Текст книги "Все люди — враги"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Восемнадцатилетний брат Маргарит, который на будущий год должен был поступить в университет, тоже жил на даче; он мечтал о военной службе и занимался спортом. Тони он нравился гораздо больше, чем его товарищ Гарольд Марслэнд, который был еще моложе и, по-видимому, питал мальчишескую страсть к Маргарит. Она откровенно кокетничала, вечно ходила с ним под руку и щедро награждала всякими ласкательными именами, что в то время было модным.

Тони смутно подозревал, что это делается с целью разжечь его ревность. Его забавляло, что всякий раз, когда Маргарит бывала с Элен Марслэнд, сестрой Гарольда, они тотчас же объединялись против него в женский союз и всячески давали ему понять, что ставят его на одну доску с мальчиками. Тони не мог сердиться на эту ребячливую женскую заносчивость, а им, по-видимому, ужасно этого хотелось. Все это казалось ему такими пустяками. Но когда Маргарит отсутствовала, Тони замечал резкую перемену в отношении к нему Элен, – какое-то смиренное поклонение белокурой женщины обагренному кровью мужчине.

Тони удручало ощущение пропасти между ним и этой молодежью, между его внутренней истерзанностью и их свежей беспечной молодостью, их невозмутимой верой в жизнь. Даже Маргарит, почти его сверстница, которая, конечно, тоже немало пережила, казалась гораздо ближе к ним, чем к нему. Это был лишний повод радоваться, что он отказался жить у них в доме. Ему невыносима была мысль, что его чувство полной потерянности, сознание никчемности жизни, его недоверие и отчаяние могут в какой-то мере передаться им и они вдруг прозреют и увидят, в какое страшное время живут. Почему бы хоть некоторым людям не чувствовать себя счастливыми, пусть даже ненадолго? Но он знал, что сам не мог бы поддерживать изо дня в день этот беспечно шутливый тон, царивший у них в доме. Как он ни старался, это не всегда удавалось ему. Однажды, забывшись, он заговорил несколько неосторожно и поймал на себе подозрительный, сердитый взгляд Гарольда, который спросил Тони:

– А что, собственно, вам не нравится в английском обществе? Англия – прекраснейшая страна, а мы – лучший народ в мире.

Тони посмотрел на круглое, довольно красивое лицо мальчика, на его волосы цвета конопли, на его голубые, не очень умные глаза, сердито уставившиеся на него, и ничего не ответил. Зачем в самом деле Гарольду Марслэнду знать, что не все в мире благополучно? Он ничего не потерял на войне – наоборот, благодаря ей состояние его родителей значительно увеличилось. Гарольд знает, что из школы перейдет в университет, и затем, проведя года два за границей, вступит в дело, во главе которого стоит его отец, и со временем займет его место. Почти все, с кем ему приходится встречаться, относятся к нему с расположением, которого заслуживают наследники, – общество как бы почтительно расшаркивается перед капиталом. В его распоряжении будут всякие дорогие игрушки, а с такими глазами и таким лбом он едва ли будет когда-либо снедаем I'amour de l'impossible [66]  [66] Любовью к недосягаемому (фр.)


[Закрыть].

Женщины не замедлят обнаружить его таланты, а на свои доходы он сможет завести псовую охоту. Что же может быть неблагополучного в таком мире?

Несколько дней спустя Тони с удивлением и горечью обнаружил, что все эти юнцы вовсе уж не такие толстокожие и совсем не так беззаботны, как ему казалось. Тони поехал как-то поездом с Джулианом, братом Маргарит, намереваясь вернуться в Корфе по берегу пешком. Они забыли про лагерь танковых соединений в Буле, и постовой вернул их обратно.

Еще одно воспоминание о той свободе, за которую они сражались. Тони поговорил немного с сержантом о войне, о походах, надеясь, что тот пропустит его как бывшего офицера, но быстро убедился, что стал для него уже самым заурядным штафиркой.

Когда они возвращались обратно к шоссе, для чего пришлось сделать немалый крюк, юноша сказал:

– Как бы я хотел побывать на войне.

