Текст книги "Красная петля"

Автор книги: Реджи Нейделсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

29

Это был Джек, а не Толя. Джек не улетел в Россию, он соврал. А может, он собирался туда лететь, и его что-то задержало, но погиб именно он. Его тело нашли ранним утром. Оно висело на проволочной ограде под Хайлайн.

Один детектив, шапочный знакомый по Шестому участку, поинтересовался:

– Все нормально, Aрт?

Я стоял, прислонившись к стене склада, опустив голову, чтобы хоть немного крови прилило к голове. Поднял глаза.

– Как это случилось? – спросил я.

– Я видел тело до того, как его высвободили из проволоки. Трудно сказать, сам он прыгнул или его столкнули. Должно быть, пробрался туда через один из складов. Туда вход воспрещен. Частная территория, нарушишь границу – могут арестовать. Владельцы очень огорчились из-за этого происшествия. Ты знаешь этого типа? Важная шишка, что ли?

Я кивнул.

Повсюду маячили копы в форме, детективы, медэксперты, люди из мэрии. Джек Сантьяго – знаменитость. Я насчитал три съемочные бригады с телевидения и шестерых репортеров с блокнотами. К телевизионщикам подбежал парнишка с охапкой газет. Вышел утренний выпуск «Пост». Я схватил газету и сунул мальчику деньги.

На первой странице был снимок Хайлайн и мутная фотография тела – подобия тела, – висящего на проволоке под путями. Снимали издали, но с некоторой натяжкой можно было допустить, что это Джек. Это напомнило один снимок линчевания на Юге – человек висит на дереве, просто неподвижно висит, тело как мешок с горохом.

Случилось так, что репортер газеты засиделся допоздна, вернее до утра, в одном из баров района скотобоен. Где-то в пять он заметил полицейских, спешивших на место происшествия.

В статье кратко описывалась жизнь Джека, много говорилось о его политических убеждениях, были намеки на наркотики, женщин, обычная ерунда, которую пишут в «Пост». Было там кое-что и о каскадерских наклонностях Джека. Я вспомнил, как на моей свадьбе он расхаживал по перилам Толиного балкона. Бросив газету в урну, я пересек улицу, оказался у Толиного дома и вошел внутрь, раздумывая над тем, как нелепо, что такой человек, как Джек, закончил свой путь этаким мешком требухи, выброшенным на помойку. Джек, с его Пулитцеровской премией, тремя бывшими женами и миллионом прочих девиц, перед которым все двери открыты, а в любом ресторане или клубе все частные кабинеты к его услугам, Джек, имевший все, что душе угодно, испарился в одну ночь. Просто провалился в трещину, сказал кто-то на улице. Он вовсе не был в России. Он погиб.

В Толином доме у лифта я столкнулся с семейством, возвращавшимся с моря. Отец придерживал дверь, пока женщина и две девочки – впихивались в лифт со своими одеялами, матрасами и ведерками для льда. Они возились долго. Я вертел в руке сигарету. Женщина, тощая, с неважной фигурой и лицом, которое явно слишком часто подтягивали, уставилась на меня.

– Простите нас, пожалуйста, – сказала она раздраженно.

Я удивился, что они вообще делают в доме Толи, Может, он сдает площади. Может, финансы поджимают.

Я развернулся, хлопнул дверью и бегом преодолел шесть пролетов. У Толи был свой выход на Хайлайн, он показал его мне, хотел, чтобы я знал – он имеет доступ туда. Я позвонил в дверь, подождал. Постучал кулаком, снова позвонил.

Толя, облаченный в белые слаксы и легкую черную рубашку, церемонно обнялся со мной, на русский манер, а потом, ни слова ни говоря, развернулся и провел меня в гостиную, ныне свободную от столов, цветов, официантов и шума свадебного торжества.

Два больших белых дивана, несколько стульев, обширное пространство натертого светлого паркета, какие-то абстракции на стене, и тишина. Через огромные окна проникал свет, но не шум.

Валентина сидела на диване. На ней была желтая рубашка из Толиного гардероба, почти целиком прикрывшая шорты. Глаза сухие. Она была очень бледна, сжимала в руке литровую бутылку воды.

