Текст книги "Красная петля"

Автор книги: Реджи Нейделсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

31

Наступил вторник, теплый и солнечный, и в этой части Бруклин-Хейтс, где деревья все еще зеленели, было тихо. Плотные листья шуршали, словно навес, над широкой улицей с симпатичными домиками из бурого песчаника и большой церковью с отблесками солнца в витражах.

По обе стороны дороги были припаркованы черные лимузины. Шоферы в черных костюмах и фуражках стояли у машин, кто-то курил, кто-то дремал, сморенный полуденным зноем и опираясь на теплый металл.

Двери церкви были приоткрыты, изнутри доносились звуки музыки, русской музыки, хор, сменявшийся глубоким дьяконским басом. А потом – шум людей, встающих с мест. Я не разобрал слов псалма, но подошел к дверям и заглянул внутрь как раз в тот момент, когда народ поднимался со скамеек; у входа моим глазам предстал гроб Сида с белым киком.

Я спустился с крыльца, прислонился к толстому дереву и принялся слушать музыку, парящую над землей. Несколько часов назад я высадил Толю около аэропорта. Я не пытался позвонить ему и расспросить, а просто поехал домой, принял душ и переоделся. Позвонил Максин. Попробовал объясниться с ней. Меня держали только похороны Сида. Я пришел, потому что был его другом или, может, хотелось посмотреть, кто явится.

Но почему-то я стеснялся войти внутрь и потому какое-то время лишь слушал и думал о Сиде, об Эрле, о «Джоне Доу» [11]11
  Имя «Джон Доу» используется в американском судопроизводстве, когда установить личность не представляется возможным.


[Закрыть]на поле Поттера, что на острове на Ист-Ривер. Когда все это закончится, я перевезу его в другое место, и никто не спросит, зачем это мне.

Джек Сантьяго был мертв. Он убил Сида Маккея, но семья Маккей уже подсуетилась, чтобы все сошло за несчастный случай. Что касается Эрла, лишь я знаю, что его убил Сид. Никто не запомнит Сида Маккея как убийцу своего бездомного брата.

И никто больше не вспомнит об Эрле, если я не подниму тему: черномазый бомж, застрявший под причалом в Ред-Хуке, – невелика важность. Все сведется к кратким репортажам в местных вечерних новостях, перед прогнозом погоды: бездомный найден мертвым под причалом в Ред-Хуке; человек утонул в реке по собственной невнимательности; на проволочном ограждении под Хайлайн обнаружен труп.

Может, в случае с Джеком Сантьяго тризна будет масштабнее, всплывет какая-нибудь из его любовниц и расскажет, какой он был милый, а какой-нибудь писака поведает, какой великий он был талантище. Но если я не подниму шума, все будет шито-крыто. Если я не вскрою факты: да и зачем мне играть в Моисея? Расступитесь, блин, воды? Всякий обитатель этого города мечтает пожить спокойно хоть несколько дней; да и вообще уровень преступности в Нью-Йорке не так уж высок. А последние годы неуклонно снижается. Страх нарастает. Климат теплеет.

Народ в церкви поднимался со скамеек. Группа мужчин в темных костюмах торжественно прошествовала к гробу Сида.

Я отступил назад. Какое-то время я стоял, прислонившись к старому дереву, не знаю, сколько именно, разглядывал людей по мере их появления, смотрел на машины, которые отвезут их на кладбище. Было уже поздно. Поздновато для похорон. Может, Сид распорядился предать его земле на закате? Чем черт не шутит?

Я не знал, кого высматриваю. Может, ждал Алекса Маккея, чтобы принести ему соболезнования. Пусть так.

Прикуривая, я краем глаза увидел невысокого человечка, вынырнувшего из церкви. Он вышел один, раньше всех. Крепыш с бочкообразной грудью, не выше пяти футов и двух дюймов. Он прошагал с полквартала и вдруг опустился на ступеньку крыльца одного из песчаных домов, словно у него сел аккумулятор.

