Текст книги "Мир “Искателя” (сборник)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Альфред Элтон Ван Вогт,Джон Бойнтон Пристли,Дмитрий Биленкин,Виталий Мелентьев,Анджей Збых,Юрий Тупицын,Димитр Пеев,Игорь Подколзин,Владимир Михановский,Виктор Сапарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Литературная запись Н. Коротеева

Николай Николаев
И НИКАКОЙ ДЕНЬ НЕДЕЛИ…

Он вошел в диспетчерскую, огромный, в собачьих унтах, собачьей шубе мехом внутрь и с маленьким чемоданчиком в руке.

– Ну как?

Доктор задал вопрос, ни к кому не обращаясь, хотя в жарко натопленной комнате было трое: диспетчер, кассирша и великорослый мужчина в форменном кителе с ярко начищенными пуговицами – начальник аэропорта.

– Все так же… – меланхолично ответил великорослый мужчина.

– Я получил четвертую радиограмму. Четвертую!

– Доктор… Уверяю– вас, авиационная катастрофа – самый паршивый вид самоубийства.

– Риск – благородное дело.

– Синоптики снова дают минус пятьдесят пять. И в Верном туман.

– Я должен там быть сегодня.

– Вы попробуйте поколоть дрова.

– Я врач, а не дровосек.

Начальник аэропорта подошел к барьеру, который отделял служебное помещение от закутка для посетителей. Теперь начальник и врач стояли друг против друга. Они были одного роста и возраста. Правда, врач выглядел толще в собачьей шубе мехом внутрь, покрытой сверху брезентом.

– Вы, доктор, возьмите топор и ударьте по дровине. Расколется топор. Понимаете? Вы любите физические опыты?

– Я не занимаюсь физическими опытами. Я лечу людей.

– Этот опыт был бы полезен, – начальник аэропорта произнес это голосом профессионально терпеливым, профессионально вежливым, и одновременно слышались в его тоне нотки раздраженного администратора.

– Я получил четвертую радиограмму, – настойчиво и ровно проговорил врач.

– Доктор, поймите, я не могу отвечать за сталь винта у вертолета. Хотя комиссия по расследованию катастрофы, наверное, займется и этим. Если найдет остатки винта.

– Прочитайте четвертую радиограмму.

Начальник аэропорта взял бумажку. Он прочитал ее раз, потом еще, посмотрел на доктора.

– Я не могу поручиться за сталь. Ни вы, ни я не можем поручиться за сталь. Вы меня понимаете? И есть, понимаете, инструкция. Я, да и не я… Кто может выпустить вертолет в такую стужу? Я сам не пилот. И не могу позволить вам уговорить летчика… Если же си согласится, я все равно не выпущу вас. И самолету в Верном негде сесть.

– Понимаю – инструкция прежде всего.

Начальник аэропорта поморщился, замотал головой, словно доктор неосторожно ткнул в обнаженный нерв его зуба.

– Доктор, давайте я вас на руках, пешком туда донесу! Понимаете?

– Вы тоже поймите, товарищ начальник… Рискните!

– Это не риск. Это другое. Это все равно что бросить горящую паклю в цистерну с бензином и надеяться, что взрыва не будет.

– Тот, кто умрет в четверг, тому не придется умирать в пятницу.

Начальник аэропорта развел руками.

– Так написано в одном знаменитом романе, товарищ начальник. Может, читали?

Посмотрев на доктора, укутанного в собачий мех, начальник аэропорта сказал:

– Даже если летчик согласится, я вас не выпущу. Вы понимаете меня, доктор?

– Речь идет о жизни ребенка!

– Я прочитал четвертую радиограмму, – начальник передал бумагу раскрасневшемуся от комнатной жары доктору. – Соглашайтесь, доктор, я готов нести вас сто четыре километра на руках, на закорках, хотите, впрягусь в нарты. По земле никто не запретит ехать.

– Лед – не земля. Вы знаете – в поселке одни большие МАЗы. Лед на реке не выдержит и порожнюю машину.

– Берите меня в попутчики.

– Знаю, вы не шутите. Я слышал, как вы в прошлом году, когда случилась авария и тоже была плохая погода…

– При чем здесь… – попробовал перебить доктора начальник аэропорта.

Но врач продолжил:

– Вы пошли на лыжах и тащили на себе раненого пилота.

– Я слышал, приехал Ефим. Он на “газике”. Сто туда, сто обратно… Попробуйте уговорить, – начальник аэропорта потупился и пожал очень широкими плечами, для которых форменный мундир с отлично нафабренными пуговицами казался узким.

Громадный в своих меховых одеждах доктор потоптался перед служебной перегородкой.

– Полчаса. Полчаса всего. Или почти полсуток, – проговорил он вслух и внятно прочитал текст рекламного плаката, висевшего на стене: – “Экономьте время – летайте самолетами”.

– Погоды не будет еще сутки. Если не больше.

– Где Ефим?

– В комнате для приезжающих.

– Говорят, норовист он…

– Старый доктор с ним ладил… Иногда. Поговорите…

* * *

– “Газик” на ходу. С вас бутылку спирта, – сказал Ефим после долгого монолога доктора. Ефим был мелок и щупл. Он выглядел таким даже на узкой гостиничной койке, на которой лежал, пока доктор говорил. Но думал шофер о чем-то своем, потому что перебил врача неожиданно, когда тот достал из кармана радиограмму и хотел зачитать ее. Потом Ефим поднялся, влез в промасленный ватник, кинул на голову ушанку военного образца.

Затем он принялся наматывать длиннющие портянки. Доктор наморщил нос от едкого духа, хотел сказать, что и портянки подлежат стирке, но сформулировал замечание весьма осторожно:

– Чистые портянки лучше греют.

– Да, – простодушно согласился шофер, сунул ноги в огромные, не по росту валенки. – Значит, договорились?

– За что? – спросил доктор. – Спирт за что?

– Как вас зовут?

– Владимир Петрович.

– За интерес, Владимир Петрович.

– Не выйдет.

– Не скупитесь. Вы больше на вату выльете, – сказал Ефим и снял шапку.

– Нет.

Ефим усмехнулся, и было видно, что это его условие непременно. Шофер сел на стул, достал мятую пачку “Беломора” и принялся рыться в ней, отыскивая целую папиросу.

– Здесь до вас доктор был, – проговорил Ефим, все еще роясь в мятой пачке. – Старичок. Помер. Хороший был старичок. Добрый.

В руках у доктора все еще была бумажка – официальный почтовый бланк – радиограмма. Владимир Петрович повертел бланк в пальцах, хотел зачитать текст, но раздумал, убрал в карман.

– Ладно, черт с вами…

– Эт-та… Хорошо.

– Давайте ваш “газик”. У меня нет возможности торговаться.

– Я не торгуюсь, – улыбнулся Ефим. Лицо у него было лоснящееся на щеках и подбородке, а вокруг глаз словно налеплена маска из морщин, как у старых местных жителей, сызмальства привыкших очень подолгу смотреть на искрящийся снег. Доктору показалось, что и улыбка у Ефима местножительская: добродушная и непреклонная.

Они вышли сквозь облако плотного морозного пара, вломившегося из-под низа в открытую дверь.

Было ясно и очень холодно. Крупное, плывшее вдоль горизонта солнце словно озябло и, не особенно утруждаясь, ждало лишь своего часа, чтоб убраться за дальний колючий лес и погреться где-нибудь в знойных странах.

У доктора, распарившегося в тепле в жаркой одежде, перехватило от холода дыхание. Он закашлялся ипошел медленнее, чтоб отдышаться.

С белого застывшего неба бесперечь сыпалась невидимая сверкающая пыль. Она оседала на землю, лепилась к стенам домов, забивалась под карнизы и светилась там. И все кругом выглядело сизым от этой морозной пыли, оранжевым под солнцем, зеленым в тени, а дали были фиолетовыми.

Доктор достал из наружного накладного кармана светофильтры и надел их. Он после разговора шел, не оборачиваясь к Ефиму, но явственно слышал, как повизгивают, перебивая мерный скрип его унт, валенки шофера, семенившего на полшага сзади.

– По вербовке здесь? – спросил доктор. Светофильтры тут же запотели, и он протер их, вынув из-за пазухи аккуратно сложенный, чистый носовой платок. Доктор тщательно, на ходу тер стекла очков, и поэтому вопрос его прозвучал очень официально, даже резковато.

Ефим чуть помедлил с ответом:

– Сидел. Осел… Завязал.

Не дожидаясь приглашения, доктор открыл дверцу “газика”, сел в кресло:

– К больнице.