– Сегодня вечером из Бостона прилетает ее сестра, чтобы побыть с ней, – сказал Толя. – Маша скоро будет здесь.

Он подошел к дочери, положил ей руку на плечо.

– Нет, не будет, – ответила Вэл. – Никого мне не надо. Справлюсь. У Маши начались занятия. Не надо ее отвлекать, пап. Правда, не надо. Я позвонила ей. У меня все нормально.

– Она все равно прилетит. – Он сел рядом с ней, обнял. С минуту она сидела тихо. Потом подняла лицо, умытое, блестящее, и обратилась ко мне:

– Как дела. Арти?

– Мне очень жаль, – сказал я Вэл. – По поводу Джека.

– Знаю, – она повернулась к Толе, который сидел, закрыв глаза, с бесстрастным лицом. – Ты как, пап? – мягко спросила она. – Пожалуйста, дай нам с Арти поговорить наедине. Ты не обидишься? Ничего? Ведь он же нам как родной, верно?

Она так осторожничала с ним, словно он был каким-то древним патриархом. Я видел Толю на деловых переговорах с самыми разными людьми. Видел в роли церемониймейстера, импресарио, на моей свадьбе. Видел, как он флиртует с женщинами. Раз шесть он спасал меня, успевая вовремя. Он знал, как делать деньги. За последнюю неделю я видел его в гневе, в скорби и в болезни. Дочь же его, несмотря на взаимные шуточки, почитала его и робела перед ним.

– Пап, ты не обидишься? – повторила она.

Толя покачал головой и грузно поднялся. Вэл тоже встала, и он поцеловал ее трижды.

– Мне нужно отлучиться ненадолго. Есть кое-какие дела, – сказал он по-русски. – Я доверяю Артему, – добавил он и удалился к себе в спальню.

Я сел на диван рядом с Вэл.

– Что такое? – спросил я, но понял, что она не будет говорить, пока Толя не уйдет совсем. Несколько минут мы сидели молча и ждали. Он вновь появился в темном летнем костюме, белой рубашке, строгом черном галстуке и черных ботинках. Взяв ключи и бумажник со стула при входе, он вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Через несколько секунд он вернулся. Поманил меня, опять же церемонно, формально, я едва различал в этом господи не знакомого мне рубаху-парня, в прошлом – героя рок-н-ролла. Я встал.

Он вполголоса попросил меня по-русски:

– Побудешь с ней до моего возвращения?

– Конечно, – сказал я. – Куда ты собрался?

– Надо кое-что уладить. Да. Часа на два, – он посмотрел на свой «Ролекс». – Обещаешь, Артем, что не оставишь ее одну?

– Какие дела в День труда? Это же праздник. Что насчет Сантьяго? – Я все еще надеялся выбраться на море до завершения праздника.

– Он погиб. Об этом поговорим после. – Толя снова вышел, и послышалось ворчание лифта.

Вэл взяла бутылку с водой, которую оставила на низком журнальном столике из зеленого стекла, поджала ноги, но, кажется, передумала.

– Арти…

– Что, зайка?

Она посмотрела в сторону кухни и сказала:

– Мне бы кофе. Останешься, выпьешь со мной?

– Конечно. Пойдем сварим кофе, может, и перекусишь, – сказал я, и мы отправились на кухню, без единого слова.

На просторной кухне, тонувшей в блеске нержавейки, Вэл сделала эспрессо в красной кофеварке. Она двигалась медленно, молча ждала, пока сварится кофе, наполнила две зеленые чашечки с золотым ободком и подала одну мне. Села за стол. Я сел напротив.

– Я думала, ты уже уехал. Даже удивилась, когда увидела тебя в субботу ночью.

– У меня оставались кое-какие дела.

– Но у тебя же медовый месяц.

– Я в курсе. Сегодня ночью попробую выбраться.

– Мне так понравилась Максин. Она просто чудо. Прелесть.

– Я того же мнения. Ты как? – спросил я. – В смысле Джека?

– Нормально, – сказала она. – Считаешь меня черствой? Ты ведь все равно его недолюбливал, верно? Позавчера я в этом убедилась.