Моя машина стояла у бордюра, с другой стороны от входа в церковь. Я перешел улицу, сел за руль, сполз немного вниз и с замиранием сердца следил за удаляющимся человечком.

Из церкви показались остальные скорбящие, разошлись маленькими группками, стояли, понурившись. Был там и Алекс Маккей с кем-то, но я выбросил его из головы. Постепенно народ расселся по черным лимузинам, и те, включив фары, тронулись.

Коротышка встал, потянулся, поглаживая карманы в поисках сигарет. Теперь я четко его видел. Ему было лет шестьдесят пять, одного возраста с Сидом. Не то чтобы толстый, но коренастый, кряжистый, как пенек. Плотный синий двубортный пиджак явно жал ему и был жарковат для летнего дня. Это у него единственный костюм, подумалось мне. Он расстегнул пиджак.

Повернул голову, будто приглядываясь ко мне, но я сразу понял, что он просто смотрит на церковь. Он был все еще красив – высокий лоб, густые светлые волосы, зачесанные на прямой пробор. Я не видел цвет его глаз, но готов был спорить, что они синие, из тех, что можно встретить на русском Севере, в Карелии или под Архангельском. «Морские» глаза, как называл их мой отец. Морская синь.

Наконец, запустив руку в карман брюк, коротышка нашел, что искал, и вытащил помятую пачку сигарет. Снова уселся на ступеньки, прикурил, сделал несколько затяжек, положил сигарету на крыльцо и, закинув ногу на ногу, стащил черный ботинок, словно тот причинял неудобство. Осмотрел его, поддернул язычок и попытался будто растянуть ботинок перед тем. как снова напялить его на ногу и завязать шнурки.

Я оставался в машине. Человечек докурил сигарету, несколько секунд посидел, откинувшись на крыльцо, встал и пошел, распахнув пиджак навстречу теплому ветру.

Было поздно. В церкви все еще играла музыка – стекло машины было опущено, – но теперь звучал орган, возможно, в записи.

Я повернул ключ зажигания и со скоростью пять миль в час двинулся за коротышкой. Мне хотелось познакомиться с ним гораздо ближе, и я крался за ним по пятам.

Сгустились тучи. Обещали дождь. Ночью ураган доберется до нас. Я посмотрел на часы. Скоро стемнеет.

Он все шагал впереди, не подозревая о слежке, шагал упрямо, не глядя на светофоры. Он перебежал дорогу передо мной, не обращая внимания на машины. Я едва не врезался в бордюр. Я следовал за ним. Он продолжал путь так же механически, не останавливаясь, не переходя на бег, шагая, как человек, привычный к долгим пешим прогулкам.

Он шел и шел, от Бруклин-Хейтс на Коббл-Хилл, потом через Кэрролл-Гарденс, где престарелые итальянские леди все еще сидели на скамейках, провожая день.

Я сообразил, что он направляется к каналу Гованус. Чем ближе мы подбирались к нему, тем задрипаннее были улицы. Коротышка шагал по пустынным проулкам, близилась ночь, я почти заблудился, но когда он свернул на 5-ю улицу, я понял, что река где-то рядом. Потом я потерял его.

Я быстро припарковался, вылез и побежал через пустынную детскую площадку; качели неприкаянно поскрипывали на ветру; потрескивал флюгер на шесте, жестяные лопасти скребли по дереву. Первые капли дождя упали мне на лицо – и тут я снова увидел его. Человечек направлялся к пирсу. Я побежал быстрее.

Все, что я мог разглядеть, – некий узкий водоем, смутные контуры строений, два крана, используемых, наверное, для углубления дна. Я здесь никогда не бывал. Это в миле от Ред-Хука, и я заблудился. Человечек легко шагал вдоль берега узкого водоема, пока не поравнялся с лодкой, пришвартованной к причалу. Я различил еще несколько лодок. Вокруг – ни души.

