355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рэнделл Уоллес » Любовь и честь » Текст книги (страница 1)
Любовь и честь
  • Текст добавлен: 19 ноября 2017, 12:30

Текст книги "Любовь и честь"


Автор книги: Рэнделл Уоллес



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Шотландец Кайрен Селкирк – молодой, но опытный кавалерийский офицер, по поручению Бенджамина Франклина едет с секретной миссией в Россию. Царица Екатерина Великая тайно предупреждена, когда приедет посланник и зачем, и просто умирает от любопытства… Впереди у принципиального и искреннего Кайрена полные опасностей приключения, интриги русского двора и, конечно, любовь…

Рэнделл Уоллес

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

notes

1

2

3

4

5

6

7

Рэнделл Уоллес

Любовь и честь


Посвящается

Турману Уоллесу,

Эндрю Уоллесу

и Каллену Уоллесу,

моему отцу и сыновьям

1

Север России, 1774 год

Тоскливый волчий вой прокатился через ночь и призрачным эхом застыл в морозном небе, такой же неуловимый, как свет звезд, мерцавший на белых сугробах, такой же безнадежный, как воспоминания об утраченных возлюбленных, и такой же неотвратимый, как рок. Погруженный в свои мысли, я мог бы подумать, что мне это только почудилось, но лошади сразу ускорили бег.

Сергей Горлов, мой друг и тоже наемник, который последние два года обучал меня тонкостям кавалерийского искусства, а теперь вез через бескрайние просторы своей страны, сидел рядом, закутавшись в меха и откинувшись на высокую спинку открытых саней. Напротив, спиной к кучеру, восседал толстый купец. Кучера звали Петр. Это был крестьянин неопределенного возраста, мастерски управлявший санями. Я, Кайрен Селкерк, дрожавший от холода под ледяными звездами, находился за пять тысяч миль от Америки, от колонии Виргиния, где мой отец грелся дома у камина. По крайней мере, мне очень хотелось на это надеяться. Вообще я старался реже думать об этом, по опыту зная, что не стоит мечтать об уюте, когда живешь полной опасностей жизнью и чувствуешь страх лошадей, услышавших волчий вой.

Петр прикрикнул на лошадей, и хотя я не знал ни слова по-русски, но понял, что он считает их глупыми тварями с массой недостатков, но поскольку питает к ним слабость, то так и быть, ограничится тем, что пройдется кнутом по их спинам. Лошади успокоились и пошли ровнее.

Копыта глухо стучали по заснеженной дороге, поскрипывали полозья да мелькали в серебристом свете луны темные верхушки деревьев. Ночь была так тиха и безмолвна, что я снова подумал, что вой мне почудился, когда Панкин, толстый купец, сидевший напротив, заворочался, словно от холода, и, чуть отодвинув воротник шубы, ухмыльнулся, показывая, что ему совсем не страшно.

– Долго еще? – спросил он по-французски.

– Заткнись, – буркнул Горлов из-под мехов, – не то измеришь это расстояние пешком.

Панкин отвернулся на заснеженные деревья и снова спрятал обледеневшие усы и бороду. Когда два дня назад в Риге он присоединился к нам, я подумал, что Горлов уступил ему лучшее место – за кучером, там, где не так дует, – но быстро понял, что когда лошади идут вскачь, то в открытых санях образуется вихрь. Мы с Горловым сидели, откинувшись на высокую спинку сиденья, в относительном затишье, в то время как Панкин, глядевший на убегающую позади нас дорогу, вдыхал пронизывающий ледяной ветер. Тем утром я предложил ему поменяться местами, но он только молча взглянул на меня, а Горлов расхохотался. Впрочем, теперь я был рад, что он не согласился, тем более что после заката я просто не чувствовал ног от холода.

Из темноты снова донесся вой, и Панкин тревожно взглянул на меня.

Лошади снова дернулись и ускорили бег, но на этот раз Петр не сдерживал их. Сани, казалось, стали легче, и полозья просто летели по снегу. Я повернулся к Горлову:

– Не знаю, сколько нам еще до ближайшей ямской станции…

– Двадцать верст, – нехотя заметил Горлов.

Панкин уставился на верхушки деревьев, словно ему было все равно.

