Текст книги "Из глубины глубин (Большая книга рассказов о морском змее)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Ларри Нивен,Николай Гарин-Михайловский,Уильям Ходжсон,Глеб Голубев,Всеволод Иванов,Виктор Сапарин,Сергей Колбасьев,Джон Кольер,Ярослав Голованов,Уильям Джейкобс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Прислушиваясь к разговорам, я вспомнил слова Гленвея о способе не действовать друг другу на нервы. Кажется, сейчас этой техникой воспользовались ради него. При каждом замечании хозяев я словно проваливался в воздушную яму – и снова, как кошка, приземлялся на все четыре мягкие лапы. Им был явно известен предмет поисков Гленвея, и они часто упоминали морского змея, но проявляли такой коллективный такт, что не задерживались на этом предмете дольше нескольких секунд. Нарушителей мистер Брювер быстро вытеснял из общего разговора. Обед продолжался уже какое-то время, когда он между делом спросил, проследует ли Гленвей по своему обычному маршруту и пройдет ли, в сотне миль ближе или дальше, мимо северной оконечности Японии.

Гленвей ответил, что всегда следует одному и тому же маршруту.

– Знаете, – сказал Вик Брювер, с наигранной небрежностью роняя слова – так игрок с хорошей картой на руке и хорошим банком на столе выкладывает покерные фишки, – вы могли бы оказать чертовски добрую услугу одному парню. Если согласитесь, конечно.

– Какую услугу? – спросил Гленвей. – И какому еще парню?

– Вы его не знаете, – сказал человек, сидевший слева от Брювера. – Его зовут Гейзекер. Он шурин зятя Чарли, если это вам о чем-нибудь говорит.

– Он приехал сюда повидаться с Чарли, – сказал еще один. – Приплыл на посудине, которая возит копру, но не знал, что почтовый пароход сюда больше не заходит. Вот и застрял.

– Бедняге не поздоровится, понимаете, если он в ближайшие несколько недель не доберется до Токио.

– В тех широтах вам наверняка попадется корабль, идущий в Японию.

– Любой буксир, танкер, рыболовное судно. Все, что угодно. Он будет вечно вам благодарен.

Они говорили один за другим, по кругу. Я вспомнил, что они, по словам Гленвея, каждый вечер играют в покер. И теперь они все время повышали ставки.

– Жаль, что ему нужно уезжать, – веско, как покерный дилер, подытожил Брювер. – Он отличный парень, этот Боб Гейзекер. Но для него, бедолаги, это чуть ли не вопрос жизни и смерти. Послушайте, он заплатит за место и прочее, если за этим остановка.

– Не в том дело, – сказал Гленвей. – Но я с ним еще не познакомился.

– Он на другом конце острова, – сказал Брювер. – Уехал на джипе с Джонни Рэем минут за двадцать до того, как мы вас заметили.

– Забавно, – сказал я, вспоминая утреннюю сценку.

– Чертовски забавно, – подхватил Брювер. – Да, будет чертовски забавно, если он снова застрянет. Он всего-то согласился подсобить Джонни. Вам бы только глянуть на старину Боба, – добавил он, обращаясь к Гленвею, – вы бы с радостью выручили его из беды.

– Ладно, я возьму его, – сказал Гленвей, – если он вернется вовремя. Ветер нас подвел, и мы вышли из графика, так что, сами понимаете…

– Вполне справедливо, – согласился Брювер. – Если он вернется вовремя, вы возьмете его на борт. Опоздает – значит, ему не повезло. Еще риса? Курицы? Креветок? Эй, бой, наполни-ка стакан мистера Эббота.

Обед длился без конца, и больше никто не поминал мистера Гейзекера. Наконец тяжелая листва над столом зашуршала и зашевелилась. Поднялся ветер, и Гленвей сказал, что больше ждать мы не можем. Мы спустились к пристани. Едва мы с Гленвеем уселись в шлюпку, как кто-то указал назад. Мы обернулись (недаром в разных древних историях людям очень не советуют оборачиваться): за холмом, как лунный свет, озарили небо лучи фар.

– Это Боб, – сказал Брювер. – Не стоит его ждать. Он мигом соберется, и мы доставим его на моторке, не успеете вы поднять якорь.