Я окликнул его, сначала по-английски, потом по-русски. Он не остановился. Но и не побежал. Он словно бы приглашал меня следовать за ним, пытался заманить в лодку. Теперь я точно знал, что он меня заметил. Он ни разу не обернулся, но я знал, что он почуял меня за спиной.

Пистолета у меня не было. Я собирался уехать из города после панихиды и не захватил с собой оружия. Посмотрел на лодки, бьющиеся о причал, на черное небо, на дождь, теперь уже ливень. Человечек забирался в лодку. Я был один.

У меня не было пистолета, я неважный пловец, приличный костюм, который я надел для похорон, стремительно промокал, у меня не осталось сигарет, и я не знал, что хуже из всего этого.

Я мог бы развернуться и уйти. Просто уйти, но это было невозможно, ради Сида и Эрла. И ради Толи Свердлова. Я не знал, где сейчас Толя, ко если кто-то въедливый займется смертью Сантьяго, его имя всплывет. Может, этот русский коротышка окажется полезен, Я продолжал идти.

Узкая грунтовая тропинка вдоль водоема был усеяна мусором из опрокинутого бака. Грянул гром молния вспорола небо, и на миг я увидел воду. Даже в этой защищенной бухте ходили волны. Человечек запрыгнул в лодку.

В воде плавала всякая дрянь. Насколько я мог видеть, катерок был не больше двадцати футов в длину унылого серо-бурого цвета, на корме – навесной мотор.

Я присел, чтобы приглядеться. Человечка я не видел, но слышал, как он возится где-то, возможно, в маленькой кабине на носу. Я постарался прикинуть, что использовать в качестве оружия, на всякий случай. На земле валялась пустая пивная бутылка, я поднял ее и почувствовал себя придурком. Это была «Корона Лайт».

Может, он всего лишь старик, случайно оказавшийся на похоронах.

Окончательно стемнело. Дождь падал косой стеной. Я ухватился за канат, привязанный к ограждению, и прыгнул в лодку, моля бога, чтобы не оказаться в воде, или под причалом, или мертвым.

32

Над приборной доской катера висел фонарь, и в его свете я четко видел коротышку. Он сидел в кресле перед штурвалом. Рядом было другое кресло, оба привинчены к палубе. Перед креслами располагалась приборная панель, а над нею – ветровое стекло. Между сиденьями находился решетчатый люк в каюту, оттуда бил свет. Кусок грязного брезента, натянутый на шесты по бортам лодки, служил своего рода навесом над сиденьями. Лодка раскачивалась. Ветер завывал. Я упал в кресло рядом с коротышкой.

Нисколько не встревоженный, он повернулся ко мне и сказал:

– Да?

У него были ярко-синие глаза. Большие и непроницаемые, словно куски мрамора. Резкие черты лица.

– Вы были другом Сидни Маккея?

Он кивнул и протянул руку.

– Имя – Мак, – сказал он. – Люди зовут меня Мак. Кто такой вы? – У него был сильный русский акцент.

– А фамилия ваша как?

– Мак есть достаточно.

Я не представился, но пожал его руку. Казалось, он не узнавал меня, и я сказал:

– Я тоже был другом Сида.

Я знал, кто он. Понял, наверное, сразу, как увидел его у церкви в Бруклин-Хейтс. Паренек с фотографии, которую я забрал из квартиры Сида. Паренек с корабля, севшего на мель у Ред-Хука в 53-м. Моряк по имени Мэлэр. Те же глаза, тот же нос картошкой. Челюсть, правда, стала помассивнее, туловище раздалось вширь, но это был он. Раньше был Мэлэром. Теперь он Мак. Неважно. Это один человек.

Усаживаясь поудобнее в дерматиновом кресле с пивной бутылкой в руке, я понял, что лодку болтает не на шутку. Оглянулся: у борта, завернутые в брезент, лежали удочки, байдарочное весло и нечто похожее на спасательные жилеты. Я заглянул в каюту через решетчатый люк. Там были две койки, занимавшие все пространство. Выпрямиться там было невозможно, даже для такого коротышки, как Мак. Места оставалось лишь на то, чтобы заползти и лечь Мак заметил, как я осматриваю катер.

