355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ричард Олдингтон » Все люди — враги » Текст книги (страница 30)
Все люди — враги
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 12:56

Текст книги "Все люди — враги"


Автор книги: Ричард Олдингтон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

– Кэти, я приехал сразу же, как только узнал, где тебя найти.

Ужас в ее глазах исчез, но он видел, что лицо у нее совсем белое и что она вся дрожит.

– Тони! Любимый мой!

Он даже не заметил, как Кэти бросилась к нему, но почувствовал, как она вся прильнула к его груди, и все тело ее, казалось, приветствовало его тело в порыве желания, и радости, и восторга, – так обнимали женщины своих мужей, вернувшихся с фронта, и Тони когда-то смотрел на них и завидовал. Это было так непроизвольно, так естественно для женщины, у которой жизнь ее тела гармонично сочетается с духовной жизнью, что Тони показалось, будто эти тринадцать лет жизни в Англии отпали от него, как шелуха, и что он снова обрел себя. Они стояли молча. Тони чувствовал прикосновение ее свежей щеки к своей, чувствовал, как дрожит ее тело и сильно колотится сердце. Он сам дрожал с головы до ног, но уже испытывал чудесное ощущение отрадной близости, и кровь в его жилах начинала инстинктивно биться в унисон с ее кровью.

К его ужасу и отчаянию она вдруг разразилась слезами, стремительным, неудержимым потоком слез, вся содрогаясь от рыданий, как будто все муки, страдания и одиночество стольких лет наконец нашли себе выход. Тони, боясь вымолвить слово, нежно держал ее в объятиях и старался успокоить, крепко прижимая к груди. Он чувствовал, как ее слезы, сначала горячие, потом холодные, проникали сквозь его тонкую сорочку; но что в другой женщине раздражало бы его, казалось ему теперь естественным, ведь это была Кэти. Кому же ей выплакать свои слезы, если не ему?

Наконец она немножко утихла, но все еще продолжала всхлипывать, глубоко и часто, как обиженный ребенок, и не могла выговорить ни слова. Тони мягко освободился от ее судорожных объятий, обнял ее за талию и повел в тень деревьев. Кэти маленьким платочком старалась вытереть слезы. Шагах в двадцати за густой стеной карликовых деревьев Тони нашел маленькое тенистое местечко среди камней и ракитника. Он сел и, усадив Кэти к себе на колени, обнял ее ласково и бережно, как бедного маленького ребенка, который потерялся и нашелся; он гладил ее руки, чтобы они ожили, прикасался горячими губами к ее лицу, и шептал сам не зная что, но чувствуя, что ей нужно слышать звук его голоса.

Рыдания прекратились, и она перестала дрожать.

Тихонько положив руку ей на грудь, он почувствовал, что сердце ее бьется уже не с такой неистовой силой и судорожная напряженность ее тела постепенно ослабевает по мере того, как кровь ее начинает пульсировать в такт с его кровью. Время от времени она вздрагивала, судорожно переводя дыхание; этот вздох вырывался у нее с такой болью, что у Тони сердце обливалось кровью. Она сидела, опустив голову, так что он не мог видеть ее лица, но вдруг с невыразимым восторгом почувствовал, как она робко подняла руку и положила ее ему на шею, где был расстегнут ворот сорочки. Он понял, что она не забыла. Когда он почувствовал, что она почти успокоилась, он сказал:

– Кэти, дорогая, прости, что я так напугал тебя.

Я ринулся сюда как бешеный бык, но я только вчера узнал, что ты здесь.

– От кого?

– От Филомены.

– В Риме?

– Да.

– Как ты быстро доехал!

– Я взял облако у Ариэля. Просил его дать мне самое быстрое, но все экспрессы были уже заняты.

– А для меня так долго, так долго тянулось время, Тони.

– И для меня тоже. Ведь я, как одержимый, разыскивал тебя, я так томился без тебя, моя Кэти.

– Когда?

– В тысяча девятьсот девятнадцатом году.

– Здесь?

– Да, и еще раньше в Вене. Ведь я исходил этот проклятый город вдоль и поперек, разыскивая тебя.

– В каком месяце это было?

– В октябре.

– Я лежала больная в деревне, в Бишопсховене.

– Боги были против нас.

– Что же ты сделал, когда не нашел меня?