Я прикинул, что двадцать верст, – это, приблизительно, миль тринадцать.

– Не знаю вашей зимы и ваших волков, но если последние двадцать верст кучер будет так гнать лошадей, то он их загонит.

– Это русские лошади, – даже не взглянув на меня, отозвался Горлов из-под одеял.

Когда на последней станции станционный смотритель пожал плечами и сказал, что мы можем либо остаться на ночь, либо ехать дальше на тех же лошадях, поскольку свежих он отдал раньше, Горлов схватил его за грудки. Смотритель плакал, умолял, бормотал что-то невразумительное на русском, все время повторяя слово «рано», – от границы мы, действительно, двигались очень быстро. В конце концов Сергей оттолкнул его в угол, пожал плечами и вышел. Он приказал Петру снова запрягать тех же лошадей.

Я сидел у огня, прихлебывая горячее пиво. Смотритель ухмыльнулся, сказал что-то Панкину и громко рассмеялся. Панкин подошел ко мне.

– Смотритель говорит, что мы можем догнать другие сани и забрать у них лошадей. Он почему-то находит это забавным, – пояснил он и посмотрел на меня со своим обычным выражением.

Лошади продолжали свой бег по заснеженной дороге. Я потопал ногами по деревянному полу саней и с облегчением почувствовал боль в замерзших ногах. Едва я топнул в третий раз, как, словно в ответ, донесся далекий собачий лай. Петр прошелся кнутом по спинам лошадей, и они пустились галопом.

Вдруг откуда-то из-за деревьев до нас донесся жуткий стон, а потом воздух наполнился криками. Казалось, кричали даже под нами и над нами. Кнут кучера просвистел над санями и обрушился на спины лошадей.

Горлов подался вперед, прислушиваясь, и я невольно повторил его движение. Когда он медленно повернул ко мне голову, его черные глаза горели тревожным огнем.

Петр натянул вожжи, и сани остановились.

Поначалу казалось, что завывает и рычит целый легион демонов, словно где-то неподалеку разверзлась земля и приоткрыла адские недра. Но потом мы немного успокоились и прислушались повнимательнее к потревоженной тишине.

– Это не позади нас, – сказал я.

– Нет, – отозвался Горлов. – Впереди.

По обе стороны от ямщика висели сальные фонари, и Горлов, шагнув на скамейку рядом с Панкиным, снял один из них и поднял вверх.

– Поезжай, Петр! – коротко крикнул он.

Сани тронулись, и я тоже встал на скамью по другую сторону от Панкина, вглядываясь в темноту.

Дикие крики впереди стали громче и многочисленнее, а потом стихли. Лошади остановились. Горлов поднял фонарь повыше, вглядываясь вперед, в темноту ночи.

Впереди блестели горящие огоньки, – десятки пар, и все устремлены в нашу сторону… Глаза…

Рядом со мной грохнул выстрел, и огоньки-глаза метнулись в стороны по сугробам и замелькали между деревьев. Повернув голову, я увидел, как Горлов прячет пистолет обратно под шубу. А я и понятия не имел, что он вооружен.

Эхо выстрела гулко прокатилось по заснеженному лесу, смыкавшемуся верхушками деревьев с черными облаками, и все снова стихло.

– Поехали, – негромко скомандовал Горлов, и лошади тронулись вперед, подчиняясь вожжам в руках Петра.

Теперь снова стало так тихо, что было слышно, как скрипит снег под полозьями и копытами.

Из темноты показались стоявшие на дороге сани, и Петр свернул, объезжая их. Он остановился рядом с лежавшей на снегу упряжью, в которую должны были быть запряжены лошади. Он взял другой фонарь и поднял его. Я соскочил на снег и тут же услышал, как с другой стороны спрыгнул Горлов и пошел ко мне.

То, что я увидел, заставило меня не только онеметь. Я вообще не мог ни о чем думать. Лошади, а вернее их начисто обглоданные скелеты, все еще были в упряжи, которая, собственно, и держала их вместе. Я в тупом оцепенении смотрел на кровавый снег, истоптанный волчьими лапами, и ясно представлял, как и ямщик, и пассажиры пытались отбиваться, и как волки рвали их, замерзших и застывших от ужаса, прямо в санях. Сколько же было этих голодных волков, если они смогли на ходу остановить и так быстро обглодать до костей упряжку лошадей, не говоря уже о людях? Я вдруг перестал чувствовать холод и усталость, а ощущал только бесконечную пустоту русской зимней ночи.

