Текст книги "Все люди — враги"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

X

Каждое утро они завтракали не спеша на террасе, кроме тех дней, когда дул сирокко, – тогда Кэти завтракала в постели, а Тони сидел возле нее. В солнечные дни они шли после полудня к морю, в бухту между скал, и купались. Никто никогда даже близко не подходил к этим местам; там не было ни садов, ни слив, требующих ухода; места для ловли рыбы и маяк были на другом конце острова, а сети для ловли перепелов расставлялись выше, на расстоянии мили или больше. Тропинка, ведшая туда, так заросла дроком и ракитником, что тот, кто не знал о ней, вряд ли мог ее разглядеть, а те немногие любители прогулок, которые поддавались соблазну пойти в этом направлении, обычно доходили до обрыва, а потом поворачивали обратно. По утрам Тони и Кэти отправлялись в ее любимый уголок или лазили по горам, разыскивали незнакомые тропинки; иногда они спускались на пьяццу, чтобы купить книг или мороженого, а иногда просто сидели в саду. Но читать удавалось редко – им так много нужно было сказать друг другу, а в этом благословенном климате только калеки – да ипохондрики сидят дома. И каждую ночь Кэти спала в объятиях Тони, постепенно освобождаясь от сковывающего ее страха, но все еще воздерживаясь от радостей плоти. Иногда, лежа около спящей Кэти, томясь желанием и нежностью, Тони с грустью раздумывал о том, как жестоко ранила ее жизнь.

Страшно было подумать, что Кэти, непосредственная, пылкая Кэти прежних дней, подверглась такому унижению, что ей приходится заново учиться радости физической близости, что она чувствует себя опозоренной и не может отдаться своему возлюбленному, пока не окунется в счастье и оно не смоет с нее следы перенесенных обид. Что сталось с мужчинами и женщинами, что они в своем безумии превратили радость жизни в яд и называют любовью убийство?

Как-то утром, спустя дней десять после приезда Тони на Эа, ему подали на подносе с утренним завтраком целую пачку писем, пересланных из Мадрида.

– Ничего особенно интересного, – сказал он Кэти. – Это дружеское письмо от некоего Уотертона, которого я очень люблю, хотя мы с ним никогда не были близки. Это дурацкие письма от разных других лиц. Банкир просит мою подпись. Вот и все – кроме этого.

И он помахал нераспечатанным письмом. – Что это?

– Письмо от Маргарит.

– По-моему, тебе надо прочесть его, не откладывая, – сказала Кэти спокойно.

– Да, я и сам так думаю, только боюсь. Страшусь камня, который люди могут бросить в сад Гесперид [193]  [193] Геспериды – в греческой мифологии дочери Атланта, жившие в сказочном саду, где росла яблоня, приносившая золотые плоды


[Закрыть]. Ну, надо решиться.

Он быстро пробежал письмо, а Кэти с беспокойством следила за выражением его лица.

– Но это же поразительно! – воскликнул он.

– Что такое?

– Подожди минутку – я должен прочесть еще раз, повнимательней.

Он стал перечитывать письмо с самого начала.

– Наверное, что-нибудь случилось. Она, должно быть, влюбилась в кого-нибудь.

– Почему? Ты можешь сказать мне, что она пишет?

– Она пишет, что ее родственники называют меня отъявленным негодяем и мерзавцем, но что они все очень рады от меня избавиться и поэтому даже увеличили ей содержание. Она пишет, что сама она перестала считать меня негодяем и мерзавцем и что я напоминаю ей какой-то персонаж в пьесе, которую она видела, а названия не помнит. Она заказала себе несколько туалетов специально для бракоразводного процесса, собирается пригласить самого шикарного лондонского адвоката и ждет, чтобы я прислал ей неопровержимое доказательство своей неверности.

Тут еще много всякой всячины в том же духе, но в заключение говорится, что, по ее мнению, нам обоим будет лучше, когда мы расстанемся, а в постскриптуме она добавляет, что отказывается брать от меня содержание, – эти деньги я заработал, трудясь в винограднике Навуфея [194]  [194] Навуфей – по библейской легенде владелец виноградника, казненный по ложному доносу царя Ахава и его жены


[Закрыть]. На, прочти сама.

