Текст книги "Крик Ворона (ЛП)"
Автор книги: Рина Кент
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
«Крик Ворона»
Серия: «Нулевая команда – 2»
Рина Кент
Аннотация:
Она желала смерти. Убийца появился у ее двери.
Элоиза
Жизнь покинула меня, когда погибла моя семья.
Я думала, что тоже хочу умереть, пока смерть не постучалась в мою дверь.
Но вместо того, чтобы убить меня, он вдохнул в меня новую жизнь.
Впервые за все время моего существования мне стало страшно. Потому что, когда у меня отнимут эту жизнь, у меня ничего не останется.
Ворон
У меня есть одно правило: не оставлять следов.
Она скомпрометировала мою личность и должна быть уничтожена.
Так просто, правда?
Даже близко нет.
Когда она встречает смерть с распростертыми объятиями, я не могу нажать на курок.
Нарушение единственного правила не только подвергнет опасности мою жизнь, но и полностью уничтожит ее.
◈ Автор: Рина Кент
◈ Книга: «Крик Ворона»
◈ Серия: «Нулевая команда – 2»
◈ Содержание: 20 глав + 2 эпилога
◈ Переводчик: Александрия
◈ Редактор: Настёна
◈ Обложка: Wolf A.
Переведено для группы « Золочевская Ирина и её друзья »
Внимание!
Текст переведен исключительно с целью ознакомления, не для получения материальной выгоды. Создатели перевода не несут ответственности за его распространение в сети. Любое коммерческое или иное использование, кроме ознакомительного чтения, запрещено.
Приятного прочтения!
Посвящается Каю,
Спасибо, что воплотил мою фантазию в реальность.
Я кое-что знаю об убийствах. Меня похитили и превратили в смертоносное оружие в юности.
Но секретные миссии? Неизвестные цели? Это совсем другое дело.
Я притаился за камнем на обрывистом берегу, крепче сжимая пистолет. Жуткая ночь вступает в свои права, небо темнеет. Серебристый свет луны освещает морскую гладь. Единственный звук – шум волн. Людей нет. Даже не видно бесчисленных туристов, которые заполняют Южную Францию каждое лето.
Мой взгляд падает на наручные часы. Около двух часов ночи. Моя цель должна появиться с минуты на минуту. Единственный признак – она будет в красном. Почему цель появится, как свинья на убой, вот в чем гребаный вопрос. Вот почему я сейчас буду ерзать, как чертов новичок.
Согласие на контракт было гребаной ошибкой. Но я должен был покинуть Англию хотя бы на время. Если я останусь, мои товарищи по «Нулевой команде» и особенно Аид, наш лидер, узнают, что я совершаю нечто совершенно непростительное. Это закончится тем, что меня выследят и разорвут на куски.
Поэтому я схватился за первый же контракт за границей, и вот, блядь, я здесь. В глуши, в ожидании невидимой цели.
Организация «Преисподняя», превратившая меня в ничтожество, принимает анонимные контракты при условии гарантированной оплаты. Аид продал душу дьяволу ради власти и превратил нас в свои пешки, чтобы построить свою гребаную подпольную империю. Похитить нас с улиц было недостаточно, поэтому он прибегнул к другим средствам, чтобы обеспечить нашу преданность.
В затылке запульсировало, и я резко обернулся. Потираю виски и крепче сжимаю пистолет. Пот выступает на моем лице.
Черт.
Это возвращается. Чертова ломка.
Это опасно во время миссии. На самом деле, если цель будет сопротивляться, абстинентный синдром (прим. ломка) будет чертовски смертельным. Я не могу умереть сейчас. Не тогда, когда остальные мои товарищи все еще нуждаются в спасении.
Я сую руку в карман кожаной куртки и достаю коричневую капсулу и иглу. Мои плечи напрягаются, и, хотя голова все еще пульсирует, отвращение становится гораздо более отчетливым.
Наркотик «Омега». Причина нашего гребаного уничтожения. Наша пытка, но и наше спасение.
Двадцать пять с лишним лет назад, когда Аид основал «Преисподнюю», он привлек к работе маленького исследователя-садиста. Доктор Гребаный Джонсон. Целью сумасшедшего доктора было создать лекарство, которое обеспечивало бы не только силу, но и верность.
Аид жаждал власти. Его люди похитили пятьдесят подростков и детей, чтобы те стали подопытными доктора Джонсона.
Один из них – я.
Пятьдесят из нас основали «Нулевую команду». Большинство погибло в первые годы. Двенадцать дожили до совершеннолетия только потому, что наши тела приняли наркотик. А потом, ни с того ни с сего, Дьявол умер около месяца назад. Просто так. В одну минуту он смеялся с нами и поднимал за меня тост с виски, а в следующую минуту уже лежал на земле.
«Нулевая команда» об этом не знает, но я искал отчет о вскрытии. «Омега» разрушила органы Дьявола изнутри, как рак пятой стадии. В отличие от рака, у него не было никаких кровавых симптомов. И уж точно – никакого лечения.
В тот или иной момент все члены «Нулевой команды» закончат так же, как он.
Аид всегда это знал. Поэтому после нас он не дал второму поколению убийц даже понюхать этот наркотик. Ему нужны были живые убийцы.
После смерти Дьявола я начал свою битву с «Омегой». Я отказываюсь умирать, не попытавшись избавить своих товарищей по «Нулевой команде» от этого яда.
Однако симптомы ломки чертовски болезненны и вот-вот проломят мне череп. Если не приму препарат, то стану легкой мишенью.
Я смотрю на гребаную капсулу. Если сделаю хотя бы один укол, то не только уровень моей решимости взлетит до небес, но и я забуду, кто такой, черт возьми, в поисках следующего убийства. У меня нет выбора, блядь. Когда наркотик попадает в мой организм, я превращаюсь в кровожадного робота с единственной целью: убить.
Вот почему мы обычно делаем уколы прямо перед заданием. Те, кто не берет контракты на убийство, не получают дозу «Омеги». «Нулевая команда» заключила множество контрактов, чтобы иметь больше «Омеги». Потому что эта маленькая капсула не только вызывает привыкание, но и не дает нам ни о чем думать. Она все стирает. Наши воспоминания. Наши жизни. Наше соприкосновение с человечеством. Мы стали гребаными роботами, обреченными убивать.
Но больше нет.
Теперь у меня есть гребаный выбор. Я переживу ломку и боль, но не стану снова рабом «Омеги».
Я не умру гребаным ничтожеством, как Дьявол.
Только «Нулевая команда» помнит его – когда мы не одурманены наркотиками. А «Нулевая команда» – под влиянием «Омеги» – чертовы ничтожества.
Я качаю головой и засовываю капсулу и иглу обратно в карман. Голова пульсирует, словно в знак протеста. Я стискиваю зубы. Еще несколько минут, и все пройдет.
Ровно два часа ночи. Мой взгляд блуждает по пустому пляжу. Цели по-прежнему нет. Я уже собрался бежать по пляжу, когда сзади раздается шорох. Мои чувства не так остры, как на «Омеге». Добавьте к этому пульсирующую боль в голове, и я превратился в гребаного калеку. Как будто они это знали.
Я не успеваю повернуться.
Боль пронзает мое плечо. Я зажимаю рану и отшатываюсь назад. Пытаюсь нажать на курок. Пуля не выпускается. Вместо этого я падаю. Темнота сгущается в уголках моих глаз, и я даже не могу поднять голову.
В меня и раньше стреляли, но эта чертова ломка делает все гораздо более чертовски драматично.
Тень нависает надо мной, но мои пальцы даже не в состоянии нажать на курок. Кто-то кричит вдалеке.
Тень выхватывает у меня пистолет. Я пытаюсь вцепиться в его рукав, посмотреть на него, но моя хватка слишком слаба.
Никто, кроме ассасинов «Преисподней» и Аида, не знает о контрактах на убийство. Заказчики не знают, кто выберет контракт. Раз цель не явилась, значит, кто-то подставил меня. Кто-то хочет моей смерти.
Тень отступает. Я слышу искаженные звуки от двух гражданских. Мужчина. Женщина. В их приглушенных французских словах звучит ужас, они говорят о вызове скорой помощи. Полиции.
Черт возьми. Если меня поймают в чужой стране, игра будет окончена.
Я пытаюсь встать. Сбежать...
Гребаная тьма поглощает меня целиком.
Везде пусто.
Дом. Сад. Я.
Я вытаскиваю свое тело из просторной кухни, оставляя суп едва тронутым, и пробираюсь в гигантскую гостиную. Старое дерево скрипит под моими ногами. Мне всегда хотелось починить пол, но какой в этом смысл?
Застиранный ковер едва скрывает трещины в деревянных досках. Стекла высоких окон давно не протирались, создавая призрачные воспоминания и не позволяя свету позднего вечера проникать внутрь.
Мой родовой дом, как и я, погружен в бесконечную тьму. Я начинаю задумываться о том, найдется ли когда-нибудь выход.
Чаще всего я вообще перестаю задаваться этим вопросом. Мой психиатр называет это диссоциацией. Я называю это оцепенением.
Это оцепенение засело во мне так давно, не думаю, что оно когда-нибудь пройдет.
Я не хочу, чтобы оно проходило. Альтернатива разрушительна.
Альтернатива – это забота, а у меня больше нет сил на заботу. Долгие месяцы я была девяностолетней женщиной, запертой в двадцатипятилетнем теле. И как любой девяностолетний старик, жду, когда это просто закончится.
Мое внимание падает на фотографии в рамке у входа, освещенные тусклым светом. Моя грудь сжимается. Невидимые руки проникают в мое сердце, сжимают и лишают воздуха.
Мои пальцы тянутся к рамке, под которой французским почерком мамы написано «Mon trésor, Eloise (Мое сокровище, Элоиза)».
Ее сокровище. Она называла меня своим сокровищем.
На фотографии, сделанной семь лет назад, она широко улыбалась, обнимая меня в день окончания школы. По крайней мере, тогда она могла улыбаться, не выглядя при этом трупом. Она еще могла ходить, говорить и судиться с теми мошенническими страховыми компаниями, которые обманывали ее клиентов.
Потом все пошло кувырком. От неудачных операций до рецидивов и приступов, пока в ее хрупком теле не осталось сил.
Пока ее сердце не остановилось.
Никто больше не называет меня своим сокровищем.
Прошло шесть месяцев после ее смерти, но я до сих пор просыпаюсь с надеждой, что все было кошмаром.
Все, что у меня осталось от мамы, – это застывшие воспоминания. И оцепенение. Бесконечное оцепенение.
Я больше не плачу. Ни мои слезы, ни крики, ни блуждания по коридорам, как бродячий призрак, не могут вернуть ее.
Тихий скулеж привлекает внимание к тому, что кто-то теребит мое длинное летнее платье. Мой пудель, Шарлотта, смотрит на меня огромными темными глазами, а ее серебристый мех отчаянно нуждатся в расческе.
А еще лучше – стрижке и мытье. Я могла забыть о визите к ветеринару. И о встрече с психологом.
Мне нужно собраться. Хотя бы ради Шарлотты.
Улыбаясь, я беру ее крошечное тельце на руки и обнимаю. Она издает маленькие звуки удовлетворения.
Я вздыхаю, прижимаясь к ее меху.
– Я тоже буду скучать по тебе, Шарлотта.
Пора заняться «реальной жизнью».
– Увидимся завтра.
Я усаживаю ее на диван, а когда она не отвечает, перевожу на французский. Сколько бы я ее ни тренировала, она лает в ответ только тогда, когда с ней говорят по-французски.
Я достаю из блокнота листок бумаги и пишу на нем «Шарлотта», затем складываю и опускаю в огромную стеклянную банку, стоящую между рамками для фотографий.
– Напиши хоть что-нибудь, что делает твой день лучше, – это единственный механизм преодоления, который я скрываю от своего психиатра. Мы с мамой занимались этим после смерти моего дедушки.
За шесть месяцев имя Шарлотты – единственное, что я написала.
Я проверяю, чтобы ее миска была полна еды, беру сумку, ключи и направляюсь к входной двери. Поворачиваю голову и смотрю на высокую фигуру дедушки, позирующего на фоне вертолета. Это его старая фотография времен Второй мировой войны.
Он был очень привлекательным. Острая линия челюсти и мечтательные зеленые глаза, которые мы с мамой унаследовали. Папа (прим. перев. – ласковый термин, который во многих культурах часто используется по отношению к дедушке) был очень востребован у дам, но его волновала только его возлюбленная детства. Он женился на моей бабушке и построил для нее этот особняк.
– Je t'aime, Papa (с фр. Люблю тебя, папа), – говорю я. Я всегда говорила ему это, когда выходила на улицу. После его смерти восемь лет назад я сохранила эту привычку, обращаясь к его фотографии.
Папа, мама и я были одной командой. Теперь я совсем одна.
Но, по крайней мере, у меня есть этот дом, в котором хранятся бесконечные воспоминания о них.
Шарлотта следует за мной, пока я не закрываю огромную деревянную дверь с жалобным скрипом. Моя собака продолжает наблюдать за мной через мутное окно. У нее есть возможность выйти на улицу, но обычно она ждет меня внутри.
Запах моря заполняет мои ноздри. На улице солнечно, но все, что я вижу, – серое. Лето – сезон веселья и туризма в нашем южном французском городке, но все, что я чувствую, – это зима.
Мой двухэтажный большой дом стоит на холме, с которого открывается вид на скалистый берег Марсельского моря. Время стерло с него краску, обнажив участки камня. Дубовый лес, ведущий на гору, окружает дом со всех остальных трех сторон.
До ближайшего города – сорок пять минут езды по неухоженным дорогам и бесчисленным поворотам среди густых деревьев. После войны мой дед решил стать затворником от человечества и построил этот особняк как можно дальше от посторонних глаз.
Это также сделало его оторванным от цивилизации.
Единственное, что мой дед правильно подметил в этом месте, – тишина и покой. Кроме волн, разбивающихся о берег, и редких криков чаек, ничто не нарушает мой покой.
Я закрываю ворота, кладу сумку на пассажирское сиденье своего старенького «Рендж Ровера» и выезжаю на каменистую дорогу. Как только доезжаю до города, в него проникают беспорядочные звуки. Люди в летней одежде и шлепанцах толпятся на улицах. Наш город популярен среди других европейских стран, американцев и даже северо-африканцев. Туристы продолжают прибывать сюда, как наводнение. У меня пульсирует в висках. Я увеличиваю громкость радио, чтобы не попасть в хаос.
Я заезжаю на почту, чтобы забрать свои письма. Вернувшись в машину, просматриваю конверты.
Извещение из банка.
Уведомление об отключении воды и электричества, если не оплачу счета в ближайшее время.
Извещение о неоплаченных медицинских расходах мамы.
Оказалось, что мое второе имя – долги. Я погасила все кредиты, связанные с работой, и была вынуждена взять несколько дополнительных кредитов у общественных служб.
Я и глазом не моргнула, когда брала их или, когда закладывала дом в банк. Тогда была надежда, что мама поправится и мы построим нашу жизнь с нуля.
Эта надежда угасала после каждой неудачной операции, пока не померкла вместе с ее смертью.
Еще одно перебирание конвертов приводит к письму, от которого у меня почти останавливается сердце.
Судорожными пальцами я открываю письмо из банка.
Уведомление о конфискации имущества через два месяца, если не погашу свои долги.
Я прикусываю внутреннюю сторону щеки с такой силой, что во рту появляется медный привкус.
Merde (с фр. Дерьмо).
С тех пор как стало известно о смерти мамы, я не думала, что пустота, поселившаяся глубоко внутри меня, может стать еще хуже.