Мы все молча смотрели на окровавленный снег, когда жуткий вой снова прорезал тишину ночи. В ту же секунду мы бросились к своим саням. Петр взмахнул кнутом, и лошади рванулись по заснеженной дороге.

Мы так и летели в ночи, и мне казалось, что никто не в силах догнать нас, но черные облака лениво обгоняли нас, словно сани стояли на месте, а вой позади неумолимо нарастал.

Мы с Горловым молча сидели, каждый в своем углу, и купец, поглядев на нас, обратился ко мне:

– В Санкт-Петербурге волки рыщут прямо по улицам.

– Двуногие? – поинтересовался я.

Купец секунду смотрел на меня, потом откинул голову и хрипло рассмеялся. Горлов по-прежнему глядел куда-то вперед, и мне показалось, что он старается не смотреть на Панкина, чтобы не выдать свой страх.

Вой приближался.

Мы все застыли, кроме Петра, который подался вперед, погоняя лошадей.

Рычание и вой уже доносились прямо из-за саней, почти сбоку.

Я взглянул на купца. Он сидел выпрямив спину и широко открытыми глазами тупо смотрел на дорогу позади нас.

Я снял шубу и, оказавшись в форме Шестой бригады прусской легкой кавалерии, вытащил из ножен саблю. Обычно лязг вынимаемой сабли успокаивал меня, напоминая, что у меня есть чем постоять за себя, но сейчас это не сработало. Горлов тоже завозился рядом со мной, перезаряжая пистолет.

Взглянув на Панкина, я быстро открыл свою сумку, стоявшую под сиденьем, и вытащил оттуда кинжал.

– Держи! – крикнул я, а когда он только тупо посмотрел на меня, повторил это слово на французском, но это тоже не помогло, и я готов был прибить его. Страх – это топливо боя, но паника – это яд. И, увидев побелевшее от ужаса лицо купца, я отвернулся, не желая смотреть на это удручающее зрелище.

Сани летели так быстро, что все звуки позади нас казались призрачными. Но, едва повернув голову, я увидел волка, стелящегося по снегу рядом с санями и подбирающегося к боку пристяжной. Крепко держась левой рукой, я перегнулся и рубанул его по голове. Обливаясь кровью, волк покатился по снегу, но его тут же накрыла волна догоняющей стаи.

Горлов повернулся и, прицелившись, выстрелил в скопище мохнатых спин и оскаленных клыков. Пуля оторвала лапу одному из волков, но он сначала даже не заметил этого и только через несколько секунд начал хромать и исчез среди стаи.

Я снова перегнулся через борт саней и стал рубить направо и налево…

Потом, когда я уже не мог дотянуться до волков, поскольку стая поотстала, я поднял окровавленный клинок в воздух и торжествующе потряс им. Однако, взглянув вперед, я несколько поостыл в своем торжестве. Мы немного оторвались от погони потому, что дорога шла под уклон, а теперь она начинала плавно подниматься. К тому же снег стал глубже, полозья уже не так легко скользили по нему, и наши лошади выбивались из сил. Эти храбрые животные сильно устали, а стая позади нас разразилась новым голодным воем.

Я слышал его, но смотрел только на наших лошадей. Кнут Петра щелкал, но не касался их спин, словно давая понять, что они честно делают свое дело, но сейчас от них требуется больше.

Я поднял голову к небу, – старая привычка, от которой, казалось, я давно избавился, и взглянул на мерцающие между туч звезды. И если бы не ледяной ветер, хлеставший в лицо, то можно было подумать, что мы застыли на месте. Гребень холма понемногу приближался, и наши лошади, невзирая на усталость, упорно неслись вперед и, наконец, добрались до вершины.

Перед нами открылась бесконечная белая равнина, поблескивавшая в равнодушном свете звезд.

Горлов встал рядом со мной. Не помню, смотрел ли я на него, но я вдруг ясно осознал – следующие несколько минут скачки по этой равнине определят, жить нам или умереть. Горлов, опытный воин, не раз смотревший в лицо смерти, тоже это понимал.

На волков я не оборачивался. Я их слышал, и они догоняли.

Горлов покосился на купца. Тот не пошевелился с того момента, как я предлагал ему кинжал, только по самые глаза закутался в шубу. Я уж было подумал, что он замерз насмерть, но под взглядом Горлова купец несколько раз моргнул.

Какой-то звук сорвался с его… нет-нет, даже не с губ, а откуда-то из груди, словно тяжкий стон, становившийся все громче и ужаснее, когда Горлов сгреб его. Купец не сопротивлялся, а только выл, когда Горлов поднял его и, словно мешок, выбросил из саней.

В неверном свете звезд было видно, как купец покатился по снегу, а стая набросилась на него, мгновенно превратившись в рычащий и воющий ком, из которого летели какие-то ошметки.

А мы неслись дальше, словно спасаясь от кошмарного сна.

Петр больше не щелкал кнутом. Он позволил лошадям нестись во весь опор по белой равнине, понимая, что если у них сейчас не откроется второе дыхание, то это конец.

Мы долго ехали по заснеженному тракту, пока не обогнули небольшую рощицу и, наконец, не подъехали к небольшой ложбине, где стояла деревянная лачуга, окруженная покосившимся забором. У двери мерцал фонарь, а сквозь слюдяные окошки изнутри пробивался свет. Сани перевалили через последний сугроб, и, процокав подковами по мостику через замерзшую реку, лошади остановились во дворе у фонаря.

Петр соскочил на снег и стал барабанить в дверь, пока она не отворилась и оттуда не появился толстый, невероятно волосатый человек, причем волосы росли у него на подбородке, торчали из носа и из ушей, но зато его череп был совершенно лыс. Смотритель кутался в одеяло. Он явно сладко почивал, уверенный, что тот, кто оказался в пути в такую ночь, уже мертв. Зевнув и показав при этом гнилые зубы, он повернулся и ушел обратно в дом, оставив дверь открытой.

Я соскользнул с саней и едва удержал равновесие на подкашивающихся ногах. Мне казалось, что меня сейчас вывернет наизнанку, хотя мой желудок был пуст. Зато Горлов, оглядев покосившийся забор, сладко потянулся, словно после сна, и сошел с саней.

Прежде чем Петр увел лошадей в стойло, я достал из-под сиденья саней свою сумку и повернулся к Горлову.

– У меня страшно замерзли ноги. Надеюсь, что я их не отморозил.

– Об этом будет известно завтра, – заверил он.

Меня все еще мутило, но я не удержался от насмешки:

– Ты поклялся доставить меня в Санкт-Петербург в целости и сохранности. Так что смотри: если я потеряю палец на ноге, то ты лишишься пальца на руке. А если я потеряю ногу, то можешь попрощаться с рукой.

Горлов достал из-под сиденья свою сумку и сумку купца и пожал плечами.

– А зачем вообще кавалеристу ноги?

Я придумывал достойный ответ, когда услышал голос Петра, и, хотя я не понимал его, что-то заставило меня обернуться. Петр разговаривал с одной из лошадей, о чем-то просил ее, почти умолял, звал, но она никак не реагировала на его слова. Потом ноги у нее подкосились, она рухнула на снег и околела.

Петр опустился на колени рядом с ней. Упряжь потащила вниз и стоявшего рядом с ней жеребца, и он яростно фыркал, пока я не подбежал и не разрезал постромки. После этого жеребец успокоился и дал отвести себя в стойло. Он был так явно рад оказаться подальше от мертвой кобылы, что будь у меня под рукой пистолет Горлова, я запросто мог бы его пристрелить. Грудь у жеребца была гладкая, а не израненная, как у кобылы, – это ведь она в основном тащила нас и спасла от смерти. А теперь мы тащили ее, обмотав ее ноги и шею веревками. Тащили тоже в стойло, чтобы не оставлять приманку для волков.

Станционный смотритель, еще надеявшийся выспаться этой ночью, что-то бормоча себе под нос, бросил веревку, едва мы тащили кобылу под крышу, и удалился в дом. Горлов задержался и, кивнув на мертвую лошадь, сказал:

– Вот видишь, я же говорил тебе, что это русская лошадь. Она умирает только тогда, когда выполнит свой долг.

После этого он тоже ушел в дом.

– Тэнк ю, мистер, – произнес Петр те немногие английские слова, которые знал. – Тумороу – гоу, гоу.

Он присел возле лошади и принялся освобождать ее от веревок.

– Да, Петр, – вздохнул я. – Спасибо тебе.

Я хотел коснуться рукой его головы, но вместо этого погладил голову мертвой лошади. Этот жест тронул его до глубины души. Когда я выходил из конюшни, Петр сидел, положив голову лошади себе на колени, и плакал.

2

В ту ночь, проведенную в душной и зловонной лачуге, называемой ямской станцией, я впервые со дня своего прибытия в Россию позволил себе задуматься о тайной миссии, которая привела меня сюда, – о том, что до сих пор так глубоко прятал в душе, даже от самого себя. В единственной комнате Горлов спал на одной постели, станционный смотритель на другой, Петр устроился на ворохе одеял в углу, а я сидел у пылающей каменной печи, глядя на языки пламени, не в силах уснуть, и вспоминал слова, сказанные мне три месяца назад:

– Это будет нелегко.

Это предостережение перенесло меня обратно в лондонскую гавань, в ту ночь, когда я стоял на палубе корабля, пришвартованного в окутанном туманом доке. Отовсюду доносились голоса работающих моряков и докеров, но я не прислушивался, ни с кем не разговаривал, а просто молча смотрел на темную воду.

Тем не менее я приметил тощего матроса, который бесшумно поднялся по трапу и остановился в тени неподалеку от меня. Краем глаза я видел, что он рассматривает меня, словно прикидывая, кто я такой: кавалерийские сапоги, под плащом угадывается сабля, словом, сразу видно, что не моряк. Наконец он подошел ко мне и тихо спросил:

– Вы Кайрен Селкерк из Виргинии?

– Да.

– Кое-кто хочет повидаться с вами. Тоже американец, как и мы. – Его акцент выдавал уроженца северо-восточных колоний, скорее всего, Пенсильвании.

– Я еду домой, – сухо ответил я. – Корабль отплывает через час, и я не знаю в Лондоне ни одной живой души.

– Зато кое-кто знает вас, и этот человек патриот, – матрос взял мою сумку и направился к трапу, но в следующую секунду острие моей сабли коснулось его горла.

– Это опасное слово, приятель. И я не собираюсь бродить с тобой по темным закоулкам, прежде чем ты не назовешь мне имя этого патриота.

Матрос попятился и, быстро оглянувшись по сторонам, прошептал:

– Бенджамин Франклин.

* * *

Час спустя я сидел в напряженном ожидании в богатом лондонском доме, а моряк расположился на стуле рядом со мной.

Наконец дверь открылась, и вошел Бенджамин Франклин собственной персоной: очки, волосы, обрамляющие обширную лысину, и прекрасный костюм, отлично сидевший на его внушительной фигуре.

Он без всяких церемоний поздоровался.

– Добрый вечер. Спасибо, что пришли, – сказал этот великий человек, и я заметил, что он не назвал меня по имени, даже после того как моряк, который привел меня, бесшумно исчез за дверью.

Я вскочил на ноги и пожал протянутую мне руку.

– Садитесь, – кивнул он. – Если вы проголодались, мой дворецкий принесет вам поесть и выпить.

Его дворецкий-англичанин выжидательно маячил в дверях.

– Благодарю, я не голоден.

Франклин явно заметил, как я возбужден встречей с ним, и, по-моему, это его позабавило. Жестом он отослал дворецкого и, дождавшись, когда дверь за ним закроется, сразу перешел к делу.

– Я надеюсь, вы знаете, кто такая Екатерина Великая?

Я прокашлялся, прежде чем ответить:

– Императрица России.

– Ее подданные называют ее царицей. Русские весьма чувствительно относятся к тому, как вы это произносите. Впрочем, насколько я знаю, у вас есть способности к языкам.

– Я немного говорю по-французски и по-немецки, сэр.

– Императрица чистокровная немка и была Ангальт-Цербсткой принцессой, прежде чем стать женой наследника русского трона. А русский двор говорит на французском, – пояснил он, давая понять, что и эти мои качества были учтены. – Что еще вы слышали о Екатерине?

– Пожалуй, больше ничего, сэр, – чуть поколебавшись, ответил я.

От Франклина не ускользнула эта чуть заметная пауза, и он рассмеялся.

– Ну конечно, вы слышали кое-что еще. Однако Вольтер говорил мне, что история о царице и коне – явное преувеличение. – Он тяжело опустился в кресло и поморщился от боли; но это не была боль, вызванная подагрой, он явно был обеспокоен чем-то другим.

– Екатерина очень умна, красива и безжалостна. Вскоре после того как она стала царицей, ее мужа задушили. Теперь вся мощь русской империи в ее руках – как и судьба Америки.

Сначала я думал, что Франклин пошутил. Как может императрица пусть даже могучей державы, которая находится на другом конце света и почти не имеет связи с нами, влиять на будущее Америки? Но Бенджамин Франклин был очень серьезен.

– У меня есть друзья в определенных кругах, в которых вы вращались во время учебы в университете, и они говорят, что у вас есть причины ненавидеть британцев.

– Я бы предпочел просто называться свободолюбивым человеком, мистер Франклин.

– Тише! – рассмеялся он. – И, тем не менее, в то время как ваши друзья избрали для себя более спокойные поприща – торговлю, религию, юриспруденцию – вы отправились в Европу учиться искусству войны. Вы ведь могли найти более мирное применение своим талантам. Я слышал, вы красноречивый человек.

– Никто не может быть более красноречивым, чем солдат, готовый отстаивать независимость родины.

После такого ответа глаза Франклина за стеклами очков заблестели от удовольствия. И даже не от искренности слов, а от чего-то другого, непонятного мне. Словно я был кусочком мозаики, которую он складывал в своем гениальном уме.

– Мы узнали, что британцы хотят заключить секретный договор с Екатериной, – продолжал он, и пока я вникал в смысл этих слов, дворецкий вкатил столик с чайным сервизом и поставил его между нами. Франклин перехватил мой взгляд, брошенный на дворецкого, и успокоил меня: – Насчет Бервика не волнуйтесь. Я доверяю ему даже собственную жизнь.

– А как насчет моей, сэр? – сухо поинтересовался я.

– Умница! Это обнадеживает. Бервик, приготовьте деньги из наших фондов для путешествия в Париж, а оттуда в Санкт-Петербург.

Бервик, не поднимая глаз, поклонился и вышел из комнаты, а Франклин продолжал:

– Насколько я знаю, у вас в Париже есть русский друг, который обучал вас искусству войны.

– Его зовут Сергей Горлов. Но…

– Британцы просят Екатерину послать двадцать тысяч солдат в Америку, чтобы раз и навсегда подавить сопротивление.

Наверное, я побледнел, потому что Франклин кивнул и еще раз повторил:

– Да, двадцать тысяч. Наша надежда на обретение независимости базируется на том, что войска Британии разбросаны по всему миру. Им не хватает пехоты. Но двадцать тысяч русских, высадившихся в Америке, причем все еще опьяненные недавней победой над турками… Вижу, что это так же обеспокоило вас, как и меня.

– Что я должен сделать, мистер Франклин?

– Наши интересы в России никто не представляет. Наши британские «хозяева» никогда не позволят нам этого. Поэтому я хочу, чтобы вы отправились в Россию не как американский патриот, а как наемник из британских колоний. По иронии судьбы, Екатерина сама нуждается в наемниках из-за казацких бунтов, а ее собственные солдаты не очень-то хотят драться, побаиваясь казацкой конницы.

Когда я воевал в Крыму со своим другом и наставником Горловым, то не раз сиживал у костра в обществе казаков. Казаки, прирожденные всадники, были бесстрашными воинами, но в то же время очень эмоциональными людьми, за что Горлов относился ним с уважением, но и с легким презрением.

– Поэтому, – продолжал Франклин, – я хочу, чтобы вы отправились в Россию и приняли участие в усмирении казацкого бут а. Британцы примут вас за союзника и, возможно, даже будут помогать вам, ведь чем скорее Екатерина подавит это восстание, тем скорее поможет им справиться с нами.

– Если я буду сражаться, чтобы помочь Екатерине и британцам, то какова же польза от этого Америке?

Лицо Франклина стало бесстрастным.

– Смелость, воинская доблесть и самоуверенность, граничащая с наглостью, сейчас очень ценятся в России. Если вы отличитесь, то царица заметит вас. И когда это случится, представьте ей ситуацию с нашей точки зрения, а не с точки зрения британцев.

– Вы хотите, чтобы я поехал в Россию в качестве нашего… представителя?

– Почему бы и нет? Ваше искусство побеждать в дебатах было отмечено всеми еще в колледже Уильяма и Марии. Вы были лидером класса в диспутах о прогрессивных французских мыслителях, таких, как Вольтер и Дидро, которыми так восхищается Екатерина. Вы сможете убедить ее.

– Тогда почему я не нахожу слов сейчас?

Франклин чуть улыбнулся, но тут же снова нахмурился.

– Миссия, с которой я посылаю вас в Россию, очень опасна, мой юный друг. На кону будущее американского континента, и хотя британцы не смогут повесить вас как предателя, пока вы в России, они, не колеблясь, прикончат вас, если заподозрят неладное. Поэтому вы должны отправляться немедленно, пока русские гавани скованы льдом и британцы не могут отправить свои корабли в Россию с известиями о последних волнениях в Америке. Добраться зимой в Санкт-Петербург по суше задача почти невыполнимая, но отважный человек сможет добраться до России и войти в доверие к царице, прежде чем британские эмиссары что-то заподозрят. Отважный человек – человек с острым умом и острой саблей – сможет пробиться к русскому двору и, когда представится возможность, говорить от имени Америки. А дальше решать Екатерине. Отважный человек найдет слова, чтобы убедить ее. Вы тот самый человек?

Не помню, сколько я сидел, обдумывая ответ, пока Франклин не ответил за меня:

– Я вижу блеск в ваших глазах и читаю в них вызов.

Я все еще смотрел на огонь в камине, а когда поднял глаза на Франклина, он улыбался. Я не знал, чему он улыбался, но был уверен, что ему известно гораздо больше, чем он говорил мне.

3

На следующее утро, когда я проснулся, Горлов уже подкладывал дрова в пылающую печь, и мои сапоги не то сохли, не то дымились. Он посмотрел на меня черными глазами из-под колючих бровей, которые всегда напоминали мне артиллерийские банники для чистки орудий, и я окончательно проснулся.

– Черт тебя подери, Горлов! – рявкнул я, вылезая из-под одеял. – По-твоему, лучший способ уберечь мои ноги от холода – это поджечь мои сапоги? Ну, чего уставился?

Он отвернулся, плеснул водой из ушата на лицо и принялся одеваться. Я поймал себя на том, что тоже рассматриваю его лицо. Мы не брились уже с неделю, и подбородок у Горлова стал таким же черным, как и усы, в то время как у меня вместо бороды торчали тонкие светлые волоски. На левом запястье Горлова я приметил свежий рубец, и он, перехватив мой взгляд, оскалился и коротко бросил:

– Купец.

Значит, Панкин все-таки сопротивлялся. Мое отношение к нему немного смягчилось из-за того, что он все-таки пытался бороться за свою жизнь. Это то, во что я свято верил, – все люди должны иметь волю и чувство собственного достоинства и бороться за свою жизнь до последней капли крови, даже если все, что они могут, – это поцарапать руку врага, бросающего их на съедение волкам.

Петр присоединился к нам за столом, и мы позавтракали ломтями черного хлеба, которые макали в растопленный жир. Первые три дня нашего путешествия я отказывался от жира, но потом пришлось-таки его есть, чтобы не умереть от голода, и тогда я смог по достоинству оценить, как он насыщает и согревает.

Станционный смотритель покосился на мою форму – кавалерийские сапоги, коричневые рейтузы с желтыми лампасами, зеленый мундир – и, хихикнув, что-то сказал по-русски.

Горлов доел очередной кусок хлеба и пояснил:

– Смотритель говорит, что у прусского офицера прекрасная ночная рубаха.

Он явно намекал на то, что я спал в мундире, не раздеваясь.

Петр поставил деревянную кружку с горячим грогом на стол и, ссутулившись, уставился в пустую тарелку.

– Он так сказал? Что ж, тогда расскажи ему, что это моя походная форма, а парадная лежит у меня в сумке. Скажи, что я не немец, а просто служил в прусской кавалерии, когда сражался в Крыму, хотя родился в Виргинии, величайшем доминионе Британской империи. Тем не менее, он прав, я ношу мундир прусской армии, и если он еще раз оскорбит этот мундир или любой другой, который я надену, то я просто прикончу его. Скажи ему это, Горлов.

Но Сергей продолжал заниматься тем, чем занимался во время всей моей речи, а именно – обсасывал вымазанные жиром пальцы. Поэтому я перегнулся через стол и прорычал:

– Скажи ему!

Горлов лениво повернулся к смотрителю и что-то коротко бросил по-русски. Он явно не перевел мою пламенную речь, а обошелся несколькими словами, которые, очевидно, были достаточно убедительны, так как смотритель больше не глядел в мою сторону и принялся молча убирать со стола.

Петр надел шапку и шубу и отправился в стойло. Горлов бросил на стол три медяка, и смотритель, потянувшийся за ними, вдруг наткнулся на мою руку. Его взгляд метнулся к топору, стоявшему у двери.

– Скажи, что он получит только две монеты, а не три, – сказал я Горлову, не сводя глаз со смотрителя. – У него есть мертвая лошадь, которую он пустит на мясо для приезжих И в следующий раз пусть дает чистые простыни тем, кто останавливается здесь да еще платит хорошие деньги.

Горлов вздохнул и, взглянув на смотрителя, развел руками – мол, что поделаешь, дружок, сам виноват. Я забрал одну из монет и позволил смотрителю завладеть остальными.

Тем временем Петр уже подогнал сани к крыльцу, и мы уселись туда, снова закутавшись в меха. Петр захватил пригоршню снега и стал растирать себе лицо, пока оно не стало красным, как редька. Потом он растер снегом бока новых лошадей, вскочил на козлы, и мы помчались прочь.

Снова ледяной ветер летел в лицо. Я положил монету на колено Горлову.

– Отдай это Петру. Путь купит себе новые рукавицы.

– Чего ты так завелся, не понимаю, – вздохнул он, забирая монету. – Не каждый жест и не каждое слово обязательно являются оскорблением.

– Дело не в том, хотел он оскорбить меня или нет. Дело в уважении. Если бы он дал мне чистые простыни, то мог бы скалиться сколько угодно.

– Чистые простыни! Да мы же неделю не мылись! – буркнул Горлов, хотя сам спал в чистой постели.

Мы все ехали и ехали по бесконечным лесам и полям, покрытым снегом, но ближе к Санкт-Петербургу начали попадаться села. Сначала это были просто отдельные хибары, едва видные из-под снега, потом небольшие кучки чуть менее жалких лачуг, где была даже деревянная покосившаяся церквушка. Днем мы остановились пообедать на недостроенном постоялом дворе, но не задержались там, надеясь добраться до Санкт-Петербурга еще засветло.

* * *

Едва перевалив через холм, мы увидели поросшую лесом долину. Тракт скрывался в густых соснах и елях, а вдалеке над верхушками деревьев стоял столб коричневого дыма. Петр, распевавший до этого песни, умолк, а когда мы въехали в лес, Горлов вдруг сказал ему несколько слов, и сани резко свернули с дороги и, с трудом пробиваясь сквозь сугробы, остановились за огромным поваленным деревом. Пока Петр ветками заметал наш след, я соскочил с саней и развернул лошадей мордами от дороги, чем заслужил одобрительную улыбку кучера, признававшую мое знание лошадей. Я все еще не понимал, что происходит, но предосторожности с заметанием следов встревожили меня. Что касается Горлова, то он сидел в санях, как ни в чем не бывало, закутавшись в меха и глядя сквозь заснеженные ветки на дорогу. Мы с Петром тоже напряженно смотрели, ожидая, что произойдет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю