Текст книги "Серафина"

Автор книги: Рейчел Хартман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– …инкапсулированные материнские воспоминания. Не знаю, что именно она решила показать, только знаю, что в ее планах было раскрыть тебе правду обо мне и о ней самой.

Он был дракон и брат моей матери. Я еще не осмелилась сама сделать вывод о ее происхождении, но он заставил меня столкнуться с фактом лицом к лицу. Я перегнулась через край кровати, и меня стошнило. Ковыряясь ногтем в зубах, он смотрел на пол с таким видом, будто мог по тому, что я ела, определить, сколько мне известно.

– Я не ожидал, что ты появишься на шествии. Я не намеревался рассказывать тебе – ни сейчас, ни когда-либо. Мы с твоим отцом об этом договорились. Но я не мог позволить толпе тебя растоптать. Не знаю почему.

Это все, что я услышала из его объяснений, потому что тут на меня нахлынуло видение.

На сей раз это было не воспоминание матери. Оставаясь собой, хоть и бестелесной, я смотрела вниз на оживленный портовый город, угнездившийся меж прибрежных скал. Я не только видела его: до меня доносились запахи рыбы и пряностей с рынка, соленое дыхание океана овевало мое призрачное лицо. Я рассекала девственно-голубое небо, будто жаворонок, кружила над белыми куполами и шпилями, планировала над бурлящими жизнью верфями. Меня притянул роскошный монастырский сад, полный звенящих фонтанов и лимонных деревьев в цвету. Там было что-то, что мне нужно было увидеть.

Нет, кто-то. На фиговом дереве висел вниз головой, словно летучая мышь, ребенок – маленький мальчик лет шести. У него была темная, словно вспаханное поле, кожа, волосы казались пушистым черным облаком, глаза были живыми и ясными. Он ел апельсин, дольку за долькой, и казался совершенно довольным собой. Взгляд у него был смышленый, но он смотрел сквозь меня, словно я была невидима.

Я пришла в себя, но успела только отдышаться, и тут одно за другим на меня нахлынули еще два видения. Я увидела крепкого самсамского горца, который играл на волынке на крыше церкви, а следом – суетливую старушку в толстых очках, распекавшую кухарку за то, что та положила в рагу слишком много кориандра. Каждое новое видение усиливало головную боль; пустой живот стискивали спазмы.

Неделю я не вставала с постели; видения приходили с такой скоростью и силой, что всякий раз, пытаясь подняться, я падала под их весом. Я видела гротескных, искореженных людей: мужчин с зобом и когтями, женщин с рудиментарными крыльями, а еще – огромную слизнеподобную тварь, которая ворочалась в топкой болотной грязи. От их вида я кричала до хрипоты и билась на мокрых от пота простынях, пугая свою мачеху.

Кожа на левом предплечье и на поясе чесалась, горела и непрестанно облезала сухими лоскутами. Я яростно впивалась в больные места, этим только раздирая их еще больше.

Меня терзала лихорадка, еда не держалась в желудке. Орма все это время был со мной, и мне казалось, что под кожей у него – и у всех остальных – прячется пустое ничто, чернильно-черная бездна. Он закатывал мне рукав, чтобы взглянуть на кожу, и я визжала от ужаса, что он сдерет мне ее, а под ней окажется пустота.

К концу недели чесоточные пятна затвердели и стали облетать хлопьями, открыв линию закругленных чешуек, еще совсем мягких, будто у новорожденной змеи, которая шла от внутренней стороны запястья до локтя. На поясе появилась такая же полоса, но более широкая, похожая на кушак. Обнаружив их, я рыдала до тех пор, пока меня не стошнило. Орма очень тихо сидел у постели и смотрел в пустоту немигающими темными глазами, погрузившись в свои непроницаемые драконьи мысли.

– Что же мне делать с тобой, Серафина? – спросил отец. Он сидел за столом, нервно перебирая бумаги. Я сидела напротив него на табурете; это был первый день, когда я оправилась настолько, что смогла выйти из комнаты. Орма занял резное дубовое кресло у окна, и серый утренний свет лился на его нечесаные волосы. Анна-Мари принесла нам чай и испарилась. Я единственная взяла чашку, но чай так и остался остывать в ней.

– А что ты раньше собирался со мной делать? – спросила я с некоторой горечью, потирая ободок чашки большим пальцем.

Папа пожал узкими плечами; взгляд его серых, словно море, глаз был пустым и далеким.

– Была некоторая надежда выдать тебя замуж, пока эти кошмарные улики не появились у тебя на руке и на… – Он махнул рукой снизу вверх и обратно, указывая на меня.

Я попыталась сжаться, уйти в себя. Отвращение пропитывало меня насквозь до самой души – если у меня вообще была душа. Моя мать оказалась драконом. Я больше не знала, во что верить.

– Я понимаю, почему ты не хотел мне говорить, – пробормотала я себе в чашку хриплым от стыда голосом. – До этого… этого проявления… я бы, наверное, не понимала, насколько важно молчать; я могла бы проговориться одной из горничных или… – Друзей у меня никогда особенно много не было. – Поверь, теперь я все понимаю.

– Ах, вот как, неужели? – Папин голос стал вдруг резким. – Знание, соглашение и закон не заставили бы тебя молчать, а вот уродство сразу все расставило по местам?

– Думать о соглашении и законе надо было до того, как ты на ней женился.

– Я не знал! – воскликнул он, потом покачал головой и продолжил уже мягче: – Она мне не говорила до самой своей смерти, а потом родила тебя, залив всю кровать серебристой кровью, и я оказался брошен посреди штормового моря, лишившись совета даже той, кого любил больше всех.

Папа провел рукой по редеющим волосам.

– Меня могут изгнать или казнить, в зависимости от настроения королевы, но в конечном счете до ее решения дело может и не дойти. За все время суд рассматривал очень мало случаев сожительства с драконами; обычно обвиняемых разрывала на куски толпа, они сгорали в собственных домах или просто исчезали бесследно, так и не добравшись до суда.

В горле пересохло; не в силах говорить, я глотнула холодного чая. Он был горький.

– А… а что стало с их детьми?

– По поводу детей нет никаких записей, – сказал папа. – Но не воображай даже на секунду, что горожане растеряются, если всплывет правда о тебе. Им только и надо, что обратиться к Писанию!

Орма, который сидел, глядя в никуда, снова обратил на нас внимание.

– Если мне не изменяет память, у святого Огдо были на этот счет недвусмысленные рекомендации, – сказал он, потянув себя за бороду. – «Если же червь осквернит ваших женщин, отчего появится на свет бесформенная, уродливая помесь, без промедления лишите чудовище жизни. Трижды освященным топором расколите младенцу череп, иначе он станет тверже стали, чешуйчатые члены вырвите и сожгите каждый в отдельном костре, дабы не приползли они в ночи, будто змеи, убивать правоверный народ. Рассеките твари брюхо и, помочившись на потроха, спалите их огнем. Полукровки рождаются с семенем во чреве: закопаете брюхо целиком, и из земли восстанут два десятка новых…»

– Довольно, саар, – вмешался папа. Его глаза цвета штормового моря внимательно посмотрели мне в лицо. Я ответила взглядом, в котором читался ужас, и захлопнула рот ладонью, чтобы не разрыдаться. Потому ли сторонился он религии, что даже сами святые превозносили убийство его ребенка, словно подвиг? Неужели гореддцы до сих пор, после тридцати пяти лет мира, ненавидели драконов только потому, что того требовали Небеса?

Орма совершенно не замечал моего испуга.

– Я полагаю, что Огдо и все, кто выражает такое же отвращение – святой Витт, святой Манн и многие другие – все-таки имели какое-то представление о полукровках. Само собой, не потому, что Серафина подходит под описание, а потому, что они вообще признавали возможность их существования. В большой танамутской библиотеке нет ни одного упоминания о задокументированных случаях скрещивания. За целую тысячу лет, мне кажется, должен был бы найтись хоть кто-то, кто бы попытался сделать это специально.