– Не говорите этого, – воскликнул Тони, – счастье ваше, что вы там не были. Если вы молитесь богу, благодарите его каждый вечер за то, что вы избежали этого.

– Нет, – упрямо повторил Джулиан, – я жалею, что не был там. Мне бы хотелось иметь право поговорить с этим человеком, как говорили с ним вы.

– Я просто пытался подъехать к нему, чтобы он пропустил нас.

– А все-таки между вами чувствовалась какая-то связь. Он сразу стал относиться к вам более почтительно. Ах, как я вам завидую!

Тони не мог прийти в себя от изумления. Завидовать ему, человеку, который вынужден был на всякий случай забросить подальше патроны от своего револьвера…

– Вы очень любезны, – сказал он иронически, – но не понимаю, чему тут завидовать.

– Ах, очень многому. Вы видели и делали что-то настоящее и приобрели вот это чувство товарищества, которое связало вас друг с другом на всю жизнь.

А мы что приобрели? Ничего. Вы не знаете, Энтони, что за жизнь была в школе эти последние два года.

В конце каждого семестра старшие товарищи отправлялись в военные училища и оттуда в армию, а потом приходили сведения о выбывших из строя, убитых и раненых. А мы только и жили ожиданием того дня, когда, наконец, и нас призовут. Я даже хотел убежать и поступить рядовым, только чтобы избавиться от этого ужасного чувства неопределенности. А потом вдруг, после того как мы месяцы и годы только об этом думали, наступило перемирие, и мы оказались ненужными. Мы были готовы к смерти, но даже и смерть не нуждалась в нас.

Он отвернулся, чтобы скрыть, как у него дрожат губы. Энтони был растроган и в то же время ошеломлен. Они шли молча, пока Тони не убедился, что Джулиан вполне овладел собой, и только тогда сказал мягко:

– Я теперь понял. Мне это раньше и в голову не приходило. Вы чувствуете себя обманутыми в своих ожиданиях, и от этого такая опустошенность. Но, видите ли, служили мы или нет, все мы сейчас в более или менее одинаковом положении. И должны помогать друг другу, смотреть вперед и не думать постоянно о пережитых несчастьях. Если мы будем слишком много думать о погибших и пострадавших на войне, то все сойдем с ума. Не жалейте о том, что у вас нет этих ленточек на груди, – есть много гораздо более важных дел, чем война, и их еще предстоит совершить. Каждый из нас может тихо и незаметно делать свое дело, и не надо ждать от жизни слишком многого или слишком много от нее требовать.

– Вы так думаете? – спросил Джулиан.

Тони посмотрел на него внимательно, с любопытством, стараясь угадать, сказал ли он то, что нужно, или его слова не произвели никакого впечатления.

После неожиданной вспышки юноша ушел в себя и держался очень сдержанно, замкнувшись в тесном мирке собственных переживаний. Тони вздохнул, досадуя на себя за то, что не сумел подойти к нему.

Но он не желал принуждать Джулиана к откровенности или поучать его. Они скоро заговорили о другом, но Тони мучило сознание своей неудачи.

Когда они прощались на станции Уорхэм, Джулиан сказал нерешительно:

– Спасибо за ваши слова, Энтони. Я подумаю над ними. С вашей стороны было очень благородно, что вы не посмеялись надо мной.

– Смеяться над вами! Боже мой, Джулиан, да над чем же тут смеяться. Я от души хотел бы чем-нибудь по-настоящему помочь вам.

Джулиан посмотрел на него, словно собираясь что-то сказать, но паровоз засвистел, поезд тронулся, мальчик только улыбнулся и помахал рукой. Энтони прошел в сумерках пять миль обратного пути до Корфе; он шел, глубоко задумавшись и изредка ругаясь вслух, кого или что он ругал, он и сам толком не знал.

VII

Вернувшись в Лондон, Энтони нашел у себя открытку от Уолтера Картрайта:

«Позвоните мне, когда вернетесь. У меня есть для вас кое-какие новости».

Тони тотчас же позвонил ему, и после обычных расспросов о проведенном отпуске, о Маргарит и ее семье Уолтер сказал:

– Так вот, по поводу вашего паспорта. Я думаю, что теперь, когда мир подписан, никаких затруднений не будет – трудно будет только с австрийской визой.