Кэти прочла письмо от начала до конца, потом сказала:

– Она какая-то чудная, Тони. Она на самом деле такая?

– Ничуть. Это все напускное – стиль ее вечеринок с коктейлями.

– Уж очень какой-то легкомысленный тон. Я бы не могла так писать человеку, которого когда-то Любила, – даже если бы между нами было все кончено.

– Это уж такой великосветский жаргон, и подразумевается, что под этой беспечной маской бушуют дикие страсти… Вот, скажем, у тебя разбито сердце, а ты шутишь, или орел выклевывает тебе печенку, а ты улыбаешься, или тебя отвергли, ты сходишь с ума от любви – и сыплешь остротами. Я всему этому не верю, я не верю, что за этой личиной есть что-то, кроме того, что видно снаружи. Мне нужны более убедительные доказательства, чтобы я поверил в эти глубокие скрытые страсти. Однако это к делу не относится. Самое главное – это то, что она показала себя порядочной женщиной. Если она не передумает, можно сказать, что она поступила необыкновенно великодушно.

– Ты согласишься на ее предложение?

– Какое предложение? Ах, насчет этого? Нет, еще подожду немножко. Я буду откладывать то, что я должен ей платить, и предложу ей еще раз по окончании процесса. Ну, а если она и тогда откажется, я не вижу причин, почему бы мне не оставить эти деньги себе. Она женщина богатая, будет еще богаче и, вероятно, выйдет замуж за какого-нибудь весьма состоятельного молодого человека – «Кроме того, мне деньги нужны для тебя.

– Тони, пожалуйста, не делай ради меня ничего, что казалось бы тебе недостойным, если бы ты жил один. Нам больше не нужно. По-моему, мы и сейчас живем роскошно. Пусть она берет эти деньги.

– Там будет видно. Во всяком случае, я настоятельно предложу их ей. Ну, а теперь забудем все это. Ах, я забыл сказать тебе еще одну вещь.

– Что такое?

Тони слегка замялся, потом сказал:

– Английский закон о разводе – чрезвычайно своеобразная штука и главным образом потому, что он якобы основан на логике. Па английскому закону брак является контрактом. Но, в отличие от всякого другого контракта, он не может быть расторгнут по взаимному соглашению сторон. Фактически, если обе стороны хотят аннулировать контракт и договорятся об этом, закон им этого не разрешит. Это было бы слишком просто, и адвокаты потеряли бы на этом тысячи фунтов гонорара. Поэтому закон считает, что должна быть одна виновная сторона и одна пострадавшая, которой нанесен ущерб другой стороной, бежавшей с супружеского ложа. Тогда пострадавшая сторона возбуждает иск о восстановлении супружеских прав, и суд присуждает виновного к немедленному возвращению на брачное ложе. Тебе STO не кажется ужасной бессмыслицей?

– Да, это что-то странное, – ответила Кэти, – но ты, конечно, шутишь?

– Нет, именно так все и происходит. Ну, тут виновная сторона заявляет» не пойду «, и контракт признается нарушенным, а невинная сторона считается брошенной и начинает вопить как одержимая, чтобы ей дали денег залечить разбитое сердце. Если же виновной стороной является мужчина, – а это так обычно и бывает, потому что, сколь прелюбодеяний ни совершила бы жена, „хороший тон“ требует, чтобы виновным был муж, – то факт прелюбодеяния должен быть доказан. Теперь весьма вероятно, что у виновного супруга действительно имеется кто-то, на ком он хотел бы жениться и с кем он фактически прелюбодействовал. Но ее имя ни в каком случае не должно фигурировать на процессе – это считается в высшей степени „дурным тоном“. Нет, рекомендуется найти какую-нибудь даму, которая согласилась бы за плату провести ночь с виновной стороной в каком-нибудь отеле в Брайтоне, они будут сидеть и пить виски с содовой, толковать о „Дерби“, о какой-нибудь прошлогодней пьесе и о том, какая трудная нынче жизнь. Это и есть улики. Затем суд выносит решение о расторжении брака, но совесть закона так чувствительна в вопросе разлучения тех, кого сам господь бог разъединил, что он дает бывшим супругам еще шесть месяцев, в течение которых они могут вернуться друг к другу, а тем временем некое таинственное лицо, именуемо проктором [195]  [195] Проктор – чиновник Высокого суда, ведающий делами о разводах, завещаниях и т. д.