– Приехал сюда, и убивался здесь. Наконец решил, что ты, вероятно, умерла, поплакал на нашей кровати в отеле, потом вернулся в Англию и нанялся в привратники к дьяволу.

– А она была красивая?

– Кто?

– Дьяволица.

– Нет, противная. Я сбежал.

– С кем? – Один.

– А что тебя надоумило пойти к Филомене в Риме?

– Сам не знаю. Боги, вероятно. Я был в Тунисе и думал, куда бы мне податься, и вдруг меня что-то толкнуло поехать снова в Рим. Вчера я зашел в этот маленький ресторан позавтракать, встретил там Филомену, и она мне сказала, что ты здесь, ну и… остальное ты знаешь или, впрочем, не знаешь, но узнаешь со временем. Нам так много нужно рассказать друг другу!

Кэти внезапно выпрямилась у него на коленях, откинулась назад и посмотрела на него. Тони казалось совершенно естественным, что на него так смотрят и смотрит тот единственный человек в. мире, взгляд которого – и вот именно такой – ему нужен.

Но сердце его опять мучительно сжалось, когда он увидел выражение глубокой скорби в ее глазах и на лице и горестную нежность ее губ. Она была прекрасна, прекраснее даже, чем в свои девические годы, но, боже мой, зачем было нужно, чтобы она так сильно страдала. Какая чудовищная несправедливость, – ничем за нее не отплатишь. Ах, какое проклятие, что злоба, жестокость и алчность так сильны в мире.

И все время, пока он думал об этом, Кэти пристально вглядывалась в его лицо, как будто оно было загадкой, которую только она одна могла прочесть.

– Ты очень мало изменился, Тони, только теперь ты стал настоящим мужчиной.

– А ты стала женщиной, Кэти, и ты стала еще красивей, чем раньше.

– Знаешь, о чем я думала, перед тем как ты так напугал меня?

– Обо мне?

– Нет. Какое у вас самомнение, у красивых мужчин! Я думала о том, что мне уже перевалило за тридцать и что меня ждет одинокая старость.

– Какой вздор! Во всяком случае я не так занят собой, как ты. Могу поклясться, что за последние двадцать четыре часа я почти ни о чем не думал, кроме тебя, или о том, как бы попасть к тебе.

Кэти засмеялась, и он был счастлив, что горе не разучило ее смеяться.

– И потом, Кэти…

– Что?

– Ты меня еще ни разу не поцеловала.

Быстрым движением, полным грации и нежности, она нагнулась к нему и прильнула губами к его губам. Предполагалось, что это будет один, короткий поцелуй, но он перешел во множество долгих. И когда она так чудесно, так щедро отдавала ему всю себя в этих поцелуях, он понял, что та Кэти, о которой он мечтал, которая жила в его воспоминаниях, слилась с настоящей живой Кэти в еще более прекрасной действительности.

Тони, взглянув на свои часы-браслет, увидел, что они показывают почти двенадцать.

– Я думаю, нам, пожалуй, пора идти завтракать, – сказал он с нарочитой небрежностью, но украдкой наблюдая за Кэти.

Испуганное, тоскливое, затравленное выражение появилось на ее лице, – выражение человека, который среди полного счастья помнит, что жизнь ущемлена грошовыми расчетами.

– Боюсь, что тебе придется идти одному, – сказала она нерешительно, и снова выражение грусти разлилось по ее лицу. – Я взяла завтрак с собой. Он лежит где-то тут на берегу.

– А, – протянул Тони, – будем надеяться, что его съели медведи. Но если даже и нет, я хочу просить тебя оказать мне честь. Пожертвуй на сегодня своим пикником и позавтракай со мной в отеле. Мы можем потом устраивать пикники хоть каждый день.

Я сказал в отеле, что сегодня день моего рождения и что ты по этому случаю будешь завтракать вместе со мной.

Он был глубоко тронут выражением удовольствия на ее лице от перспективы даже такого маленького празднества, и все же она не решалась принять его приглашение с присущим беднякам страхом перед навязчивостью и расходами.

– Право, я не могу. Я…

Он видел, что ей очень хочется пойти с ним, и ответил:

– Да ну, полно тебе, неужели ты откажешься быть моей гостьей в первый день нашей встречи?