А кроме того, анкета ваша заполнена не по форме.

По этому поводу уже пытались снестись с вами.

– Не по форме?

– Да. Там только одна подпись. Но, видите ли, я говорил об этом с одним работником у нас в министерстве, и, оказывается, он вас знает. Он хочет вас повидать и обещает помочь.

– Мой знакомый у вас в министерстве? Кто же это такой?

– Меня просили не говорить. Можете вы прийти завтра к чаю в мой клуб? Я приведу его с собой.

– Отлично, но только я попаду в клуб не раньше пяти часов.

– Ничего, мы вас подождем.

Поговорив еще немного, Уолтер дал отбой, оставив Тони в недоумении. Кто же это в министерстве, в отделе Уолтера мог знать его и делать из этого какую-то тайну? Тони перебрал в уме своих знакомых и в конце концов решил, что это, вероятно, кто-нибудь из тех, кого он знал в армии. Он от всей души пожелал, чтобы это не оказался кто-нибудь, имевший против него зуб. Он лег спать в приподнятом настроении. Наконец-то! Голос Уолтера звучал вполне уверенно. Какая досада с этой анкетой – неужели Скроп или лорд Фредерик Клейтон забыли подписать ее?

На следующий день после пяти часов Энтони стоял в мраморном вестибюле клуба Уолтера и ждал, пока о нем доложат. Люди входили и выходили, обмениваясь приветствиями. Непреодолимая скука, словно от дважды прочитанной газеты, исходила от пышно отделанных стен и портретов каких-то давно забытых личностей. Странное учреждение английский клуб. «Сэр Джон совершенно неклубный человек»– это, по-видимому, считалось сокрушительной характеристикой. Тони почувствовал симпатию к сэру Джону» но, прежде чем он успел продолжить свои размышления о клубах, услышал голос Уолтера и последовал за ним в одну из больших курительных комнат, где очутился лицом к лицу со Стивеном Крэнгом. Они крепко пожали друг другу руки.

– Здравствуйте, Кларендон, как поживаете?

Очень рад встретиться с вами. Садитесь, давайте выпьем чаю.

Крэнг говорил непринужденным, вполне «культурным» голосом, отнюдь не похожим на его прежние резкие выкрики. Одет он был очень прилично, почти элегантно, в серый в полоску костюм прекрасного покроя, а его некогда всклокоченные волосы были тщательно приглажены и расчесаны на пробор. Лицо его утратило прежнюю худобу и приобрело выражение учтивой осторожности, как будто он постоянно боялся допустить какую-нибудь оплошность. Энтони был так поражен неожиданным появлением Крэнга и происшедшей с ним переменой, что сидел молча, прихлебывая чай и прислушиваясь к разговору, который казался ему пустой профессиональной болтовней, полной каких-то недомолвок и намеков. Каким чудом Крэнг очутился на государственной службе и, по-видимому, в первых ролях? Из их разговора Тони заключил, что Крэнг – начальник Уолтера.

Уолтер вскоре поднялся, сказав, что ему пора идти, очевидно желая предоставить им возможность поговорить с глазу на глаз.

– Удивительно способный человек, – сказал Крэнг тем же мягким голосом, который так поразил Тони. – Вы давно с ним знакомы?

– Нет, уже после того как вернулся из армии.

– Так вы были на войне? – Это было сказано участливо-покровительственным, почти снисходительным тоном, который неприятно резанул Энтони. – В общем, это была отвратительная история. Жаль, что мы дали вовлечь себя в нее, но выбора не было.

Теперь мы должны приложить все усилия, чтобы это не повторилось.

Тон был такой разумный и сочувственный, что Тони готов был упрекнуть себя за несправедливое чувство раздражения, охватившее его. Но какой контраст с прежним бунтарем Крэнгом! Тони надеялся, что его изумление не слишком явно написано у него на лице.