Ну конечно, как только мы приготовились тронуться в путь, к борту подплыла лодка с мистером Гейзекером и его багажом на борту. Из чемоданов, как языки уставших собак, торчали во все стороны клочки одежды. Гейзекер и сам запыхался. Он поднялся по трапу и ступил на свет. Было в нем что-то странное. Сперва я подумал, что он просто раскраснелся и выглядел растерянным, потому что ему пришлось собираться в такой спешке. Потом мне показалось странным, что после недель и месяцев под экваториальным солнцем кожа на этом широком лице продолжала облезать и выглядело оно красным, как будто Гейзекер веселился все выходные в Атлантик-Сити. Но все это было не то, и в конце концов мне вспомнился массивный, роскошно изогнутый широкогорлый инструмент, который непременно присутствует во всех духовых оркестрах. Так и кажется, что он просто обязан гудеть во всю мочь и, если вдруг молчит, вот-вот заголосит. Мистер Гейзекер был очень похож на этот инструмент, но он молчал – вот что было странно.

Брювер представил его и поспешно распрощался. Наш гость пробормотал какие-то слова благодарности, Гленвей, занятый отплытием, коротко приветствовал его на борту – и Гейзекер остался на палубе один. Он глядел вслед моторке с бесконечно потерянным видом. Я отвел его в свободную каюту, сказал, что завтрак у нас в семь, и спросил, не нуждается ли он в чем-либо до отхода ко сну. Он, похоже на то, с трудом сознавал, что я говорю.

– Я так смешил этих ребят, что они по полу валялись, – произнес он, словно в глубоком потрясении. – Все время по полу валялись!

– Спокойной ночи, – сказал я. – Увидимся утром.

Наутро Гейзекер присоединился к нам за завтраком. Он мрачно поздоровался, сел и уставился в тарелку. Гленвей извинился за свою вчерашнюю занятость и стал рассуждать, где мы можем встретить корабль, идущий в Токио или Иокогаму. Гейзекер поднял просветлевшее лицо: так в тропиках серо-голубая тишина ночи мгновенно сменяется ясными фанфарами дня. Он взорвался светом, теплом, жизнью, смехом – быстрее, чем казалось возможным и даже желательным.

– Я так и знал! – провозгласил он. – Только вовремя не сообразил. Так и знал, что меня провели. Когда меня погрузили на этот люггер, я решил, что ребята хотят… ну, избавиться от меня, понимаете? Хорошо же они меня обдурили! Что угодно, лишь бы посмеяться! Теперь я все понял. Вчера они клялись, что вы идете в Лиму, в Перу.

– Они мне определенно сказали, – глядя на него в упор, проговорил Гленвей, – что вам крайне важно попасть в Токио.

Гейзекер громко шлепнул себя по пухлой багровой ляжке.

– Эти ребята, – сказал он, – готовы человека на Луну отправить в треклятой ракете, лишь бы посмеяться. Они и вас провели! Из Токио я приехал, а нужно мне в Лиму. Потому-то они и держали меня весь день на другом конце острова. Не хотели, чтобы я услышал, куда вы направляетесь.

– Времени у нас мало, – сказал Гленвей, – но я готов развернуться и отвезти вас на Паумоа.

– Ни в коем случае! – всполошился Гейзекер. – Это хорошая шутка, и дьявол меня забери, если я ее испорчу. Я просто путешествую по миру, знакомлюсь с людьми. Честно говоря, есть в Токио одна маленькая японочка, с которой я не возражал бы близко познакомиться еще раз.

С этими словами он просвистел несколько тактов из «Мадам Баттерфляй».

– Гленвей, – сказал я. – Почти восемь. Думаю, мне пора на мачту.

– На мачту? – воскликнул Гейзекер. – Звучит как просоленное моряцкое выражение. Я никогда еще не плавал на паруснике. Вы просто обязаны рассказать мне все о свайках, концах и прочей дребедени, а потом выкатить команде бочонок рому! Говорю вам, ребята, из меня выйдет первостатейный моряк! Так с чего это вы собрались на мачту?

– Посижу часа два в вороньем гнезде.

– Зачем? Вы что-то высматриваете?

Еще не договорив, он повернулся к нам, посмотрел сперва на меня, потом на Гленвея, и его лицо стало похоже одновременно на окорок и маску трагического актера – с таким усилием он складывал два и два. Не сводя глаз с Гленвея, он вытянул и поднял толстый указательный палец. Нижняя фаланга этого пальца поросла завитками золотисто-рыжих, блестевших на солнце волос, очень жестких и крепких на вид. Палец остановился в футе от ребер Гленвея, но выглядел таким основательным, что словно воткнулся в них, да и у меня заныло под ребрами.