[Закрыть], якобы следит за ними, Если он фактически не следит или следит, но не выследит ничего особенно пикантного, или, может быть, предпочтет держать язык за зубами, решение суда вступает в силу. Если же виновной стороной является жена, то гнусный прелюбодей, ее сообщник, являющийся также соответчиком на суде, должен уплатить мужу убытки за пользование его женой. Но когда виновной стороной является муж, он обязан выплачивать своей бывшей жене пожизненно одну треть своего годового дохода. Таким образом, ни один мужчина Англии не может иметь более трех жен.

– Неужели таков закон? – спросила Кэти с изумлением.

– Можешь сама проверить решение парламента.

Но я вот к чему веду – не кажется ли тебе отвратительной вся эта инсценировка с «дамой в Брайтоне»?

– По-моему, все это отвратительно.

– По-моему, тоже, не будем больше говорить об Этом.

– Но ведь ты как будто хотел что-то сказать?

– Не важно!

– Я догадываюсь, в чем дело. Ты думаешь, что нам не следует прибегать к инсценировке, а открыто признать, что мы живем друг с другом?

– Я этого не говорю, я просто хотел спросить, что бы ты предпочла?

– Ну, так я предпочитаю быть виновной вместе с тобой. Я встану рядом с тобой и признаюсь судье в своей вине, хотя мне даже противно подумать, что эти люди станут вмешиваться в нашу жизнь. Я не стыжусь своей любви к тебе, я горжусь ею.

– О, тебе не придется являться в суд! Но ты разрешаешь мне действовать согласно с этим?

– Да.

– Ну вот, больше мы не будем возвращаться к этому разговору, разве только понадобится твоя подпись. Хочешь сигарету?

– Нет, спасибо. И знаешь что, Тони…

– Да?

– Обещай, что ты не женишься на мне.

– Это почему? Разве мы с тобой не муж и жена?

– По-совести и по правде, да. Но я не хочу этой отвратительной законности. Я считаю это унизительным.

– О Кэти, ты не сердишься на меня за то, что я поднял об этом разговор? Не считаешь, что это было подло с моей стороны?

– Нет, нет, милый. Ты должен был сказать мне об этом. Но все это так противно. Пойдем на воздух – пусть солнце очистит нас от всей этой гадости.

– Хочешь, пойдем на пьяццу? – спросил Тони.

Он был доволен, что они выяснили этот вопрос, но не мог отделаться от ощущения, что Кэти права, считая всю процедуру унизительной. – Мне нужно зайти в банк и…

– Никаких покупок, Тони.

– Ну, пожалуйста, Кэти, позволь. Я хочу купить несколько немецких книг, альбом для рисования и хорошенький халатик для Кэти.

– А ты разве рисуешь, Тони? Научи меня.

– Попробую, но только это значит – учить тому, чего я сам не умею. У меня чисто любительские зарисовки, но так как я не заставляю людей смотреть на них, я считаю это вполне безобидным занятием.

И я ценю их потому, что, когда рисую, то все вижу более ясно, а потом могу вспомнить по рисункам все, что видел и что мне нравилось.

– Ты мне покажешь их, Тони? Мне бы очень хотелось посмотреть.

– До сих пор их никто не видел, и я думаю, что никто и не подозревает об их существовании. Но тебе я их покажу, ты единственный человек, кто их увидит. Только предупреждаю тебя, что это просто жалкая мазня для собственного удовольствия.

Тони прошел в комнату и вернулся на террасу с шестью альбомами различной величины.

– Вот, – сказал он, – это все, что у меня есть при себе. Остальные заперты у меня в шкафу в Англии, но я их когда-нибудь достану.

– Что это за место? – спросила Кэти, показывая ему эскиз какой-то реки с деревьями на берегу, старыми домами и церковью в романском стиле.

– Это маленькая деревушка во Франции, она называется Брутэн. Почти весь этот альбом был заполнен там. Я делал эти зарисовки как раз год назад.

– Должно быть, это очаровательное местечко.

Может быть, мы с тобой поедем туда когда-нибудь или тебе не хочется?

– Нет, я бы очень хотел поехать туда с тобой.