На краю сознания забрезжила тревога, пульс участился, я взмок. Вэл, казалось, ничуть не расстраивалась из-за кончины Джека. Если она как-то замешана в этом, я не желаю знать, но она собиралась мне рассказать. Ничего не говори, подумал я. Держи при себе.

Вслух же произнес:

– Твои чувства – это твое дело. Не надо заставлять себя чувствовать что-то. И необязательно выставлять напоказ, что на душе. А мое отношение к Джеку значения не имеет, – молвил я и подумал, что она почувствовала, как я покривил душой.

– Дело в другом.

– Не понимаю. – Я допил кофе и налил себе еще.

– Дело во мне, – сказала она. – Это была моя вина. Мне будет двадцать на следующей неделе, Арти. Не знаю, может, дело в генах? – Она протянула мне руку, я взял ее. Кожа была мягкая, без единой морщинки, идеальная. – Я чувствовала себя обычной американской девочкой «поколения эхо». [10]10
  «Поколение эхо» (родившиеся с 1977 по 1994 г.) – дети тех, кто родился в период послевоенного бэби-бума.


[Закрыть]Командный игрок, желанный ребенок, который вырос вп ригороде, во Флориде, в Майами, брала уроки музыки, бальных танцев, занималась футболом, мечтала стать футбольной звездой вроде Мии Хэмм, была редактором школьной стенгазеты, ходила в кружок испанской литературы, не русской, конечно, просто повыпендриваться. Собрала музыкальную группу, была тусовщицей, можешь поверить? Я хотела быть американкой. Блин, Арти, я даже пыталась пробиться на конкурс «Мисс Америка», но это слишком даже для меня. Мне было всего одиннадцать, когда мы переехали из Москвы. Про это ты знаешь, – она кивнула на недостающий палец. – Знаешь ведь? Папа рассказывал тебе про похищение? Он винит себя.

– Рассказывал.

– Меня таскали по психиатрам. Русским, можешь представить, американским, которые вообще понятия не имели, о чем я говорю. Папа хотел сделать мне пластическую операцию, но я отказалась. Сестра не вынесла этого, она так терзается, что это случилось со мной, а не с ней. Мать стала такой американкой, что поддерживает Буша, представляешь? Он ей нравится. Ей нравится семейка Буш. – Вэл рассмеялась. – Ой, прости, что вываливаю все это на тебя, Арти.

– Ничего, зайка.

Она ухватилась за мою руку, как за соломинку:

– Ты нужен ему, Арти.

– Кому?

– Папе.

– Что ты имеешь в виду – гены? – спросил я.

– Как бы я ни притворялась американкой, каких бы успехов ни достигла, в глубине души я все-таки русская. Это, конечно, все сложно, я как бы перекроила сама себя. Я была тогда совсем девочкой поэтому было легко, но я делала это сознательно. Я старательно искореняла акцент, чтобы и намека не осталось на происхождение. Даже в теннис перестала играть, когда во Флориду понаехали эти юные теннисистки, маленькие грустные девочки из русской глубинки. Семи-, восьми-, девятилетние, с родителями и без, каждая пыталась пробиться, мечтала стать новой Анной Курниковой. Но я не смогла окончательно избавиться от образа мыслей. Когда я переехала сюда, в Нью-Йорк, и стала встречаться с русскими, в которых это было еще сильнее, оно и во мне проявилось. Не знаю даже.

Я знал.

– Оно цепляет тебя.

– Да. Наверное, я слишком лукавая для настоящей американки. Наверное, я способна на предательство в каком-то смысле. Не знаю. Можно сигарету? – она высвободила руку.

Я достал из кармана пачку и распахнул дверь на балкон. Хлынул шум с набережной, внизу стояли полицейские машины, толпа. Я решил захлопнуть дверь. – Оставь. – Вэл встала, вышла на балкон, облокотилась длинными руками на перила, положила подбородок на ладони. Я встал рядом. Она неуклюже курила.

– Что у вас с Лили? – спросила она. – Тяжело было потерять ее?

– Ты знала про нас?

– Папа все время об этом рассказывал. Он о многом со мной говорил. Мама-то моя – дура. То есть она приятная дама, но здорово вдарилась в пластиковую хирургию и телешоу, а сестра – конченая «ботаничка», что, конечно, замечательно, делает успехи в Гарварде, и папа в восторге от этого, но со мной он может просто поговорить. Я взрослая, говорит он. Я старшая. И он не то чтобы ревновал или завидовал, он вовсе не хотел Лили. Просто думал, что у вас с ней нечто такое, чего у него ни с кем никогда не будет.

– А что у нас такое?

Вэл склонила голову мне на плечо.

– Дружба. Вы были друзьями. И ему бы этого хотелось, но он не знает как.

– Я думал, у него есть новая подруга, русская. Она повернулась ко мне с понимающей улыбкой.

– Он мечтает об этом, но это все фантазии. Например, встречается с кем-то, с русской писательницей, утонченной, душевной и культурной, он ей нравится, это видно по ней, а потом он начинает покупать ей подарки. И она думает: зачем этот идиот покупает мне шмотки, которые я ни за что не надену? Он как ребенок.

Мы курили, Вэл все говорила. Я порывался взглянуть на часы так, чтобы она не заметила.

– Знаю, – сказала она. – Ты спешишь. Скажу тебе еще только одно. Должна сказать. Без папы. Ладно?

Не надо!

Не говори мне!

– Пойдем в дом.

Мы прошли на кухню, я закрыл дверь. Мы снова сели за стол. Гудел огромный холодильник. Вэл взяла чашку и осушила ее залпом.

– Люблю холодный кофе, – сказала она. – Странно, что мы встретились с Джеком на твоей свадьбе. Ты этого не знал? – Она посмотрела на меня. – Ну и ладно. В общем, мы с Джеком познакомились на твоей свадьбе.

Все, что я помнил, – электрический разряд между ними, почти как в комиксах, цепочка угловатых искр.

– Я думал, ты его пригласила, – сказал я. – Пришла с ним. Вы казались вполне сложившейся парой. Я не настолько близко был знаком с Джеком чтобы приглашать его.

– Вечеринка была большая, – ответила она. – Может, его кто-то еще привел, а может, сам явился. Не помню.

– Вы раньше с ним не встречались?

– Ну, я видела его мельком. В клубах. Я думала, для меня он староват. А он все клеился ко мне. Это была такая игра. Мне он нравился, но я сомневалась, что стоит развивать тему. У него было много знакомых русских девчонок, он утверждал, что сам наполовину русский. Ну да, на которую половину? Непонятно было, когда он врал. У него была мания – оставаться молодым и прикольным, потому он и переехал в этот ужасный старый Ред-Хук. Теперь это неважно. Так вот, это было вроде как здорово – знаменитый сорокалетний ухажер. Не знаю, может, я слегка напилась, а он был очень сексуальный. В смысле, хотелось заняться с ним этим прямо на месте, – она взглянула на меня, прикусила губу и произнесла: – Ой, зря я так. Не стоило тебе говорить.

– Ничего страшного.

– Он говорил, что влюбился в меня. Мы гуляли той ночью, после твоей свадьбы, и еще несколько ночей. Мои подружки восхищались, а я была дурой, и вдруг, как гром среди ясного неба, он заявляет: давай поженимся. Я ему: Джек, мне девятнадцать. А он: у тебя зрелая душа. Повторял – ты моя единственная. Смотрел в глаза, знаешь, какие у него были пылающие угольки в глазах, и мог говорить о чем угодно. Он всюду побывал. Папа считал, Джек использует меня, чтобы подкопаться под него, добывает компромат на русскую мафию. Это его немного злило. Так или иначе, я пыталась отшить Джека, но он не собирался отлипать.

Я вспомнил ту ночь в районе скотобоен, когда увидел их вместе. Вспомнил ту нежность, с которой Вэл обнимала Джека, когда я сообщил, что Сид умер.

– В субботу вечером ты была не столь уж холодна с ним, – заметил я.

– Такая вот я. В конце концов, я еще ребенок. Сначала хочется чего-нибудь до умопомрачения, а когда страсти закипают, я выхожу из игры. Все на пять минут. Ненадолго. Считай, нет во мне глубины. Мне нравился Джек. Просто его было слишком много.

– Давай выйдем, прогуляемся.

– Еще не все.

– Я не хочу это слушать.

– Мне нужно тебе рассказать.

– О чем?

– О папе. Кажется, он попал в переплет, – сказала она. – Мне надо, чтобы ты знал, потому что сама я возвращаюсь домой.

– В смысле во Флориду?

– В смысле в Россию. Мне не вынести всего этого. Роль русской принцессы, ночные клубы, рестораны, деньги, тусовки с девочками, которые живут в домах за десять миллионов, – это все замечательно и я пыталась соответствовать, и я не презираю это просто больше не хочу. Наверное, я поняла это за последнюю неделю с Джеком. Я сама себе не нравилась. Совсем не хотелось зайти в очередной клуб, выпить очередной коктейль или напялить очередную дурацкую шмотку. Вот я и уезжаю.

– А в России – куда?

– У нас есть квартира в Москве. На первых порах поселюсь там. Потом – не знаю точно, но у меня есть друзья, которые помогут. Ты не считаешь, что это слишком наивно?

– Нет.

Расстегнув верхнюю пуговицу желтой рубашки, Вэл вытащила тонкую золотую цепочку, висевшую между ее загорелых грудей. На цепочке болтался крестик.

– Кажется, меня тянет работать с детьми. После всей этой истории в Беслане. Не знаю. Или с детьми, больными СПИДом. Что-то такое. Лучше, чем так. Матерью Терезой я быть не стремлюсь, но надо этим заняться. Я же сказала, гены. Думаешь, я свихнусь на религиозной почве? Стану этакой русской святошей?

– Я так не думаю.

Она посмотрела на часики.

– Толя знает, что ты уезжаешь?

Вэл встала, направилась в гостиную, я последовал за ней. Мы остановились у входной двери.

– Папа взбесится и скажет: она едет возиться с детьми, со СПИДом, она заразится, ее убьют террористы, сам понимаешь, он же отец.

– Ты уверена, что тебе хотелось всего этого до Джека?

– Оно назревало.

– А Джек?

– Он был классный, я же сказала, – она пожала плечами, – Он был великолепен., на неделю. А сейчас мне надо собираться. Пора ехать.

– Куда?

– В аэропорт. Пожалуйста, не говори папе, Арти. Прошу, позволь мне улететь.

Я протянул ей свой мобильник:

– Хотя бы позвони ему. Скажи, что уезжаешь.

– Он помешает мне. Ты же знаешь. Позвонит какому-нибудь прохвосту, чтобы тот перехватил меня в аэропорту. Со мной все будет нормально. Прошу тебя. Только подожди минутку, ладно? Мне нужно переодеться. Подождешь, Арти?

Вэл ушла в спальню. Я снова достал сигареты, содрал с пачки остатки целлофана, и его треск прозвучал неестественно громко.

Спустя несколько минут вернулась Вэл, в черных джинсах, черной футболке, кроссовках, бейсболке и белом джинсовом жакете. На плече висела сумка, за собой она тащила красный чемодан на колесиках.

– Ты знала, что Джек не в России, что он так и не улетел? – спросил я то, чего сам не желал услышать.

Она помолчала.

– Да.

– Когда ты узнала?

– Все время знала, – негромко призналась она. – Он попросил никому не говорить, что перед отлетом решил взять два выходных, кое-что дописать. Сказал, надо подтянуть кое-какие концы. В ту субботу, после того, как мы уехали из ресторана, то по пути в Ист-Хэмптон заехали к нему в Ред-Хук. Он сказал, что не намерен оставаться у себя, просто надо кое-что забрать. Собирался остановиться на квартире у друга, который был в отъезде, чтобы никто не отвлекал и все такое. Я отвезла его на Лонг-Айленд, мы потом созванивались несколько раз. Он просил: «Никому ни слова, что я все еще в городе. Не хочу чтобы меня дергали».

– Но ты виделась с ним? Он не мог звонить тебе из какого-нибудь другого места?

– Я звонила ему на городской телефон, поэтому уверена. Он говорил: я скучаю по тебе, бла-бла-бла чмок-чмок, давай встретимся завтра, и мы назначили свидание. Мы долго болтали, а потом я сказала, что мне надо идти.

– Когда?

– Вчера вечером. Кажется, уже было поздно.

– Ты кому-нибудь говорила, что Джек не улетел в Россию?

– Да. Не знаю почему. По легкомыслию, наверное, или это такое генетическое вероломство. Не знаю почему. Он все пытал и пытал, вот я и проболталась.

– Кто тебя пытал? Можешь сказать, кому ты проболталась?

Она нервно потеребила короткие волосы.

– Наверное, мне уже пора.

– Кто это был?

Она обняла меня.

– Мой папа, Арти. Пожалуйста, позаботься о нем, – попросила она, вышла и закрыла за собой дверь.

30

Я остался дожидаться Толю. Ждал час, два. Звонил ему. Слонялся по огромной квартире, занимавшей весь верхний этаж.

В его спальне я открывал шкафы и смотрел на ряды сшитых на заказ костюмов, дюжины больших костюмов из кашемира, шерсти альпаки и таких тканей, о которых даже не слышал. Он любил показывать их мне. Любил водить меня по магазинам. «Бриони», – вздыхал он так, словно это было имя красотки.

Я осмотрел обувь. Выдвигал ящики и разглядывал россыпи запонок, украшенных бриллиантами и прочими камнями. В других ящиках хранились новые фирменные рубашки столь тонкого полотна, что на ощупь оно было как шелк.

На тумбочке стоял макет из нескольких домов и сквера между ними; там были крохотные пластмассовые деревья и человечки, словно обитатели кукольного домика. Макет располагался на деревянной подставке с медной табличкой, где было выгравировано имя какой-то архитектурной фирмы. Было ощущение, будто перед твоими глазами любимая игрушка чужого ребенка.

Толя страстно желал всего этого; он хотел стать самым крутым ребенком.

Я был один в его квартире, заглядывал в его гардероб, в его ящики, шпионил за ним.

Из окна виднелась Хайлайн. Я подумал о Джеке, упавшем оттуда. Толя знал, что Джек в городе, Вэл сообщила ему. Знал и при этом делал вид, будто Джек улетел. Толя встречался со мной, играл в эту игру, звонил кому-то в Россию. Он знал. Вот что пугало меня едва не с первой нашей встречи, случившейся десять лет назад, – что однажды придется принимать решение.

Мне вспомнился отец, я подумал: дрогнул бы он, будучи молодым офицером, если бы пришлось арестовать друга? Доводилось ли ему делать это?

Итак, я ждал. Я знал, что он вернется, поскольку думает, будто Валентина здесь. Он доверил мне остаться с ней, а я позволил ей уйти. Я вышел на балкон и уставился на воду. Я смотрел и ждал, и тут меня осенило: в жаркий летний день Толя надел черный костюм. Может, он я не собирался возвращаться, даже ради Вэл. Может, он ушел навсегда. Сердце бешено стучало. Нужно было решать быстро.

– Где Валентина? – спросил он, когда я отыскал его в офисе в Ред-Хуке. – Как ты здесь оказался?

– Мне сказали, что ты отправился попрощаться с Сидом. Алекс Маккей сказал. Я подумал, что, вероятно, ты потом заглянешь сюда. Тут недалеко.

Пиджак он снял. На белой рубашке проступали пятна пота. Он пил скотч из кофейной кружки. В кабинете царил полумрак, в окне гудел кондиционер.

– Где она? – спросил он, поднявшись и смерив меня взглядом.

Я все рассказал. Я думал, он ударит меня.

– Ты ее отпустил? Ты обещал, что останешься с ней, и отпустил ее в аэропорт? – Он подскочил к телефону. Я знал, что уже поздно. Вэл уже вылетела, но я не мешал ему звонить.

– У меня папки, которые тебе нужны, – сказал я.  – Уменя все материалы Сида. Можешь их забрать. А. Толя? Они у меня в машине.

Толя навис надо мной, его лицо исказилось от ярости.

– Ты позволил моей девочке уйти и предлагаешь мне свои бумажки?

– Ничего я ей не позволял. Она взрослая. Сделала то, что считала нужным. Уж больно ты суров, дружище. Оставь ее. Дай ей повзрослеть. У нее своя скорбь.

Он фыркнул.

– Не скорбит она по Сантьяго.

– Тебе-то почем знать?

Было уже за полночь. Я огляделся. У задней двери стоял саквояж.

– И вообще, какого черта ты здесь делаешь? Уезжаешь? Ты ведь знал, что уедешь сам. когда выходил из дома, еще до того, как узнал, что Вэл уехала.

– Я тебе еще на прошлой неделе сказал, что уезжаю, – заметил он.

– И куда же?

Он поднял бутылку скотча, словно предлагая мне, начал говорить, но осекся, прислушавшись к чему-то или кому-то на улице.

– Валентина устала от него. Она говорила, что Сантьяго кадрится к ней, волочится за ней. Он клеился к ней, чтобы докопаться до меня. Это меня он хотел. Ей нравилось танцевать с ним, вот и все, так она сказала.

– Думаешь, их отношения ограничивались танцами? Не будь наивным. – Я присел на сломанный офисный стул. Я был измотан.

– Как ни крути, – произнес он по-английски, – вышел гнилой оборот. Как ни крути. Тебе надо было остаться с ней, Артем. Я же попросил тебя, как друга.

– Прости.

– Сантьяго не ее хотел. Он меня хотел. Ее он использовал. Сантьяго был мразью и заслужил свое, он был пьянь и наркоман, к тому же бил ее. Я видел синяк. Ты видел, нет? Нет? Она тебе не показывала? Ей было стыдно.

– А тебе показывала.

– Я как-то зашел к ней в комнату. И увидел у нее на руке.

– Это могло быть что угодно, – сказал я.

– Он не хотел ее, он хотел меня.

– А чего он хотел от тебя?

– Знаешь, ты мог бы все это предотвратить. Надо было тебе съездить, когда Сид в первый раз позвонил. – Тон его был холоден. Он плеснул еще виски и снова протянул бутылку мне. Я отказался.

– Глотни.

Толя налил скотча в другую кружку, и я пригубил. У виски был вкус несвежего кофе.

– Надо бы перекусить. – Я понимал, что звучит это по-идиотски, но мне нужно было, чтобы он говорил со мной. Я хотел разрядить напряженность между нами.

Он выпил.

– Считаешь, я предал тебя?

– Да, – сказал он.

– Прости.

– Да тебе-то что, Артем? Валяй, спрашивай, что хотел.

– Ты убил Джека Сантьяго?

– Это был несчастный случай.

– Ладно.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Спасибо, – сказал Толя.

Пошарив в ящике стола, он извлек оттуда конверты, судя по всему, с деньгами, и рассовал их по карманам брюк.

На глаза ему попалась собственная фотография, которую он в ту пятницу швырнул в мусорное ведро. Сейчас он подобрал ее, бережно удалил разбитую рамку и посмотрел на снимок, на себя в московской рок-н-ролльной молодости, тощего долговязого юнца, оскорблявшего чиновничьи уши своим бунтарским роком из гаражей и подвалов.

– К тому времени меня уже не было в Москве, – сказал я. – О подпольном роке во времена моего детства я знал лишь по слухам. Я был слишком робок. У нас в доме все были пуганые. Никогда не был храбрецом, веришь?

Толя улыбнулся, перегнулся через стол и положил свою лапу, размером с окорок, на мою руку.

– Смелость – это вздор, понимаешь? Храбрец – мертвец. Герои – лицемеры, – заявил он, снова глянул на фотографию и бросил ее на стол. – Больше у меня нет прошлого. Я слишком долго прожил в этой стране, Артем.

Он усердно напивался и все поглядывал в окно, словно чего-то боялся.

– Думаешь, Джек Сантьяго убил Сидни Маккея?

– Может быть. А может, нет. Один черт. Родня говорит, что смерть Маккея была случайной. Так проще. Так лучше для недвижимости. Значит, все хорошо, верно? – Толин гнев утих. Теперь, впервые на моей памяти, его умоляющая бульдожья физиономия внушала жалость. Он перешел на смесь русского и английского, на сей раз не затем, чтобы подразнить меня, а потому, что слишком устал, чтобы нормально говорить на одном языке.

– Значит, все путем. Моя дочь едет в Россию, сидеть с больными людьми, Сид Маккей, который был хорошим человеком, мертв. Тот другой, его брат, или кто он там, тоже мертв.

– А с тобой как, Толь?

– А что со мной?

– Что будешь делать?

– Не знаю. – Он поглядел на часы. – От тебя зависит.

– Ред-Хук больше тебя не манит? Больше не хочешь скупать дома?

– Нет, – сказал он. – Я мечтал жить здесь, больше не мечтаю. Это была фантазия. Сказка. Я думал что должен выбиться в олигархи. Хотел урвать кусок Нью-Йорка. Но мне никогда не владеть Нью-Йорком. Пустые грезы, да и не хочется уже. Уехать хочется.

– Куда ты поедешь? Ты сказал, в России для тебя опасно. Там сажают буржуев, тех, кто отказывается плясать под одну дудку. Ты говорил, что если смухлевал с недвижимостью – или мафия убьет, или власти упекут.

– Может, отправлюсь в долгий отпуск. В какой-нибудь райский уголок. Может, приглашу Лили с ребенком, позабочусь о них.

– Хорошо, – сказал я, заревновав. – Давай. Я протянул руку и взял фотографию Толи.

С улицы донеслось громыхание грузовика. В столь поздний час Ред-Хук замирал, но сейчас какой-то грузовик медленно подполз к дому и остановился. Мы ждали.

Парадная дверь заперта и забрана жалюзи, но разбить окно ничего не стоит, подумалось мне.

– Где твоя тачка? – спросил я.

– Оставил в городе. Приехал на такси, – ответил он.

Я достал из кармана ключи.

– Я отвезу тебя. Моя машина на парковке за домом. – Я помахал фотографией. – Можно, возьму на память?

Когда на улице стихло, я выглянул наружу. Никого. Я медленно отпер дверь и потащил Толю за собой.

– В машину, – скомандовал я, и мы побежали.

– Отвези меня, пожалуйста, в аэропорт Кеннеди, – попросил Толя, когда мы оказались в машине, готовые рвануть со стоянки. Фары по-прежнему были погашены, мы прислушивались.

Тишина и шум одинокого грузовика.

– Отвезешь? – спросил Толя.

– Да.

– Дальше я сам, – прошептал он.

– Ладно.

– Спасибо, – сказал он. – У меня все нормально.

– Откуда ты знаешь?

Он улыбнулся.

– Жрать хочется, – объяснил он.

– Толя…

– Да, Артем?

– Откуда ты знаешь, что Джек убил Сида?

– Он сам сказал, – ответил Толя и потянулся за сигарой.

– Не прикуривай. Не время.

Я выглянул в окно. Была темень. Я почти ничего не видел и не спешил включать огни. Не время.

– Когда он тебе сказал?

– Прошлой ночью. В воскресенье, – ответил Толя. – В свою последнюю ночь, перед тем, как свалился. Он упал и повис на проволоке.

Со стороны парадного крыльца снова послышался рокот. До меня дошло, что машина, напугавшая нас, была банальным мусоровозом. Я повернул ключ зажигания.

Затем спросил, что Толя делал с Джеком Сантьяго той ночью на Хайлайн, где Джек признался ему, что убил Сида Маккея, перед тем как поскользнулся и упал.

Толя посмотрел на меня и ответил просто:

– Я пригласил его.

– Зачем?

– Скажем так: я пригласил его поговорить о Вэл. Или просто полюбоваться видом.

К тому времени, когда мы отъехали, над Ред-Хуком занялась блеклая заря. По пути в аэропорт Толя поглядывал на старые кирпичные здания, розовевшие в утреннем свете, на реку, на статую Свободы и вдруг уставился прямо перед собой. Он попросил меня остановиться у отеля. Открыл дверцу.

– Ты ведь в Россию собрался, да? Ни на какую Кубу и ни в какую Италию, ты, блин, в Москву летишь? Тебя грохнут.

Он наклонился ко мне, трижды расцеловал, взял с заднего сиденья саквояж, вылез из машины и пошагал к отелю при аэропорте.