– Ну, а теперь насчет вашего паспорта, – сказал Крэнг, вынимая из кармана какой-то документ. – Здесь требуется еще одна подпись и ваш адрес. Чиновники паспортного отдела пытались связаться с вами, но лорд Фредерик не знал вашего адреса. А вы с ним, кстати, давно знакомы?

– Встречался до войны у Скропа, – рассеянно сказал Тони, глядя на документ. – Почему вы спрашиваете?

– Да потому, что он мой друг, – ответил Крэнг с покровительственной ноткой в голосе, – а я никогда не встречал вас у него в доме. Скроп, по-видимому, забыл подписать бумагу, – добавил он.

– Это было за несколько дней до его смерти. – Так вот что, дорогой мой, достаньте еще одну подпись для вашей анкеты. Достаточно будет подписи вашего банкира. Для въезда во Францию, Италию и Швейцарию разрешение будет получить нетрудно, весь вопрос в Австрии. Ну, а потом, конечно, потребуются визы. Вполне естественно, что правительству нежелательно, чтобы наши подданные болтались по странам, с которыми мы еще недавно воевали, да и те едва ли будут вам сейчас рады. Можете вы представить какие-нибудь веские основания для вашей поездки?

– Только неотложные личные дела, – сказал Тони, вспоминая ротную канцелярию и процедуру увольнения в отпуск.

Он вовсе не был намерен сообщать Крэнгу настоящую цель своей поездки.

– Довольно-таки неопределенно, но мы посмотрим, что можно сделать. На это, вероятно, потребуется некоторое время. Для вас это имеет значение?

– Чем скорее мне разрешат, тем лучше. Но я уже так давно жду, что могу, по-видимому, подождать еще немного.

Тони не мог подавить легкой нотки горечи в голосе: выступать в роли смиренного просителя перед Крэнтом – это уж было слишком!

– Постарайтесь вооружиться терпением, – сказал Крэнг довольно добродушно, но все с тем же прoправительственным оттенком, который раздражал Тони: – Управление государственными делами, как вы сами понимаете, обусловливается определенным порядком, которому необходимо подчиняться. Я готов согласиться с вами, что они далеко не совершенны, но мы сейчас переживаем трудное время, кругом хаос, и каждому из нас приходится мириться со всякими неудобствами и проволочками во имя общего блага.

– Да? – сказал Тони. – А вы не находите, что все это уже слишком долго тянется? И я, видите ли, никак не могу понять, какое может иметь значение для Великобритании или любой другой высокой державы, поеду я в Вену или нет.

Он подумал, есть ли у Кэти паспорт, а если нет, то как его достать.

Крэнг засмеялся.

– Разумеется, с такой точки зрения это кажется абсурдом. Но правительственные распоряжения должны охватывать всю систему, исходить из общегосударственных масштабов, а исполнительным органам надлежит пользоваться своими полномочиями в известных пределах. Кроме того, Австрия сейчас находится в состоянии политического брожения и экономического упадка…

Разговор перешел в длительную дискуссию о Габсбургской империи, причем Крэнг стоял за раздел, а Тони утверждал, что замечательная австрийская культура выросла именно из этого своеобразного союза государств, и это их самоопределение приведет только к тому, что во имя так называемого общего счастья каждый человек в отдельности станет несчастным.

Затем Крэнг переменил тему разговора и сказал:

– Вас, вероятно, удивляет мое теперешнее положение?

– Как естественный результат ваших личных дарований – нет, – вежливо ответил Тони, – но должен признаться, что мне было бы интересно узнать, каким образом произошла с вами эта эволюция, из революционера в высокопоставленного министерского сановника. Вы не сердитесь на мой вопрос?

– Нет, нисколько, дорогой мой, – сказал Крэнг с подчеркнутым добродушием, хотя Тони заметил, как в глазах у него сверкнул прежний огонек. – Будь я на вашем месте, я, вероятно, задал бы такой же вопрос. Но, пожалуйста, не думайте, что я изменил своим убеждениям. Отнюдь нет. Это только перемена метода.

– Понимаю, – ответил Тони, хотя на самом деле он все еще ничего не понимал.