– Моя лодка, – сказал он по-английски. – я купил ее с рук, пятьсот баксов, довел до ума. – Он нажал кнопки на панели. – Я должен курить, – сказал он; я дотянулся до кармана, вытащил сигареты и предложил ему.

Лодка дернулась, и я уронил бутылку за борт.

Он взял из пачки сигарету, достал зажигалку, прикурил, бросил пачку и зажигалку на приборную панель. Они медленно скользили в такт качке. Ветровое стекло и брезент кое-как спасали нас от дождя.

– Я увидел, как ты шел с панихиды Сида Маккея, – сказал я.

– Что?

Я повторил погромче, перекрикивая шум мотора и ветер. Мак извлек из бокового кармана пинтовую фляжку водки и предложил мне.

Я отпил. Сейчас, на этой лодчонке, она не повредит. Все нормально. Сделал еще пару глотков, чтобы закружилась голова. Я никогда не пекся о своем имидже, но мне, с моей морской болезнью и боязнью лодок, совсем не хотелось проблеваться перед подозреваемым. Сбоку лицо Мака освещал фонарь, висевший над приборной доской, снизу – луч из каюты. Он улыбался. Или смеялся надо мной? Наслаждался мгновением? Я сказал ему по-русски, что я полицейский. Впервые заметил легкий проблеск страха.

Он вырос при Сталине. Он проникся мыслью, что я коп; это его напугало. Теперь мы были на равных.

Он глотнул еще водки и безо всякого предупреждения отвязал лодку и оттолкнул ее. Мотор взвыл. Ширился разрыв между нами и спасительным причалом. Под ногами плескалась вода. Дождь с грохотом обрушивался на ветхий брезент. Небо скрылось под толщей свинцовых туч.

– Верни лодку к пристани! – попросил я, но он не обратил внимания, и ветер унес мои слова.

Я все еще был в норме. Мы качались в маленькой заводи. Я видел очертания берега. Даже когда я понял, что мы вышли собственно в канал Гованус, все было еще не так плохо. Расстояние трудно было оценить, но я мог различить причалы, склады, мосты над головой. Земная твердь. Кожа сделалась липкой от пота, костюм промок.

– Куда мы, черт подери, плывем?

Мак, занятый какой-то возней, поначалу не ответил. Потом снова уселся в кресло, посмотрел на меня.

– Куда надо, – сказал он.

– Ты давно знал Сидни Маккея, верно? – спросил я по-русски. – Ты знал его, когда тебя звали Мэлэр.

Он снова потянулся за водкой, закинул ногу на ногу, выпил, положил флягу на панель и взялся за штурвал. Мы еще не вышли из бухты. Он держал курс прямо. Мы продвигались медленно. Мак заговорил.

Он рассказал мне о судне, севшем на мель у Ред-Хука. Ему было пятнадцать, сказал он. Февраль 53-го. Половина начальства перепилась. Лоцман, явившийся на борт, тоже был пьян. Корабль собирался в обратный рейс, но в бумагах обнаружился непорядок.

– Была «холодная война», – сказал он. – Все говорили о шпионах.

На борт поднялись люди из иммиграционной службы, поведан Мак. Матросы забирались на шлюпбалки, смотрели на Америку. Когда дошло известие о смерти Сталина, моряки плакали, раздавленные ужасом. Они глушили горе чистым спиртом. Что за жизнь их ждет без Сталина? Никто не представлял себе этого.

– Четыре недели держали они нас, – сказал он вспоминая, как моряки таращились на Нью-Йорк бухту, статую Свободы. – А народ на берегу таращился на нас.

Потом Мак прослышал про двух матросов прыгнувших за борт. До берега рукой подать, услышал он; рукой подать до Америки.

И он ушел. Однажды ночью Мак поплыл к берегу. Люди были так добры, говорил он мне тихо, теперь уже по-русски; очень добры. Мак помнил все в мельчайших подробностях; запах улиц, встретивших его после бегства с корабля, – они пахли какао-бобами и кешью, это было непохоже на то, что он слышал про Америку.

