Текст книги "Серафина"

Автор книги: Рейчел Хартман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Рейчел Хартман
СЕРАФИНА

Памяти Майкла МакМекана.

Дракона, учителя и друга.

Пролог

Я помню, как родилась.

Вообще-то, я помню и время до этого. В мире не было света, но была музыка: скрип суставов, биение крови, убаюкивающее стаккато сердца, богатая симфония желудка. Звуки обволакивали и защищали.

А потом мой мир раскололся, и меня вытолкнуло в холодную и яркую тишину. Я пыталась заполнить пустоту криками, но пространства оказалось слишком много. Во мне бушевала ярость, и все же пути назад не было.

Больше мне ничего не вспоминается – в конце концов я была лишь младенцем, пусть и немного необычным. Кровь и суета ничего для меня не значили. Я не помню ни ужаса повитухи, ни рыданий отца, ни речей священника, который читал молитву вслед отлетевшей душе моей матери.

Она оставила мне непростое, тяжелое наследство. Отец скрыл ужасные подробности ото всех, включая меня саму, переехал вместе со мной в Лавондавилль, столицу Горедда, и снова взялся за юридическую практику с того места, где ее бросил. Он придумал себе более приемлемую покойную жену, и я верила в нее, как некоторые люди верят в Небеса.

Я была капризным ребенком – отказывалась брать грудь, если кормилица пела фальшиво.

– Оно, кажется, имеет исключительный слух, – заметил как-то Орма, высокий угловатый знакомый моего отца, который часто навещал его в те дни. Орма называл меня «оно», будто я была вещью; а меня притягивала его отчужденность, как кошек притягивают люди, которые стараются их избегать.

Однажды весенним утром он сопроводил нас в собор, где молодой священник умастил мои жидкие волосенки маслом лаванды и сказал мне, что в глазах Небес я равна королеве. Как любой уважающий себя младенец, я разразилась криками, которые эхом разнеслись по всему нефу. Не трудясь оторваться от работы, которую принес с собой, мой отец обещал ревностно воспитать меня в вере Всесвятых. Священник протянул мне отцовский псалтырь, и я как по заказу тут же его уронила. Упав, он открылся на портрете святой Йиртрудис, лицо которой было замазано черным.

Священник поцеловал свою руку, подняв мизинец.

– Вы не вырвали страницы еретички!

– Это очень старый псалтырь, – сказал папа, по-прежнему не поднимая глаз, – не хочется книгу портить.

– Мы советуем всем верующим библиофилам склеить листы, посвященные Йиртрудис, вместе, чтобы не выходило таких недоразумений. – Священник перевернул страницу. – Небо, конечно же, имело в виду святую Капити.

Папа пробормотал что-то о суеверном притворстве, священник услышал, и последовал разгоряченный спор, который у меня в памяти не задержался. Я завороженно следила взглядом за процессией монахов, следующих по нефу. Они прошуршали мимо нас в своей мягкой обуви и летящих темных робах, стуча четками, и заняли места на хорах. Звонко заскрипели скамьи; кто-то из монахов кашлянул.

Они начали петь.

Собор, наполнившись гармоничным переливом мужских голосов, казалось, распахнулся перед моим взором. В высоких окнах засияло солнце, мраморный пол расцвел золотым и алым. Музыка подняла мое крошечное тельце, наполнила и окружила, сделала меня больше, чем я была до того. Она стала ответом на мой незаданный вопрос, заполнила кошмарную пустоту, в которую я родилась. Во мне поднялась надежда – нет, уверенность– что я могу преодолеть это огромное пространство и коснуться рукой сводчатого потолка.

Так я и попыталась сделать.

Нянька взвизгнула – я едва не выскользнула у нее из рук – но умудрилась схватить меня за лодыжку под очень неудобным углом. Прямо перед моим затуманенным взглядом оказался пол; он словно бы вертелся и покачивался.

Отец обхватил меня длинными ладонями поперек пухлого живота, держа на вытянутых руках, будто обнаружил на удивление огромную лягушку. Я встретила взгляд его глаз, серых, как штормовое море; в их уголках залегли горькие морщинки.

