящее его размерами. Он снова приложился к бутылке и глотал, глотал, пока не перелил в себя все ее содержимое. Он упал навзничь, бутылка выскользнула у него из рук и покатилась прочь. Этикетка замелькала, удаляясь. Его вырвало битумным дистиллятом, и он, словно по свежему черному асфальту, покатился в сверкающую темноту.

Он очнулся с ощущением, что по нему проехался каток, вывихнув суставы, размозжив кости, смяв лицо. Он лежал в луже собственной мочи, дрожа от холода. За окнами брезжил рассвет. Ноги ныли. Вытерев пол, он потащился наверх, залез под душ и, свалившись, скрючился в поддоне. Он все еще был пьян, и собственные зубы казались ему огромными, как жернова.

Не вытираясь, роняя по дороге капли, он добрался до постели и, рухнув на нее, натянул на себя одеяло. Заснув, он увидел сон про рыбу. Это было почти прекрасно – носиться в сине-зеленой воде, наслаждаясь свободой, даруемой совершенством инстинкта, но все испортил чудовищный рывок, вывернувший наизнанку его внутренности.

Вторник, 17 апреля 2001 года, дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

В его голову неожиданно ворвался безжалостный свет. Стальные острия вспыхнули и заискрились в его темной черепной коробке. Плоть страдала от каждого прикосновения, как хрупкий фарфор. Фалькона захлестнула пронзительная боль тяжелого похмелья.

Через полтора часа, отмытый как следует, побритый, одетый и тщательно причесанный, он опустился на стул перед своим врачом с такой осторожностью, словно весь был сплошным геморроем.

– Хавьер… – произнес доктор и тут же осекся.

– Я знаю, доктор Фернандо, знаю, – пробормотал Фалькон.

Доктор Фернандо Валера, сын врача, лечившего его отца, был на десять лет старше Фалькона, но за последнюю неделю они как будто стали ровесниками. Они хорошо знали друг друга, и оба были aficionados de los toros.[67]67
  Любители корриды (исп.)


[Закрыть]

– Я видел вас в пятницу на вокзале Санта-Хуста, – сказал доктор Фернандо. – Тогда вы выглядели совершенно нормально. Что же случилось?

Мягкий голос врача привел Фалькона в волнение, и ему пришлось сражаться с дурацкими слезами, подступившими к глазам при мысли о том, что он наконец-то достиг гавани, где кто-то готов позаботиться о нем. Он перечислил доктору физические симптомы: тревога, паника, сильное сердцебиение, бессонница. Врач начал с осторожных вопросов о его работе. Он упомянул дело Рауля Хименеса, о котором читал в газете. Фалькон признал, что именно при взгляде на лицо убитого ощутил в себе какую-то перемену.

– Я не вправе вдаваться в детали, но это было связано с его глазами.

– А, да-да, вы очень трепетно относитесь к глазам… как и ваш отец.

– Да? Что-то я этого не помню.

– Я полагаю, это вполне естественно, что художник беспокоится о своих глазах, однако в последние десять лет жизни ваш отец был одержим, да, именно так, одержим слепотой.

– Идеей слепоты?

– Нет-нет, страхом потерять зрение. Он был уверен, что с ним это случится.

– Я понятия об этом не имел.

– Мой отец пытался его разубедить, говорил ему, что если он не остережется, то ослепнет на нервной почве. Франсиско приводила в ужас эта мысль, – рассказывал доктор Фернандо. – Но как бы то ни было… Хавьер… мы встретились здесь, чтобы поговорить о вас. На мой взгляд, у вас классические симптомы стресса.

– У меня нет стресса. Я на этой работе уже двадцать лет и никогда не страдал от стресса.

– Вам сорок пять.

– Я помню об этом.

– Это тот возраст, когда тело начинает чувствовать свою слабость. Тело и душа. Душевные перегрузки сказываются физическими недомоганиями. Я постоянно сталкиваюсь с этим.

– Даже в Севилье?

– Прежде всего в Севилье, где пляшут сегидилью. Это же такое напряжение – постоянно быть счастливым, потому что… этого от тебя ждут. У нас нет иммунитета против современной жизни просто потому, что мы живем в самом красивом городе Испании. Мы убеждаем себя, что должны быть счастливы… у нас нет оправданий для печали. Мы окружены людьми, которые выглядят счастливыми, людьми, которые хлопают в ладоши и танцуют на улицах, людьми, которые поют, потому что получают от этого удовольствие… и что же вы думаете, они не страдают? Вы считаете, что они каким-то образом освободились от тягот человеческого существования – от смерти, немощи, несчастной любви, нищеты, преступлений и всего прочего? Мы все полупомешанные.

Фалькон подумал, что доктор его, скорее всего, просто утешает.

– У меня такое впечатление, что я уже по-настоящему помешался, – признался он.

– Вы находитесь под особым прессингом. Вы сталкиваетесь с минутными сбоями в нашей цивилизации, когда положение становится невыносимым и струна лопается. Вам приходится разбираться с последствиями этих сбоев. А это дело не из легких. Возможно, вам стоит поговорить с кем-нибудь… с кем-то, кто понимает вашу работу.

– С полицейским психологом?

– Для того они и существуют.

– И уже через час все будут болтать, что у Хавьера Фалькона сдали нервы.

– Разве такие беседы не конфиденциальны?

– О них все равно становится известно. Полицейское управление – все равно что казарма или школа-интернат. Все знают, что ты расстаешься со своей девушкой еще до того, как ты это сделал.

– Вы, похоже, убедились в этом на горьком опыте, Хавьер.

– Со мной дело обстояло даже еще хуже. Инес – прокурор, причем довольно видный и без предрассудков… может, нам не следует приплетать сюда Инес, доктор Фернандо?

– Значит, вы категорически не хотите обращаться к полицейскому психологу?

– Мне бы хотелось проконсультироваться частным образом. Я готов за это заплатить. Вы правы, мне, наверно, полезно выговориться.

– Получить частную консультацию не так-то просто. К тому же существует много разных подходов к лечению психических расстройств. Одни понимают их как чисто клиническое состояние, химический дисбаланс, который устраняется введением лекарственных препаратов. Другие совмещают лекарственное лечение с методом психологического воздействия, базирующимся на идеях, скажем, Юнга или Фрейда.

– Посоветуйте, что выбрать.

– Я могу только сказать вам, что такой-то – хороший психолог, этот работает исключительно на пару с психофармакологом, тот – серьезный последователь Фрейда. Вам могут не понравиться их методы. Ну, знаете, например, такое: «Какая связь между моими детскими горшками и моими взрослыми проблемами?» Это вовсе не означает, что они плохие специалисты в своей области.

– Вы по-прежнему считаете, что мне нужно сходить к полицейскому психологу?

– Его дополнительное преимущество в его способности помочь.

– Так вы хотите сказать, что в ciudad de alegria,[68]68
  Город веселья (исп.)


[Закрыть] в Севилье, где пляшут сегидилью, нет ни одного стоящего психотерапевта? Somos todos chiflados![69]69
  Мы все помешанные (исп.)


[Закрыть]

– Мы все страдаем, – сказал доктор Фернандо. – Испанцы, а не только севильцы, уходят от своих проблем… в фиесту. Мы болтаем, мы поем, мы танцуем, выпиваем, смеемся и собираемся компаниями вечер за вечером. Это наш способ справляться с болью. А наши ближайшие соседи – португальцы совсем другие.

– Да, их естественное состояние – это подавленность, – заметил Фалькон. – Они с трудом несут бремя человеческого существования.

– Не думаю. Они меланхолики от природы, вроде наших галисийцев. Ну и конечно, им ежедневно приходится противостоять Атлантике. Но при этом они великие гурманы и сластолюбцы. Эта страна совершит поголовное самоубийство, если их лишат второго завтрака. Они обожают поесть и выпить и наслаждаются красотой мира.

– Да, – согласился Хавьер, начиная испытывать интерес. – А как насчет англичан? Мой отец так восхищался англичанами. Как они справляются с жизнью? Они такие чопорные и замкнутые.

– При нас – да, но между собой… По-моему, они постоянно над чем-нибудь «уписываются».

– Верно, – подхватил Хавьер, – они ни к чему не относятся слишком серьезно. Все могут осмеять. Ничего священного и неприкосновенного. Знаменитое английское чувство юмора. А французы?

– Ну, у этих секс. Любовь. И все, что к тому ведет. La Table.[70]70
  Застолье (фр.)


[Закрыть]

– Немцы?

– Ordnung.[71]71
  Порядок (нем.)


[Закрыть]

– Итальянцы?

– La Moda.[72]72
  Мода (ит.)


[Закрыть]

– Бельгийцы?

– Мидии, – выпалил доктор Фернандо, и они оба рассмеялись. – Не знаю ни одного бельгийца.

– А американцы?

– Эти посложнее.

– У них у всех личные психоаналитики.

– Да, ведь нелегко быть лидерами современного мира с правом на счастье, записанным в конституции, – сказал доктор Фернандо. – К тому же там намешаны выходцы из Северной Европы, латиноамериканцы, негры, уроженцы Востока. Может, в том-то и беда, что им теперь недоступны их традиционные способы выпускания пара.

– Интересная теория. Почему бы вам не написать диссертацию?

– Шутите, Хавьер?

– Да, конечно, – ответил он, подняв глаза и словно силясь вспомнить, зачем он здесь сидит.

– Наверное, вам следует чаще выходить. Поменьше работать. И больше времени проводить среди людей.

– Все-таки постарайтесь, пожалуйста подыскать кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить, – попросил Фалькон, снова ощутив навалившуюся на него тяжесть.

Доктор Валера кивнул и выписал ему какие-то слабые успокоительные таблетки под названием орфидал и что-то снотворное.

– Одно могу сказать наверняка, Хавьер, – произнес он, протягивая Фалькону рецепт. – Алкоголь не решит ни одну из ваших проблем.

Фалькон купил лекарства на проспекте Республики Аргентины и проглотил таблетку орфидала, смочив ее собственной слюной. Рамирес дожидался его в кабинете с пакетом, адресованным старшему инспектору Хавьеру Фалькону. На пакете была мадридская почтовая марка.

– Его просветили рентгеном, – сказал Рамирес. – Это видеокассета.

– Отнесите ее в отдел экспертизы и попросите обследовать.

– Кое-что еще. Возможно, это будет интересно. Вчера я послал Фернандеса в «Мудансас Триана», чтобы он помог Баэне опрашивать персонал. Он нашел общий язык с прорабом. Выяснилось, что Рауль Хименес воспользовался услугами компании «Мудансас Триана», потому что они уже перевозили его раньше. Они хранят на складе кое-что из его вещей, оставшихся после двух его последних переездов.

– Его жена сказала, что он переехал в Эдифисьо-дель-Пресиденте в середине восьмидесятых.

– Из дома в квартале Порвенир.

– А еще раньше он жил на площади Кубы.

– Откуда уехал в шестьдесят седьмом году.

– После смерти первой жены.

– Когда они заносили его фамилию в компьютер в «Мудансас Триана», то обнаружили, что у него еще имеется имущество на складе. Они спросили, хочет ли он перевезти его в новый дом. Хименес ответил, что, конечно же, нет. Тогда они предложили выбросить это старье, потому что хранение обходится ему недешево. И он снова сказал «нет».

Рамирес вышел с пакетом. Фалькон положил руку на телефонную трубку. Он откинулся на спинку кресла и задумался над тем, насколько важно то, о чем он только что услышал. Орфидал действовал. Он был спокоен и сосредоточен, хотя вполне допускал, что это, может быть, параноидальная подозрительность – вообразить, будто Рамирес намеренно отвлекает его внимание впечатляющей, но бесполезной информацией. У него были две возможности. Первая: потребовать ордер на обыск, предоставив документальное подтверждение того, что события тридцатишестилетней давности имеют отношение к делу. Вторая: попросить разрешения на осмотр вещей у Консуэло Хименес, но она уже пресекла его попытки добраться до материалов строительного комитета.

Телефонный звонок заставил его подпрыгнуть от неожиданности. Судебный следователь Кальдерой просил о встрече. Ему только что нанес неожиданный визит председатель Совета магистратуры Севильи Альфредо Спинола. Они договорились встретиться перед обедом в здании суда.

Рамирес вернулся от криминалистов со «стерильной» видеокассетой. К ней прилагалась карточка с надписью: «Наглядный урок № 1. См. 4 и 6». У самой кассеты имелось название: «Cara о Culo I».

– Случайно не это было написано на пустом футляре от кассеты в квартире Рауля Хименеса? – спросил Рамирес.

– Убийца, должно быть, забрал кассету с собой, – ответил Фалькон. – И… Наглядный урок?

Они прошли в комнату для допросов, где все еще стояла налаженная видеоаппаратура. Рамирес вставил кассету в аппарат. Появилось прыгающее изображение в сопровождении металлической музыки. Последовала серия эпизодов, каждый продолжительностью минут пять—десять, в которых вполне обычные ситуации, такие, как вечеринка с выпивкой, обед в ресторане, барбекю у бассейна, выливались в невероятный разгул группового секса. Фальконом мгновенно овладела скука. Музыка и поддельный экстаз раздражали его; ладони снова стали влажными. Действие орфидала кончилось. Он глубоко дышал, стараясь сохранить спокойствие. Рамирес сидел, подавшись вперед и крутя на пальце кольцо. Он постоянно отпускал какие-то замечания, ни к кому не обращаясь и время от времени присвистывая. Фалькона вывел из оцепенения последний эпизод: он вроде бы узнал ту сцену, которая воспроизводилась на экране телевизора, когда Рауль Хименес был с Элоисой Гомес.

– Не понимаю, как вы это определили, – сказал Рамирес.

– По силуэтам на экране.

Рамирес ухмыльнулся. Кассета закончилась.

– Что это еще за «Наглядный урок»? – задал он вопрос. – Если Хименес и прокручивал это в ночь своей смерти, так что с того?

– Это последний эпизод из шести. Нам указали на четвертый и шестой.

– Мы их и просмотрели.

– Значит, дело не в том, что пленку крутили в ночь убийства.

– Наглядный урок? – пробормотал Рамирес.

– Он учит нас, – сказал Фалькон. – Он видит что-то, чего не видит никто другой.

– Меня-то, положим, он ничему не учит, – буркнул Рамирес. – Я знаю всю эту чепуху вдоль и поперек.

– Может, в этом-то и штука. На чем сосредоточиваются, когда смотрят порнографические фильмы?

– Ну, на том, как они это делают.

– Вот почему подобные киношки еще называют «обнаженкой». В них привлекает одно: обнаженная плоть. Тела. Их взаимодействие.

– А что же еще там есть!

– Возможно, он предлагает нам присмотреться повнимательнее. Ведь это не просто гениталии и совокупления. Мы забываем, что исполнители – реальные люди со своим лицом и своей жизнью, – рассуждал Фалькон. – Давайте повторим этот последний эпизод и на этот раз просто понаблюдаем за лицами.

Рамирес перемотал пленку. Фалькон полностью убрал звук. Они встали поближе к экрану.

– Вы заметили, как одеты актеры? – спросил Фалькон.

– Похоже, этому фильму лет двадцать, – подхватил Рамирес. – Взгляните-ка на эти воротнички рубашек – я еще их помню.

Фалькон пытливо вглядывался в глаза и губы людей на экране, пытаясь понять, что заставило их пойти на такое. Неужели одних денег достаточно, чтобы наплевать на нравственность и целомудрие? Вот пара пустых зрачков и приоткрытый рот со стиснутыми зубами, вот рыхлое безжизненное лицо с приподнятой в усмешке губой – Фалькон содрогнулся, удрученный разворачивавшейся перед ним маленькой драмой. Да знали ли эти бедняги друг друга? Быть может, они впервые встретились в это утро, а в полдень уже…

У одной из девушек были темные вьющиеся волосы. Она ни разу не взглянула в объектив. Она либо смотрела прямо перед собой, либо опускала взгляд на поверхность стола, на который опиралась. Казалось, единственное ее желание – поскорее отстреляться. Одна рука девушки была с суровой решимостью сжата в кулак. Фалькону пришло в голову, что если бы камера брала лица крупным планом, а голос за кадром рассказывал о жизни участников действа, это была бы отличная документальная лента. Имели ли запечатленные здесь люди партнеров за пределами этого временного мирка? Неужели можно заниматься сексом с семью-восемью незнакомцами, а потом как ни в чем не бывало вернуться домой и пообедать со своим молодым человеком или любимой девушкой? Или им довелось испытать такое разочарование, что все уже трын-трава?

Его накрыла волна печали.

– Что-нибудь разглядели? – поинтересовался Рамирес.

– Ничего, имеющего отношение к делу, – ответил Фалькон. – Я не знаю, что искать.

– Да он что, смеется, что ли, над нами, этот типчик?

– Это его игра, и мы играем в нее, потому что каждый раз узнаем о нем что-нибудь новое. Давайте вернемся к четвертому эпизоду.