Текст книги "Красная петля"

Автор книги: Реджи Нейделсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Все устали, все пили по-черному. Я вдруг вспомнил, что у Майка Рицци сын в резерве ВВС и его командировалн в Ирак.

Негр не шевелился. Я вернулся к Майку и попросил его позвонить 911. Подождал, пока прибыли медики и затащили парня в «скорую». Когда его поднимали, полотенце упало, и он предстал совсем голым, не считая майки и одной грязной кроссовки.

20

Я узнал сына Сада сразу, как только увидел его через открытую дверь квартиры Маккея в Ред-Хуке. Вошел и представился другом Сида. Я надеялся, что удастся еще раз там осмотреться, у меня по-прежнему был украденный ключ, но дверь оказалась открыта.

– Алекс Маккей, – назвался он и представил женщину, сидевшую рядом на краю кресла, как мисс Маккей.

Это была сестра Сида. Она сидела прямо, не касаясь спинки, и держала в руках коробку с фотографиями. У нее были коротко стриженные седые волосы, жемчужные серьги, черное льняное платье, и хотя она была старше, как две капли воды походила на Сида.

Алекс отошел от шкафа, где изучал отцовские книги.

– Что вы хотели? – спросил он.

– Я был другом Сида, – ответил я. не упомянув, что еще и детектив.

Он оказался весь в отца. Светлое гладкое лицо, бесстрастное, будто его отлили только утром. Он выглядел моложе своих лет – я знал, что ему около сорока, – это первое, что я заметил в нем. На нем была дорогая синяя летняя рубашка и черные джинсы. Он казался выше Сида, с широкими плечами и крепкими руками. Сид был женат недолго, и от этого брака родился Алекс.

Явно удрученный смертью отца, он нервно расхаживал по квартире, но я не видел и намека на скорбь.

– И какого рода друг? – спросил он с едва уловимым сарказмом. – Готов спорить, у него было много таких друзей.

– Алекс, – произнесла его тетя, – перестань.

Я обратился к мисс Маккей со всей мыслимой небрежностью:

– Расскажите мне об Эрле. Сид говорил, что у него был брат по имени Эрл, и в детстве они дружили. Вы наверняка знаете его. Сид упоминал, что подростками они были очень близки.

Она хранила невозмутимость.

– Никогда не слышала о таком. Не знаю никого по имени Эрл из нашей семьи. – Она опустила взгляд на коробку. – У Сида было столько фотографий. Даже представления не имею о большей части этих людей. – Она взяла одну и всмотрелась. – А жаль.

Когда я попросил у нее номер телефона, она сунула руку в ридикюль и протянула мне визитку, где были выгравированы ее имя, адрес и телефон.

– Вы коп, – заявил Алекс, отложив книгу. – Так ведь?

– Мы уже беседовали с полицией, – сказала тетя. – Рассказали им все. Это был несчастный случай. Верно, милый? – она повернулась к Алексу. – Мы же согласились, да? Знаю, у нас поговаривали и о самоубийстве, но, по-моему, это несчастный случай. – Она произнесла это так, словно могла предугадать, как умрет Сид.

– Надо бы подышать воздухом и подымить, – сказал мне Алекс. – Не желаете прогуляться со мной?

Мы вышли на улицу и направились вдоль пирса. С реки дул порывистый ветер, лодки колыхались на волнах.

Алекс извлек из кармана тонкую самокрутку и закурил. Когда он упомянул о потребности «подымить», я думал, что он подразумевает сигареты. Казалось, его не смущает, что я коп. Но мне косяк не предложил. Я достал свои сигареты.

Он был напряжен, как струна, кожа обтягивала скулы. Алекс оказался нервным парнем.

Наконец я спросил:

– Когда ты его видел в последний раз?

– Около года назад, – ответил он.

– А говорил с ним когда?

– Не знаю. Несколько месяцев назад.

– Он сказал, что ты прислал ему плеер, – заметил я, припомнив, как Сид сообщал, что слушал его на веранде мексиканского ресторанчика накануне моей свадьбы. – Ты не разговаривал с ним, но прислал подарок?

– Скажем, я хороший сын.

– Почему вы не встречались? Как так?

– Я не любил его, – тихо сказал он.

– Наверное, это было тяжело.

– Для кого?

– Не хочешь рассказать, где был неделю назад?