Дом моего деда – последний осколок реальности, который остался. Он использовал все свои архитектурные способности, чтобы спроектировать и построить его своими руками. С тех пор как я появилась на свет, то знала только этот дом. Мама тоже родилась и выросла в этом доме. Это последнее, что у меня осталось от нее. От папы.
От жизни.
Если все это отнять, для чего я буду существовать?
***
Автоматическая улыбка застывает на моем лице, пока я совершаю обход в больнице. Запах стирального порошка в почти пустом коридоре возвращает покой, нарушенный во время моей короткой остановки в городе.
Люди в целом ненавидят больничный запах, но мне он приносит спокойствие и привычность.
Миссис Бордо рассказывает о своей проблемной невестке, пока я меняю ей повязки.
– Если бы у меня была такая невестка, как вы, – говорит она. – Такая заботливая и добрая.
Поверьте, вы не захотите видеть рядом с собой такого сломленного человека, как я.
– Вы мне льстите, миссис Бордо, – я улыбаюсь ей так искренне, как только могу, и перехожу к следующему пациенту. Мои движения автоматизированы, и я ловлю себя на том, что отвлекаюсь от болтовни некоторых пациентов.
Merde (с фр. Дерьмо).
Все гораздо хуже, чем должно быть.
Я стала медсестрой, чтобы заботиться о матери и других людях, которые были слишком слабы, чтобы ухаживать за собой, но теперь, когда ее не стало, я потеряла всю страсть, которую испытывала к своей работе.
Когда я качу тележку по коридору, мой взгляд падает на медицинские принадлежности. Как легко было бы взять шприц, наполнить его смертельной дозой бромида векурония и просто уйти. Покончить с этим оцепенением раз и навсегда.
Присоединиться к маме и папе.
Только я слишком труслива, чтобы покончить с собой. И не могу оставить Шарлотту одну.
К тому же, как я могу смотреть им в глаза, когда теряю дом?
Палец стучит по моему плечу, вырывая из суицидальных грез. Я останавливаю тележку и поворачиваюсь, чтобы встретить мальчишескую ухмылку Ксавье – несмотря на то, что ему уже за тридцать. Его каштановые волосы рассыпаются локонами по лбу. Распахнутый белый халат демонстрирует застегнутую на все пуговицы светло-голубую рубашку и брюки цвета хаки. Под антисептиком всегда чувствуется запах сигарет. Он не курит, поэтому я не знаю, откуда он берется.
– Как ты сегодня, Элоиза? – спрашивает он теплым тоном.
– Я в порядке, доктор Леру.
Улыбайся. Продолжай улыбаться.
Лучше сказать, что я в порядке, вместо того чтобы объяснять весь этот бушующий хаос, затаившийся под поверхностью.
– Пойдем. – Он идет рядом со мной. – Я же просил тебя называть меня Ксавье. Мы знаем друг друга уже несколько месяцев.
Я киваю. Хотя он всего лишь врач общей практики, Ксавье много сделал, чтобы помочь маме. Даже навещал нас дома, когда она не могла двигаться, но все его усилия не смогли обмануть смерть.
Мое внимание привлекает пятно крови на манжете его рубашки. Я показываю на него:
– Должно быть испачкался.
Он хмурится, глядя на окровавленную манжету, как будто ее там не должно быть.
– Ты права. Мне нужно переодеться. – Он трогает меня за руку, чтобы остановить и заставить повернуться к нему лицом. – Должно быть, тебе было тяжело все это время. Тебе что-нибудь нужно?
Я сосредотачиваюсь на светло-фиолетовом цвете своей униформы и прикусываю внутреннюю сторону щеки. Затем смотрю на него из-под ресниц:
– Можно ли подать заявку на еще один кредит?
– На что? – он нахмуривает брови.
– У меня есть... долги.
– Боюсь, что нет. У тебя все еще есть просроченные задолженности перед больницей, в конце концов. – Его карие глаза наполняются жалостью, которую все испытывают ко мне с тех пор, как я потеряла маму.