Священник, так и не благословив меня, развернулся и бросился прочь. Орма проводил его взглядом до угла Золотого дома, а потом спросил:

– Клод, объясни-ка мне. Он ушел, потому что ты убедил его, что религия – обман? Или он… как это называется? Обиделся?

Мой отец, казалось, не слышал; что-то во мне полностью захватило его внимание.

– Посмотри на ее глаза. Я бы мог поклясться, что она нас понимает.

– На редкость сознательное выражение для младенца, – признал Орма, поправив очки и направив на меня свой пронзительный взгляд. Глаза у него были темно-карие, как и у меня; но, в отличие от моего, взгляд Ормы был отстраненным и непостижимым, как ночное небо.

– У меня не выходит справляться со своим долгом, Серафина, – сказал папа тихо. – Может, никогда и не выйдет, но я уверен, что смогу стараться лучше. Нам нужно научиться быть друг для друга семьей.

Он поцеловал мои пушистые волосенки – никогда раньше такого не делал. Я уставилась на него в благоговейном изумлении. Текучие голоса монахов окружили нас троих и слились в единое целое. На одно восхитительное мгновение ко мне вернулось то самое, изначальное ощущение, которое я утратила, родившись: все было так, как должно было быть, и я оказалась на своем месте.

А потом это ощущение пропало. Мы вышли в окованные бронзой двери собора; музыка растаяла позади. Орма, не попрощавшись, пошел через площадь. Плащ его развевался, словно крылья огромной летучей мыши. Папа передал меня няньке, плотно укутался в накидку и ссутулился под порывами ветра. Я кричала ему, но он не повернулся ко мне. Над нами изгибался купол неба, пустой и очень-очень далекий.

Как бы там ни было дело с суевериями, псалтырь высказался предельно ясно: «Правды не должен знать никто. Вот вам приемлемая ложь».

Не то чтобы святая Капити – да хранит она меня в сердце своем – была плохой заменой. На самом деле, она на удивление мне подходила. Святая Капити несла собственную голову на блюде, будто жареного гуся; та смотрела со страницы горящим взглядом, с вызовом ожидая осуждения. Эта святая являла собой аллегорию жизни разума, совершенно отделенного от низменных нужд плоти.

Я по достоинству оценила это разделение, только когда подросла и меня стали донимать нелепости собственного тела, но интуитивную симпатию к святой Капити чувствовала с самого юного возраста. Кто тебя полюбит, если у тебя нет головы? Как можно совершить в жизни что-то значительное, если руки вечно заняты этим блюдом? Был у нее на свете хоть кто-нибудь понимающий, хоть кто-нибудь, кто назвал бы ее другом?

Папа позволил няньке склеить вместе страницы, посвященные святой Йиртрудис; иначе бедная женщина не ведала покоя под нашей крышей. Мне так и не удалось взглянуть на еретичку. Если поднести позади склеенных страниц свечу, можно было различить силуэт обеих святых, слившихся в одно ужасное чудовище. Разведенные руки святой Йиртрудис торчали из спины святой Капити, будто пара бессильных крыльев; темные очертания ее головы проступали как раз в том месте, где должна была бы быть голова другой. Двойная святая – как раз для моей двойной жизни.

Любовь к музыке в конце концов выманила меня на свет из безопасности отцовского дома и толкнула в сторону города и королевского дворца. Это был страшный риск, но я не могла иначе. Я еще не знала, что несу перед собой одиночество на блюде и что музыка будет следовать за мной, освещая мой силуэт.

1

В центре храма стояла модель Небес, которая называлась Золотым домом. Его крыша раскрывалась, как цветок, являя взгляду углубление размером с человека, в котором, укутанное в белый саван и золото, лежало тело бедного принца Руфуса. Его ноги покоились на благословенном пороге дома, а голову обрамляло гнездо позолоченных звезд.

Точнее, должно было бы обрамлять, потому что убийца принца Руфуса обезглавил его. Стража прочесала весь лес и болота в поисках головы принца, но тщетно; хоронить пришлось без нее.