– А произошло это так. Вскоре после того, как вы покинули Вайн-Хауз, – кстати сказать, какой это был прекрасный старый дом! – я бросил преподавание, чтобы посвятить себя политической работе в Лондоне. Двухлетний опыт убедил меня, что резкий перелом не только неосуществим, но и нежелателен.

Требовалось постепенное преобразование, прививка новых методов, обновление старых. И я увидел, что это уже фактически происходит, совершенно независимо от партий. При формировании нового министерства оказалось, что министр, которому была поручена его организация, мой близкий друг. И так как он знал, что я специально занимался изучением вопросов, связанных с новыми проблемами, он пригласил меня на временную должность, которая затем стала постоянной.

– Но вы по-прежнему социалист и последователь Маркса? – спросил Тони в упор.

Злобный огонек сверкнул в глазах Крэнга при этом бестактном вопросе, но он с преувеличенной любезностью ответил:

– Ну, знаете, по-моему, я, в сущности, никогда им и не был. Бедняга Маркс поистине удивительный человек! Но что касается практических задач управления государством, в этом он совершенно не разбирался. Самое важное здесь – это уметь охватить поставленную перед вами проблему во всем ее объеме, а он этим почти не интересовался. Улучшить условия человеческого существования можно только путем научного анализа каждой проблемы по мере ее возникновения, что позволит найти правильный подход к ее решению.

– Вот как? – иронически сказал Тони. – Вы напоминаете мне джентльменов, которые производят эксперименты над лягушками и кроликами. А это, в свою очередь, напоминает мне одно довольно грубоватое солдатское выражение: «Я тебе худа не желаю, но хоть бы твои кролики сдохли».

Крэнг засмеялся снисходительно, благодушно, но вместе с тем явно давая понять, что не одобряет этой недостойной, невежественной болтовни. «Сущий джентльмен», – иронически подумал Тони. Однако ничего больше не сказал: он не мог себе этого позволить – слишком уж он нуждался в паспорте. Поговорив еще немного о том о сем, они расстались, причем Тони получил довольно неопределенное приглашение «пообедать как-нибудь у меня на даче».

– Да, – сказал себе Тони, когда Крэнг, уезжая в такси, помахал – ах, так любезно помахал ему ручкой, – ну и чертовщина! Жаль, что нет тут нашего фельдфебеля, он бы нашел для этого подходящее название, ну и чертовщина!

Размышляя таким образом, он отправился домой, где его ожидал обед из ломтика холодной ветчины и пары яиц.

VIII

После стольких проволочек и унижений, стольких разочарований Энтони едва мог убедить себя, что он в самом деле сидит в вагоне поезда и едет в Вену.

Да, поезд действительно движется, все быстрее и быстрее удаляясь от Лондона, – вот это, наверное, Пэрли, окутанный, как и подобает, серой фланелью октябрьского дождя. Почти год прошел со времени перемирия. И какой год! Его ждали (этот первый год «мира»), как зарю золотого века, преддверие новой эпохи, когда старая вражда и прежние ошибки будут искуплены и забыты. На самом деле он оказался продолжением войны, гнусной войны, преисполненной все той же алчностью. По-детски нелепый и жадный передел мира, по сравнению с которым постановления Венского конгресса 1815 года могли бы считаться мудрыми и гуманными, – вот до чего низко пало политическое самосознание Европы за одно столетие. Тони чувствовал, что для него этот год был беспросветным тюремным заточением, мукой томительного ожидания и жажды вырваться на волю. Заточение в Рейнской области в ожидании демобилизации, заточение в Англии на конторской службе, дома, в сырой, лишенной окон мастерской, бесконечное ожидание, пока маньяки войны и их приспешники милостиво не соблаговолят разрешить ему проехать по небольшому клочку земной поверхности. Они поступали так, как будто вся земля и населяющее ее человечество принадлежат им; о Паллада [67]  [67] Паллада – один из эпитетов греческой богини войны и победы Афины


[Закрыть], где щит твой? Тони вынул свой паспорт и поглядел на него с тем смешанным чувством облегчения и негодования, с каким невинно осужденный мог бы смотреть на свое свидетельство об освобождении. Вот он, со своей высокопарной фразеологией и гербом министра иностранных дел: «Мы, Билл Бэйли, лорд ничевок, никчемный, безмозглый слуга его величества и прочее и прочее». Да, вот он должным образом визированный для Франции, Бельгии, Италии, Швейцарии и Австрии, но не для Германии, нет, ибо Германия – страна наиболее злостная из прежних врагов. Тони чувствовал, что если бы даже ему грозил расстрел, его не заставили бы поехать в Бельгию, хватит с него, и не на одну, а на несколько жизней, этой залитой кровью, растоптанной маленькой страны. Но вот он, наконец, держит в руках этот паспорт с визами трех стран, с подписями и печатями, согласно которым ему милостиво разрешается передвигаться по небольшому клочку родины всего человечества – земли. Вши на поверхности нашей планеты! За все это он заплатил деньгами, петом, временем, тысячью нравственных унижений, лицемерной учтивостью ко всевозможным Крэнгам и Картрайтам, обиванием порогов затхлых канцелярий по первому требованию наглых канцелярских крыс.

Тони засмеялся и сунул паспорт обратно в карман.

Затем, тихонько напевая, принялся ходить взад и вперед по пустому купе покачивающегося вагона. Он так радовался своему освобождению, он весь был полон такого нетерпеливого ожидания встречи с Кэти, что перестал думать о всех этих неприятностях «века прогресса». Мокрые туманные поля проносились мимо, темные призраки домов и оголенные деревья – mein Vaterland, mein Vaterland! [68]  [68] Родина, родина моя! (нем.)


[Закрыть] Энтони чувствовал, что ему наплевать, увидит он снова свое отечество или нет. Кэти, Кэти, я еду к тебе! И в такт стучащим колесам он снова и снова напевал: Wenn Ich in deine Augen seh'! [69]  [69] Когда в глаза твои взгляну! (нем.)


[Закрыть] В длинной очереди нетерпеливо толкавшихся пассажиров Энтони, с саквояжем в руках, медленно, шаг за шагом, продвигался к деревянной будке хранителей прекрасной свободной земли – Франции. Наконец он добрался до окошечка и подал свой паспорт, взамен чего получил прямо в лицо волну горячего смрадного воздуха. У окошка сидели на табуретах два человека, по-видимому, один должен был наблюдать за другим, за ними виднелись фигуры полицейских и часовых с примкнутыми штыками в стальных шлемах. Стальные шлемы в Гавре – военное умопомешательство.

– Вы англичанин? – спросил человек, которому Энтони подал свой паспорт.

Казалось бы, это и так явствовало из его паспорта, но Тони вежливо ответил:

– Да, я англичанин.

– Что вы собираетесь делать во Франции?

– Я хочу проехать в Базель.

– А, вы направляетесь в Швейцарию?

– Да.

Ему показалось излишним добавлять, что он направляется еще дальше – поскольку это их не касалось, они сбудут его с рук в Базеле. Чиновник тщательно проверил в паспорте даты, сравнил фотографическую карточку (весьма неудачный образец фотографического искусства) и выразительно прочел вслух текст французской визы. Затем слегка пожал плечами, как человек с неудовольствием удостоверившийся о том, что все, к сожалению, в порядке.

– Значит, во Франции вы только проездом? – спросил он, протягивая руку за штампом и продолжая как бы нехотя перелистывать страницы паспорта другой рукой.

– Да.

В этот момент он открыл страницу с австрийской визой. Чиновник вздрогнул, как ищейка, почуявшая добычу, и воскликнул:

– Австрия!

– Австрия! – подхватил другой с крайним подозрением.

Головы их сблизились, когда они принялись рассматривать позорное пятно на правильно оформленном документе, безуспешно стараясь разобрать немецкие слова.

– Вы едете в Австрию? – воскликнул чиновник с негодованием.

– Да.

– Зачем же вы тогда говорили, что едете в Швейцарию?

Тони вздохнул:

– Но я действительно еду в Швейцарию. А потом поеду дальше. Ведь я не могу попасть в Австрию иначе как через Швейцарию, не так ли?

– Зачем вы едете в Австрию?

– Ну, это уж мое дело, – твердо сказал Тони. – Вы видите, что паспорт мой в полном порядке во всем, что касается Франции.

– Но зачем вы говорили, что едете в Швейцарию?

Тони ничего не ответил, а чиновник сказал контролеру:

– Это австрийская виза!

– Да, – сказал тот, – безусловно, австрийская.

И оба зловеще покачали головами.

– Послушайте, – сказал, с трудом сдерживаясь, Тони, – я надеюсь, вы не будете чинить препятствий вашему союзнику, человеку, сражавшемуся на французской земле, который участвовал в боях на Сомме, был в Артуа, Пикардии и Фландрии.

– А! Так вы были в армии? – воскликнул чиновник, словно изумляясь тому, что какой-то англичанин действительно мог сражаться.

– Да, – сказал Тони, – три года.

Бац! Штамп стукнул, и паспорт с большой неохотой вручен владельцу, как будто еще оставалась слабая надежда на то, что в последнюю минуту какой-нибудь «непорядочек» высунет свою крошечную головку и пискнет: «А вот и я!»

К этому времени мучительное нетерпение людей, ожидавших своей очереди, стало проявляться в энергичном напоре, и Тони, несмотря на все усилия, едва удалось удержаться у окошка, уцепившись за барьер.

Едва он успел схватить свой документ, как мощный напор толпы швырнул его на какого-то закутанного в плащ полицейского, который не соблаговолил ответить на его вежливое извинение. Добравшись до таможни, Тони поставил свой саквояж на пол, открыл его и приготовился снова ждать. Стирая пот с лица, он тихонько напевал марсельезу: «Liberte, Liberte cherie» [70]  [70] «Свобода, возлюбленная Свобода» (фр.)


[Закрыть].

Та же сцена, с незначительными изменениями, повторилась, когда он, покидая французскую территорию, вступал на швейцарскую, где непроходимое тупоумие чиновника напомнило Тони ренановское [71]  [71] Ренан Жозеф Эрнест (1823 – 1892) – французский писатель, автор «Истории происхождения христианства»


[Закрыть] определение бесконечности. Тони обливался потом от злобы и нетерпения, но лицемерно сохранял невозмутимую вежливость. Нет, им не удастся вывести его из себя, этим глашатаям новой эры мира и благоволения, хотя он с величайшим удовольствием швырнул бы их наземь и растоптал ногами. Они ведь только «исполняли свой долг». Презренные блюдолизы, согласившиеся взять на себя подобные обязанности! Он презирал их и презирал себя за то, что ему приходилось считаться с ними.

Из-за чрезмерного усердия этих ревностных чиновников поезд ушел из Гавра с большим опозданием.

Вследствие этого Тони не попал на поезд в Париже и добрался до Базеля только на вторые сутки. Поезд шел нестерпимо медленно с бесчисленными остановками, он был переполнен, все пассажиры не в духе, нервы у них были совершенно издерганы.

О, счастливые победители, счастливые завоеватели славы и Эльзаса! Несчастный, освобожденный Эльзас, где Иоганн Мейер отныне должен быть бравым Жаном, а голубоглазая Гретхен произведена в Маргариту.

Когда поезд пересекал бывшую линию фронта, перед глазами Тони мелькнули ряды окопов и колючих заграждений и, чтобы не видеть всего этого, он углубился в томик Гейне, к вящему беспокойству и подозрению своих просвещенных спутников.

Но сердце его радостно билось, когда он шел по залитым теплым и ясным светом осеннего солнца улицам Базеля, наслаждаясь свободой и спокойствием. Какое блаженство избавиться, хотя бы на несколько часов, от нестерпимой скрытой подозрительности, ненависти и трагических воспоминаний, которыми до сих пор все еще полны воевавшие страны.

Тони не любил швейцарцев, ему не нравился их плохой вкус, их резные часы с кукушкой, их тирольский фальцет, зимний спорт и прочие пороки, но сейчас он готов был целовать их землю, ведь они сумели сохранить хоть какое-то уважение к свободе, какую-то гуманность. Никто не провожал его пристальным взглядом, когда он шел по улице, никто не спрашивал у него документов, никто, по-видимому, не злобствовал на него за то, что он иностранец. Город спокойно жил своей жизнью; Тони встречалось много мужчин его возраста, мирно занятых своими делами, и очень немного военных мундиров.

Ему нравились эти чистенькие извилистые улицы, с раскрашенными островерхими домами и готическими надписями. Здесь Иоганн мог оставаться Иоганном, Жан – Жаном и Джованни – Джованни. Тони подумал, а что бы ответил, например, вот хоть этот высокий широкоплечий человек, похожий на немца, если бы он подошел к нему, протянул руку и сказал: «Сэр, попав в вашу страну, я чувствую себя таким счастливым, каким не был уже много лет. Вы усвоили основное правило – жить мирно между собой и не вмешиваться без нужды в чужие дела. Дайте мне вашу руку, сэр. Разрешите пожать ее». Вероятно, этот человек обиделся бы на него и подумал, что над ним издеваются, в особенности, если он не читал Диккенса. В общем, Тони решил, что лучше воздержаться от публичного изъявления своих чувств, и удовольствовался тем, что дружелюбно похлопал рукой по резному деревянному столбу, изображавшему цветущую, раскрашенную в яркие цвета горожанку эпохи Возрождения. Потом он подумал, что этот человек мог на самом деле оказаться немцем. Пожать руку убийце! Он вспомнил раненого немецкого солдата, который настоял на том, чтобы пожать, ему руку в порыве благодарности за то, что Тони достал для него носилки. В какое негодование привело бы это английских старых дев с лошадиными зубами. Какой позор!

– А еще офицер! Он тихонько запел: Wenn ich in deins Augen seh'! О Кэти, Кэти, я еду к тебе, еду к тебе, Кэти, моя Кэти! Herz, mein Herz.

Часы на каком-то общественном здании показывали без десяти два по среднеевропейскому времени. Тони почувствовал, что голоден и нельзя все-таки жить одним расположением к Базелю и мечтами о Кэти.

Он шел по улицам мимо ярко выкрашенных домов и неуверенно посматривал по сторонам, не попадется ли где ресторан, – он хорошо помнил кулинарное негостеприимство маленьких английских городков. Внимание его привлекла надпись крупными черными готическими буквами: «Мюнхенская пивная». Да, несомненно, хотя со времени перемирия не прошло еще и года, вывеска гласила «Мюнхенская пивная». Тони открыл дверь и вошел.

В нос ему ударил не лишенный приятности запах кислой капусты, опилок и пива. Солидные мужчины, не имевшие, по-видимому, ни малейшего представления о голодных пайках, пили вино, читали газеты, играли в шахматы и ели с удивительным аппетитом и со вкусом. Тони хотелось крикнуть им: «Стойте! Разве вы не знаете, что была война? Разве вы не знаете, что в Германии, Австрии и России голодают миллионы людей? Не ешьте больше того, что вам полагается! Но вместо того, чтобы обратиться с этим воззванием, которое вряд ли было бы встречено сочувственно, он сел за столик и заказал себе Wiener Schnizel [72]  [72] Шницель по-венски (нем)


[Закрыть] с картофелем и пиво. Wiener Schnizel, разумеется, в честь Кэти! Внезапно ему пришло в голову, что может быть Кэти голодает в этой несчастной разоренной Австрии. Мысль эта была так ужасна, что, несмотря на голод, он с трудом проглотил первые куски, Кэти голодает! О, бог войны, закали сердца моих воинов!

О доблестная, доблестная война против женщин и детей!

Madchen [73]  [73] Девушка (нем.)


[Закрыть], казалось, была, удивлена, что Тони заказал только одно блюдо, да и то всего не съел – порция была действительно громадная. Она усердно предлагала ему Apfelkuchen [74]  [74] Яблочный пирог (нем.)


[Закрыть] или сыр. Тони пытался объяснить ей, что он долго был на скудном пайке и отвык от обильной пищи и вообще он приехал из страны, где продукты питания все еще строго нормированы.

– Ein Englander! [75]  [75] Англичанин! (нем.)


[Закрыть] – воскликнула она взволнованно. – Значит, вы были на войне!