И потом нельзя же разочаровывать Баббо – он сейчас совершает в твою честь всяческие немыслимые подвиги. А кроме того, это день моего рождения.

– О Тони, какой ты лгунишка! Я отлично знаю, что день твоего рождения в августе.

– Ну что же, – сказал Тони, страшно довольный, что она не забыла этого, – а твой в декабре. Раздели разницу пополам, и получится апрель. Это будет завтрак в честь нашего общего дня рождения. Идем.

Они пошли рощей земляничных деревьев к тому месту около тропинки, где перед их встречей сидела Кэти; они шли, держась за руки, как будто каждый боялся, что другого могут похитить; Тони нагнулся, чтобы снять колючки, приставшие к юбке Кэти, и заметил, что материя была старая и простенькая, хотя юбка сшита почти элегантно. А в полотняном мешочке с ее завтраком оказалось только два апельсина и кусок хлеба. Тони отвернулся, стараясь подавить подступивший к горлу комок, и сорвал с земляничного дерева несколько прошлогодних красных ягод, до сих пор висевших на ветвях.

– Смотри-ка, – сказал он, делая вид, что откашливается. – Какие красивые! Положи их в свой платочек и сохрани на память о нашей сегодняшней встрече.

– Он весь мокрый от слез, – сказала Кэти, глядя на скомканный маленький платочек.

– Возьми мой, – сказал Тони, вынимая чистый платок из верхнего кармана.

– Какой красивый платок и какой хороший материал у вас в Англии. Ты стал настоящим денди.

– Денди? Вот это мне нравится! Я покупал их у Уолворта всего по шести пенсов за штуку.

– Но они много лучше, чем у нас в Австрии.

– Бедная Австрия, – сказал Тони. – Раздавлена местью. Но ничего, дорогая, я знаю одну австриячку, которая больше не будет раздавлена. Пойдем-ка скорей, а то Баббо разгневается.

Когда они проходили под высокими деревьями мимо цветущей зеленой лужайки, Тони сказал:

– Посмотри, Кэти, белые фиалки еще цветут.

VII

Когда Тони открыл перед Кэти калитку во двор, он увидел, как мать Филомены торопливо проковыляла через двор в кухню, – очевидно, она поджидала их.

Тотчас же поднялся шум, затараторили возбужденные голоса, и хотя Тони ни слова не понял, он обо всем догадался. Старуха рассказала, что они вернулись вместе. Как же итальянцы любят драматические ситуации, в особенности такие, от которых можно расчувствоваться.

Кэти прошла наверх, в свою комнату, а Тони задержался во дворе, чтобы убедиться, приготовлено ли все как следует. Провожая взглядом ее статную фигуру, двигавшуюся с бессознательной грацией, он вспомнил вызубренную в школе цитату из Вергилия о поступи богинь. Чем провинились грация и нежность, что мы изгнали их из нашего обихода? Варвары! Он улыбнулся, перехватив взгляд Кэти, которым она окинула его, исчезая за дверью. Если она так хороша в этих австрийских тряпках, какова она будет, если нарядить ее в какой-нибудь красивый костюм? В румынский? Нет, слишком криклив, бутафорщина, чешский тоже. В тирольский или шварцвальдский? Нет, они какие-то нескладные и уж чересчур просты в плохом смысле слова. В калабрийский? Да, пожалуй. Эти женщины в Тириоло до сих пор еще сохранили какую-то величавость, они не стыдятся своего тела. Господи, как я ненавижу эти неестественные фигуры!

Он заметил с некоторым беспокойством, что для них как будто не было приготовлено столика. Возле входа сидели четверо шумливых итальянцев, а рядом, за другим столиком, – чета немцев. У мужчины была квадратная лысая голова с тремя красными двойными складками на затылке, – одна из тех голов, которые Тони всегда считал угрозой для европейской цивилизации. Старуха вышла из кухни и внимательно, с беспокойством посмотрела на Тони. Тони невозмутимо кивнул и спросил:

– Где вы поставили наш столик?

– В саду, за изгородью. Я подумала, синьор, что вам там будет приятнее.

– Очень хорошо, – сказал Тони, облегченно вздохнув.

Они прошли в сад, и Тони увидел, что боги снова все чудесно устроили руками матушки Филомены.

Столик был украшен узором из цветочных лепестков, и около каждого прибора лежал букет цветов с карточкой, на которой было написано: Auguri della famiglia [172]  [172] Поздравляем молодых (итал.)


[Закрыть]
. Старуха поставила особый сервиз из своего буфета, где хранила фарфор, и серебро, которое она всегда держала спрятанным под кроватью и никогда сама не употребляла. Тони был растроган.

– Прекрасно, – сказал он. – Вы сделали все так, как только можно было желать, синьора, и лучше, чем я ожидал. Я не знаю, как и отблагодарить вас.

Он заглянул за тростниковую изгородь, не идет ли Кэти, и, понизив голос, спросил:

– Сколько платит вам синьорина?

– Сто пятьдесят лир за десять дней, синьор, но мы не можем…

– Знаю, знаю, – прервал Тони. – Послушайте, эти деньги буду платить вам я. Понимаете? Вы скажете ей, что все уплачено, и денег с нее не берите.

Я теперь позабочусь о ней. Считайте нас обоих на полном пансионе, а если вы будете давать что-нибудь лишнее, я заплачу, конечно.

– Да, синьор.

Хотя старушка и проявляла великодушие, снижая цену для Кэти, она все же не могла не радоваться, что все обернулось для нее так выгодно. Кроме того, итальянцам присущи черты артистизма, они любят изобилие и предпочитают делать свое дело как следует.

– Ну, кажется, все, – сказал в раздумье Тони. – Нет, постойте минутку. А что вы подаете ей к утреннему завтраку?

– Черный кофе и хлеб, синьор.

– О черт!

Он вспомнил, как ненавидела Кэти пить по утрам черный кофе и как любила фрукты, мед и горячее молоко.

– Наверно, сейчас нельзя достать настоящего меду? – спросил он.

– Кажется, есть у почтальона, только очень дорогой.

– Достаньте. Если можно, в сотах. И вы должны покупать для нее венские булочки, масло, мед, фрукты и побольше молока. И чтобы оно было горячее.

Купите нам килограмм настоящего кофе, чтобы не пить эту лакричную бурду. Вот триста лир. Это покроет ее счет по сегодняшний день, а остальное пойдет на то, что я просил вас покупать для нас к завтраку. Постарайтесь достать все это. Рассчитываться вы будете со мной после. Ш-ш! Она идет!

– Вы похожи на двух заговорщиков, – сказала, выходя из-за изгороди, Кэти. – Я еще издали услышала ваш страшно трагический шепот.

– Я думаю, ты догадалась, – сказал Тони, – что мое имя Борджиа, а это моя дочь Лукреция, так что сама понимаешь, что тебя ждет.

– Можно подавать, синьорина? – спросила старуха.

– Сию минуту, – сказал Тони, – subito [173]  [173] Сейчас (итал.)


[Закрыть]
, – и по-английски добавил Кэти: – Я сбегаю наверх умыться, но если бы я ей сказал «через две минуты», она растянула бы их еще на полчаса.

Когда он вернулся, Кэти стояла у стола, разматывая бесконечной длины нитки, которыми были связаны букетики цветов.

– Как они прелестно украсили стол! – воскликнула она.

– Отчасти. Но самое убранство стола целиком дело рук старухи. Она душка. Если ты меня отвергнешь, Кэти, я убегу с ней.

– Тогда Баббо подстрелит тебя из-за дерева. Тут ведь рядом Сицилия, и у них до сих пор существует вендетта. Бедные цветы, как их ужасно туго стянули.

Они не могут дышать, у меня от этого такое чувство, как будто у меня вокруг груди обвилась громадная змея.

– Это дух неоклассицизма, – пояснил Тони. – Все точно, крепко и аккуратно, и никаких глупостей насчет природы.

– Ну, вот, – сказала Кэти, встряхивая освобожденные цветы. – Теперь они чувствуют себя лучше.

Тебе нравятся эти маленькие дикие цикламены, Тони?

– Очень. Один английский поэт говорит, что они похожи на уши борзой. А по-моему, они похожи на девушек, стремительно бегущих против ветра, с опущенными головами.

Тони отошел назад и выглянул во двор, не идет ли кто-нибудь, а затем вернулся под густую зеленую ограду. Кэти усердно распутывала нитки, высвобождая цветы, трогая их кончиками своих нежных пальцев, как будто цветы и в самом деле были живые.