Я глядела на церемонию, стоя на ступенях клироса. С высокой кафедры на балконе слева от меня, над Золотым домом, королевской семьей и скорбящей знатью, собравшейся в центре храма, разносилась молитва епископа. За деревянными перилами в гигантском нефе теснились простолюдины, пришедшие оплакать принца. По окончании молитвы я должна была сыграть «Призыв святого Юстаса», который ведет души вверх по Небесной лестнице. От ужаса я слегка покачивалась, будто меня попросили играть на вершине открытого всем ветрам утеса.

Вообще-то, меня играть вовсе не просили. В программе меня не было; к тому же я обещала папе, что не стану выступать на людях. Раньше мне доводилось слышать «Призыв» раз или два, но никогда я не пыталась его повторить. И флейта-то была не моя.

Но выбранный мною солист сел на свой инструмент и погнул язычок, а запасной слишком усердно пил за упокой души принца, и теперь его тошнило в монастырском саду от горя. Второго запасного не было. Без «Призыва» похороны бы не состоялись, а за музыку отвечала я, так что нужно было выкручиваться.

Молитва потихоньку подходила к концу; епископ описал славный Небесный дом, обитель всех святых, где все мы когда-нибудь упокоимся в вечном блаженстве. Исключения он перечислять не стал – не было нужды. Мой взгляд невольно скользнул к послу от драконов и официальной делегации из посольства, которые сидели за знатью, но перед простолюдинами. Они были в саарантраи – человеческом обличье – но ясно выделялись среди всех даже на таком расстоянии из-за серебряных колокольчиков на плечах, пустых мест на скамьях вокруг и нежелания склонить головы во время молитвы.

У драконов нет души. Никто не ожидал от них набожности.

– Да пребудет так во веки веков! – закончил епископ. Тут я должна была начать играть, но в этот самый момент заметила в толпе за перегородкой отца. На его побледневшем лице застыл страх. В голове у меня зазвучали его слова – те, что он сказал мне, когда я переехала во дворец, всего две недели назад: «Ни при каких обстоятельствах не привлекай к себе внимания. Если тебе безразлична собственная безопасность, хотя бы подумай, что станется со мной!»

Епископ кашлянул, но у меня внутри все превратилось в лед, так что я едва могла дышать.

Взгляд в отчаянии забегал в поисках чего-нибудь, на чем можно было бы сосредоточиться.

Наконец он обратился к королевской семье, трем поколениям, которые все вместе живым воплощением горя сидели перед Золотым домом. Королева Лавонда распустила седые локоны по плечам. Ее водянистые голубые глаза были красны от слез, пролитых по сыну. Принцесса Дион сидела выпрямившись и грозно сверкала взглядом, будто замышляя месть убийцам младшего брата – или самому Руфусу за то, что не сумел дожить до сорокового дня рождения. Принцесса Глиссельда, дочь Дион, успокаивающе положила золотистую голову на плечо бабушке. Принц Люциан Киггс, двоюродный брат и жених Глиссельды, сидел чуть поодаль от остальных и смотрел в никуда. Он не был сыном принца Руфуса, но вид у него был такой потрясенный и раздавленный, словно он потерял собственного отца.

Им нужно было успокоение Небес. Я мало что учила о святых, но знала о скорби и о том, что музыка – надежное утешение. Этим я могла им помочь. Я подняла флейту к губам, а глаза – к высокому потолку и принялась играть.

Поначалу мелодия звучала слишком тихо и неуверенно, но ноты словно сами нашли меня и придали храбрости. Музыка полетела, будто голубь, паря под сводами огромного нефа; сам собор подарил ей богатства, и отдача была такова, словно само это великолепное сооружение было моим инструментом.

Есть мелодии, которые говорят красноречивей слов, являют собой логичное и неизбежное выражение единого чистого чувства. «Призыв» – как раз из таких. Словно его создатель стремился дистиллировать чистую эссенцию скорби, показать: «вот оно каково – потерять близкого».