Это был очень важный этап на моем кружном пути к тебе.

– А это? – спросила она, указывая на сложный рисунок лепного украшения в другом альбоме.

– Это часть бокового придела в одной из церквей в Палермо. Пришлось оставить его неоконченным, потому что ко мне подошел служитель и заявил, – но уже после того как потряс перед моим носом кружкой для сбора пожертвований и получил мою лепту, – что делать зарисовки в церкви – святотатство.

– А это?

– Это в Риме. Но брось разглядывать это старье, Кэти, пойдем гулять.

– Хорошо, – сказала Кэти, быстро перелистывая альбом. – Но, Тони, тебе вовсе не нужен новый альбом. В этих двух всего по нескольку рисунков.

– Нет, нужен. Мне нужен особый альбом для Кэти. Я хочу изучить твое тело глазами так же, как изучаю его прикосновением. Ты согласна посидеть иногда нагой, за чтением или шитьем? Я не имею в виду, чтобы ты позировала. Тебе вовсе незачем сидеть неподвижно.

– С удовольствием. И я тоже куплю себе альбом.

Нет, я буду расточительна и куплю два. Один для Тони и один для Эа. Здесь есть места, которые я непременно должна зарисовать.

Когда они направились к пьяцце, Кэти сказала: – А ты рисовал тогда, когда мы только что познакомились, Тони? Я что-то не помню.

– Да, и у меня есть в Англии спрятанный в особом маленьком ящичке рисунок твоей головы, который я сделал как-то вечером, и еще один набросок, где ты стоишь на берегу нашей бухточки, и еще кое-какие реликвии.

– Какие?

– Да разные, – твои письма, платок, который ты обронила, а я подобрал и присвоил, и разные сентиментальные пустячки.

– Очень мило с твоей стороны, что ты сохранил их. Подари мне эти два наброска.

– С удовольствием, но они ужасно грубые, хотя и лучше того, что я способен сделать теперь. Я ничего не рисовал с августа тысяча девятьсот четырнадцатого года и с тех пор первый раз взялся только года полтора назад – пришлось начинать все сначала. Но в этом-то все и удовольствие – работать над ними.

– Тони! – внезапно сказала Кэти.

– Что, милая?

– Можно мне купить гитару?

– Конечно. Дать тебе денег?

– Нет, у меня масса денег. Но тебе это не кажется глупым?

– Почему? Мне будет это приятно. Ты играешь на гитаре?

– Так, чуточку. У меня была гитара, когда я была студенткой. У нас у всех были. Но ты уверен, что тебе это не покажется…

– Чем?

– Ну, ребячеством или чем-то претенциозным, вроде Wandervogel [196]  [196] Бродячего музыканта (нем.)


[Закрыть]? – По-моему, в миллион раз лучше иметь гитару, нежели радио. И я не нахожу никакой ребячливости и ничего претенциозного в том, чтобы у тебя был музыкальный инструмент, даже когда не умеешь играть на нем. А ты умеешь. Ты сыграешь и споешь мне что-нибудь из песен Гейне, Кэти?

– Попробую, но мне придется сначала немножко позаниматься. Интересно, можно ли достать на Эа какие-нибудь ноты?

– Может быть, и можно. А если нет, мы выпишем их из Германии.

– Странно, – сказала Кэти, – как современная жизнь и современные люди заставляют нас стесняться самых естественных и простых вещей, например, купить гитару или влюбиться. Мне кажется, люди по природе своей очень злы, все люди – и мужчины и женщины.

– А я думаю, что виной этому прислужницы бизнеса – Война и Религия. Я не думаю, что люди злы от природы, по крайней мере в этом смысле. Ведь вот, если понаблюдать за совсем маленькими детьми, которые еще не умеют говорить, то увидишь, как они угощают только тех, кого любят. Может быть, глупо говорить об этом, но ведь пища – единственная собственность ребенка. И дети готовы поделиться ею, а иногда даже отдать совсем.

– А потом отнимают или требуют обратно.

– Правда, но это только доказывает слабость человеческой природы. Самое важное, что они готовы отдать и иногда даже требуют, чтобы их дар приняли. Это доказывает, что человеческий детеныш не такой уж эгоист до мозга костей…

– А ты любишь детей? – устремив на него тревожный взгляд, спросила Кэти.