Или похоже? Он уставился на меня своими непроницаемыми глазами и сказал, что не уверен: то ли действительно со складов пахло какао-бобами, то ли он вычитал про это в книжке, но он знал, что какао перевозят через этот порт.

Он был потрясен. Никогда прежде не покидал родной дом, это было его первое плаванье. Родом он был из деревни на берегу Балтийского моря. Там крестьяне возили на рынок товары исключительно гужевым транспортом, он и машин-то практически не видел в своем послевоенном детстве.

Первый день в Ред-Хуке напугал, оглушил его шумом, толпой, машинами, огромными грузовиками– грохочущими по узким улицам, кораблями в порту; стена шума – так запомнились ему первые впечатления. Потом кто-то спросил: «Хочешь сэндвич, малыш?»

Начав. Мак говорил безостановочно, словно решил во что бы то ни стало довести исповедь до конца. Мне показалось, что лодка пошла быстрее возможно, выбиралась в открытое море. А может, то было лишь мое воображение, во мраке я не мог оценить расстояние. Я следил за Маком. Фляжка с водкой скользила по приборной панели, от края до края. Мак схватил ее и зажал между ног.

– Сидни убил себя, да? Все так говорят. – Мак приблизился ко мне. – Он чувствовал очень тяжело от смерти этого бездомного, не мог вытерпеть, потому что убил его, так? Своего брата поимени Эрл. Я знал Эрла.

– Как?

– Вот он и убил себя по несчастью, так все говорят в его семье, потому что это поэтично, а Сидни поэтическая душа. – Он улыбнулся. – Как русский.

– Как русский, да, точно, – согласился я, побуждая его продолжать разговор. – Когда ты видел Сида в последний раз? Недавно? – спросил я тем вкрадчивым, мягко-настойчивым тоном, который перенял от своего отца-комитетчика, умевшего вызывать людей на излишнюю откровенность.

– Конечно.

– Что конечно? Может, на прошлой неделе, может, во вторник утром?

– Может. Да, я говорю ему: пойдем попьем кофе, позвонил и сказал: я у твоего дома, жду тебя. Сид, выходи, пожалуйста, Я жду.

Я промолчал. Он звонил Сиду. Уговорил его выйти. Это было в то утро, во вторник, когда Сид ушел и не вернулся, когда оставил дверь открытой. Звонит русский, Сад бежит на встречу с ним, забыв запереть замок.

– Ты позвал его из дома, пригласил на кофе. Вы с Сидом были такими закадычными друзьями, что ты был уверен: если сказать ему «пойдем выпьем кофе, поговорим о прошлом» – он пойдет?

Мак предложил мне сигареты. Я покачал головой. Он чиркал зажигалкой снова и снова. Она не работала. Он отыскал коробок спичек, достал из брезентового чехла стеклянную банку, отвернул крышку и бросил туда спичку. Установил банку на панель, приспособив под пепельницу, и задумчиво смотрел, как опадает на дно пепел с кончика сигареты.

– Конечно.

– Почему ты был так уверен?

– Он всегда разыскивал меня, всегда расспрашивал людей, я этого не хотел. Я не хотел попасть к нему в книгу. Не хочу, чтобы люди знали мою историю. Не хочу, чтобы меня вернули назад.

– Давай-ка к берегу, – сказал я, но Мак не расслышал или сделал вид.

– Что за книга? – спросил я. – О какой книге речь?

Он вытянул вперед руку. Кисть была маленькой и толстой, как и все остальное в нем. Он говорил преимущественно по-русски. Рассказывал о том судне, о Ред-Хуке пятидесятых и о своих вылазках в его окрестности, где он прятался, о тех, кто давал ему приют, как он осмелел и принялся гулять по Бруклину. Он удалялся на целые мили. Однажды его занесло на Манхэттен. Там ему стало страшно; больше он туда не возвращался.