– Нет, – сказал папа. – Мне бы даже в голову не пришло. Только аморальный дракон додумался бы до такого.

– Именно, – кивнул Орма, ничуть не обидевшись. – Аморальный дракон додумался бы и попытался…

– Что, силой? – Папа сжал губы, словно от этой мысли к его горлу подступила желчь.

Это уточнение Орму ничуть не встревожило.

– …и записал результаты эксперимента. Видимо, мы не настолько аморальный вид, как предполагают жители Южных земель.

Я больше не могла сдерживать слезы. В груди было пусто, кружилась голова; от холодного сквозняка из-под двери меня шатало на табурете. У меня отобрали все: мать-человека, собственную человечность и вдобавок всякую надежду когда-нибудь покинуть дом отца.

Под поверхностью мира я увидела бездну, и бездна угрожала меня затянуть.

Тут даже Орма наконец заметил мое состояние и озадаченно склонил голову набок.

– Позволь мне ее обучать, Клод, – сказал он, откинувшись назад и собрав пальцем конденсат с ромбика узорного окошка, а потом слизнул каплю с пальца языком.

– Тебе? – горько усмехнулся отец. – И что ты будешь с ней делать? Она двух часов не может продержаться без этих кошмарных видений, от которых у нее припадки.

– Для начала мы можем поработать над этим. У нас, сааров, есть методики, направленные на то как обуздать бунтующий мозг. – Орма постучал пальцем себе по лбу, а потом постучал снова, будто ощущение его заинтриговало.

Почему я никогда раньше не замечала, какой он странный?

– Ты станешь учить ее музыке, – сказал мой отец. Его золотистый голос звучал на октаву выше, чем обычно. Мучительная борьба была написана на папином лице так ясно, будто кожа его была стеклянной. Все это время он защищал не только меня; он защищал свое разбитое сердце.

– Папа, пожалуйста. – Я протянула вперед ладони, словно обращалась с мольбой к святым. – У меня больше ничего не осталось.

Сгорбившись в кресле, он сморгнул слезы.

– Только так, чтобы я не слышал.

Два дня спустя к нам домой доставили спинет. Папа приказал установить его в кладовой в самой дальней части дома, вдали от его кабинета. Места для табурета там не было; мне пришлось сидеть на сундуке. Еще Орма прислал мне книгу фантазий за авторством композитора Виридиуса. Я никогда раньше не видела партитур, но нотный язык оказался мне понятен так же, как до того язык драконов – мгновенно. Я читала музыку, будто книгу, пока за окнами не начало темнеть.

О спинетах я не знала ровным счетом ничего, но предположила, что крышку нужно открыть. С внутренней стороны у моего инструмента была нарисована буколическая сцена: на веранде играли котята, позади на полях крестьяне собирали сено в стога. У одного из котят – того, что яростно вцепился в клубок синей шерсти – был странный стеклянный глаз. В полумраке я прищурилась, чтобы разглядеть его, а потом постучала по нему пальцем.

– А вот и ты, – глухо сказал низкий голос. Удивительно, но он будто бы доносился из горла нарисованного котенка.

– Орма?

Как он это сделал? Это что, какая-то драконья техника?

– Если ты готова, давай начинать. Впереди много работы.

Так он спас мне жизнь в третий раз.

4

Следующие пять лет Орма был моим учителем и единственным другом. Он отнесся к своим воспитательским обязанностям очень серьезно, если учесть, что до этого даже не собирался признавать себя моим дядей. Орма учил меня не только музыке, а всему, что, как он считал, я должна знать о драконьем племени: истории, философии, физиологии, высшей математике (самое близкое к религии, что у них было). Он отвечал даже на самые дерзкие вопросы. Да, при определенных обстоятельствах драконы могут различать цвета по запаху. Да, весьма опрометчиво перекидываться саарантрасом, если только что съел целого тура. Нет, он не понимает точной природы моих видений, но полагает, что сможет мне помочь.