– Я еще никогда не видел такого ребенка, какого я мог бы полюбить, – смеясь, сказал Тони, – но, наверно, я мог бы полюбить, например, твоего.

– Моего, – протянула Кэти и тотчас же заговорила о чем-то другом.

Тони пошел в банк получить деньги по чеку и проверить, действителен ли его аккредитив, а Кэти зашла в мастерскую примерить сшитые для нее платья. Потом они устроили новую оргию покупок – купили светлый шарф для Кэти, носовые платки, шляпу, гитару, кое-какие ноты и дали заказ выписать ноты из Лейпцига. Купили альбомы, карандаши и резинку – самую необходимую часть экипировки, как сказал Тони, – два томика Гейне и томик Ариосто, которого Тони почему-то вдруг захотелось почитать.

Потом они посидели в кафе на пьяцце, пили лимонад со льдом и смотрели на публику, пока не настало время возвращаться. Не считая стоимости платьев, они истратили около двух фунтов, и им казалось, что ведут роскошную и страшно расточительную жизнь. А сколько удовольствий и радости! За это можно было отдать и в два раза больше.

– Я рада, что мы живем наверху, на горе, – сказала Кэти, – хотя я очень люблю спускаться сюда, на пьяццу. Забавно иногда посмотреть на людей. И так приятно потом уйти от них подальше, так и тянет поскорей прочь, прочь с тобой. И это не только потому, что я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, хотя ты сам знаешь, какая это для меня радость, а потому что я боюсь.

– Боишься! Чего?

– Людей. Когда я вижу солдат или чиновников, мне всегда становится страшно, не идут ли они, чтобы разлучить нас. Это очень глупо?

– По-моему, ты никак иначе и не можешь чувствовать, я и сам чувствую, что все люди нам враждебны. Но я знаю, что теперь они уже больше не могут вредить нам. Мы были слишком наивны, Кэти, слишком доверчивы. Нам не следовало расставаться в девятьсот четырнадцатом году. В этом наша саибка.

– Но ведь мы не могли остаться здесь, Тони.

– Нет, но мы должны были бы сразу поехать в Вену, ты могла бы спрятать меня в каком-нибудь маленьком отеле, и мы не теряли бы друг друга из виду. Потом, когда ты сделала бы все свои дела, мы вместе уехали бы в Англию. К тому времени, когда началась война, мы бы уже успели вернуться на Эа.

– Но ведь Италия тоже вступила в войну.

– Да, но не сразу. Тогда мы могли бы уехать в Испанию или Америку.

– Как ты думаешь, Тони, будет еще война?

– Я бы очень хотел, чтобы ее не было, но она неизбежна, пока люди не перестанут поклоняться своим ложным богам. Война вовсе не в» природе человека «, как утверждают идиоты, она навязана человеческой природе ложными идеями. Война будет, но еще не скоро.

– О Тони, что мы будем тогда делать?

– Убежим, дорогая. Как только я увижу, что надвигается война такого масштаба, как последняя, мы сломя голову помчимся в самую что ни на есть нейтральную страну, лишь бы там нашелся приют. Но наш утренний завтрак сегодня состоял из одних ужасов, надо придумать к ленчу что-нибудь повкуснее. Законы и война – слишком много в один день.

– Тони, обещай, что ты убьешь меня, прежде чем пойдешь на новую войну!

– Ничего подобного я тебе не обещаю, дорогая.

Я скоро буду слишком стар и малоподвижен, чтобы идти на войну. А кроме того, будущая война обрушится на мирное население – и это дает нам надежду на мир.

Когда они вечером садились обедать, Тони сказал: – Знаешь, Кэти, я бы не отказался распить бутылочку стравеккьо, которым так гордится Баббо, – мы не пили его с нашего первого завтрака, а ведь с тех пор прошло уже несколько чудесных недель. Надо было спросить этого вина вчера вечером, когда мы все сидели вместе и пили по случаю возвращения Филомены. Заказать им, что ли, бутылочку и попросить в конце обеда присоединиться к нам?

– Закажи вина, дорогой, но не приглашай их сегодня.

– Еще какой-нибудь сюрприз?

– Ты не должен задавать вопросов, Тони. Но достань вина – мне тоже хочется выпить.

– Это хорошо. Я так рад, когда ты наслаждаешься благами жизни. Ты не скучаешь без своего австрийского вина?

– Нет, я ни о чем австрийском не скучаю. Да, кроме того, я уже много лет вовсе не пила вина.

– Приятно, что Филомена опять здесь, правда? – сказал Тони, стремясь как можно скорее отогнать дурные воспоминания. – А какая была потрясающая сцена. Тебя когда-нибудь столько поздравляли?

– Я рада, что нашелся хоть один человек, который нас одобряет. Боюсь, что таких немного, Тони.

– А может, и другие одобрили бы, если бы узнали всю нашу историю. Впрочем, какое нам до них дело.

– Но нехорошо, что мы не купили сегодня никакого подарка для Филомены, – сказала Кэти с сожалением. – Как это я не вспомнила.

– Признаюсь тебе, что я на минутку выбежал из музыкального магазина и купил ей шарф, – сказал Тони. – Самый пестрый, какой мог найти. Вот почему я и предложил пригласить их, но ведь мы можем преподнести его завтра утром.

– Ты сам ей преподнеси. Она тебя обожает.

– Мы преподнесем его вместе и хором произнесем речь: «Покорнейше просим вас милостиво принять от нас этот нарядный шарф, Филомена». Давай разучим речь. Начинай: «Покорнейше – просим вас – милостиво – принять…» Да ты не смейся, Кэти, разве только, что ты хочешь, чтобы мы оба засмеялись на слове «милостиво». Ну, давай снова…

Когда они уже довольно долго просидели за послеобеденным кофе, Кэти спросила:

– Тони, который теперь час? – Почти половина десятого.

– Ты был такой хороший и милый, Тони, что позволил мне нести командование, как ты это называешь. Я была не так уж изобретательна по части сюрпризов, но в конце концов самый замечательный ежечасный сюрприз – это быть вместе на этом чудесном острове. Если бы ты стал настаивать, я бы в первую же ночь отдалась тебе, но мне пришлось бы сделать над собой усилие, и это было бы для меня не так радостно, как мне хотелось бы и как это будет теперь.

Подарив мне эти дни и ночи, чтобы я прониклась близостью твоего тела и забыла то, что мне нужно было забыть, ты сделал для меня так много, что во мне словно все перевернулось, и я почувствовала, что я вся твоя; в том состоянии, в каком я была, самые нежные, самые пылкие ласки не могли бы заставить меня почувствовать это сильнее. Достаточно ли я сказала, чтобы выразить тебе мою благодарность?

– Больше, чем достаточно, милая Кэти, больше, чем я заслужил. Мне так легко подчиняться тебе.

– Но больше так не должно быть, – сказала Кэти, – и у меня нет никаких вздорных понятий насчет того, что называется завершением брака. Во всяком случае, сюрприз на сегодняшний вечер состоит в том, что я прошу тебя прийти ко мне в десять часов и взять на себя командование.

– Так, значит, ты?…

– Да, да, я хочу, чтобы ты любил меня так, как любил тогда – давно. Вот почему я говорю тебе – приходи ко мне в комнату, потому что ведь это произошло там, где мы с тобой любили друг друга.

– Ты вполне, вполне уверена, что хочешь этого, Кэти? Ты говоришь это не потому, что у тебя, может быть, какое-то ложное представление, будто мужчина страдает и что это твой долг.

– Нет, милый. Эти три ночи, что я провела рядом с тобой, я так хотела тебя, так хотела, что едва удерживалась, чтобы не соблазнить тебя. Но я хотела почувствовать себя уверенной. Я хотела, чтобы у меня изгладилось всякое чувство горечи.

Она встала и прибавила:

– Приходи, когда часы начнут бить десять, как только услышишь первый удар. Я буду ждать тебя.

Куранты на башне еще вызванивали последнюю четверть, когда Тони тихонько отворил дверь к Кэти.

Вся комната была пронизана бледным голубоватым светом – так вот для чего ей нужен был непременно голубой шелковый шарф. Он сел на край кровати и нежно поцеловал Кэти; она смотрела на него с улыбкой – глаза ее были ясны и широко открыты, в них не было ни грусти, ни страха. – Хочешь, я лягу рядом с тобой, моя Кэти?

– О Herz, mein Herz. Помнишь, как я сказала тебе это тогда? Да, я хочу, чтобы ты лег рядом со мной.

Он обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, а потом тихонько положил руку ей на грудь, чтобы она почувствовала ее жар на своем теле.

– Ты, правда, хочешь, Кэти, радость моя? Может быть, еще подождать…

– Нет, нет, я хочу теперь, сейчас.

Он прижал ее к себе бережно и нежно и почувствовал, как трепетно льнет к нему ее ослабевшее тело.

Потом Тони заснул и ничего не помнил, пока не почувствовал на своем лице дыхания Кэти. Она прильнула щекой к его щеке, и он услышал, как она сказала:

– Любовь моя, радость моя, тебе пора идти к себе. Уже давно рассвело, и через несколько минут придет Мария и принесет наш завтрак.

Но как можно было сразу расстаться с Кэти, которая лежала рядом, облокотясь на подушку, и глядела ему в глаза? Тонн привлек ее к себе и прошептал:

– Кэти.

– Да?

– Тебе хорошо было этой ночью?

– Да, очень, очень. У меня даже нет слов передать это.

– Я ничем не огорчил тебя? Ты не грустишь?

– Нет, все было прекрасно, радостно и чудесно. – Я так любил тебя, так любил!

– А я тебя.

– Мне хотелось отдать тебе свою жизнь.

– Ты отдал, Тони…

– И, может быть, поэтому я сегодня люблю тебя еще больше.

– И я тебя.

– И ведь это только начало. – Да, только начало.

– Ты никогда не разлюбишь меня, Кэти?

– Нет, пока не умру.

– Не умирай, Кэти. Давай жить вечно. Хорошо?

– Да, и с каждым днем будем любить друг друга все больше.

– Да. Ты красавица, моя Кэти, в этих круглых грудях живет богиня.

– А в твоих руках и чреслах – бог.

– Мне пора идти.

– Да. Она вот-вот придет. – Поцелуй меня еще раз.

Тони благополучно пробрался в свою комнату как раз вовремя, чтобы принять поднос с завтраком, который ему подала служанка; он невольно улыбнулся, увидев, что покровительствующая им экономная Филомена поставила оба завтрака на один поднос. Тони вынес его на террасу, пододвинул стулья к столу, принес сигареты и поставил небольшое деревце в кадке так, чтобы тень его защищала стул Кэти от солнца.

Звать ее не было надобности – она всегда слышала шаги девушки на лестнице и минуту спустя являлась к нему с собственным подносом. Тони думал, что она скажет, когда увидит предательский поднос с двумя приборами, – а может быть, она сама гордо распорядилась подать завтрак к нему. Из сада донеслись звуки гитары. Тони вышел на середину террасы и услышал чистый голос Кэти, напевавший «Wenn ich in deine Augen seh». Как чудесно она придумала сказать ему этой песенкой, что она любит его и счастлива своей любовью.

Когда пение кончилось, Тони подошел к перилам и, заглянув через них, увидел Кэти, стоявшую внизу в своем новом халатике с перекинутой через плечо гитарой.

– Благодарю тебя, трубадур, – сказал он.

Она взглянула наверх.

– Ах, ты тут? Лови!

Она бросила ему маленький пучок цветов, который он поймал на лету.

– Вот цветы для тебя, господин мой, и веточка розмарина на память.

– Благодарю тебя, трубадур, я не забуду. Не фрейлейн ли Кэти прислала тебя, чтобы ты спел свою прелестную песенку?

– Я подумала, не все же уступать только мужчинам услады любви, и решила сама спеть aubade [197]  [197] Утреннюю серенаду (фр.)


[Закрыть] своему возлюбленному.

– Чем мне отблагодарить тебя, трубадур?

– Завтраком, – деловито ответила Кэти. – Я сейчас поднимусь. А все готово?

– Да, и молоко стынет.

– Лечу наверх.

– Кэти, – окликнул Тони, когда она побежала.

– Да, – отозвалась она и, остановившись, оглянулась через плечо.

– Но ведь теперь уже нет никаких» so muss ich weinen bitterlich» [198]  [198] И горько плакать я должна (нем.)


[Закрыть].

Кэти замотала головой и послала ему воздушный поцелуй.