– Очень душевный человек был старый доктор, – мотор заработал сразу, словно ждал, когда Ефим дотронется до кнопки стартера. – Он лет тридцать жил здесь.

– Он был не доктор. Он фельдшер. Он не получал диплома врача.

– Вы давно получили диплом?

– В этом году.

– И сразу стали доктором?

– Да.

– Мало я с вас запросил…

Тогда доктор достал радиограмму и протянул ее Ефиму. Шофер покосился на бланк. Потом он пожал плечами, словно увиденное им было написано на незнакомом ему языке.

Машина остановилась у больницы.

– Минутку.

Владимир Петрович действительно вернулся через минуту.

– К магазину.

– Там нет спирта.

– Для меня найдут.

Ефим покосился на доктора и опять пожал плечами, точно слышал слова на незнакомом языке. Затормозил. Доктор вышел из магазина очень скоро. Он держал бутылку спирта.

“Такова цена человеческой жизни. Иногда…” – подумал Владимир Петрович с горечью и протянул бутылку Ефиму, который топтался у машины. Тот принял спирт равнодушно, даже с пренебрежением.

– Я ж на двоих.

– Простите… – сказал доктор. Он был молод, мо когда чересчур сердился, то старался говорить, как очень пожилые люди, как говаривал его отец.

– Вам и мне.

– Я слышал одно хорошее изречение, – сказал Владимир Петрович назидательно. Он любил назидания, когда исполнял служебные обязанности: считал, что это придает ему солидности. Л сегодня он хотел быть солидным и сердитым. – Я слышал одно отличное изречение, – снова проговорил Владимир Петрович, глядя на щуплую спину шофера. Он сказал это тоном главврача районной больницы, молодого врача, который очень дорожит своим авторитетом и знает, что персонал больницы надо держать в административной строгости и беспрекословном повиновении, иначе ему не стоило соглашаться на такой ответственный пост.

– Так вот, – продолжал доктор, глядя на щуплую спину Ефима, который позволил себе напомнить ему о его молодости и вдобавок усомнился в его способностях врача. – Так вот пить нельзя в двух случаях: когда работаешь и когда сражаешься.

Ефим, спрятав бутылку, обернулся к доктору:

– Я… эт-та… не работаю, я халтурю.

– Тем более… – не нашелся доктор.

– Сейчас закурю – и поедем.

Владимир Петрович забрался в машину. Теперь он почувствовал, что внутри удушливо, как бывает только на морозе, пахнет бензином. И казалось, в “газике” гораздо холоднее, чем на улице, – кругом прокаленный морозом металл.

Ефим сел грузно. Под кузовом хрупко взвизгнули то ли рессоры, то ли еще что.

Смешанный запах стылого бензина и табака был отвратителен. От него спирало в горле, но доктор молчал. Он, стиснув зубы, смотрел перед собой в ветровое стекло на поселок из двух десятков домов, которые тоже, казалось, сжались от мороза и осторожно дышали белыми струйками из печных труб. Дым поднимался прямо, но на какой-то определенной высоте растекался и стлался над поселком оранжево-сизым, подсвеченным солнцем пологом, тонким и плотным.

– Тронулись… – сказал Ефим.

Сквозь шум мотора стал слышен визг покрышек по вымороженному снегу.

За поселком просека дороги шла меж низкорослых заиндевевших деревьев. Лиственницы, мелкие, хилые, торчали вкривь и вкось, словно их понатыкали здесь случайно. Доктор подумал, что похоже, будто перед ним негатив снимка.

Вскоре они спустились на реку, которая и служила единственной коварной дорогой.

* * *

Они ехали уже часа четыре. Давно стемнело. Луны не было, и звезды, только самые яркие, просвечивали сквозь белесую пелену, затянувшую небо. По берегам реки росли ели, потому что здесь теплее, но об этом доктор подумал намного раньше, когда еще было светло, а сейчас не стало видно ни берегов, ни реки, лишь яркое пятно света перед автомобилем. Хода машины почти не ощущалось. Наметов на льду не было, “газик” шел ровно, и создавалось утомительное ощущение обездвиженности. Глаза не воспринимали никакой перемены и словно переставали видеть. Лишь время от времени Владимир Петрович чувствовал, как машина плавно разворачивалась, огибая мысы, въезжая в заливы, строго следуя за всеми извивами берега.

Порой глаза доктора невольно закрывались, и ему стоило усилий открыть их и заставить себя не спать. Но проходило несколько минут, и, словно застывшее, пятно света перед машиной, утомительно яркое и пустое, гипнотизировало, веки смежались.

Ефим чиркнул спичкой, закурил.

Это вывело доктора из полудремы. Он не выдержал наконец и заговорил:

– Зачем мы плетемся вдоль берега?

Ефим пыхнул папиросой:

– Надежнее.

– Тем, что длиннее?

– Вон посмотрите – на стрежне то тут, то там промоины паруют. Не может мороз с рекой справиться. Течение быстрое. А здесь, по заберегам, лед прочнее.

– Долго еще нам плестись?

– Километров двадцать пять… эт-та.

– С гаком?

Доктор пытался пошутить. Теперь, когда цель была близка, ему захотелось помириться с Ефимом. Выручил он все-таки. Все-таки малыш в дальнем поселке получит помощь. Лишь бы у него, у того малыша, был не дифтерит и не было крупа – не образовались в гортани толстые пленки. Они могли задушить малыша.

От этой мысли Владимиру Петровичу стало нехорошо. Не дождавшись ответа Ефима, он раздраженно спросил:

– Что вы все “эт-та” говорите?

– Дочка у меня. Пять лет. Ругаться нельзя. Не курите?

– Великий русский физиолог Иван Петрович Павлов сказал: “Не огорчайте ваше сердце табачищем…”

– “Не огорчайте…” Добрый был человек. Как старый доктор.

– Он курил?

– Кто? – переспросил Ефим.

– Фельдшер, которого вы доктором зовете.

– И пил… Как же это вам спирт в магазине дали?

– Я и запретил продавать.

– Благодетель… – пробубнил Ефим, но, подумав, добавил: – Оно, конечно, правильно. Вам работы меньше. А то на такой холодюге отморозит кто какую-нибудь конечность.

– Я о людях думаю. Работы не боюсь. В медицине главное – профилактика.

– Как и в нашем шоферском деле, значит, – сказал Ефим и подумал, что любопытный человек доктор. В деле своем, видно, толк знает, а говорить начнет, словно начальник гаража, который сам не расписывается на бумагах, а печатку резиновую со своей подписью приляпывает. От лени, что ли, так у них получается.

Свет фар впереди машины странно вильнул.

Послышался треск и скрежет.

Владимир Петрович ударился головой о ветровое стекло, зажмурился. Его швырнуло обратно в кресло, он открыл глаза и увидел: свет фар призрачно шевелится в водяных струях.

Ефим орал во все горло какое-то длинное ругательство.

Сначала Владимир Петрович ничего не мог понять: ни причины толчка, ни треска, ни того, почему померкший свет фар переливается в быстрых водяных струях. Перед его взором все еще торчало ослепляюще утомительное пятно, только теперь оно выглядело черным. Еще он понял, что машина стоит, накренившись вправо. Но крен небольшой. Только почувствовав, как отяжелели его ноги и нечто холодное облепило его по пояс и с каждым мгновением тяжесть и холод поднимаются выше и проникают к телу, доктор осознал происшедшее: машина проваливалась. Они тонут.

– Вылезай! Вылезай! – толкал его шофер.

Тогда он увидел воду в кабине, с всплеском сунул в нее руку в перчатке, нащупал и рванул запор. Плечом открыл дверцу. Вода ринулась в машину потоком. Брызги летели в лицо. Сжимая в одной руке чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой опершись о спинку кресла, доктор пролез в дверцу, и вода обступила по пояс. Доктор увидел закраину льда. Она была рядом. Он оперся о лед грудью, но тот хрустнул, и Владимир Петрович едва удержался, чтоб не свалиться в реку. Тогда, не выпуская чемоданчика, он ухватился левой за верх “газика”, а правой стал бить по льду, обламывая слабый край.

Он делал это бессознательно в слепой жажде выбраться, хотя в его сознании, точно брызги ледяной воды, замерли неопределившиеся еще мысли обесполезности всего, что он делает. Он ощущал на влажном лице слабое, но жгущее морозом дыхание ветерка, который всегда тянет вдоль реки. Но доктор продолжал колотить по льду что было сил. Наконец лед перестал обламываться под ударами. Доктор почти лежал на воде. Она поддерживала его и в то же время толкала в грудь, затягивала под кромку.

Решившись все же, Владимир Петрович подался назад, собрался и оттолкнулся от подножки машины, на которой стоял.

Он плюхнулся на закраину животом. Лед выдержал. Доктор подтянул левую руку, сжимавшую чемоданчик, поставил его на снег.

Все его силы отняли несколько секунд борьбы. И страх. Ошеломляющий, деревенящий, какого он не испытывал никогда в жизни. Он несколько раз глубоко вздохнул, и лишь тогда у него достало воли заставить себя вытащить из воды одну ногу, потом другую. Он пополз.

– Стой!

Доктор остановился.

– Поворачивай!

Он повернулся на четвереньках к промоине, из которой высовывался верх “газика”. Увидел Ефима. Тот стоял на подножке и что-то держал в руке.

– Ползи сюда.

Доктор подполз к закраине.

– Держи.

Владимир Петрович протянул руку и взял бутылку. Под левой, на которую он опирался, треснул лед. Доктор коротко взвизгнул. Попятился. Он видел, как Ефим взобрался на крышу и прыгнул оттуда, словно нырнул, на кромку. Упал. Охнул. Послышался треск льда. Владимир Петрович боком, по-крабьи, отполз подальше от полыньи. За ним полз Ефим, поджав правую руку.

– Хватит, – приказал шофер.

Ефим стал на колени. Топнул ногой по льду. Из валенка фыркнула вода. Осыпалась льдинками.

– Можно вставать.

Они поднялись. Им была видна промоина, в которую угодила машина, и призрачный свет фар под водой.

Ефим выругался.

– Костер надо развести.

– Чем? – зло спросил Ефим и выругался.

– Сколько осталось до поселка?

– Пятнадцать…

– Конец… – проговорил доктор, еще не осознав толком сказанного. Но раз произнесенное, это слово, будто эхо, заметалось в сознании. И тогда он почувствовал, как холод сначала иглами, кое-где, а потом все плотнее и плотнее сковывает его. Холод и жуть. Под их натиском сжалось в комок сердце. – Не дойдем… и километра… – зубы доктора стучали. Он ощущал, как белье на нем становится льдом. – Конец…

Ефим резко, левой ударил доктора в подбородок.

Доктор сел на лед.

– Глупо… – проговорил Владимир Петрович, коченея. – Глупо…

И неожиданно для себя произнес длинную фразу. Она вертелась у него в мозгу, может быть, даже раньше, чем он в первый раз выговорил: “Конец”.

– Один сказал… Если умрешь… в четверг, то… не придется умирать в пятницу.

– Дай…

Ефим вынул из руки доктора бутылку со спиртом, выдернул пробку зубами и отпил. Протянул доктору.

– Пей!

Усмехнувшись, доктор отпил большой глоток спирта, который показался ему просто очень пресной водой. Ефим отобрал бутылку, посмотрел на нее, швырнул в сторону:

– Я постараюсь умереть в субботу. А лучше в понедельник… Вставай!

– Глупо… – машинально произнес Владимир Петрович, пытаясь подняться. – Минус пятьдесят пять… Да мокрые. Минус пятьдесят пять! Да мокрые! М-мок-рые! Ты сошел с ума!

– Веселее! – и Ефим подтолкнул доктора носком валенка в спину. – Вставай!

Владимир Петрович качнулся. Заскрипел. Подумал, что скрипят зубы, но понял – одежда. Замерзла одежда – шевельнешься, скрипит. Доктор честно пытался подняться, но не смог: он вмерз в свои меха. Ефим зашел сбоку. Ткнул в плечо. Тогда доктор упал на бок. Затем самостоятельно, скрежеща и повизгивая оледеневшей шубой и унтами, стал на четвереньки, поднялся.

– Посмотри, – Ефим с противным ледовым скрипом протянул доктору правую руку. – Не слушается.

Ощупав запястье, Владимир Петрович сказал:

– Перелом. Закрытый. Обеих костей.

– Нехорошо.

– Нехорошо, – согласился Владимир Петрович и подумал, что на морозе это совсем плохо и, наверное, руку выше запястья придется ампутировать. Она отмерзнет. Первое, что отмерзнет у Ефима – это сломанная правая рука. Вот почему он бил левой.

– Иди за мной. Не отставай.

Подняв чемоданчик, доктор пошел за Ефимом. Шаги у Ефима были короткие, и доктору приходилось семенить. Он ставил свои унты след в след. Так казалось легче и даже спокойнее идти. Он как бы говорил себе, что вот я делаю по настоянию спутника явную глупость. Через километр стиснутое льдом тело откажется служить. Такое сильное переохлаждение… Остановится сердце. Оно просто возьмет и остановится. Пятнадцать километров! Двадцать минут… Нет. Тридцать минут – километр. Семь с половиной часов ходьбы. Минус пятьдесят пять… И мокрые. До нитки. До костей. Просто остановится сердце. “А лучше в понедельник…” Какой сегодня день?

“Неважно, какой сегодня день. В полдень этот Ефим расценил жизнь, которую я хотел спасти, в поллитровку спирта. Что же Ефим теперь так стремится спастись? Теперь он думает о себе. О себе! Сегодня четверг. Пятницы не будет. Вот и все. А тем более понедельника”.

Доктор ощутил – чемоданчик очень легок. Его не надо было нести. Не требовалось усилий, чтобы его нести. Лед крепко-накрепко приковал чемоданчик к руке, к промерзшей перчатке. И на все тело надета ледяная перчатка.

Тогда он почти физическим усилием отодвинул мысли в сторону, чтоб не мешали, и стал как бы прислушиваться к происходящему в нем и с ним.

Он ощутил, что мороз, проникший к его телу, постоянен. Доктору не становилось холоднее. Ледяная корочка белья, обленившая его, так и осталась влажной. Она не замерзала, не становилась льдом, не царапала кожу. Лицу было намного хуже. Лицо мороз жег, и вскоре кожа потеряла чувствительность. Доктор понимал, что это плохо, но ничего не мог поделать. У него не хватало сил поднять закованную в ледяные латы руку и потереть щеки и нос. Но даже если бы он и смог поднять руку, то тереть лицо куском льда – варежкой – не имело никакого смысла.

И он продолжал идти след в след за Ефимом, машинально, пока на смену тупому равнодушию не пришло некоторое удивление: лицо уже давно потеряло чувствительность, а тело продолжало ощущать противный влажный холод мокрого белья, словно оно обладало постоянной температурой и не становилось ни теплее, ни холоднее.

“Мы в ледяных скафандрах… – эта мысль пришла неожиданно и показалась столь необыкновенной, что доктор на некоторое время забыл о холоде. – Мороз сам создал себе преграду. Он не может проникнуть сквозь ледяную корку. Мы в ледяных скафандрах!

Но это отсрочка. Только отсрочка. Отсрочка у смерти… Еще километр. А сколько мы прошли? Сколько времени мы идем?..”

Владимир Петрович хотел оглянуться. Но сил не хватило. Закружилась голова. Он побоялся упасть и не подняться. Хотел взглянуть на часы, но это тоже оказалось невозможным.

“Какое это имеет значение? – привычно подумал он. – Мороз дал невольную отсрочку. Но все равно через полчаса, через час холод доконает сердце. Просто кончатся силы. Я стану звенящим, как сталь…”

Он так и замер с поднятой для шага ногой. Ступать было некуда. На пути лежали валенки Ефима. Доктор перевел взгляд дальше и увидел, что шофер упал ничком, головой вперед. Владимир Петрович пнул ногой валенок Ефима. Шофер не пошевелился.

“Ну вот, – вздохнул доктор. – Для него отсрочка кончилась. Ефим, Ефим, ты думал, что справишься с морозом… Все равно, оставлять тебя нельзя. Я знаю, ты еще жив. Надо тащить. Как же это я оставлю тебя! Надо тащить…”

Обойдя лежащего, доктор с треском и скрежетом пригнулся, потом стал колотить рукой по коленке, чтобы разбить лед на варежке и, наконец, заставил онемевшие пальцы согнуться, кое-как зацепился за шиворот промасленного и плохо промерзшего ватника, сделал шаг вперед и потянул за собой Ефима.

Теперь мысли доктора потекли по другому руслу. Он стал думать, что надо бы сделать Ефиму укол камфары и строфантина, хорошо растереть его шерстяной тканью, а лучше вязаным платком. Растирать надо долго, а прежде всего ввести средства, поддерживающие сердечную деятельность. В том, что Ефим выбился из сил, виноват не только мороз, но и болевой шок от перелома.

Владимир Петрович, покачиваясь, с трудом переставляя тяжеленные от ледяных лат унты, машинально думал о своих врачебных обязанностях, что и как надо сделать, чтобы помочь Ефиму, и понимал: ничего он не сможет сделать, ровным счетом ничего, ни черта. Доктору было очень обидно и больно. От сознания своего бессилия делалось тошно, совсем плохо, и силы таяли быстро. Он задыхался, дышал часто. “Одними верхушкам” легких” – так подумал он.

“Судороги свели межреберные мышцы, – мелькнуло в сознании. – Плохо… Какое это имеет значение… Станет еще хуже. Тогда я упаду и совсем не смогу помочь Ефиму. И тому малышу тоже…”

Он зажмурился. Яркое пятно света легло у самых ног. Доктор решил, что это-то и есть “все…”, но упрямо шагнул вперед и уперся в нечто темное, которое не пустило его дальше, в какую-то степу.

Потом его окружили люди. Доктор воспринимал это как бред. У него отняли Ефима. И его самого подняли, понесли, сунули в темный кузов, где мороз все-таки был слабее и дышать легче. Заставили пить очень пресную воду. Еще и еще. Дышать стало свободнее. Сквозь шапку, превратившуюся в ледяной гермошлем, доктор начал слышать звуки, которые вскоре превратились в слова. С него хотели снять варежки, но, скрипя леденелой одеждой, Владимир Петрович упирался и твердил:

– Его… Его… Ефима…

В темноте доктор чувствовал, что около Ефима тоже кто-то возится. Однако ему казалось, что Ефиму помогают мало.

– Раньше, раньше хотели вас встретить… – дошли наконец до пего слова. – Сами ухнули… Выбрались…

– Это хорошо… Как Ефим?

– Дышит.

– Хорошо. Как мальчик?

– Плохо. Очень плохо.

Доктору опять дали очень пресной воды.

– Не надо. Я не пью.

– Неважно. Надо!

Теперь доктор понял: ему кричат на ухо, чтобы он слышал. Внутри себя он почувствовал не то, чтобы теплоту, но стало светлее как-то. Судороги отпустили грудь. Он вздохнул, подумал, что Ефиму надо сделать инъекцию, но рук словно не было.

– Скоро?

– Уже, уже. Подъезжаем.

Постепенно сознание Владимира Петровича приобретало прозрачную ясность. От очень пресной воды мозг как бы подернулся тонкой ледяной корочкой, а под ней была теплота. Доктора сильно качнуло. Он едва усидел. Машина остановилась.

– Где? – рявкнул он. – Ведите к малышу.

Его вытащили из кузова. Идти он не мог, не ощущал опоры под ногами. Его подхватили, ввели в помещение. От теплоты перехватило дух.

– Снимайте!

Кто-то пытался стянуть заледеневшую шубу, но одежда даже не скрипела, такой прочной была броня льда.

– Режьте! Рубите! Снимайте! – Подумав, доктор добавил: – Положите на пол – удобнее будет.

Его положили на пол и стали бить и стучать чем-то по ледяным латам. Он не чувствовал, а лишь улавливал удары, как нечто чисто внешнее.

“Топором… – догадался Владимир Петрович. – Это хорошо. Быстро. Разрубят лед быстро”.

Кто-то подлез ножом под подбородок. Хрустнули завязки. Затем кто-то с усилием стал отламывать куски ушанки. Скрежет казался оглушающим. Наконец, содрали ее целиком, с частью еолос. Было больно, но доктор подумал, что это хорошо, что больно. Он стал слышать. Однако он по-прежнему не улавливал различия в людях, его окружавших.

– Осторожнее… Теперь ножом.

Послышался треск. Потом скрип разламываемой одежды. Ее срубали, срезали и сламывали по частям. Это была долгая операция, и доктор торопил. Когда все было срублено, срезано, обломано, Владимир Петрович не ощутил перемены. Его так же трясло от холода, и только гортани было тепло. Его подняли, набросили одеяло. Но идти он не мог, не чувствовал опоры, словно тыкал в пол костями, а не ступал кожей и мышцами.

– Ведите.

Повели под руки. Он вошел в комнату, и снова перехватило дыхание от жара. В кровати лежал тюк из одеял, покрытый сверху шубой. Доктор с трудом нашел и разглядел багровое личико ребенка. Меж полуприкрытых век виднелись лишь белки глаз…

– Температура?

– Сорок и шесть десятых.

– В комнате! – рявкнул Владимир Петрович. Он не доверял своим ощущениям. Его трясло и знобило.

– Двадцать восемь, – ответили после недолгого молчания.

– Раздеть! Ребенка раздеть! Укутали!

Доктор сел на подставленный стул. Кто-то все время тер ему руки. Владимир Петрович не чувствовал, а видел, что это делают. Рук у него словно и не было. Только глаза. И они слезились. Он приказывал их поминутно вытирать. Он орал, и люди молчаливыми тенями выполняли его приказы.

– Чепуха! – рявкнул он наконец. – Чепуха! Просто ангина. А сыпь – потница. Не кутать! Пенициллин!

Ему что-то говорили о неумении, но он не слушал и не хотел слушать. Он приказывал. Молодая женщина – мать ребенка – послушными, даже спокойными от его крика руками сама сделала малышу укол, хотя, наверное, никогда в жизни не держала шприц. Но доктор был так грозен, так непреклонен, что она не задумывалась об умении, а выполняла его распоряжения.

Потом, закутанный в одеяло Владимир Петрович прошел к Ефиму и сказал, что нужно сделать шоферу, и проследил. Заплетающимся языком приказал позаботиться о себе.

* * *

Доктор проснулся. Он не двинулся, не открыл глаз, только понял – проснулся.

Глупо… Очень глупо, что я вчера накричал па родителей. Откуда они могли знать, что сыпь – потница, а не кровоизлияние дифтерийной интоксикации. (Если на потницу – кожное раздражение – нажать пальцем и отпустить, то сыпь на некоторое время исчезнет. А дифтерийная – не исчезнет.) Откуда они могли это знать? Кто, кроме меня, мог разобраться, что у ребенка ангина, а не дифтерит? Никто. Никто без меня не мог решить, что с ребенком. И что ему необходимо сделать.

И если бы мы погибли в четверг, то в пятницу сюда поехал бы другой врач, из более дальнего поселка. Может быть, ему повезло, и он доехал бы. Или даже прилетел.

Вдруг Владимир Петрович вспылил на самого себя:

“Фу ты, чертоплешина какая! “Четверг”, “пятница”… Лучше уж, действительно, понедельник – после праздника. Или даже вторник. А может, среда?”

Доктор усмехнулся, попытался пошевелиться. И почувствовал себя покореженным и изломанным. Болело все тело, ныла каждая косточка. Но, еще не открыв глаз, он сразу вспомнил, как сидел на снегу, а Ефим бил его, заставляя подняться и идти. Теперь это было главным, приобретало основное значение для него. И фраза: “А лучше – в понедельник” – прозвучала в его сознании тоже как удар.

Ему стало стыдно, и стыд ощущался, словно боль, но был сильнее боли. Он даже застонал.

Представилось ему затем, как он идет, ступая след в след за Ефимом. Это вызвало в нем раздражение и злость против Ефима, который, не разговаривая, не рассуждая, заставил его идти за собой.

Владимир Петрович открыл глаза. Он лежал в комнате с занавешенным окном. В щели пробивался солнечный свет. Он сел на кровати. Ощутил, что на лине содрана кожа.

“Перестарались, – подумал он угрюмо. – Да! Я должен Ефиму бутылку спирта”.

Кто-то заглянул в дверь.

– Войдите. Как малыш?

– Смотрит. Улыбнулся матери.

– Уколы делали?

– Да. И Ефим встал. Как и вы.

– Достаньте мне бутылку спирта.

Человек вышел. Кто-то быстро протопал по коридору. Хлопнула входная дверь. Потом снова запыхавшийся человек вошел в комнату, поставил на стол бутылку.

– Во что бы одеться…

Мужчина принес одежду. Она была великовата для доктора. Руки еще плохо слушались. Они казались ошпаренными. Владимир Петрович долго натягивал на себя принесенные вещи. Это еще больше рассердило его. Доктор сунул бутылку во внутренний карман куртки, и ему сказали, как пройти к Ефиму.

– Доктор! Как прогулочка? – Ефим сидел у стола и пил чай. Правая рука его висела на перевязи.

Владимир Петрович присел к столу и, сам не зная, почему, принялся объяснять Ефиму, что с ребенком и отчего это произошло.