Я повторила «Призыв» дважды, все не желая расставаться с мелодией, со страхом ожидая конца, словно еще одной ощутимой потери. Отпустив последнюю ноту, я напрягла слух, чтобы поймать затихающее эхо, и внутри меня что-то рухнуло в изнеможении. Аплодисментов не последовало, учитывая природу церемонии, но сама тишина была оглушительной. Я окинула взглядом множество лиц – присутствующую знать, других почетных гостей и наконец сокрушительную толпу черни за перегородкой. Никто не двигался – только драконы тревожно ерзали на сиденьях и Орма, прижавшись к перилам, нелепо махал шляпой.

Мне не хватило сил даже смутиться. Склонив голову, я скрылась с глаз собравшихся.

Я была новой помощницей придворного композитора – обошла в соревновании за эту должность двадцать семь других претендентов, от странствующих трубадуров до признанных мастеров. Это стало неожиданностью – как протеже Ормы, я не вызывала ни у кого в консерватории никакого интереса. Орма был скромным преподавателем теории музыки, а не настоящим музыкантом. Он хорошо играл на клавесине – впрочем, инструмент играл сам, если нажимать нужные клавиши. Ему не хватало страсти и музыкальности. Никто не ожидал, что его ученица будет что-то из себя представлять.

Такая таинственность была намеренной. Папа запретил мне знакомиться с другими учениками и с преподавателями, и, несмотря на свое одиночество, я понимала его позицию. Конкретно ходить на прослушивания он мне не запрещал, но я прекрасно знала, что ему бы это не понравилось. Это уже стало традицией: он ставил узкие рамки, а я повиновалась до тех пор, пока не осознавала, что больше не могу. И всегда именно музыка толкала меня на то, что он считал опасным. Все же я не предусмотрела, какой глубокой и бескрайней будет его ярость, когда он узнает, что я собираюсь покинуть дом. Я понимала, что этот гнев на самом деле вызван страхом за меня, но выносить его не становилось от этого легче.

Теперь я работала на Виридиуса, придворного композитора, который был слаб здоровьем и отчаянно нуждался в помощнике. Сороковая годовщина мирного соглашения между Гореддом и драконьим племенем быстро приближалась, и сам ардмагар Комонот, главнокомандующий драконов, собирался пожаловать на празднования всего через десять дней. Концерты, балы и другие музыкальные развлечения были под ответственностью Виридиуса. Мне полагалось помочь прослушивать исполнителей и составлять программы, а еще учить принцессу Глиссельду играть на клавесине – Виридиус находил эту повинность утомительной.

На первые две недели мне было достаточно дел, но тут внезапно навалились еще и похороны, добавив нам забот. Виридиуса вывела из строя подагра, так что вся музыкальная программа целиком оказалась на моих плечах.

Тело принца Руфуса унесли в склеп в сопровождении только королевской семьи, духовенства и самых важных гостей. Церковный хор спел «Отход», и толпа начала разбредаться. Я уползла назад, в апсиду. Мне никогда еще не приходилось выступать перед аудиторией больше одного-двух человек, поэтому и волнение до выступления, и усталость после явились совершенной неожиданностью.

Святые на Небесах, я словно стояла обнаженной перед целым миром.

Кое-как обошла музыкантов, подбодряя их и наблюдая за сборами. Гантард, мой самопровозглашенный ассистент, подскочил ко мне сзади и нежданно хлопнул ладонью по плечу.

– Госпожа концертмейстер! Это было бесконечно красиво!

Я устало кивнула в знак благодарности и вывернулась из-под его руки.

– Вас хочет видеть какой-то старик, – продолжил Гантард. – Он появился во время выступления, но мы его задержали.

Он махнул рукой в сторону капеллы, в которой околачивался пожилой мужчина. Темный цвет его лица указывал, что он приехал из далекой Порфирии. Седеющие волосы были забраны в аккуратные косы, лицо морщилось в улыбке.

– Кто он?

Гантард пренебрежительно встряхнул стрижеными под горшок локонами.

– У него есть шайка танцоров, которые исполняют пигеджирию, и вздорная уверенность, что мы захотим нанять их для похоронных церемоний. – Губы Гантарда изогнулись в той самой усмешке, одновременно осуждающей и завистливой, с которой гореддцы всегда говорят о декадентстве иноземцев.

Я ни за что не подумала бы о том, чтобы включить в программу пигеджирию – мы, гореддцы, на похоронах не танцуем. Но нельзя же было просто так стерпеть Гантардову ухмылку.

– Пигеджирия – древний и уважаемый в Порфирии танец.

Гантард фыркнул.

– «Пигеджирия» буквально переводится как «виляние задницей»! – Он бросил нервный взгляд на святых в нишах и, заметив, что некоторые из них хмурились, набожно поцеловал костяшки пальцев. – Короче, труппа его сейчас в монастыре пугает монахов.

Чувствуя, как начинает болеть голова, я отдала ему флейту.

– Верни ее хозяину. И отошли этих танцоров… только повежливей, пожалуйста.

– Вы уже уходите? – удивился Гантард. – Мы с ребятами собирались пойти в «Веселую макаку». – Он положил ладонь на мою левую руку.

Я замерла, борясь с порывом оттолкнуть его или убежать. Сделала глубокий вдох.

– Спасибо, но я не могу. – И отодрала его руку со своего предплечья, надеясь, что он не обидится.

Судя по лицу, все же обиделся. Немного.

Он был не виноват – ему-то казалось, что я нормальная, что до моей руки можно вот так спокойно дотронуться. Мне ужасно хотелось подружиться с кем-нибудь на работе, но каждый раз, словно день вслед за ночью, за желанием следовало предостережение: ни на секунду нельзя терять бдительность.

Я повернулась к клиросу, чтобы забрать свою накидку, а Гантард поспешил выполнять поручения. Тут за спиной раздался вскрик старика:

– Леди, подождите! Абдо пройти весь этот путь, только чтобы встретить вас!

Глядя прямо перед собой, я нырнула на лестницу и скрылась с его глаз.

Монахи закончили петь «Отход» и начали снова, но храм был еще наполовину полон – казалось, никто не хотел уходить. Принца Руфуса в народе любили. Я едва знала его, но, когда Виридиус представил нас, он говорил со мной ласково, блестя глазами. Видно, успел так же наблестеть половине города, судя по количеству людей, которые копошились в нефе, приглушенно переговариваясь и горестно качая головами.

Руфус был убит во время охоты, и королевская стража не нашла никаких улик, указывающих на то, кто это сделал. Отсутствие головы предполагало драконов – по крайней мере, некоторые так считали. Скорее всего, саарантраи, которые присутствовали на похоронах, очень хорошо понимали это. Осталось лишь десять дней до прибытия ардмагара и четырнадцать дней до годовщины мирного соглашения. Если принца Руфуса убил дракон, то время он выбрал на редкость неудачно. В народе из-за всего этого и так уже бродили волнения.

Я хотела было выйти через южные двери, но до них оказалось не добраться из-за каких-то строительных работ. На полу валялось нагромождение деревянных и металлических труб. Пришлось идти дальше по нефу к главному входу, следя краем глаза, чтобы из-за какой-нибудь колонны не выпрыгнул мой отец.

– Спасибо! – воскликнула пожилая фрейлина, когда я проходила мимо, и прижала руки к сердцу. – Еще никогда меня так не трогала музыка.

Я благодарно кивнула, не останавливаясь, но ее энтузиазм привлек внимание других придворных, стоявших поблизости.

– Превосходно! – услышала я.

– Безупречно!

Я скромно кивала и пыталась улыбнуться, уворачиваясь от рук, которые тянулись к моим. Пока я прокладывала себе путь в толпе, улыбка у меня на лице, по ощущениям, застыла и стала пустой, точно как у саарантраи.

Проходя мимо кучки людей в домотканых белых рубахах, пришлось на всякий случай накинуть на голову капюшон.

– Я похоронил столько народу, что и посчитать не могу – да пируют они все на Небесах, – заявил громила в натянутой на голову белой войлочной шляпе, – но ни разу не видел Небесной лестницы – до сегодняшнего дня.

– Никогда не слышал, чтоб так играли. Как-то даже не по-женски, вам не показалось?

– Может, она иностранка. – Они рассмеялись.

Я крепко обхватила себя руками и ускорила шаг; на пороге поцеловала костяшки пальцев, подняв их к Небесам, потому что так подобает делать каждому выходящему из храма, даже если этот каждый… я.

Вырвавшись на улицу, залитую тусклым дневным светом, я глубоко вдохнула чистый холодный воздух, и напряжение начало рассеиваться. Над головой ослепительно голубело зимнее небо; скорбящие, выйдя из собора, рассыпались вокруг, будто листья, гонимые кусачим ветром.

И только тут я заметила, что на ступенях храма меня ждет дракон, светясь своим самым искусным подобием настоящей человеческой улыбки. Никто в мире не смог бы умилиться этому натужному выражению лица Ормы – никто, кроме меня.

2

Как ученый, Орма имел освобождение от ношения колокольчика, поэтому почти никто не знал, что он дракон. У него, конечно, были свои причуды: он никогда не смеялся, плохо разбирался в моде, этикете и искусстве, любил трудные математические задачки и ткани, от которых не чешется кожа. Собратья-саарантраи могли распознать его по запаху, но мало кто из людей обладал достаточно хорошим обонянием, чтобы понять, что он – саар, или вообще представлял, как их племя должно пахнуть. Для остальных гореддцев он оставался просто человеком: высоким, худощавым человеком с бородой и в очках.

Борода была фальшивой – будучи еще совсем маленькой, я однажды ее сдернула. Саарантраи мужского пола не умели отращивать бороды, такая вот особенность трансформации. Другой особенностью была серебристая кровь. Орме не обязательно было носить бороду, чтобы сойти за человека. Кажется, ему просто нравилось, как он с ней выглядит.

Он махнул мне шляпой, как будто я могла его не заметить.

– По-прежнему торопишься с глиссандо, но, кажется, тебе удалось наконец освоить увулярную вибрацию, – сказал он, не озаботившись даже приветствием. Драконы никогда не понимали, зачем это нужно.

– Я тоже рада тебя видеть, – сказала я и тут же пожалела о своем сарказме, хотя он все равно его не заметил. – И рада, что тебе понравилось.

Он прищурился и склонил голову набок, как обычно, когда чувствовал, что упустил что-то важное, но никак не мог понять, что именно.

– Ты думаешь, что мне нужно было сначала поздороваться, – высказал он предположение.

Я вздохнула.

– Я думаю, что слишком устала, чтобы беспокоиться о том, достигла ли я технического совершенства.

– Именно этого я никак не могу понять, – тряхнул он на меня своей фетровой шляпой. Кажется, забыл, что ее предполагается носить на голове. – Если бы ты играла идеально – как играл бы саар – то не настолько впечатлила бы слушателей. Люди рыдали, и не потому, что ты иногда напеваешь во время игры.

– Не может быть, – сказала я пораженно.

– Интересный вышел эффект. Большую часть времени звук был гармоничный, кварты и квинты, но периодически ты срывалась в неблагозвучную септиму. Зачем?

– Я не знала, что я так делаю!

Вдруг Орма резко опустил взгляд. За подол его короткой накидки дергала маленькая попрошайка в траурной белой тунике – белой, возможно, не по факту, но по духу.

– Я притягиваю маленьких детей, – пробормотал он, стискивая шляпу в руках. – Ты не могла бы это прогнать?

– Сэр? – сказала девочка. – Это вам. – И сунула ему в руку свою маленькую ладошку.

Я уловила отблеск золота. Что за безумие, нищая подает Орме монету?

Орма уставился на свою руку.

– С этим передали какое-нибудь послание? – Его голос сорвался, и у меня по коже побежали мурашки. Ясно как день, это была эмоция. Никогда еще не слышала от него ничего подобного.

– Это и есть послание, – ответила девочка, судя по всему, заготовленной фразой.

Орма поднял голову и посмотрел вокруг, прочесывая все пространство от огромных дверей собора, вниз по ступеням, по запруженной людьми площади, к Соборному мосту, вдоль реки и обратно. Я рефлекторно проследила за его взглядом, не имея понятия, что искать. Над крышами светило клонящееся к закату солнце; на мосту собралась толпа; кричаще пышные часы Комонота на той стороне площади показывали десять дней; голые деревья на набережной покачивались от ветра. Больше ничего особенного.

Я снова посмотрела на Орму – он теперь разглядывал землю под ногами так, будто что-то потерял. Мне подумалось, что он, должно быть, выронил монету, но нет.

– Куда она делась? – спросил Орма.

Девочка пропала.

– Что она тебе дала?

Не ответив, он надежно упрятал золото под шерстяной траурный дублет, на секунду открыв взгляду шелковую рубашку под ним.

– Ладно, можешь не говорить.

Он поднял на меня озадаченный взгляд.

– У меня и не было такого намерения.

Я медленно вдохнула, чтобы не сказать чего-нибудь резкого. В этот самый миг на Соборном мосту вспыхнуло странное волнение. Я посмотрела в сторону, откуда раздавались крики, и внутренне похолодела: шестеро бандитов с черными перьями на шляпах – Сыны святого Огдо – прижали какого-то беднягу к перилам моста. На шум со всех сторон стекались люди.

– Давай побудем внутри, пока все не уляжется, – предложила я, хватая Орму за рукав, но было слишком поздно. Он заметил, что происходит, и поспешил вниз по ступеням, направляясь к толпе.

Несчастный, которого окружили, оказался драконом. Я заметила блеск его серебряного колокольчика еще от ступеней собора. Орма протиснулся сквозь толпу. Я старалась держаться рядом, но кто-то пихнул меня и вытолкнул на открытое пространство впереди, как раз там, где Сыны святого Огдо размахивали дубинками над головой скрючившегося саарантраса. Они читали из своего покровителя – я уловила «Проклятие Зверя»:

– «Прокляты будь глаза твои, червь! Прокляты будь руки твои, сердце твое, потомство твое до конца дней! Всесвятые да проклянут тебя, Око Небес да проклянет тебя, каждая змеиная мысль твоя да обернется на тебя самого проклятием!»

Когда я увидела лицо дракона, мне стало его жаль. Это был новичок, только что перекинувшийся: худой, неухоженный, весь какой-то угловатый и еле фокусирующий взгляд. На желтоватой скуле его распухла серая шишка.

За спиной у меня выла толпа – волк, готовый вгрызться в любую кровавую кость, что им бросят Сыны святого Огдо. Двое достали ножи, а третий вытянул из-под кожаной куртки длинную цепь и угрожающе встряхнул за спиной, словно хвостом; цепь заскрежетала по камням моста.

Орма протиснулся туда, где саарантрас мог его видеть, и указал себе на серьгу, напоминая собрату, что делать. Новоперекинувшийся не шелохнулся. Тогда Орма потянулся к уху и включил свою.

Драконьи серьги – удивительные устройства, умеющие видеть, слышать и говорить на больших расстояниях. Саарантраи могли просить через них о помощи или находиться под контролем начальства. Орма как-то разобрал свои, чтобы показать мне их устройство; там был механизм, но большинство людей думали, что в серьгах скрывается что-то гораздо более зловещее.

– Это ты откусил голову принцу Руфусу, червь? – выкрикнул один из Сынов, мускулистый матрос, и схватил новоперекинувшегося за тощую руку, угрожая сломать ее.

Саарантрас дернулся в своей плохо сидящей одежде, и Сыны отпрянули, как будто из-под его кожи в любой момент могли вырваться крылья, рога и хвост.

– Соглашение запрещает нам откусывать людям головы, – сказал новоперекинувшийся голосом скрипучим, словно ржавые петли. – Но не буду притворяться, что забыл, каковы они на вкус.

Сыны были бы рады любому предлогу для того, чтобы избить саара, но тот, что он им дал, оказался настолько ужасным, что они на мгновение изумленно застыли.

А потом толпа с диким ревом ожила. Сыны ринулись на новоперекинувшегося и впечатали его в перила. Я успела заметить, как по его лбу заструилась серебристая кровь, но тут толпа сомкнулась вокруг меня, и я потеряла саара из виду.

Расталкивая людей, я принялась выискивать кустистые темные волосы и орлиный нос Ормы. Толпе, чтобы наброситься на него, только и надо, что разбить ему губу и заметить блеск его собственной серебристой крови. Я позвала его по имени сначала громко, потом очень громко, но в этом переполохе ему было меня не услышать.

Со стороны собора послышались крики; на площади раздался торопливый стук копыт. Зашумели волынки – наконец-то явилась стража. Сыны святого Огдо бросили шляпы в воздух и растворились в толпе. Двое прыгнули через перила моста; раздался одинокий всплеск.

Орма сидел на корточках перед помятым саарантрасом. Я бросилась к нему против течения разбегающейся толпы. Обнять не осмелилась, но облегчение мое было так велико, что я опустилась на колени и взяла его за руку.

– Спасибо Всесвятым!

Орма стряхнул мою руку.

– Помоги мне поднять его, Серафина.

Я перебралась на другую сторону и взяла новоперекинувшегося под руку. Он тупо уставился на меня; голова перекатилась на мое плечо, вымазав мне накидку серебристой кровью. Я затолкала отвращение в глубь сознания. Мы подняли раненого саара на ноги и поставили прямо, но он отмахнулся от нашей помощи и встал, покачиваясь на морозном ветерке.

Капитан стражи, принц Люциан Киггс, шел к нам, и люди расступались перед ним, будто волны перед святой Фионнуалой. На нем по-прежнему было траурное белое облачение – короткий плащ с длинными широкими рукавами, но горе на лице принца уступило место показательному раздражению.

Я потянула Орму за рукав.

– Пойдем.

– Не могу. В посольстве зафиксировали сигнал с моей серьги. Нужно оставаться рядом с новоперекинувшимся.

Мне не раз приходилось видеть незаконнорожденного принца при дворе, но только издалека, в переполненных залах. Он имел репутацию проницательного и упорного следователя, все время работал и не был столь же общителен, как его дядя Руфус. Он не был и столь же красив – никакой бороды, увы – но, увидев его вблизи, я почувствовала, что ум, которым светились его глаза, с лихвой восполнял этот недостаток.

Я отвернулась. Псы небесные, у меня все плечо в драконьей крови!

Принц Люциан не обратил внимания на нас с Ормой и, тревожно хмуря брови, сказал новоперекинувшемуся:

– У вас кровь!

Тот поднял голову, давая себя осмотреть.

– Все не так страшно, как выглядит, ваша светлость. В человеческих головах очень много кровеносных сосудов, которые легко лопаются…

– Да-да. – Принц, прищурясь, поглядел на рану и жестом приказал одному из своих людей поторопиться с водой и чистой тканью. Новоперкинувшийся открыл флягу и вылил воду прямо себе на голову. Она бесполезными ручейками потекла вниз, намочив ему камзол.

Святые на Небесах, он сейчас заработает обморожение, а сливки гореддской знати стоят вокруг и ничего не делают… Я выхватила тряпку и флягу из рук покорного саара, смочила ткань и показала, как промокать ею лицо. Он последовал указаниям, и я снова отступила назад. Принц Люциан сердечно кивнул в знак благодарности.

– На редкость очевидно, что вы новичок, саар, – сказал принц. – Как вас зовут?

– Базинд.

Больше похоже на отрыжку, чем на имя, подумалось мне. В темных глазах принца, конечно, светилась жалость пополам с отвращением.

– Как все началось?

– Не знаю, – ответил Базинд. – Я шел домой с рыбного рынка…

– Новичкам не следует ходить по городу одним, – перебил принц. – Полагаю, в посольстве вам это предельно четко объяснили?