Пребывание в человеческом теле для драконов было непростым и часто ошеломляющим опытом, так что за многие годы они разработали стратегии, помогающие им, принимая человеческую форму, держать разум «в арде». Ард – центральная концепция драконьей философии. Примерно это слово можно перевести как «порядок» или «корректность». Гореддцы использовали его для обозначения драконьего батальона – такое значение у него тоже было. Но для драконов оно обозначало очень сложную и глубокую идею. Ардом называлось должное мироустройство, победа порядка над хаосом, этическая и физическая правильность.

Человеческие эмоции, запутанные и непредсказуемые, в драконьей системе ценностей были противны арду. С помощью медитации и того, что Орма называл когнитивной архитектурой, драконы умели разделять свой разум на самостоятельные ячейки. К примеру, в одной из таких ячеек запирались материнские воспоминания, поскольку были очень напряженными и отвлекали – чтобы свалить меня, хватило одного-единственного. Эмоции, которые саары находили неудобными и назойливыми, были надежно заперты и никогда не просачивались наружу.

Орма ни разу не слышал о таких видениях, как у меня, и не знал, что их вызывало. Но он был уверен, что система когнитивной архитектуры поможет мне научиться не терять от них сознания. Мы попытались создать для меня ячейку материнской памяти, похожую на его собственную: запирали видения (точнее, воображаемую книгу, которая их представляла) в сундуке, в склепе, наконец, в темнице на дне морском. На несколько дней это помогало, но потом по дороге домой от святой Иды я теряла сознание, и приходилось начинать сначала.

Видения показывали мне одних и тех же людей снова и снова; они стали мне настолько привычны, что я дала им всем прозвища. Их было семнадцать – замечательное простое число, которое Орму безмерно интересовало. Наконец его осенило, что можно попытаться запереть именно их, а не сами видения.

– Постарайся создать образ, ментальный аватар каждого из них, и обстановку, в которой им хотелось бы находиться, – сказал тогда он. – Тот мальчишка, Летучий мыш, все время залезает на деревья, так посади в своем разуме дерево. Посмотрим, захочет ли его аватар забраться на это дерево и остаться на нем. Возможно, если ты начнешь развивать и укреплять связь с этими сущностями, они перестанут искать твоего общества в неподходящее время.

Из этого предположения вырос целый сад. В саду гротесков у каждого аватара было свое место; я навещала их каждый вечер, а если забывала, расплачивалась головными болями и видениями. Но пока у этих странных жителей все было тихо и спокойно, видения меня не мучили. Ни я, ни Орма не понимали точно, почему все получилось. Орма утверждал, что никогда не слышал о более необычайной ментальной структуре и сетовал, что не может написать о ней диссертацию; но я была тайной даже среди драконов.

Вот уже четыре года меня не мучили нежеланные видения, но ослаблять бдительность было нельзя. Мигрень, которая началась после похорон принца Руфуса, означала, что гротескные жители моего сада возбуждены; очень возможно, что скоро начнется приступ. Когда Орма оставил меня на мосту, я поспешила как можно скорее вернуться в замок Оризон, предвкушая целый час ментальной гигиены или, как говорил Орма, приведения разума в ард.

В моих дворцовых покоях было две комнаты. Первая – гостиная, где я занималась музыкой. Спинет, который мне подарил Орма, стоял у дальней стены; рядом был шкаф, где хранились книги, флейты и уд. Шатаясь, я добралась до второй комнаты, где стояли шифоньер, стол и кровать; я жила здесь всего две недели, но успела настолько ко всему привыкнуть, что чувствовала себя как дома. Прислуга замка уже разобрала постель и разожгла огонь в очаге.

Я разделась до полотняной нижней сорочки. Следовало первым делом вымыть и смазать чешую, но каждый дюйм тела умолял поскорее лечь в кровать, да еще нужно было разобраться с головной болью.

Стянув с кровати подушку-валик, я села в позу лотоса, как учил Орма. Закрыла глаза – боль была к тому времени уже настолько сильной, что выровнять дыхание удалось не сразу, – и до тех пор повторяла мантру «все в арде», пока не увидела, как перед мысленным взором до горизонта раскидывается пестрый, пышный сад.

Оглядываясь, я поначалу немного растерялась – в каждое мое посещение план сада менялся. Передо мной расположилась изгородь из древних плоских камней; из каждой щели, словно пучки зеленой шерсти, росли папоротники. За нею я разглядела фонтан Безликой дамы, маковый вал и лужайку с запущенными, буйно разросшимися садовыми деревьями. Следуя наставлениям Ормы, я каждый раз останавливалась на несколько секунд у входа, положив руки на ворота – на этот раз чугунные – и говорила: «Это сад моего разума. Я возделываю его, я владею им. Мне нечего бояться».

Среди деревьев виднелся Пеликан, получивший свое прозвище за большой, мягкий зоб, который подрагивал у него на шее и свисал на тунику, будто кожаный слюнявчик. Всегда было тяжело, если первым попадался кто-нибудь с уродством, но я натянула на лицо улыбку и ступила на траву лужайки. К моему удивлению, ноги тут же промокли от росы; я даже не заметила, что была босиком. Пеликан не обратил никакого внимания на мое приближение и не отрывал глаз от неба, которое в этой части сада всегда было темным и звездным.

– Как поживаете, мастер П.? – Гротеск недобро закатил глаза; он был встревожен. Я попыталась было взять его за локоть (старалась не трогать их за руки, если этого можно было избежать), но он отстранился. – Да, день был непростой, – мягко сказала я, потихоньку оттесняя Пеликана к его излюбленной каменной скамейке. Углубление в сиденье было заполнено землей и засажено душицей, от которой разливался успокаивающий аромат, стоило присесть на скамью. Пеликан находил это приятным. В конце концов он отправился туда и устроился среди ростков.

Я еще несколько мгновений понаблюдала за ним, чтобы убедиться, что он окончательно успокоился. Кожей и темными волосами он был похож на порфирийца, а вот красное растянутое горло, которое расширялось и опадало с каждым вздохом, не было похоже ни на что на свете. Хотя мои видения и были очень четкими, тревожно было думать, что они – и другие, еще более изуродованные – на самом деле живут где-то в реальном мире. Не может же быть, чтобы боги Порфирии были так жестоки, что позволили Пеликану существовать на самом деле? Мое бремя чудовищности по сравнению с этим было ничтожно.

Он совсем утихомирился. Что ж, с одним разобрались, и это оказалось совсем не сложно. Странно, почему тогда голова так раскалывалась? Может быть, другие окажутся взволнованы сильнее?

Поднявшись со скамьи, чтобы продолжать свой обход, я босой ногой наступила в траве на что-то холодное и кожистое, наклонилась и увидела большой кусок апельсиновой кожуры. Еще несколько было рассыпано под высоченными самшитами.

Я сознательно наполнила сад вещами, приятными каждому отдельному персонажу – деревья для Летучего мыша, звездное небо для Пеликана – но все остальное обеспечило мое подсознание, скрытый поток, который Орма звал «подмыслием». Новые украшения, диковинные растения и статуи появлялись без предупреждения. И все же мусор на лужайке казался чем-то неправильным.

Бросив кожуру под изгородь, я вытерла руки о юбку. Насколько мне было известно, в этом саду лишь одно апельсиновое дерево. Пока волноваться рано, нужно сперва добраться до него.

Мизерере обнаружилась у перелаза через изгородь; она выдергивала себе перья. Я отвела ее в гнездо. Тритон бился под яблонями, сминая колокольчики; его я увела обратно в лужу и втерла грязь в его нежную голову. Потом проверила, держится ли замок на Крохотном домике, и кое-как пробралась босиком через неожиданно появившееся на пути поле чертополоха. Вдали уже виднелись высокие деревья рощи Летучего мыша. Я двинулась по липовой аллее, время от времени ныряя в сторону, в зеленеющие сады, успокаивая, убаюкивая, воркуя над каждым жителем. В конце аллеи путь мне преградила разверзшаяся в земле трещина. Расщелина Грома сменила место и теперь мешала мне пройти к финиковым пальмам, в которых жил Мыш.

Громом я называла самсамского волынщика, который привиделся мне в детстве. Он был моим любимцем; к стыду своему, меня больше тянуло к тем из жителей, кто выглядел более-менее нормально. Этот аватар отличался от остальных тем, что издавал звуки (отсюда и пошло имя), мастерил всяческие штуки и иногда покидал отведенный ему участок. Кроме него, бродить повадился лишь еще один персонаж, Джаннула, и она пугала меня до такой степени, что я заперла ее с глаз долой в Крохотном домике.

От видений у меня было такое ощущение, будто я заглядываю в чужую жизнь через волшебную подзорную трубу. Джаннуле каким-то образом удавалось через свой аватар смотреть на меня в ответ. Она говорила со мной, любопытствовала, требовала, врала и воровала; она пила мой страх, будто нектар, и чуяла мои желания в ветре. В конце концов она стала пытаться влиять на мои мысли и контролировать мои действия. Запаниковав, я рассказала о ней Орме, и он помог мне изгнать ее в домик. Я едва сумела заманить ее туда. Трудно обмануть того, кто знает, о чем ты думаешь.

Однако движения аватара Грома казались механическими; у меня не появлялось ощущения, что где-то настоящий самсамский волынщик через него смотрит на меня. По всему саду были рассыпаны бельведеры и перголы – дары Его Громейшества – и мне радостно было глядеть на них.

– Гром! – крикнула я, стоя у обрыва. – Мне нужен мост!

Тут показалось сероглазое, круглощекое лицо, а следом – огромное тело в самсамских черных одеждах. Он сел на выступе утеса, достал из своего мешка трех рыбин и женскую ночную сорочку – все это время не переставая дудеть – и развернул их, превратив в мост.

В этом саду все было почти как во сне. Я старалась не задумываться над логикой происходящего.

– Как ты? Ничем не расстроен? – спросила я, похлопывая его по жесткой светловолосой макушке. Ухнув, он исчез в разломе. Это было нормально; он часто бывал спокойнее остальных, наверное, потому что все время занимался делом.

Я поспешила к роще Мыша, наконец начиная волноваться по-настоящему. Летучий мыш был моим самым любимым персонажем, а единственное апельсиновое дерево в саду росло среди его фиг, фиников, лимонов и других порфирийских фруктов. Я добралась до рощи и подняла голову, но в листве его не оказалось. Я поглядела вниз; он уложил опавшие фрукты в аккуратные пирамидки, но самого его нигде поблизости не было.

Мыш раньше никогда не покидал отведенный ему участок, ни разу. Я долго стояла, уставясь на пустые деревья, пытаясь осознать его отсутствие.

Пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце.

То, что Летучий мыш бродил где-то по саду, объясняло апельсиновую кожуру на лужайке Пеликана, да и сила моей мигрени становилась теперь понятна. Если какой-то маленький порфириец нашел способ заглянуть в мою подзорную трубу, как Джаннула… Я похолодела с головы до ног. Это было немыслимо. Должно быть другое объяснение. У меня сердце разорвется, если придется обрубить связь с мальчишкой, который стал мне так необъяснимо дорог.

Я двинулась дальше, успокаивая оставшихся жителей, но мысли мои были далеко. У Ворчащего ручья и на Трех дюнах нашлась еще апельсиновая кожура.

Напоследок мне предстояло обойти розовый сад, чопорно-аккуратные владения госпожи Котелок. Это была невысокая, дородная старушка в чепце и толстых очках, невзрачная, но не имеющая никакого выраженного уродства. С ней я тоже познакомилась в первой волне видений – она суетилась над рагу в котелке. Отсюда и пошло ее прозвище.

Чтобы ее найти, мне понадобилось несколько мгновений – за которые меня едва не хватил удар от страха – но она всего лишь сидела на корточках на земле за каким-то необычно пышным белоцветковым растением и занималась тем, что выдергивала сорняки, пока они еще не выпустили побеги. Получалось неплохо, хоть и выглядело необычно. Она не казалась особенно взволнованной; на меня так вовсе не обратила внимания.

Через лужайку с солнечными часами я бросила взгляд на выход; мучительно хотелось вытянуться на постели и отдохнуть, но я не смела. Нужно было найти Мыша.

На циферблате часов лежала кожура от целого апельсина, снятая одним куском.

А вот нашелся и сам мальчишка, на вековом тисе у стены. Судя по виду, он обрадовался, что я его заметила; помахал, спрыгнул на землю и бросился ко мне через лужайку. У меня отвисла челюсть; я с тревогой следила за его светящимися глазами и улыбкой, боясь того, что они могут означать.

Он протянул мне дольку апельсина. Она лежала в его коричневой ладошке, свернувшись, будто креветка.

Я уставилась на нее в растерянности. Взяв гротеска за руку, можно было сознательно вызвать видение; я сделала так однажды с каждым из них, чтобы обрести контроль над видениями и не позволить им контролировать себя. Это было только один раз. Меня преследовало ощущение неправильности, словно я шпионила за людьми.

Точно ли он просто предлагал мне апельсин, или ему хотелось, чтобы я взяла его за руку? От последней мысли у меня по спине побежали мурашки.

– Спасибо, Мыш, но я сейчас не хочу есть. Пойдем-ка, найдем твои деревья.

Он пошел за мной покорно, будто щенок, мимо болота Пудинга, через сад бабочек и до самой своей рощи. Я ожидала, что он тут же запрыгнет обратно на дерево, но он посмотрел на меня, широко распахнув черные глаза, и снова протянул дольку апельсина.

– Оставайся здесь и больше никуда не уходи, – укоризненно попросила я. – Хватает и того, что Гром постоянно бродит по саду. Понимаешь?

Он ничем не показал, что понял; уставился вдаль и проглотил дольку. Я похлопала его по пушистому облаку волос и подождала, пока он не заберется обратно на дерево.

Только тогда отправилась я к воротам, поклонилась солнечным часам и произнесла прощальные слова: «Это мой сад, все в арде. Я верно за ним ухаживаю; пусть же и он отвечает мне верой».

Открыв глаза в собственных покоях, я наконец вытянула затекшие конечности. Налила себе воды из кувшина на столе и кинула подушку обратно на кровать. Головная боль испарилась; видимо, я решила проблему, даже если и не поняла, в чем она заключалась.

Орме найдется что об этом сказать. Я решила спросить его завтра же и, этой мыслью убаюкав тревогу, уснула.

Мой утренний туалет был сложным и долгим, поэтому Орма снабдил меня механизмом, который отсчитывал время и в указанный ранний час начинал щебетать так истошно, что на него не хватало всех самых страшных проклятий. Я держала его на книжном шкафу в передней комнате, в корзине с другими безделушками, специально чтобы мне приходилось плестись туда и копаться в ней, прежде чем его выключить.

Система работала исправно, за исключением тех случаев, когда я уставала настолько, что забывала поставить будильник. Я проснулась в панике за полчаса до того, как мне нужно было вести репетицию хора.

Торопливо вынув руки из рукавов ночной рубашки, я просунула их в ворот и стянула ее на пояс на манер юбки. Вылила содержимое кувшина в таз и добавила воду из чайника, слегка теплую от того, что он всю ночь стоял на очаге. Потерла чешую на руке и на поясе мягкой тканью. Сами чешуйки температуры не чувствовали, но капли, которые скатывались вниз на кожу, были сегодня неуютно холодными.

Остальные мылись раз в неделю, а то и реже, но им же не грозили паразиты, живущие в чешуе. Вытершись, я поспешно достала из шкафа горшочек с мазью. Только определенный набор трав, смешанных с гусиным жиром, ослаблял зуд. Орма нашел хорошего поставщика в единственном дружелюбно настроенном к драконам районе города – квартале под названием Квигхол.

Обычно, намазывая чешую этой жижей, я тренировалась улыбаться, потому что решила, что если смогу выдержать с улыбкой это, то все остальное – легко. Сегодня времени попросту не было.

Я подтянула рубашку обратно и завязала шнурок вокруг левой руки, чтобы рукав не спадал. Надела верхнюю юбку, платье и плащ; даже летом на мне всегда было как минимум три слоя одежды. В честь принца Руфуса накинула белый шарф, торопливо причесалась и выбежала в коридор, чувствуя, что совсем не готова встретиться лицом к лицу с миром.

К тому времени как я прибежала, запыхавшись и зажав в руке рулет, подхваченный на завтрак, Виридиус уже начал дирижировать замковым хором, растянувшись на своем подагренном диване. Он прожег меня взглядом; брови у него были по-прежнему огненно-рыжие, хотя ореол волос на голове уже стал ослепительно белым. Басы замялись, и он гаркнул:

– «Glo-ri-а», стадо тугодумов! Куда вы рты позакрывали? У меня что, рука остановилась? Вот именно, что нет!

– Простите за опоздание, – пробормотала я, но он не удостоил меня больше и взглядом до тех пор, пока не отзвучал последний аккорд.

– Так-то лучше, – сказал он хору, и со злобным видом повернулся ко мне. – Ну?

Я притворилась, что решила, будто он хочет услышать о вчерашнем выступлении.

– Похороны прошли хорошо, как вы, наверное, уже слышали. Гантард случайно сел на свой шалмей и сломал…

– У меня был запасной, – встрял Гантард, который и в хоре тоже участвовал.

– Ты его нашел только потом, в таверне, – заметил кто-то.

Виридиус нахмурился, заставив всех замолкнуть.

– Попрошу хор идиотов воздержаться от идиотизма! Дева Домбей, я имел в виду, какова причина твоего опоздания. Надеюсь, что она серьезная!

Я с трудом сглотнула, повторяя про себя: «Я хотела эту работу!» Я восхищалась музыкой Виридиуса с того самого мгновения, как впервые увидела его «Фантазии», но тяжело было осознать, что автор неземной «Suite Infanta» и этот вредный старик на диване – один и тот же человек.

Певчие глядели на меня с любопытством. Многие из них пробовались на мое место; каждый раз, когда Виридиус меня ругал, они говорили себе, что избежали незавидной судьбы.

Я присела в смущенном реверансе.

– Я проспала. Больше такого не повторится.

Виридиус тряхнул головой так резко, что обвислые щеки задрожали.

– Неужели мне нужно объяснять вам, бездарные крикуны, что, когда ардмагар Комонот прибудет с визитом, по качеству наших выступлений будут судить о гостеприимстве королевы – нет, о культуре всего нашего народа?

Несколько музыкантов засмеялись; Виридиус снова нахмурился, пресекая веселье.

– Думаете, это смешно, тугоухие вы негодяи? Музыка – единственное, в чем мы не уступаем драконам. Они бы хотели одержать верх, ведь она их завораживает. Пытаются и пытаются снова и снова. Технического совершенства они, быть может, и достигли, но чего-то все равно не хватает. И знаете, почему?

Внутри все обратилось в лед, но я послушно произнесла хором с остальными:

– У драконов нет души!

– Именно! – сказал Виридиус, потрясая в воздухе кулаком, искалеченным подагрой. – Только это одно им не под силу – а для нас это самый естественный, самый прекрасный дар Небес, и мы должны ткнуть их в это носом!

Ответив ему негромким «ура!», певчие начали расходиться. Они потекли рекой мимо меня, но я оставалась на месте; Виридиусу наверняка понадобится со мной поговорить. Конечно же, у семи или восьми певчих нашлись срочные вопросы. Они толклись вокруг его подагренного дивана с таким почтением, будто он был пашегой Зизибы. Виридиус же напустил на себя равнодушный вид, словно они не похвалами его осыпали, а просто сдавали обратно певческие одеяния.