Он заметил, что она переменила платье и надела маленькую ниточку кораллов. Расправляя цветы, она тихонько напевала, как бессознательно делают люди, когда они счастливы. Но как же она исстрадалась, какие муки пришлось ей вынести, если даже в счастливом настроении лицо ее сохраняло скорбное выражение. Тони подумал, что и он по временам бывает довольно мрачен. А как мало было им нужно от своих ближних – только чтобы их оставили вдвоем в покое.

– Кэти!

Он подошел к ней и взял ее за руки. Она вопросительно подняла на него глаза.

– Ты думаешь о том, Кэти, что мы одни здесь с тобой на Эа и солнце сияет?

– Я почти ни о чем другом и не думала, пока была наверху, и сейчас, когда распутывала эти цветы.

– И что нам нет никакой надобности расставаться?

Она не ответила, и он увидел, как в ее глазах мелькнул тот же мучительный страх, который он заметил уже раньше, – страх человека, так жестоко израненного жизнью, что он не смеет мечтать о счастье. Тони нагнулся и поцеловал ее, потому что ему захотелось ее поцеловать. Кроме того у него не хватало слов, чтобы произнести те обещания, которые ему хотелось ей дать. «Влюбленный – самый целомудренный из мужчин, – подумал Тони, – ему нужна только одна женщина». Они оторвались друг от друга, услыхав прихрамывающие шаги и стук деревянных сандалий Маммы на посыпанной щебнем дорожке, и поспешно сели за столик, улыбаясь друг другу.

Этот завтрак показался Тони самым замечательным из всех завтраков в его жизни. Конечно, дело было не в вине и не в кушаньях, хотя Баббо по мере своих сил помогал богам колдовать над салатом из омаров, перепелами, молодым горошком и необыкновенным сыром, грушевидным калабрийским копченым сыром из молока буйволицы. Нет, и даже не в голубом небе над тихим садом, полным благоухания цветущих лимонов и роз. А в том, как все это ощущалось благодаря присутствию Кэти. Он вспомнил шартрскую фреску, – мужчину и женщину, садящихся за общую трапезу рядом. Он тогда почувствовал в них что-то величественное и священное. Но в то же время он изумился наплыву самых разнообразных чувств, которые накатывались на, него волнами.

В глубине души Тони ощущал глубокий покой и уверенность; HO вот только что он шутил и смеялся, а минуту спустя уже хватался за бокал, чтобы отхлебнуть глоток вина, потому что к горлу подкатывал судорожный комок. И не раз он видел слезы в глазах Кэти, даже когда она улыбалась. Это было еще такое хрупкое счастье. Оно могло минутами заставить забыть страдания прошлого, но страшилось довериться будущему.

Кэти ахнула над расточительностью Тони, когда старуха чинно и торжественно подала завтрак и замешкалась у стола в ожидании комплиментов.

– Ты всегда так живешь, Тони? – спросила Кэти.

– По правде сказать, нет. Я скорей человек умеренный. Но ведь прошло тринадцать лет с тех пор, как я сидел за одним столом с тобой, ну, я и решил, что сегодня совсем особый случай.

Он глотнул вина, чтобы избавиться от этого проклятого комка в горле.

– У старика Баббо очень хорошее вино, – сказал он, разглядывая бутылку и избегая смотреть в полные слез глаза Кэти.

– Ты не думаешь, что нам следует провозгласить какой-нибудь тост?

– Да.

Он сделал вид, что не заметил, как она быстро приложила к глазам его платок.

– Но какой же? – продолжал он весело. – За жениха и невесту? Ужасно высокопарно. И я терпеть не могу этот эгоистический шотландский обычай пить за себя. Нужно выпить за кого-то другого. За отсутствующих друзей? У нас их нет, по крайней мере у меня. А за этим завтраком мне бы не хотелось провозглашать тост, проклиная кого-нибудь! А, знаю!

У нас есть друг, которого я никогда не забуду.

– Кто это?

– Филомена, конечно, глупышка! Если бы не она, мы бы не сидели здесь вместе. Выпьем за здоровье Филомены, идет?

– Конечно, выпьем! За Филомену!

– За Филомену! Но только пожелаем ей не того, что мир считает для нее хорошим, а того, чего она сама хочет. Пошли, господи, счастья Филомене!

– Я думаю, – сказала, смеясь, Кэти, – что в порядочном обществе назвали бы скверным словом услугу, которую она нам оказала.

– К черту порядочное общество. Съешь еще омаров!

– Нет, я не могу, и мне нельзя больше, Тони, а то я заболею. За завтраком я никогда много не ем.

– Неужели? – сказал Тони, глотнув еще вина. – Да я и сам так подумал. Но ты не должна слишком худеть, Кэти. Я не люблю костлявых женщин.

– По-твоему, я слишком худа? – спросила Кэти с беспокойством.

– Нет, но ты должна отдыхать и есть побольше.

Жаль, что здесь нет сейчас Филомены. Она бы нас покормила. Баббо слишком декоративен и большой фантазер, а старуха любит все делать на скорую руку.

– Ну, Тони, ты ворчун. Она готовит восхитительные блюда.

– Смотри, там, наверху, померанцевые цветы, – сказал Тони, пропуская ее слова мимо ушей. – Сорвать тебе веточку? Нет, лучше не надо, а то это, пожалуй, будет в стиле Ганновер-сквера. Интересно, почему надевают на голову венки именно из этих цветов? Разве померанец был посвящен Гере [174]  [174] Гера – в греческой мифологии царица богов, покровительница брака


[Закрыть]
? Надо будет как-нибудь навести справки.

Кэти рассмеялась.

– О Тони, mein Herz, ты все такой же! Вечно о чем-то наводишь справки или, вернее, собираешься расследовать какие-то неизвестные факты, о которых сейчас же забываешь.

– По-твоему, это очень смешно?

– Нет, восхитительно.

В эту минуту из-за изгороди появилась Мамма, неся блюдо с четырьмя перепелками и огромную миску горошка. Кэти в ужасе ахнула:

– Тони, неужели ты думаешь, что я все это съем?

– Нет, я рассчитываю и сам поесть, но ты можешь съесть трех перепелок и большую часть горошка.

– Ты, видно, думаешь, что я какой-то боров. Мне кажется, я не в состоянии съесть ни кусочка.

– Да ты попробуй. Ну, не доешь, если не сможешь. Кстати, Кэти, ты замужем, или нет?

– Что за странный вопрос вперемежку с перепелками и горошком. Нет, конечно, я не замужем. Но ты ведь женат, не правда ли?

Тони посмотрел на скатерть, а затем взглянул ей прямо в глаза.

– Да. Но я должен сказать, что я очень мало чувствую себя женатым, что это ошибка, какой-то странный дурной сон, от которого я постепенно прихожу в себя. А детей у тебя нет?

– Откуда у меня могут быть дети, – ответила Кэти, снова засмеявшись, – раз я не замужем?

– О, у многих они все же бывают, уверяю тебя.

– Да, – сказала она задумчиво, – это правда.

И опять он заметил выражение страха, мелькнувшее в ее глазах, и подумал, что бы это могло означать. Как странно чувствовать себя такими близкими, так тесно связанными друг с другом и вместе с тем так мало знать о жизни друг друга, что приходится задавать элементарные вопросы, как водится между малознакомыми людьми. Его снова охватил страх, что он, может быть, слишком далеко зашел в своих надеждах. Может быть, Кэти и хотела бы жить с ним, но есть что-то такое в ее жизни, что мешает этому. Но, если нет мужа, нет детей, внебрачных или других, что же может мешать?

Вместе с кофе – настоящим кофе – появились старики, которые, помня приглашение Тони, пришли посидеть с ними, и Баббо помог им докончить бутылку вина. Кэти завязала с ними оживленный разговор.

Тони восхищался тем, как она бегло говорит по-итальянски и свободно прибегает к идиомам, тогда как сам он, когда говорит, просто переводит с английского. Постепенно, однако, она перестала принимать участие в разговоре и сидела молча, рассеянно водя по скатерти концом ложки. Тони не мешал ей, вспомнив, как часто ему доставалось в детстве за эту привычку, и продолжал говорить о Филомене, спросил, когда она вернется. Старикам, должно быть, не хватает ее. Наконец Кэти сказала ему по-английски:

– Тони, ты не обидишься, если я пойду отдохну немного.

– Конечно, нет. Тебя, наверное, все это утомило.

Иди и отдыхай. Я буду у себя в комнате, и, если ты попозже захочешь пойти погулять, зайди за мной.

– Где твоя комната?

– В самом конце коридора – с террасой.

Кэти мило извинилась перед стариками и ушла, как показалось Тони, с какой-то усталой грацией. Он надеялся, что утренние волнения не слишком переутомили ее.

Около трех часов Тони поднялся наверх к себе и на цыпочках пошел по коридору, чтобы не разбудить Кэти, если она спит. Проходя мимо ее двери, он послал ей воздушный поцелуй. Ставни в его комнате были плотно закрыты, и, после яркого солнца на улице, она казалась какой-то киммерийской пещерой.

Он открыл высокую стеклянную дверь и вышел на ослепительно белую террасу. На черепичной балюстраде стояли маленькие горшочки с цветами, преимущественно с фрезиями и цикламенами. Вся южная часть Эа расстилалась перед ним в сонной полуденной тишине, с одной стороны поднимаясь вверх, к горному хребту, с другой опускаясь все ниже и ниже, пока, наконец, суша последним уступом не достигала спокойного моря. Тишина была такая, что Тони слышал звяканье сбруи, когда лошадь, стоявшая на улице, встряхивала головой, отгоняя мух, и далекое монотонное пение женщины, работавшей среди олив.

Эта картина была точной копией одного из полуденных часов в апреле четырнадцатого года, когда он вот так же расстался с Кэти и смотрел на остров и на море с того же самого места, с той же террасы. Иллюзия остановившегося времени была так сильна, что он усомнился в реальности промелькнувших лет. Не были ли они просто дурным сном, все эти ужасы, несчастья, борьба и ошибки, война, отчаяние, Маргарит, служба и все остальное? Между этими двумя тождественными моментами заключалась самая бурная и самая несчастная пора его жизни и жизни Кэти, как будто в этом промежутке их швыряли то туда, то сюда враждующие боги. Но, кажется, они уже достаточно настрадались, чтобы заслужить друг друга. Небо и солнце, и ты, богиня, рожденная из пены, и ты, Исида [175]  [175] Исида – в древнеегипетской мифологии супруга и сестра Осириса; олицетворение супружеской верности.


[Закрыть]
, разыскивающая останки своего господина, будьте милостивы!

Тони некоторое время простоял на террасе, погруженный в переживания, слишком глубокие, чтобы их можно было назвать мыслями; а потом, почувствовав, что солнце припекает слишком сильно, вернулся в комнату и стал расхаживать по ней, рассуждая сам с собой. Наконец он достал блокнот, написал короткое письмо Филомене, благодаря ее и осторожно, как бы со стороны, извещая о том, что произошло. Следующее письмо было гораздо труднее, и прошло много времени, прежде чем он» перевалил через «Дорогая Маргарит». Однако начав, он стал писать быстро, не отрываясь, рассказав всю историю о себе и Кэти, обвиняя себя, оправдывая Кэти, прося Маргарит простить его и умоляя ее сейчас же дать ему развод.

Окончив, наконец, свое послание, он перечитал написанные мелким почерком четыре страницы, положил их в конверт, запечатал и надписал адрес, а затем бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть. Но не успел он лечь, как его стали обуревать сомнения, благоразумно ли он поступил, написав это письмо.

Он отгонял их, а они возвращались с удвоенной силой.

Неужели он так мало изучил человеческую натуру, женскую вообще, и Маргарит в частности, чтобы отдаться связанным в ее руки, преподнеся ей трагическую историю, которая даст Маргарит возможность издеваться над ним и высмеивать его в кругу друзей; да еще сообщил ей свой адрес, так что, если она захочет, может приехать сюда и разбить счастье, завоеванное такими муками и унижением? Не слишком ли наивно полагаться на ее великодушие при данных обстоятельствах?

Тони вскочил с кровати, разорвал письмо, сжег клочки в камине и написал:


«Дорогая Маргарит! Я много думал о том разговоре, который произошел у нас с тобой накануне моего отъезда из Англии, и пришел к заключению, что для нас будет гораздо лучше, если мы не будем пытаться продолжать нашу совместную жизнь. Притворяться и дальше было бы просто фарсом и притом неприличным.