– Эббот! – с торжеством воскликнул Гейзекер. – Теперь вы понимаете, в какой растерянности я был вчера… Я думал, ребята решили от меня избавиться… и ваше имя мне ровно ничего не сказало. Гленвей Морган Эббот! Господи, я слышал о вас, приятель! Птички напели мне разные песенки… Вы были женаты на Торе Вайборг! Вы плаваете по океану и ищете морского змея!

Он почувствовал на себе взгляд Гленвея, в котором на долю секунды промелькнуло что-то зловещее. Гейзекер чуть попятился.

– Может, надо мной просто смеялись, – сказал он. – Ну да. Нужно было сразу понять. Человек с вашим образованием не стал бы верить в эту второсортную древнюю чушь.

К тому времени Гленвей овладел собой, а это означает, что он вновь стал пленником своих привычек и страстей. Он не мог проявить невежливость по отношению к гостю, но чувствовал себя обязанным ревностно выступить в защиту своего драгоценного морского ящера.

– Возможно, – с трудом выдавил он, – вы плохо знакомы со свидетельствами.

И он стал приводить рассказы многочисленных достойных доверия очевидцев. Все они, сказал он, описывали одно и то же существо, но замеченное в разное время и в самых разных широтах. Он подчеркнул наличие рапортов офицеров и капитанов военного флота и увенчал список упоминанием рептилии, каковую ясно видели бородатые и непогрешимые джентльмены с борта «Осборна»[99]99
  …с борта «Осборна» – см. выше коммент. к с. 230.


[Закрыть], яхты самой королевы Виктории.

Улыбка Гейзекера становилась все шире. Услышав про «Осборн», он весело похлопал Гленвея по спине.

– Знаете, что они увидели, братец? Там бултыхалась сама старушка Виктория! Она решила немного понырять. Что скажете, ребята? – обратился он ко мне и стюарду, убиравшему со стола. – Вот и все, что они видели, можете мне поверить! Альберт, потри мне спинку!

Последнюю фразу он сопроводил пантомимой, изобразив плещущихся в волнах особ королевской крови; учитывая, что он к ним не относился и в эту минуту не плескался в воде, сделано это было, как мне показалось, весьма талантливо. Гленвей, как только что упомянутая августейшая особа, не видел причин для смеха. На его лице явственно боролись, как борцы на телеэкране, обида и недовольство – только боль, конечно, была настоящей.

Видя это и жалея, что затащил его на тот обед на Паумоа, я пошел на нежеланную жертву.

– Гленвей, – сказал я, – вы можете посидеть в вороньем гнезде вместо меня, а я постою за штурвалом.

Но Гленвей, прирожденный мученик, отказался от этого щедрого предложения и решил остаться на арене. Я полез на мачту, ощущая себя одним из тех римских патрициев, которые тайком сочувствовали ранним христианам в Риме времен Нерона, но в вечер гала-представления обязаны были занять ложу в Колизее.

Время от времени я слышал внизу взрыкивание: то был не лев, а смех Гейзекера. Вскоре я увидел, как Гленвей прошел по палубе и притворился, что осматривает небольшие сети для ловли планктона и водорослей. Через несколько минут вслед за ним явился и Гейзекер. Улыбаясь, он бойко и дружески заговорил с двумя матросами, сушившими сети. Матросы смущенно оглянулись на Гленвея, прежде чем рассмеяться. Было понятно, что шутка касалась морского змея. Гленвей бросил работу, прошел на корму и спустился вниз. Гейзекер прошелся по палубе, что-то мыча себе под нос и, не найдя отклика, двинулся вслед за Гленвеем. Наступила тишина – обманчивая тишина, что всегда тише правильной тишины. Затем Гленвей выскочил из переднего люка и стал оглядываться, словно в поисках укрытия. Но на яхте, даже такой большой, как «Зенобия», скрыться негде. Я понял, что Гленвей, видимо, выбрался через кладовую, оттуда проскользнул в камбуз и затем в матросский кубрик, бросив Гейзекера в салоне. Но Гейзекер был не из тех, кто остается брошенным больше трех минут. Три минуты прошли, я высунулся из вороньего гнезда и увидел, как из люка появился его мощный, потный торс.

Бывают такие огромные, жирные шутники, которые будто физически заключают вас в объятия. Я хотел бы оказаться в те дни подальше от экватора и Гейзекера, но должен был попытаться помочь Гленвею.

Гейзекер от него буквально не отставал. Иные люди, смутно понимая, что они кому-то неприятны, приклеиваются к несчастному с настойчивостью кошки, что и в толпе гостей найдет единственного ненавистника кошачьих. Эти люди вам не верят; они считают, что на самом деле вы от них в восторге: им щекочет нервы, их поражает, их бесконечно возбуждает сама невероятность того, что они кому-то могут не нравиться. Они требуют вашего внимания, они прикасаются к вам и радостно глядят, как вы отшатываетесь, они подступают еще ближе и изучают вашу чудесную дрожь, как если бы отвращение и дрожь были судорожными спазмами какого-то неслыханного любовного акта, что следует повторять снова, и снова, и снова.

– Эх, старина Глен! – сказал как-то Гейзекер после того, как Гленвей подпрыгнул, издал нечто, что я могу описать лишь как подавленный возглас, и поспешил укрыться в своей каюте. – Люблю этого парня. Мне нравится, как он относится к шуткам. Знаете, лицо вытянутое, серьезное, но сразу видно, что внутри он покатывается со смеху.

– Смените тему, – сказал я. – Шутки о морском змее он ненавидит. И я тоже. Они делают его несчастным, прямо с ума сводят.

– Ах, да бросьте! Чепуха! – добродушно отмахнулся он. То, что я сказал о себе, его ничуть не интересовало. Он был равнодушен ко всему остальному, но обладал собачьим нюхом и тянулся к жертве, понимая – подсознательно, конечно – какие именно чувства он вызывает. Это острое чутье подсказывало Гейзекеру, что его грубый юмор меня не оскорблял и что моя растущая злость была вызвана лишь обидой за Гленвея. А значит, для него все это было вторичным – такой же бесцветной подменой, как поцелуй дуэньи. Это его не возбуждало, не заставляло желать большего. Я почувствовал себя отвергнутым.

Я отправился вниз: вдруг мне больше повезет с Гленвеем?

– Будь у вас хоть малейшее чувство юмора, это чудовище вам бы понравилось, – сказал я. – Он ведь совсем как ваш морской ящер. Тот тоже считается вымершим животным.

– Хотел бы я, чтобы это было так, – сказал Гленвей.

– Может, он не из мелового периода, но из времен дешевых книжек с анекдотами – это уж точно. Это человек-целакант. Это комический персонаж с базарных открыток. Это живое ископаемое. Вам нужно бы его заснять на кинопленку, иначе люди не поверят, что он существует.

Я будто пытался бежать по рассыпчатому песку. С каждой новой фразой я увязал все глубже – и Гленвей все глубже погружался в тоску. Затем я окончательно увяз. Мы молча сидели, глядя друг на друга. И вдруг, как труба архангела, в коробке зуммера над кроватью раздалось настойчивое, завораживающее дребезжание. Гленвей так быстро забыл о тоске, вскочил с кресла, выбежал из каюты и взлетел по ступеням, что все это будто произошло одновременно. Я изо всех сил помчался за ним – я понимал, что это либо морской змей, либо Гейзекер, и в любом случае мне лучше было находиться поблизости.

Это оказался Гейзекер. Он стоял у штурвала, сгибаясь от смеха, указывал на океан и вопил:

– Вот он! Пускает фонтан! Хвост по правому борту!

Он согнулся вдвое, продолжая хохотать. Правду говорят, что лицо в такие минуты багровеет. Но и в таком согнутом положении Гейзекер казался огромным, даже огромней обычного.

А Гленвей, как ни грустно это говорить, будто уменьшился на глазах. Он точно стал усохшей и серой копией прежнего себя. «Он сойдет с ума, если так будет продолжаться», – подумал я. Затем Гленвей повернулся и зашаркал ногами вниз по ступеням.

Я повернулся к Гейзекеру, гадая, какие слова могут пробить его толстую шкуру.

– Боже правый! – сказал он. – Так и знал, что это правда. Когда ребята на Паумоа мне рассказывали, я сразу понял, что это правда, но должен был проверить.

– О чем вы, черт возьми? – спросил я, проклиная себя за этот вопрос.

– О старине Глене и Торе Вайборг, – продолжал веселиться Гейзекер. – Вы что, ничего не знаете о Глене и Торе Вайборг?

Я знал, что они были женаты. Мне смутно вспоминалось что-то о драматической встрече в Гонолулу. Любовь с первого взгляда. Тора была значительней обычной, пусть и прославленной кинозвезды. По крайней мере, такой она мне рисовалась. Ходили рассказы о ее непостижимом обаянии, несравненной красоте и о том, что она ни с кем не разговаривала, не путешествовала, не обедала, кроме своего Свенгали[100]100
  …Свенгали – персонаж романа Д. Дюморье Трильби (1895), который соблазняет и подчиняет себе молодую ирландку Трильби, превращая ее путем гипноза в знаменитую певицу; в нарицательном смысле – человек, эксплуатирующий творческую личность.


[Закрыть], нынешнего режиссера и директора по рекламе. Я достаточно ясно представлял себе этих персонажей. Думаю, Гленвей, тогда еще молодой, угловатый, но уже весь в своем поиске, с дыханием океана и крыльями парусов за спиной, в ореоле солнца и богатства, мог предложить ей более выигрышную роль.

Я помнил, что брак продлился очень недолго. Злые языки говорили, что они отплыли с рассветом и вернулись на закате. Ни одна сторона не сделала никаких заявлений. Как всегда, возникли и слухи, но они были слишком туманными и несостоятельными и вскоре потонули в волне куда более громких и вполне подтвержденных измен других знаменитостей. Все это случилось задолго до того, как я познакомился с Гленвеем. Некоторые из этих слухов, обезображенных до неузнаваемости, раздутых, в корке соли – море выбросило, похоже, на далекие берега Паумоа.

– Знаете, что рассказывали мне ребята? – спросил Гейзекер, внимательно глядя на меня. – Они поженились буквально сразу и медовый месяц решили провести на этой самой яхте. Тут же отплыли. Во всех газетах были громадные заголовки. Поверите или нет, но в первую же ночь – часов в одиннадцать, если понимаете, о чем я, приятель – какой-то парень на палубе что-то такое видит, то ли стаю дельфинов, то ли водоросли, то ли еще какую-то проклятую штуку. И вот ему втемяшилось, что это сам старина бронтозавр. Он жмет на кнопку, и через десять секунд Глен выбегает на палубу. Ни о чем меня не спрашивайте, приятель; я только знаю, что на следующее утро люггер разворачивается и полным ходом возвращается в Гонолулу, и они расходятся, как в море корабли.

Я сразу понял, что это была правда. В его рассказе была даже некая красота. Но она была предназначена для моего персонального созерцания и ничего общего не имела с Гейзекером. Он смотрел на меня, подавляя смех, с торжеством в глазах и задранным носом, готовый разразиться хохотом.

– Гейзекер, – сказал я, и он впервые услышал в моем голосе нотку непосредственной, личной ненависти, и я ее тоже услышал. – Гейзекер, я не собираюсь обсуждать, что, как и почему, но с этой минуты держитесь подальше от Гленвея. Можете выходить на палубу, можете сидеть вот здесь, между мачтами, но если вы хоть на дюйм…

– Потише! – процедил Гейзекер. – Кто тут разоряется? Владелец? Шкипер? Первый помощник? Вы кто такой, черт возьми? Я хочу услышать, что скажет об этом старина Глен.

Я не люблю ссоры и стычки. После первого взрыва ярости на меня всегда накатывает невероятная усталость и пустота. В эту минуту у меня не было ни желания, ни сил продолжать. Но Гейзекер сам пришел мне на помощь. Я все не мог решить, кто он: садист, которому нравятся страдания жертвы, или мазохист, который испытывает непристойную тягу к собственным страданиям и только и мечтает кому-то не понравиться. Как бы то ни было, он смотрел на меня маленькими глазками, а затем высунул язык и облизал губы.

– Короче, – сказал он, – я пошел вниз. Спрошу у него, есть ли доля правды в этой треклятой байке или нет.

Это облизывание губ, такое грубое и банальное, будто сразу перенесло все на другой уровень. На корабле был один добродушный гигант, гавайский матрос по имени Виггам. Он как раз штопал сеть на палубе неподалеку от нас. Я подозвал его и велел ему – словами, которые обычно можно прочитать только в этих маленьких пузырях над героями комиксов – взять сеть и расположиться у двери Эббота, а если Гейзекер вздумает приблизиться, вспороть ему брюхо.

Я отдал эти прискорбные указания холодно и отчетливо, стараясь не сорваться на визг. Звук моего голоса напоминал мне треск автоматной очереди. Если бы Гейзекер рассмеялся или матрос проявил удивление либо нежелание подчиняться, я оказался бы в самом смехотворном положении. Но моряки, похоже, народ простой – Виггам продемонстрировал рвение, белые зубы и выкидной нож, казавшийся еще более угрожающим из-за сравнительно скромных размеров. Он смерил взглядом Гейзекера, точнее, упомянутое брюхо, словно проделывая в голове какие-то сложные профессиональные расчеты, затем взял свою сеть и спустился вниз. Гейзекер следил за ним с возрастающим беспокойством.

– Послушайте, – начал он, – может быть, я что-то не то сказал…

– Это ты послушай, жирняга, – перебил я. – Еще раз скажешь что-то не то – и окажешься на самом захудалом японском краболове! А название этой скорлупки мы в журнале перепутаем. Сложное название, по-японски что-то вроде «корабль, который никогда не вернулся». Или «никогда не существовал». Подумай об этом в следующий раз, когда тебе захочется пошутить.

Я спустился вниз. Гленвей лежал на койке, но не читал.

– Я его приструнил, – сказал я. – Трудно поверить, но это так.

– Каким образом? – спросил Гленвей. Он не поверил.

Когда я ему рассказал, он заметил:

– Надолго такое его не остановит.

– Это вам так кажется, потому что я рассказывал все в ироническом тоне. Но с Гейзекером я говорил голосом холодным и угрожающим, как сталь, и при этом чуть прищурил глаза. Как сейчас.

– Это не поможет, – сказал Гленвей.

– В таком случае Хилл Виггам, сидящий сейчас в коридоре, вспорет ему брюхо. Для него это главный момент в жизни. Точнее, станет главным, если Гейзекер попытается сюда сунуться. Человек, понимаете ли, найдет в жизни свое предназначение.

– Не хочу, чтобы Виггам попал в беду, – сказал Гленвей.

– И Гейзекер не хочет, – заметил я.

С этими словами я поднялся наверх и подежурил, как обычно, в вороньем гнезде, после выпил с Гейзекером, стараясь говорить как можно меньше, так как не знал, что и как ему сказать. Затем я пообедал с Гленвеем в его каюте, покурил с Гейзекером на палубе и около десяти вечера спустился вниз пожелать Гленвею спокойной ночи. Нервное напряжение еще не покинуло его.

– Что там снаружи? – спросил он.

– Это чудеснейшая ночь нашего путешествия, – ответил я. – Взошла полная луна. Ее словно кто-то подвесил на невидимой проволоке – высоко на небосводе, усеянном звездами. Ветер слабый, но черт знает откуда накатывают большие волны. Подняты все паруса, кроме балун-кливера, и корабль берет волны, как скаковой конь барьеры. Почему бы вам не постоять за штурвалом?

– Где Гейзекер? – спросил Гленвей.

– Посередине палубы, у левого борта. Незримо пригвожден к месту угрозами.

– Пожалуй, я останусь здесь, – сказал Гленвей.

– Гленвей, – сказал я, – вы проявляете какую-то чрезмерную чувствительность. Дело в том, что вы вели изолированную жизнь, и люди вроде Гейзекера относились к вам со слишком большим уважением. Это отделяет вас от других, что лично я нахожу оскорбительным. Напоминает мне слова Фицджеральда[101]101
  …Фицджеральд …ответе Хемингуэя – Согласно литературной легенде, Ф. С. Фицджеральд однажды сказал Э. Хемингуэю: «Богатые не похожи на нас с вами», на что Хемингуэй ответил: «Правильно, у них денег больше». Такого разговора не было, а легенда восходит к новелле Хемингуэя Снега Килиманджаро (1936), где писатель, в свою очередь, цитировал рассказ Фицджеральда Богатый мальчик (1926).


[Закрыть]. Помните, он говорил, что богатые – другие? Вдумайтесь в это! Это даже хуже, чем быть таким же.

– Вы забываете об ответе Хемингуэя, – сказал Гленвей. Кажется, ему не нравилось ни отличаться от других, ни быть на них похожим.

– Возражение Хемингуэя, – сказал я, – доказывает только то, что должно было доказать: мистер Хемингуэй – высокопробный, уважаемый, независимый гражданин, и на груди у него, вероятно, растет великолепная поросль волос… А Фицджеральд был не так уж неправ. Только потому, что ваш предприимчивый дедушка вздумал построить несколько железных дорог…

– Во-первых, это был мой прадед, – вмешался Гленвей. – Более того…

В эту минуту, когда я только начал радоваться тому, что он наконец прекратил заламывать руки, стал глядеть смелее и высунул из-под панциря голову, вновь зажужжал зуммер. Я забыл его отключить.

Жалостно было видеть, как Гленвей дернулся и хотел было соскочить с койки. Он изогнулся, точно в спазме, упал обратно и вытянулся, плоский, как пустой мешок. Зуммер продолжал вопить. Я с дрожью подумал, что у Гленвея может снова начаться судорога. Признаюсь, я потерял голову: схватил стоявший у туалетного столика табурет и принялся колотить по этой коробке, дребезжавшей, как гремучая змея, пока она не замолчала.

Воцарилась глубокая и полная тишина. Иллюзорная, конечно: вскоре мы обнаружили, что в великой пустоте, которую оставил по смерти распоясавшийся зуммер, бегают какие-то мелкие звуки. Постепенно мы стали различать топот ног на палубе, голоса и, в частности, настойчиво грохотавший голос Гейзекера.

Я приоткрыл дверь – и в каюту влетели слова:

– Глен! Глен! Поднимитесь наверх, ради Бога! Вы что, не слышите? Поднимайтесь! Быстрее!

– Боже мой! – воскликнул я. – Неужели ему вспороли брюхо?

Я заторопился наверх. Гейзекер стоял у люка. Он послал вниз еще один крик, затем повернулся и уставился на море. Я врезался в него. Он на ощупь схватил меня за руку, подтащил к борту и указал на волны.

Я лишь успел увидеть, как что-то исчезло под гладкой стеной гигантской волны. Оно было черным, мокрым, поблескивающим и огромным. Такое описание приложимо к киту, китовой акуле и еще, наверное, двум-трем обитателям моря. Я хорошо запомнил, как Гейзекер повернул голову, когда я поднимался по трапу, как его крик продолжал звучать, когда он вновь посмотрел на волны. Но память не сохранила такую же совершенную мысленную фотографию того, что я увидел – того, что исчезло в волнах. Насколько помню, я заметил часть колоссальной спины и терявшийся в темноте и лунном блеске изгиб чудовищного хвоста.

Люди выбежали и теперь стояли в трех-четырех шагах от нас. Я посмотрел на них, и они кивнули.

– Вы видели? – услышал я голос Гленвея.

Он все же поднялся на палубу – и увидел, какое выражение было на моем лице и их лицах.

– Да, но он кричать, – сказал один из матросов, указывая на Гейзекера. – Он кричать, кричать, кричать, и оно нырнуть.

Гленвей отвернулся и шагнул к Гейзекеру. Матросы не видели его лица, но я видел, и Гейзекер видел. Не думаю, что Гленвей поднял руку. Гейзекер отступил на шаг, наткнулся на низкий фальшборт – кажется, он даже не пошатнулся – и вдруг его большой, жирный, тяжелый торс начал клониться назад, мелькнули в воздухе ноги, и он скрылся из глаз.

Он упал за борт.

Не помню, как я нашарил спасательный круг, но помню, как сбросил его почти вровень с бортом и увидел, что он упал в нескольких футах от Гейзекера. Яхта делала шесть узлов и, как нам казалось еще минуту назад, шла очень медленно – но теперь словно полетела вперед быстрее всех яхт в мире.

Гленвей что-то прокричал; рулевой развернул яхту, и ветер покинул ее паруса. У нас всегда была наготове шлюпка, которую мы могли спустить в мгновение ока; два матроса взялись за весла, Гленвей за румпель, а я стоял на носу и высматривал Гейзекера. Он не мог быть от нас дальше, чем в двухстах-трехстах ярдах.

Ночь была неописуемо ясная. Громадные гладкие валы блестели и сверкали под луной. Яхта показалась нам издали заснеженной альпийской горой, опустившейся на воду; и когда на вершине волны матросы на миг поднимали весла, то был миг невыразимой тишины – казалось, какое-то исполинское существо затаило дыхание.

Затем я увидел Гейзекера. Нас высоко поднял огромный, будто отлитый из стекла морской холм, и мы уже начали скользить вниз по склону. На Гейзекере был спасательный круг. Я не мог разглядеть на таком расстоянии черты его лица; в лунном свете его глаза выглядели большими черными провалами, а рот – темной воронкой, и походил он на клоуна в приступе комического страха. После он скользнул вниз, и мы скользнули вниз, и между нами встали два или три водных хребта высотой футов в десять.

– Он впереди, в нескольких сотнях футов, – сказал я. – Мы увидим его с вершины следующей волны.

Но мы его не увидели. Может, человек в спасательном жилете поднимается и опускается на бурных волнах быстрее четырнадцатифутовой шлюпки? Вот о чем я подумал – но не успел я ответить себе, как мы снова поднялись, опустились и очутились очень и очень близко к тому месту, где я заметил Гейзекера.

Гленвей с полминуты недоуменно молчал.

– Вы недооценили расстояние, – наконец сказал он.

– Должно быть. В любом случае, на нем спасательный круг. Он будет в полном порядке. Давайте его поищем.

Один из матросов отметил место, пустив в воду бадейку. Гигантские валы были такими гладкими, что бадейка с балластом в виде нескольких дюймов воды ровно опускалась и поднималась, не набирая больше ни капли. Мы описали круг радиусом в сто футов, потом в сто пятьдесят. Гейзекера нигде не было. Мы осмотрели каждый квадратный фут воды, где он мог находиться.

– Он утонул! – воскликнул Гленвей. – Судорога… акула…

– Никакая акула не утащила бы под воду спасательный круг. Он плавал бы где-нибудь здесь. Мы бы увидели.

Не успел я это сказать, как мы увидели. Спасательный круг выскочил из воды – Бог знает, как глубоко он побывал – и с плеском упал обратно. До него было рукой подать. Секунду спустя он оказался у носа шлюпки, я потянулся и втащил его на борт. Я повернулся с кругом в руках и показал его Гленвею. Все это звучит глупо… но мы оба знали, что никакое известное науке существо, за возможным исключением кашалота, не могло затащить Гейзекера вместе со спасательным кругом на такую глубину. И знали, что существо, которое видел я и видели матросы, было не кашалотом.

Мы еще некоторое время продолжали описывать круги и затем вернулись на яхту. Когда мы поднялись на борт, я сказал Гленвею:

– Вы к нему и пальцем не притронулись. И даже не собирались. Вы даже руку не подняли.

– И некоторые матросы это видели, – с полнейшим спокойствием сказал Гленвей. – Они могут подтвердить.

Я услышал голос его предков – если не прадеда, железнодорожного магната, то уж точно деда-банкира. Он заметил мое удивление и улыбнулся.

– Со скрупулезно юридической точки зрения, – сказал он, – это был простой несчастный случай. Что мы и напишем в отчете о происшествии. Но, конечно же, я его убил.

– Эй, погодите минутку, – сказал я.

Мы стояли у штурвала. Гленвей отобрал штурвал у рулевого, что-то сказал ему, и тот бросился на палубу, созывая команду. Через минуту руль переложили, реи повернули, паруса снова вздулись, большая яхта вздрогнула и, развернувшись, легла на новый курс.

– Куда мы направляемся? – спросил я.

– Прямо на восток, – ответил Гленвей. – В Сан-Франциско.

– Заявить о случившемся? Но…

– Я хочу выставить яхту на продажу.

– Гленвей, вы расстроены, – сказал я. – Не стоит преувеличивать.

– Он был жив, он веселился, а теперь он мертв, – сказал Гленвей. – Он мне не нравился – да что там, он был мне отвратителен. Но одно с другим никак не связано.

– Полнейшая психологическая безграмотность! – возмутился я. – Еще как связано! Вы его ненавидели. Может быть, чересчур остро, но это можно понять. Вы мечтали о его смерти. Собственно говоря, вы сами более или менее так и сказали. Теперь вас гложет чувство вины. Вы собираетесь взвалить эту вину на себя. Вы обсессивная личность, Гленвей. Вы уроженец Новой Англии, пуританин, ну прямо ранний христианин. Будьте благоразумны! Главное – умеренность.