«Хочешь сэндвич, парень?» – спрашивали его люди, познакомившись с ним. У дока был бар, там его угощали кока-колой, иногда пивом, там он съел свой первый гамбургер. Он сделался любимцем. В районе обитало много католиков – ирландцы, итальянцы. Они вознамерились спасти его от коммунизма, по их словам. Считали его отсталым ребенком, простачком, потому что он не говорил по-английски. По правде, он вообще мало говорил, полагая, что так целее будет. Несколько пожилых дам подкармливали его, водили в церковь, крестили. Когда наконец его сухогруз вышел в море, Мака – к тому времени все звали его Мак – на борту не было. Он растворился в Ред-Хуке.

В борт ударила волна. Я различал в темноте валы, футов пятнадцать вышиной, черные, плотные, такие близкие, они практически нависали над нами. Ветер ревел, лодка то взмывала на гребень, то падала вниз, как самолет в воздушную яму. Вода обрушивалась на меня. Дождь хлестал в лицо. Я промок до нитки, костюм налился свинцовой тяжестью. Я кое-как избавился от пиджака. Куски брезента над головой расползались. Сверху свисали брезентовые ленты. Ветер стегнул такой лентой мне по лицу. Я отмахнулся от нее. Я видел лишь руки Мака, вцепившиеся в штурвал. Стеклянная банка соскользнула с панели, упала на палубу, рассыпая пепел. Во рту был гнусный привкус. Я выкурил большую часть пачки. Что-то в этой банке насторожило меня. Я попробовал сосредоточиться. Мы шли по открытой воде. Мы были посреди реки.

Вдали мерцали блеклые огоньки.

– Ред-Хук, – произнес Мак, проследив за моим взглядом.

Я прикинул, смогу ли добраться до берега вплавь Шторм бушевал, навесной мотор пыхтел; Мак хранил молчание.

Меня нервировало его нежелание говорить. Новая волна обрушилась на нас. Вода перехлестнула через край. Сорвало остатки брезента. Рот наполнился соленой влагой.

Когда Мак снова заговорил, ему пришлось перекрикивать бурю и рокот двигателя. Он уверенно правил катером. Мы в проливе Баттермилк, сказал он, но я не мог проверить истинность его слов, не знал, идем ли мы к городу или в открытое море.

Мак сказал, что до встречи с Сидом и Эрлом никогда не видел чернокожих. Они были его сверстниками. И у них были велосипеды. У Сида – светло-голубой, блестящий, со звонком и фонариком, марки «Швинн», и с номерным знаком. И еще на нем был флажок с надписью: «Бруклинские Доджерс», Чемпионат мира, 1953».

Мак не сразу смог ее прочитать. Он и по-русски читал с трудом, а тем более на латинице, но один из мальчиков объяснил ему, что это такое. Бейсбол, сказали они. Мы научим тебя. Покажем, как играть. Вот это бита. Это мяч. А это перчатка. Они принесли свою экипировку и все продемонстрировали ему.

Вода немного успокоилась, волны теперь были не выше шести футов. Мы вошли в канал. Приближались к Губернаторскому острову. Мак все говорил и говорил, я отчаянно вслушивался в его голос, опасаясь, что очередной чудовищный порыв ветра сдует меня за борт. Он рассказывал, как со временем влился в здешнее общество и люди перестали его замечать. Двое других моряков с того судна также исчезли, и о них ничего не было слышно. Он подозревал, что они покинули Нью-Йорк на другом корабле, возможно, канадском; многие русские отбывали в Канаду. Там было холодно. Мало народу. Они могли найти работу на северных нефтяных скважинах или в Йеллоунайфе, на алмазных приисках. Позднее он слышал, что один из ребят осел в Номе, на Аляске. Только русский мог забраться так далеко на север.

Мак остался в Бруклине. Он посещал матчи на Эббетс-Филд. Обзавелся подружкой. Работал на верфи. Он прожил в Ред-Хуке годы; в семидесятые, когда русские повалили толпами, переселился на Брайтон-Бич, встретил женщину по имени Ирина, они поженились, у них родилась дочь, но Ирине не понравилось в Америке, и она увезла ребенка в Советский Союз.

– Что насчет Сида? – спросил я.

– Сид уехал, – ответил он. – Поступил в колледж. Эрл остался.

Они были друзьями, Мак с Эрлом. Помогали друг другу.

– Ты прожил в Бруклине пятьдесят лет?

– А что такого? – удивился он. Многие люди растворялись тут. Во все времена многие просто исчезали в Нью-Йорке, сходили с корабля или самолета, без визы, без ничего, сливались с городом. – Он ухмыльнулся. – Такое и сейчас случается. Это легко, очень легко.

Мак кое-как прикурил очередную сигарету. В свете спички я увидел его лицо. Он не боялся – ни воды, ни шторма, ни катера, ни меня.

– Но ты ведь снова повстречался с Сидом, не тис ли? – Меня трясло.

– Хочешь внутрь? – он указал на маленькую каюту.

Я покачал головой. Он снова улыбнулся.

– Ты не любишь лодки? – спросил он по-русски.

– Ты снова повстречался с Сидом?

– Да, – сказал он. – Я захожу в Ред-Хук два года назад, а там он, Сидни Маккей, профессор, историк Ред-Хука, философ, повсюду делает свои записки, спрашивает людей, знаете ли вы то да это, знаете ли вы русского, который приплыл на корабле много лет назад. Ты хорошо его знал?

– Да.

Он пристально, прищурившись, посмотрел на меня и вдруг заявил:

– Я знаю, кто ты. Я видел, ты заходил к Сидни домой, да?

Я не ответил.

– Я видел тебя там в воскресенье утром. И в понедельник утром тоже, – сказал он. – Ты ведь не разбираешься в лодках, так? Ты не любишь лодки Я вижу, что не любишь их, не любишь воду.

– Что за книга?

– Сидни писал книгу о корабле. «Красная Заря». Все знали. Хотел рассказать ту историю. Я встречался с ним. Он задавал вопросы. Я сказал, не надо, не пиши, пожалуйста, оставь историю в покое. Из истории ничего путного не выходит.

– Что он ответил?

– Он говорит: история – это наше все. Я говорю – для тебя это книжка, а для меня жизнь. Я не хочу быть в плену истории Я ведь до сих пор нелегальный, так? Нелегалов высылают. Это я знаю. Я бежал из России, когда там убивали, если ты нарушаешь закон. Я нашел Эрла, сказал: передай ему. Эрл пил целый день, но слушал, мой друг Я сказал: если это всплывет, меня пошлют обратно. Я бежал во время Сталина, вернусь во время Путина. Студия та же, голова другая, как говорят в Голливуде. Так?

Мак шутил, но при мысли о возвращении в его голосе зазвучал ужас. В его представлении Россия осталась той же страной, какой была, когда он покинул ее при жизни Сталина.

– Я делаю все, чтобы не вернуться, – добавил он.

– Эрл отправился на встречу с Сидом? Ради тебя?

– Да. Чтобы остановить Сида. Чтобы оставил меня в покое. Эрл говорит: пошли со мной, а я говорю: нет, когда Сид видит меня, он задает вопросы про корабль, про Россию, кто был на корабле, как остальные моряки, откуда они, что ты делал все эти годы в Бруклине, с кем встречался, какие гангстеры на побережье, расскажи мне про запахи, виды, звуки, названия кораблей в порту, сорт сыра в твоем первом сэндвиче на американской земле. Сорт сыра? Да кому это надо? Но он говорит: бог в деталях. А я не понимал, к чему это. И вот попросил Эрла: ступай, поговори с Сидом. И сам тоже пошел. Но поздно. Эрл был пьяный и больной. Сид ударил его.

– Чем? Тростью? Палкой?