Пишу это письмо, чтобы сказать, что я к тебе больше не вернусь. Это мое твердое решение. Вероятно, ты так же, как и я, не стремишься к разводу, но в любой момент, когда ты захочешь, я полагаю, это можно будет устроить.

Мой банк перешлет мне все, что ты пожелаешь сообщить.

Твой Тони».

Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи. Не поддавайтесь им, не позволяйте им пользоваться вашей искренностью и доверчивостью. Он перечел письмо, чтобы проверить, правдоподобно ли получилось сообщение о его нежелании разводиться, или лучше было бы предоставить ей самой предложить развод и тогда сделать вид, что он противится этому предложению. Решив оставить написанное как есть, он вложил письмо в конверт, адресованный своему банкиру, которого просил пересылать ему почту и хранить в строгой тайне его адрес. Затем он написал еще короткие записки Уотертону и Джулиану, якобы из агентства Кука в Мадриде, и, запечатав их в конверт с банкнотом в пятьдесят лир, адресовал в Мадридское почтовое управление с просьбой отправить письма и пересылать ему почту по адресу, который он просит сохранить в тайне. Наконец он написал в Рим и попросил переслать в Мадрид имевшиеся для него там письма. Это, во всяком случае, поставит в тупик всякого, кто попытается разыскивать его. Тони очень гордился своей невинной и не такой уж удачной маккиавелистской выдумкой – она казалась ему необыкновенно искусной и коварной.

Пять уже пробило, и, по мере того как солнце клонилось к западу, становилось все свежей, так что Тони начал сомневаться, можно ли будет обедать на открытом воздухе. Он удивлялся, что Кэти не пришла позвать его на прогулку. Вероятно, она очень устала и спит. Не было смысла будить ее, тем более что он сам предложил ей отдохнуть, и в конце концов ведь они теперь всю жизнь будут вместе: Но когда время подошло к шести, а Кэти все не показывалась, он начал беспокоиться. Что могло случиться? Он ходил взад и вперед по комнате, и беспокойство его все усиливалось, но как раз в тот момент, когда он уже совсем собрался пойти и узнать, что с ней, она постучалась и вошла.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – Хорошо отдохнула?

– Да, спасибо.

Он надеялся, что она что-нибудь скажет, объяснит, почему так долго не приходила, но так как она ничего не сказала, добавил:

– Сейчас уже слишком поздно, чтобы идти куда-нибудь далеко. Но мне нужно отправить письма, а потом мы можем побродить немного.

– За деревней есть новая тропинка в гору. Оттуда замечательный вид – хочешь, пойдем? Мне бы хотелось взглянуть еще раз сверху.

– Конечно, пойдем.

Тони несколько удивился этому «еще раз», – казалось, здесь был какой-то намек на прощание. Почему это ей хочется «взглянуть еще раз», когда она может восхищаться этим видом хоть каждый день, несколько месяцев подряд, если захочет. Однако он воздержался от расспросов и постарался сейчас же забыть этот маленький укол, причиненный ему явным напоминанием об отъезде. Отправив письма, они вернулись и прошли через деревню к новой тропинке, которая была с обеих сторон обсажена огромными кустами, крупной белой ромашки и голубых лупинусов.

– Тебе нравится здесь? – спросила Кэти.

– Да, пожалуй. На цветы всегда приятно смотреть, я не люблю их только на кладбищах и в общественных садах, а вид отсюда такой же живописный, как и всюду на острове. Но все-таки миг больше нравился прежний Эа. Все эти украшения говорят о туристах.

Кэти не ответила, и он заподозрил, что она в какой-то мере отнесла его замечание о прежнем Эа и к себе. Но все это казалось такими пустяками, а он был так счастлив, что снова идет радом с ней, болтает, дышит с ней одним воздухом. Он тотчас же забыл бы об этом, если бы не почувствовал в Кэти какую-то принужденность, совсем непохожую на ту непосредственную радость, с какой она его встретила. Казалось, она старается осторожно отойти от него, не причиняя ему боли, словно она немного настороже. Он приписал бы все своей фантазии, если бы не заметил этого снова за обедом и не заметил также, что выражение скорби, боли и страха почти не сходило с ее лица. Тони изо всех сил старался быть веселым, и она смеялась вместе с ним, но его инстинкт подсказывал, что тут что-то неладно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю