Текст книги "Остров"

Автор книги: Робер Мерль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поселок, план которого Мэсон набросал на следующий день после прибытия «Блоссома», представлял собой ромб правильной формы, четыре угла которого соответствовали четырем странам света. Стороны ромба образовывали «проспекты поселка» (так окрестил их Мэсон), а хижины были расположены за пределами ромба перпендикулярно к его оси, идущей с севера на юг, на равном расстоянии друг от друга, и все до одной обращены фасадом на юг. Каждая хижина, таким образом, стояла в стороне от тех, что находились позади, не закрывая ни вида, ни солнечного света.

Это преимущество сразу же было оценено, хотя достигнуто оно было чисто случайно. Набрасывая план, Мэсон стремился лишь к одному – придерживаться направления розы ветров – и охотно придал бы поселку форму круга, но рассудил, что на территории, густо поросшей растительностью, круг провести значительно труднее, нежели ромб. Поэтому все свои старания он направил на то, чтобы расположение каждого дома вокруг ромба строго соответствовало делениям компаса. Итак, начиная с севера, по обе стороны северной вершины ромба стояли дома Ханта и Уайта, потом дальше по Ист-авеню (так Мэсон прозвал обе восточные стороны ромба) следовал дом Смэджа – на северо-востоке, дом Маклеода – на востоке, дом Мэсона – на юго-востоке, а дом Парсела – на юге. По обеим западным сторонам ромба, то есть по Уэст-авеню на юго-западе, находился дом Джонсона, на западе – Бэкера и на северо-западе – Джонса.

В центре ромба на участке в десять квадратных метров Мэсон разбил сквер и дал ему название Блоссом-сквер. Четыре тропки (Масон именовал их «улицами») соединяли проспекты с маленькой площадью сквера. Казалось бы, логичнее проложить проспекты для каждого угла ромба. Но когда Мэсон чертил план, он думал главным образом о том, чтобы соединить Блоссом-сквер с собственным жилищем, и провел первую «улицу» от своего дома прямо по компасу на юго-восток. По этой причине он назвал ее Trade wind st – улица Пассатов. Соблюдая симметрию, он тут же начертил вторую улицу, от дома Джонса на северо-западе, в окрестил ее Nor'wester st. – улица Норд-веста. Две последние улицы дополняли план: Sou'wester. – улица Зюйд-веста, проложенная от дома Джонсона, Nord ester st. – улица Норд-оста, связавшая жилище Смэджа с центром поселка.

Хотя в поселке имелось всего два проспекта, четыре улицы и один сквер, Мэсон велел изготовить семь дощечек, прибить их к деревянным шестам и на каждой собственноручно вывел названия, присвоенные артериям его города. Когда улицы и проспекты были проложены (и кое-как замощены), капитан ровно в полдень собрал всех британцев, и они водрузили шесты с надписями на углу каждой улицы с подобающими такому случаю церемониями, что, конечно, весьма заинтриговало таитян. Впрочем, английских названий они не поняли и заявили, что их все равно не выговоришь. Поэтому они в свою очередь тоже окрестили улицы, присвоив каждой имя живущего на ней перитани. Так улица Пассатов стала для них Тропою вождя (Мэсон), улица Зюйд-веста превратилась в Тропу старика (Джонсон), улица Северо-западная – в Тропу Ропати (Роберт Джонс), а улица Норд-оста в Тропу Крысенка (прозвище Смэджа). Позже, когда их отношения с перитани обострились, таитяне стали именовать улицы не по имени британцев, а по имени живших с ними женщин. Так Тропа Крысенка была переименована в Тропу Туматы, Тропа старика – в Тропу Таиаты и т. д. и т.п.

«Улицы» и «проспекты», все примерно в метр шириною, не представляли собой идеального прямоугольника, как того требовал чертеж Мэсона: островитяне предпочитали отступить от прямой, лишь бы не валить лишних деревьев. Они пожертвовали только тем количеством леса, которое требовалось для постройки хижин и разбивки перед ними маленьких палисадничков. Таким образом, хижины утопали в зелени, и эта же зеленая стена отгораживала каждый домик от соседнего. Хотя поселок своей ромбической формой обязан был прихоти Мэсона, его замысел оказался поистине удачным, ибо посреди ромба осталось больше полугектара леса.

Свой собственный домик Мэсон с умыслом расположил на юго-востоке: сюда в первую очередь устремляется пассат, который во всех южных морях приносит летом прохладу, а в остальные времена года – хорошую погоду. И, напротив, дом таитян он с умыслом поместил за поселком, в двадцати пяти метрах от северного угла ромба: так он рассчитывал отделить черных от белых и использовать их дом в качестве защиты от северных ветров. Но этот хитроумный расчет, как выяснилось со временем, оказался неверным. Когда Мэсон чертил свой план, он еще не знал, что домик его станет добычей зюйд-веста, приносящего на остров холод и дождь, а хижина черных окажется в затишье, под защитой полугектара леса, оставленного в центре ромба.

На своем плане Мэсон наметил еще одну тропинку, начинавшуюся с севера, между домами Ханта и Уайта; она приводила к обширной резиденции таитян и, обогнув ее с востока, тянулась на северо-восток до самого моря. Он прозвал ее Клиф Лэйн (Дорога утесов). На плане была нанесена еще одна дорога, которая ответвлялась от Восточного проспекта между домами Парсела и Мэсона и шла к югу. Эту дорогу, как и предыдущую, островитяне протоптали еще задолго до того, как Мэсон вычертил ее на своем плане; шла она ко второму плато и приводила к баньяну. Мэсон окрестил ее дорогой Баньяна, но островитяне чаще именовали Водной дорогой, так как именно этот путь облюбовали себе водоносы.

Таитяне с самого начала заявили, что желают построить такое жилище, где смогли бы поместиться все шестеро с теми женщинами, чьими избранниками они станут. В общем они, что называется, размахнулись, и дом их – единственный на всем острове – гордо вздымал свои два этажа. Верхний этаж состоял из одной-единственной комнаты размером восемь на шесть метров. Подобно ложу Одиссея в Итаке, каждая из балок, выступавших по углам, служила опорой для постели, и постели такой широкой, что на ней свободно могли бы уместиться три-четыре человека. Отсюда через люк, прорубленный в полу, спускались по лестнице в нижний этаж, где были еще две постели, устроенные, как и наверху, на угловых балках. За исключением постелей, и в верхнем и в нижнем помещении не было никакой мебели в отличие от британских жилищ, загроможденных шкафами, сундуками, столами, табуретками. Таитяне ограничились тем, что устроили над кроватями полки, на которых хранилось личное имущество каждого. Никому из таитян и в голову не пришло принимать какие-либо меры для охраны своих сокровищ от посягательств соседей. Впрочем, в их доме не было даже дверей: всякий мог свободно туда проникнуть. Стены, вернее деревянные перегородки, легко ходили в пазах, и их можно было задвигать, укрываясь от палящего солнца, или раздвигать, чтобы погреться в его лучах.

Поселок британцев как в мелочах, так и в целом свидетельствовал о недоверии соседа к соседу и нежелании быть с ним накоротке. На острове жило девять британцев. Таким образом, было возведено девять хижин, ибо каждый хотел жить в собственном доме. И в каждом доме были не только двери, но и сундуки и шкафы, а палисаднички обнесены прочной оградой, и все это запиралось на замки, взятые с «Блоссома», или завязывалось столь замысловатым морским узлом, что подчас сам хозяин мучился, развязывая его.

Чтоб не было нареканий, а также для скорости было решено, что все девять домиков будут одинаковы как по размерам (шесть метров на четыре), так и по планировке, что значительно облегчит работу плотников. Каждый домик представлял собой одну единственную комнату, служившую и столовой и спальней, а кухня, по таитянскому образцу, помещалась в пристройке. Но британскую чопорность возмущала мысль, что двухспальная постель будет находиться в той же комнате, где принимают гостей, и поэтому все домовладельцы, за исключением Парсела, возвели еще внутренние перегородки. Стены были прочно врыты в землю, в них вставили по два-три иллюминатора, круглых или квадратных, позаимствованных с «Блоссома». Эти окошки прекрасно защищали от ветра и дождя, но в хорошую погоду – а на острове почти неизменно стояла хорошая погода, – естественно, не давали такого вольного доступа свету и теплу, как раздвижные перегородки таитян.

Все девять домиков были построены весьма добротно. Стенки сделали из дубовых бортов «Блоссома», до того крепких и прочных, что в них с трудом можно было вбить гвоздь. Но богатством фантазии строители похвастать не могли, и все домики получились на один лад. Кстати сказать, единообразие ничуть не смущало британцев, и один лишь Парсел рискнул на архитектурное новшество: вместо южной стены он устроил, как у таитян, раздвижную перегородку и продолжил крышу с таким расчетом, чтобы она выступала в виде навеса и позволяла наслаждаться горным пейзажем, не страшась палящих лучей. Когда навес был окончен, Парсел с радостью убедился, что жилище его приобрело более благородный вид именно потому, что он не побоялся сделать козырек, продолжавший линию крыши.

Каждое утро, умывшись в пристройке, Парсел шел любоваться своим жильем. Сначала он поворачивался к дому спиной, шагал по единственной садовой Дорожке вплоть до зарослей ибиска – границы его владений – и тут круто поворачивался, чтобы порадоваться творению рук своих. В этот утренний час раздвижная стенка была открыта, готовясь принять первые косые лучи солнца, уже добиравшиеся до порога. Со своего наблюдательного пункта Парсел мог видеть Ивоа, хлопотавшую над завтраком. Он ждал, когда, закончив приготовления, Ивоа появится в проеме раздвижной стенки, как режиссер, выходящий на театральные подмостки, дабы обратиться к публике. Она издали поглядит на него и, улыбаясь, позовет нараспев, растягивая каждый слог: «А-да-мо! И-ди завтра-кать, А-да-мо!» Их разделяло всего двадцать шагов, они прекрасно видели друг друга, и, в сущности, звать Парсела, да еще так громко, не было никакой необходимости. Но таков уж был их утренний обряд. Парсел улыбался, глядел во все глаза на четкий силуэт Ивоа, слушал и отмалчивался. Тогда она снова заводила нежным ласкающим голосом: «А-да-мо! Иди завтра-кать! Ада-мо!» Она сильно выделяла слог «да» и заканчивала призыв высокой переливчатой нотой неповторимой прелести. Умиляясь и радуясь, Парсел откликался только на третий призыв и подымал руку в знак того, что слышит.

На тяжелом дубовом столе, который смастерил танэ Ивоа, Парсела уже ждал расколотый кокосовый орех, манго, банан и лепешки из муки хлебного дерева, испеченные накануне в общей печи. Ивоа охотно подчинилась нелепому обычаю перитани садиться за стол, словно так уж необходимо или полезно принимать пищу на расстоянии семидесяти сантиметров от пола. Только в одном она оставалась непреклонной: никогда не обедала и не завтракала вместе с Адамо, а всегда после него. По таитянской вере (да и по христианской тоже) мужчина появился на свет первым, а женщина позже, как некое дополнение, призванное скрашивать одиночество мужчины. Но таитяне, наделенные более сильным воображением, чем иудеи, а возможно, просто бОльшим аппетитом, извлекли из этого мужского превосходства некую чисто кулинарную выгоду: муж должен принимать пищу прежде жены, а жена довольствоваться остатками.

Окончив завтрак, Парсел вышел из дому, пересек Западный проспект и углубился в рощицу. И уже через минуту до его слуха долетели смех и пение. Он улыбнулся. Ваине вновь взялись за работу. Впервые на его глазах они трудились так усердно. Несколько хижин не были еще покрыты, и женщины плели маты для крыш.

– Пришел один, без жены, – крикнула Итиа, заметив Адамо. – Хочешь найти себе другую?

Ваине громко расхохотались, а Парсел улыбнулся.

– Нет, я пришел пожелать вам доброго утра.

– Добрый день, Адамо – тут же сказала Итиа.

Парсел приблизился к женщинам. Его восхищала быстрота и четкость их движений. Они распределили между собой обязанности: одна группа резала ветки пандануса, другая – очищала от листьев, а третья – сплетала их, скрепляя полосками, вырезанными из древесной коры.

– А ты не знаешь, кто собирается взять меня в жены? – спросила Ваа.

– Нет, не знаю, – ответил Парсел.

– А меня? – спросила Тумата.

– Тоже не знаю.

– А меня? – спросила Раха.

– Нет, нет, не знаю. Ничего не знаю…

Продолжая болтать, женщины ни на минуту не прерывали работы. Пока что они жили все вместе под обширным навесом, сколоченным из мачт «Блоссома», и переселение их задерживалось из-за того, что не все хижины были готовы. На Таити, а потом на корабле пришлось жить вперемешку, в беспорядке, что в конце концов всем надоело, и, прибыв на остров, британцы открыто заявили, что каждый выберет себе законную жену, как только окончится стройка.

– Ну, я иду, – сказал Парсел, кивнув женщинам на прощание.

Итиа выпрямилась.

– А ты скоро вернешься?

– У меня дома дела есть.

– Можно я приду к тебе?

– Моя маленькая сестричка Итиа всегда будет у нас желанной гостьей, – сказал Парсел.

Ваине выслушали этот диалог в полном молчании, но, едва Парсел отошел, до его слуха долетели взрывы смеха и быстрый оживленный говор.

У калитки Парсела поджидал старик Джонсон.

– Лейтенант, – вполголоса начал он, бросая вокруг боязливые взгляды, – не одолжите ли вы мне топорик? У меня в саду торчит пень, вот я и решил его выкорчевать.

Парсел взял топор, стоявший у стены под кухонным навесом, и протянул его Джонсону. Старик зажал топор в опущенной правой, тощей, как у скелета, руке и стал левой ладонью растирать себе подбородок. Он явно не собирался уходить.

– Господин лейтенант, – проговорил он наконец, все так же боязливо поглядывая вокруг, – мне говорили, что у вас в доме получился славненький навес.

– Как? – удивился Парсел. – Разве вы еще не видели? Ведь он уже давно построен, и я думал…

Джонсон не шелохнулся, его голубые выцветшие слезящиеся глазки бессмысленно перебегали с предмета на предмет. Лоб у него был в буграх, на кончике длинного носа здоровенная шишка, а коричнево-бурое лицо, и особенно щеки, усеивали алые прыщи, проступавшие даже сквозь седую щетину бороды.

– Значит, можно посмотреть? – спросил он, помолчав и глядя куда-то в сторону.

– Ну, конечно, – отозвался Парсел.

Он повел гостя в сад за хижину, догадавшись, что Джонсон не хочет, чтобы с Восточного проспекта их видели вместе.

– У вас здесь хорошо, господин лейтенант, – проговорил Джонсон, – настоящее жилье получилось. А кругом только лес да горы.

Молча глядя на гостя, Парсел ждал продолжения.

– Господин лейтенант, – промямлил Джонсон, – мне хотелось вас кое о чем спросить.

– Слушаю.

– Господин лейтенант, – продолжал Джонсон надтреснутым голосом, – не хочется мне быть невежливым с вами, особенно когда вы после смерти Джимми… Он запнулся, взглянул на вершину горы и выпалил скороговоркой, видимо, заранее приготовленную фразу:

– Господин лейтенант, разрешите мне больше не называть вас лейтенантом?

Парсел рассмеялся. Так вот, оказывается, в чем дело!

– А как же вы хотите меня называть? – спросил он со смехом.

– Да нет, я тут ни при чем, – сказал Джонсон и даже топор к груди прижал, как бы защищаясь от несправедливых обвинений. – Мне бы и в голову никогда не пришло! Просто мы собрались сконфуженно пробормотал он, – потом проголосовали и решили больше не называть вас лейтенантом, а мистера Мэсона – капитаном.

– Проголосовали?.. – удивленно протянул Парсел. – Но где же?

– Да под баньяном, господин лейтенант. Вчера после обеда. Значит, выходит, что вы с мистером Мэсоном теперь уже не наши начальники. Все за это проголосовали.

– И вы тоже, Джонсон? – с деланным равнодушием спросил Парсел.

Джонсон потупился. – И я тоже. Парсел молчал. Джонсон провел своей широкой красной рукой по лезвию топора и добавил надтреснутым голосом:

– Вы поймите меня по – человечески. Не смею я против них идти. Я старик, сил осталось немного, а здесь все равно, что на «Блоссоме». Меня только – только терпят.

Парсел вскинул голову. Униженный тон Джонсона неприятно его поразил.

– В конце концов, – проговорил он, – почему матросы обязаны и здесь считать нас начальством? Мы ведь не выполняем командирских обязанностей.

Джонсон выпучил глаза.

– Вот и Маклеод тоже так сказал, слово в слово, – вполголоса пробормотал он, видимо потрясенный тем, что лицо заинтересованное, то есть Парсел, повторяет доводы противника. И добавил: – А я думал, что вы это так легко не примете, господин лейтенант.

– Парсел.

– Чего? – переспросил Джонсон.

– Парсел. Не лейтенант, а просто Парсел.

– Хорошо, господин лейтенант, – покорно повторил Джонсон.

Парсел рассмеялся, и Джонсон из вежливости невесело хохотнул.

– Спасибо за топор, – сказал он, направляясь к калитке.

Парсел поглядел ему вслед. Джонсон ковылял, волоча левую ногу, топор оттягивал его тощую руку. Сутулый, запуганный, изможденный. Зачем только он ввязался в эту авантюру?

– Джонсон, – негромко окликнул его Парсел.

Джонсон повернулся. Он ждал. Стоял чуть ли не навытяжку.

– Если я правильно понял, – сказал Парсел, подходя к нему, – ваши товарищи на корабле отравляли вам жизнь?

– Оно и понятно, – отозвался Джонсон, не подымая глаз. – Я старый, прыщи у меня на лице, да силы не больше, чем у цыпленка. Вот они и пользовались этим.

– В таком случае, – Парсел удивленно поднял брови, – какого дьявола вы последовали за ними, а не остались на Таити? Вы ведь не принимали участия в мятеже! И ничем не рисковали. Джонсон ответил не сразу. Он поднес свободную руку к подбородку и потер редкую седую щетину. Потом, скосив слезящиеся глаза, посмотрел себе на кончик носа.

– Так вот, – начал он, вскидывая голову, запальчивым, чуть ли не вызывающим тоном. – А может, я вовсе не желаю возвращаться в Англию! Ведь каждый может в молодые годы совершить ошибку, так или нет?

– Стало быть, вы совершили ошибку?

– По молодости совершил, – ответил Джонсон, снова искоса поглядывая на кончик своего носа. – Господин лейтенант, – продолжал он неожиданно громким голосом, – я хочу вот что знать. Если я, скажем, совершил ошибку, неужто мне до конца дней за нее, проклятую, расплачиваться?

– Это зависит от обстоятельств, – сказал Парсел, – зависит от того, причинили ли вы вред другому человеку и какой именно. Джонсон задумался.

– Себе прежде всего вред причинил, и немалый, – пробормотал он.

Глаза его вдруг приняли отсутствующее выражение, словно все минувшее, нахлынув разом, оттеснило сегодняшний день. Он побагровел, жилы на лбу и висках угрожающе вздулись, и, казалось, под напором воспоминаний череп его вот – вот расколется на части.

– Нет, господин лейтенант, никакого вреда я другому не причинил, – даже с каким – то негодованием произнес он. – Нет и нет! Не причинил, да и все тут, – продолжал он, помахивая пальцем перед своим длинным носом. – А тот, другой, он тоже не смеет так говорить. И будь хоть суд, но суда – то не было! Так вот, пусть покарает и помилует меня господь бог, как Иова на гноище. Даже на суде я сказал бы, что никому вреда не делал. Но это я так, к слову говорю. Если бы был суд, я знаю, что говорили бы соседи, спаси их Христос, они были бы свидетели bonafide[8]8
  искренне, лояльно (лат.)


[Закрыть], как выражался наш сквайр, а не какие – нибудь вруны проклятые, хотя я на своем веку повидал немало врунов. Скорее тот, другой, пользу от меня имел, вот она где сущая правда, лейтенант, и если есть у этого другого крыша над головой и может он позволить себе промочить глотку в воскресенье после обедни кружкой пива, то обязан он этим, черт побери, только мне; а если я вру, пусть господь бог возьмет его к себе в ад, а это, господин лейтенант, так же верно и bonafide, как то, что меня зовут Джонсон. Сейчас я вам скажу, господин лейтенант, что я такое натворил: я женился.

Воцарилось молчание, потом, не удержавшись, Парсел произнес:

– Если уж вы оказали мне такое доверие, рассказывайте до конца. Я ровно ничего не понял. Какое отношение имеет ваш брак к «другому»? Кто этот «другой»?

– Миссис Джонсон, господин лейтенант.

– Ах, вот оно в чем дело! – сказал Парсел.

Джонсон вскинул на него глаза.

– Вы, может, скажете, что женитьба не такой уж большой грех… Эх, господин лейтенант, не говорите так, – с упреком воскликнул он, как будто Парсел возражал ему, – выходит наоборот, большой грех, раз я теперь проклят на всю жизнь.

Джонсон взглянул на Парсела, как бы ожидая его одобрения, но тот молчал, и он гордо добавил:

– Я ведь бедняком не был, господин лейтенант. Будь я сейчас дома, я бы считался у нас в приходе не из последних. Был у меня, господин лейтенант, маленький домик, садочек, кролички, курочки. И, как видите, решил все бросить и нанялся на «Блоссом». Это в мои – то годы, господин лейтенант!

– Должно быть, вы попались в руки Барта, так же, как я: не могли же вы знать, что он за человек.

– А вот и знал. Я уже служил у него.

Парсел вскинул на говорившего удивленный взгляд.

– И даже зная, предпочли…

– Предпочел, – смущенно подтвердил Джонсон.

Оба замолчали, потом Парсел сказал:

– И по этой же причине вы отправились с нами?

– Да, господин лейтенант.

– По – моему, это уж чересчур. В конце концов вы могли бы скрыться от миссис Джонсон, не покидая Англии.

– Нет, лейтенант, – вздохнул Джонсон. И добавил тоном глубочайшей уверенности: – Она бы меня все равно отыскала. Он остановился, взмахнул рукой, как бы отгоняя назойливые воспоминания, и продолжал:

– Сейчас – то мне хорошо, лейтенант. Я не жалуюсь. – И добавил смиренно: – Может, хоть здесь удастся спокойно дотянуть до конца своих дней.

В эту минуту возле дома послышались торопливые шаги, чей-то голос взволнованно крикнул:

– Парсел! Парсел!

– Я здесь, – отозвался Парсел.

Он обогнул домик, Джонсон поплелся за ним. У калитки стоял Уайт. Он задыхался, глаза его выкатились из орбит, губы Дрожали. Он проговорил, заикаясь на каждом слоге:

– Все собрались на утесе. С ружьями. Я пришел за вами. – Он отдышался, громко проглотил слюну. – В море парус. Парселу показалось, что его ударили кулаком прямо в лицо.

– Далеко? – спросил он беззвучным голосом. – И направляется сюда?

Уайт молча пожал плечами, повернулся и убежал.

– Пойдемте, Джонсон, – сказал Парсел, еле сдерживая желание броситься вслед за Уайтом. – Да нет, – раздраженно добавил он. – Оставьте топор, сейчас он вам ни к чему.

Вместо того чтобы идти дальней дорогой по Западному проспекту, он нырнул в чащу, а Джонсон заковылял следом.

– Экая напасть, лейтенант! – бормотал старик.

– Да. Боюсь, что вы выбрали малоподходящий уголок для спокойной жизни, – процедил Парсел сквозь зубы.

Пересекая Блоссом – сквер, они наткнулись на группу женщин. Таитянки молча поглядели им вслед. Они уже знали. Должно быть, им запретили даже подходить к утесу. И они стояли теперь у своего навеса. Работы прекратились сами собой. Когда Парсел добрался до прогалины в пальмовых зарослях, откуда можно было взобраться на северный утес, его окликнул Мэсон и посоветовал не показываться. Предосторожность, в сущности, излишняя, так как судно находилось еще очень далеко. И оттуда можно было различить лишь контуры острова.

Мужчины – таитяне и британцы – держа ружья на коленях, сидели на опушке рощи под укрытием низеньких пальм, самая высокая из которых едва доходила взрослому человеку до пояса. Стоял один лишь Мэсон, приставив к глазу подзорную трубу. Все молчали. И все взгляды были прикованы к парусу.

– Судно держит курс на восток, – сказал наконец Мэсон. – Направляется оно не к нам.

Но заявление Мэсона никого не успокоило. Матросы и сами знали это. Остров – то ведь не нанесен на карту. И капитану вполне может прийти в голову мысль его обследовать.

Мэсон переложил подзорную трубу в левую руку, а правой потер глаз. Жест этот был таким привычным и мирным, что Парсел удивился, как это Мэсон повторяет его в столь чрезвычайных обстоятельствах. Окончив массировать веко, Мэсон протянул трубу Парселу Это тоже входило в обычный ритуал.

– Мистер Парсел, – спокойно произнес капитан, – вы различаете флаг? Ладони Парсела вспотели. Взяв трубу, он не сразу сумел на вести ее и в первую минуту не разобрал цвет флага. Но вдруг горло его сжалось, и он еле слышно пробормотал:

– Судно идет под британским флагом. Это фрегат.

– Трубу! – беззвучно бросил Мэсон.

И вырвал подзорную трубу из рук помощника. Парсел на минуту прикрыл глаза ладонью и, когда отнял ее, увидел взволнованные лица матросов, обращенные не в сторону фрегата, а к Мэсону.

– Совершенно верно, – подтвердил капитан.

Напряжение достигло предела, молчание стало непереносимо тяжелым.

– Лейтенант, – обратился Бэкер к Парселу, – как вы думаете, это нас он ищет?

Парсел молча посмотрел на говорившего. Бронзовое правильное лицо Бэкера казалось невозмутимо спокойным. Только нижняя губа порой судорожно подергивалась. Парсел не нашелся, что ответить. Он с удивлением заметил, что у него самого трясутся ноги, и, напружив мускулы, старался побороть эту дрожь.

– Плевать мне, ищет он нас или нет, – проговорил Маклеод в внезапном приступе ярости. Кадык его судорожно дернулся на жилистой шее, и он добавил: – Одно я знаю: он нас найдет!

После этих слов снова воцарилось молчание. Фрегат! Разве они смогут сопротивляться фрегату? Парсел оглядел матросов. Лица их были бледны даже под загаром, но никто, кроме Смэджа, не выказывал своего страха. Глаза Смэджа совсем вылезли из орбит, нижняя челюсть отвисла, и он безотчетным движением непрерывно потирал руки.

Парсел присел под низенькой пальмой. Он прибежал на берег, не успев одеться, и сейчас, в штанах и рубашке, чувствовал себя не особенно уютно. Дул сильный северный ветер, а джунгли здесь, с восточной стороны утеса, были такие густые, что не пропускали солнца. Засунув руки в карманы и съежившись, он напряг мускулы спины. В эту минуту он случайно посмотрел на собственные ноги. Дрожь не унималась.

Он проглотил слюну и огляделся. Все взоры были устремлены сейчас на море. Парсел вздохнул поглубже, оперся рукой о землю, и пальцы его нащупали сталь ружья. На острове ружей было вдвое больше, чем людей, и Мэсон распорядился разложить весь их арсенал на стволе поваленной пальмы, чтобы оружие не за – ржавело от соприкосновения с сырой землей.

– Осторожно, – сказал Бэкер, заметив движение Парсела, – ружья заряжены.

Парсел пожал плечами. Что за безумие! Ружья против фрегата! Лично он ни за какие блага мира не согласится выстрелить в человека, кто бы он ни был. Он взял ружье, первое, на которое натолкнулась рука, положил его к себе на колени и стал рассматривать с внезапным чувством любопытства. Какая жалость, что оружие предназначено для варварских целей… На славу сделанная вещь! Приклад был массивный, полированный, выточенный из прекрасного дерева, металлический ствол матово и как-то успокаивающе поблескивал. Парсел ласково провел рукой по прикладу и с удовольствием ощутил тяжесть ружья на коленях.

– «Я понимаю, что можно любить ружье, – подумал он, – ружье изящно, оно создано для мужской руки. Люди, которые изобрели эту адскую штуку, сумели ее облагородить». Он снова погладил приклад, снова почувствовал на коленях его теплую дружелюбную тяжесть. Дрожь в ногах прекратилась.

Мэсон опустил трубу, обвел глазами матросов и глухо произнес :

– Он держит курс на остров.

В течение нескольких секунд все молчали, потом Маклеод вполголоса произнес:

– Теперь нам каюк!

Все взгляды обратились к нему. А он сделал правой рукой жест, как будто надел на шею петлю, потом весь вытянулся, словно повис на воображаемой веревке, уронил голову на плечо, высунул язык и выкатил глаза. Маклеод и без того походил на труп, поэтому мимическая сценка произвела на присутствующих немалое впечатление. Матросы отвернулись. Мэсон побагровел, заморгал, угрожающе нагнул голову и, ни на кого не глядя, произнес с такой силой, что каждое слово будто взрывалось в воздухе:

– Меня-то они живьем не возьмут!

И вскинул голову. В глазах матросов он прочел одобрение. «Я их вождь, – с гордостью подумал он, – и они ждут от меня спасения».

– Капитан, – проговорил Парсел, – не дадите ли вы мне подзорную трубу?

Мэсон отдал ему трубу и, тут только заметив ружье на коленях лейтенанта, подумал: «Уж если такой ягненок, как Парсел…» Волна гордости подхватила его. Ему вдруг почудилось, что остров – это корабль, а сам он – командир корабля; сейчас он прикажет экипажу напасть на фрегат, и от вражеского судна останутся лишь обломки… Никогда еще жизнь его не была столь полна… «Уничтожить фрегат! – яростно подумал он. – Пусть меня убьют. Уничтожить! Важно лишь одно – уничтожить его!»

– Капитан! – произнес Уайт.

Метис славился своей молчаливостью, и все с удивлением оглянулись на голос. Да и сам он, видимо, удивился, растерянно обвел глазами матросов и замолчал в нерешительности. Парсел отметил про себя, что Уайт, как и таитяне, от волнения не бледнеет, а становится серым.

– Капитан, – собрался с духом Уайт, – вот что я подумал. Море здесь глубокое, да еще сильный накат, возможно, фрегат не решится послать шлюпку неверную гибель.

– Не решился бы, не будь здесь «Блоссома», – заметил Мэсон.

И правда, никто не вспомнил о «Блоссоме». А «Блоссом» выдавал их с головой. Лишенный мачт, оснастки, просто голый остов бывшего судна, «Блоссом» торчал у берега как раз там, где можно было причалить, и видно его было издалека.

– Капитан! – начал Бэкер.

Но тут Маклеод вдруг издал такое злобное рычание, что Бэкер осекся. После удачно разыгранной мимической сцены повешения Маклеод сидел с равнодушным видом, как бы желая показать, что его ничуть не интересует ни грозящая им опасность, ни споры товарищей. Он растянулся на спине, закинув руки за голову, полузакрыв глаза, а ружье положил рядом с собой.

– Что ты сказал? – недружелюбно спросил Бэкер, кинув на Маклеода взгляд блестящих карих глаз.

– Сказал, что есть парни, которые назавтра забывают, что сами постановили вчера, – презрительно бросил Маклеод.

Бэкер покраснел под бронзовым загаром. Он действительно назвал Масона «капитаном», но ведь сегодня все его так называли, а Маклеод привязался почему – то к нему одному. Он пристально поглядел на Маклеода. Он ненавидел Маклеода, презирал себя и не знал, что ответить.

– Что вы хотели сказать, Бэкер? – нетерпеливо спросил Мэсон.

– А нет ли другого способа защититься, кроме того, чтобы стрелять в парней, которые высадятся на остров? Лицо Мэсона сразу стало суровым, и он отрывисто бросил:

– То есть?

– Вот что я хочу сказать, – смущенно пробормотал Бэкер, – стрелять без предупреждения в людей, которые ничего не подозревают…

– Или они тебя, или ты их, – процедил сквозь зубы Смэдж.

Помертвевши от страха, он сидел скрючившись, нижняя губа отвисла, а из – под серых прядей волос, падавших на лоб, тревожно поблескивали бегающие крысиные глазки.