– Не знаю. Да. Наверно. Или битой. Старой битой с именами «Доджерс». Год чемпионата. Я смотрел, потом убежал. – Он пил, его глаза наполнялись слезами. – Я убежал, а Эрл умер.

– Но ты вернулся, – сказал я. – Почему ты мне рассказываешь?

Он смотрел на воду, вглядывался в дождь. Вода была н на дне лодки, он махнул на нее рукой, бросив:

– А почему нет?

И в тот самый миг я понял: ему все равно, жить или умереть. Хотелось крикнуть: разворачивай лодку к берегу, давай вернемся. Я чувствовал, что пойду на все, только бы выбраться из этой лодки, но что я мог поделать? Я плыл с человеком, которому все равно.

Мой голос дрожал, когда я попросил его:

– Отведи лодку к берегу.

– Зачем?

– Дождь идет.

Он засмеялся:

– Хороший ответ.

Уцепившись за борт лодки, я отчаянно шарил в поисках предмета, которым можно было бы припугнуть его.

– Вернись к берегу, – повторил я. – Давай. Не сделаешь этого – я гарантирую, что тебя вышлют в Россию. И посадят там в тюрьму, понимаешь?

В мою лодыжку ткнулась разбитая банка, болтавшаяся в воде на дне лодки. Я нагнулся и поднял ее, кисло подумав, что она может сойти за оружие. В руке оказалась верхняя половинка. На стекле все еще висел обрывок этикетки.

Катер угрожающе накренился, Мак крутанул штурвал, и к горлу снова подступила тошнота. Это было бы комично – я, крутой коп, выпал из лодки и барахтаюсь в миле от своего дома посреди любимого города. Мы обогнули мыс Губернаторского острова. Я понял это, разглядев во мгле паромную пристань. Посмотрел в другую сторону, на южную оконечность Манхэттена.

Поднес осколок банки к глазам, прочитал этикетку. «Боршепит». Раньше в ней был борщ.

– Так, – сказал Мак, его лицо исказилось от страха.

– Ты был женат?

– Да.

– У тебя была дочь?

– Да, я же рассказывал. А что?

– Рита – твоя дочь.

Он не ответил.

– Рита – твоя дочь, и она не хочет, чтобы ты жил здесь. Бог весть почему, но не хочет. Она и указала мне на некоего старика, на тебя, – сообщил я.

В конце концов, я сын своего родителя.

– Поэтому давай сейчас вернемся к берегу, – мягко увещевал я. Привстал, кое-как сохраняя равновесие. Я порезался стеклянной кромкой, кровь смешивалась с водой. Я выбросил банку за борт. Если удастся удержаться на ногах, я сумею схватить Мака. Но что дальше?

– Я не мог позволить Сидни так поступить с Эрлом, – сказал Мак. Сейчас он пребывал почти в трансе. – Я не хотел оказаться в его проклятой книжке. Не хотел, чтобы люди узнали. Я не хотел слушать все эти вопросы о прошлом. Ты понимаешь? – Он встал с кресла под потоками ливня. – Я убил Сидни.

Я шагнул к нему, но он, кажется, отступил назад. Я чуть не падал. Волна сильно хлестнула меня по лицу. Я пошатнулся. Мы снова оказались на открытой воде.

– Я не вернусь в Россию, – сказал он. – Ни за что. Нет.

Я вглядывался во тьму поверх головы Мака, казалось, будто я различаю статую Свободы. Она исчезла. Город проступал из мрака, подсвеченные стены, громады зданий, но я не был уверен в их существовании, а потом все померкло: новая волна накатила на меня. Единственное место на свете, которое я по-настоящему любил, где я чувствовал себя в безопасности, таяло во мгле, уплывало все дальше и дальше. Я вдыхал запах соли и думал, что мы идем в открытое море, прочь от Нью-Йорка.

Сидясь что-то увидеть сквозь пелену дождя, я на секунду отвел глаза от Мака. Когда я снова посмотрел на него, он исчез. Перевалился через борт лодки так быстро, что я глазом моргнуть не успел, как он оказался в воде.