Я ненавижу этот взгляд. Ненавижу, когда меня рассматривают под микроскопом. Ненавижу, когда они ждут, что я в любую секунду разрыдаюсь.
Я пытаюсь продолжить катить свою тележку, когда Ксавье снова преграждает мне путь.
– Подожди. Может, я тебе одолжу?
Мои пальцы потеют от унижения и позора.
– Нет, спасибо. Я и так перед вами в долгу.
– Я сдал свой пляжный домик на лето, так что получу дополнительные деньги. – Он снова кладет свою руку на мою. – Дай знать, если передумаешь.
Медленно я вытаскиваю свою руку из-под его.
– Спасибо, доктор Леру, но с этим я разберусь сама.
– Ксавье! – произносит он, когда я поспешно иду по коридору к комнате вызова. Часы показывают два часа ночи.
Моя коллега, Селин, крепко спит на крошечной кровати. Ее рыжие кудри закрывают лоб, когда она переворачивается на бок, бормоча что-то о Норе – своей новорожденной девочке. Мое сердце согревается. Я давно мечтала родить дочь и стать матерью, похожей на свою, но материнство – не для меня.
Селин была на седьмом небе от счастья после рождения Норы, но это не всегда радужно. Она не только работает в ночную смену, но и должна заботиться о дочери и семейной жизни в течение дня. Она – самый близкий друг, который у меня есть, и мне часто хочется коснуться ее руки и попросить о помощи.
Сказать ей, что я едва существую, что думаю о смерти больше, чем о жизни. Что каждый день – это рутина, которую я должна пережить.
Но Селин и так ведет напряженную жизнь. Иногда она плачет от чрезмерных переживаний. Не могу добавить к ее бремени свои никчемные проблемы. Поэтому я позволяю ей спать как можно больше во время наших ночных смен. Это меньшее, что я могу сделать после той поддержки, которую она оказала мне во время борьбы мамы с раком.
Я сижу за тускло освещенным столом с чашкой растворимого кофе и размышляю над словами Ксавье. Кое-что из сказанного им меня заинтересовало.
Аренда.
Если я сдам в аренду второй этаж своего дома, который все равно почти не используется, то получу дополнительные деньги для банка, помимо своей зарплаты. Таким образом, не будет никакой конфискации имущества.
Мне не хотелось бы приводить чужака в дом моей семьи – папино наследство, – но это лучше, чем потерять его совсем.
С решимостью, бурлящей в моих жилах, я просматриваю сайты, чтобы узнать цены. Похожие исторические дома летом зарабатывают тысячи евро в месяц. Тысячи!
Mon Dieu (с фр. Боже мой).
Почему я никогда не задумывалась об этом раньше? Это прекрасная возможность спасти дом моей семьи и расплатиться с остальными долгами.
Я выбираю несколько фотографий дома на своем телефоне и размещаю их на сайте. Как только закончу работу, отправлюсь к агентам по продаже недвижимости в городе.
Кнопка вызова на стене мигает красным, сообщая о чрезвычайной ситуации.
Селин все еще в стране снов. Раз уж я все равно не сплю, так пусть хоть она насладится своим.
Я одним глотком допиваю кофе и спешу в коридор. Доктор Бернар и два техника из bloc opératoire (с фр. Блок операционной) следуют за мной. Почему Ксавье не вышел? Пропустил звонок?
Санитары вбегают в двойные двери и вкатывают тележку, на которой лежит крупный мужчина без сознания. Кровь хлещет из его верхней части плеча, просачивается сквозь руки санитаров и капает на белый кафель.
Я появляюсь первой, и двое парамедиков с трудом справляются с дыхательной маской. Я запрыгиваю на тележку, упираюсь в грудь мужчины, колени по обе стороны от него, не касаясь друг друга. Я забираю дыхательную маску у парамедика, пока они катят тележку по проходу к доктору Бернарду.
Парамедик произносит:
– Мужчина. Средних лет. Огнестрельное. Проникающее ранение. Брадикардия. Пульс ниже восьмидесяти. Обнаружен без сознания. Первая помощь оказана, но кровотечение не останавливается.
Стрельба во Франции? Такое бывает только в фильмах.
Доктор Бернар отдает приказ подготовить операционную. Мы все приводим себя в порядок и присоединяемся к нему. Хотя пациент теряет много крови, у нас есть запас второй положительной, поэтому операция проходит гладко.
Когда мы закончили и вышли из операционной, доктор Бернард снимает шапочку, его гладкие седые волосы прилипли к лицу от пота.
– Мне нужно поговорить с полицией. Они уже должны были приехать. Возможно, это разборки между бандитами.
Но наш город слишком тихий для этого. Он больше туристический, чем какой-либо другой.
– Проверяй показатели каждый час, – говорит мне доктор Бернард, пока операционные техники перевозят пациента в палату интенсивной терапии. – Морфий больше не вводи до особого распоряжения. Сначала нужно увидеть результаты анализов.
Я вздрагиваю. Пациенту будет очень больно без морфия.
Умывшись, я возвращаюсь в комнату вызова. Измотанная. Это был неожиданный поворот сюжета в ночную смену.
Селин по-прежнему погружена в глубокий сон. Я качаю головой и накрываю ее маленькой простыней. Ей повезло, что шеф редко совершает ночные обходы.
Час спустя я качу свою тележку в отделение интенсивной терапии. Полицейские стоят у входа, как груды кирпичей. Они проверяют мою тележку, прежде чем пропустить внутрь. В само отделение их не пускают. Эта стерильная зона предназначена для тех, кто после операции, и здесь должна быть полная тишина и чистота. Кроме того, никто в отделении интенсивной терапии не может представлять угрозу. Все они находятся под наркозом.
В стерилизованной зоне я собираю волосы в шапочку, снова мою руки, надеваю стерильный бумажный халат, перчатки и прохожу внутрь.
Писк аппаратов, показывающих нормальную сердечную деятельность, – единственный звук в комнате. Яркий свет будет некомфортен для пациента, когда тот придет в сознание, но он необходим для аппаратов и нашей работы.
Бинты обматывают массивную грудь мужчины от середины тела до плеч, но это не скрывает его рассеченных мышц. Я подхожу ближе, как любопытный котенок. Я была так увлечена операцией, что не заметила их, но по всему его торсу и рукам разбросаны глубокие шрамы, покрытые татуировками. Не замысловатые, не татуировки в виде черепов. Нет. Это маленькие птички. Бесчисленные птички переплетаются с его торсом и толстыми бицепсами и предплечьями. Они кажутся беспорядочными, но что-то подсказывает мне, что это не так.
Oh la la (с фр. Ого).
Этот человек действительно может быть гангстером.
Интересно, что привело его в наш тихий городок и кто сделал ему такой неприятный выстрел.
У него волевое лицо, резкие черты которого прорисовываются в мельчайших деталях. Кожа немного бледная, но это не вызывает опасений.
Светлые волосы средней длины рассыпаются по белой подушке. Стоя у его головы, я замечаю исчезающий шрам под правым ухом. Я бы не обратила на него внимания, если бы не таращилась на него с самого прихода.
Таких загадочных пациентов, как он, в нашей больнице не так много, если вообще есть. Вот и все.
Я поворачиваюсь к своей тележке, достаю из футляра цифровой термометр и обеззараживаю его этанолом.
Прежде чем успеваю вернуться к пациенту, сильная рука обхватывает меня сзади за талию. Моя спина прижимается к твердой груди.
Я задыхаюсь. Я даже не слышала, как он проснулся. При таком количестве анестезии ему должно было потребоваться не менее часа, чтобы прийти в себя.
Вся растерянность исчезает, когда к моей шее прикладывают острый металл. Скальпель.
Хриплый голос заполняет мои уши и на ломаном французском доносится до моих дрожащих ног:
– Ни слова, или перережу тебе горло.