– Я рассказывал об этом уже десятку людей. Тут у меня полный порядок, – ответил Алекс. – Я работал на Борнео. Я – ДФ.

– Кто?

– Директор по фотосъемке. Фотограф. Готовлю этнографические материалы для журналов вроде «Нэшнл Джиогрэфик». Наверное, в этом было что-то фрейдистское – я хотел, чтобы для моего семейства было как бельмо в глазу, что я щелкаю дикие племена, негров с кольцами в носу, тех самых, которых моя семейка считает людоедами. Я надеялся довести их до белого каления, но получил кое-какие призы, стал для них притчей во языцех на какое-то время, семейной звездой на месяц, а потом это превратилось просто в мою работу. Когда я узнал про отца, пришлось добираться сюда на шести аэропланах.

Он был спокоен. Большинство людей, когда полиция спрашивает их, где они были в момент чьего-либо убийства, приходят в замешательство. Алекс посмотрел на часы.

Дойдя до конца пирса, мы прислонились к низкой стенке. Я бросил окурок на землю, раздавил его ногой, нащупал в кармане новую пачку. Это дало мне две секунды, чтобы присмотреться к Алексу.

– Он назвал тебя в честь Пушкина? – спросил я.

– Чего?

– Да так.

Алекс стоял прямо, скрестив руки, и ждал. У него была жутковатая способность – стоять почти неподвижно, может быть, в силу профессии, может, он привык ждать нужное освещение, ловить правильный ракурс. Даже лицо его застыло, однако он смотрел очень внимательно. В свете, отраженном от воды, я заметил, что глаза у него разные: один голубой другой карий.

– И каково это было? – спросил я.

– Для кого?

– Для тебя, для него… То, что вы не дружили, не общались столько времени. А теперь с ним такое.

– Я забил на это много лет назад, – ответил Алекс. – Меня перестало заботить, что он думает обо мне, – Он посмотрел на лодки на воде. – Ветрено. – Он прикрыл глаза от солнца.

– Все так плохо?

– Да никак. Отец жил ради всех, готовый любить весь мир. но он был слишком занят, поглощен собой, чтобы уделить внимание и мне. Все любили Сида, он частенько приводил домой молодых репортеров, допоздна правил их тексты, жил для них, для парней, девушек, тех, с кем спал, с кем не спал. И у него были нерушимые понятия истины и справедливости, а если кто-то сбивался с пути – то все. Соврешь раз – и он заморозит тебя насмерть, даже если ты ребенок. Допустим, я съем шоколадку с миндалем, и совру, что не делал этого, – лед на несколько дней обеспечен. И так он поступал со всеми. Вот я и сбежал в интернат, когда мне было шестнадцать. В Вермонт, – добавил он.

– А твоя мать?

Он пожал плечами.

– Какая разница? Она умерла, когда я учился в колледже. Тихо попивала. Я даже не знал, думал, она пьет стаканами воду и сидит одна, а это был джин. Она держала его в холодильнике в бутылках из-под тоника. И я вернулся к отцу, жил с ним какое-то время, наверное, ждал какого-то искупления и откровения, что наступит светлая полоса, как полагается. Ну да ладно.

– Какие-нибудь соображения насчет того, кто его убил?

Мы направились к дому Сида. Алекс отшвырнул окурок.

– Понятия не имею, – сказал он.

– Ты здесь останешься?

– Я пробуду здесь считанные дни, и скорее бы их сосчитать. Чертов Нью-Йорк.

– Правда?

– Лично я люблю Лос-Анджелес. Он свободный, чистый, с быстрыми машинами, у нас там дом с бассейном, красивые девушки, простые люди, короче, все то, что ненавидел мой папочка. А я всегда ненавидел Нью-Йорк. Теперь еще больше ненавижу – толпы, шум, все боятся и делают вид, что на самом деле нет. По мне, если город ухнет в эту гнилую бухту, туда ему и дорога. Отец продал прекрасный дом, в котором вырос, и купил квартиру на Бруклин-Хейтс, где никогда не жил, а сам поселился на этом крысином складе, – он указал на здание. – Что за интерес у него в Ред-Хуке? Дыра дырой. А он помешался на нем.

– Я слышал историю, как советское судно село здесь на мель в начале пятидесятых, – сказал я. – Сид поведал, что встречался с одним из матросов. Сказал, что один из них так и не вернулся домой. Он пробовал найти этого парня. Хотел написать книгу.

– История вполне в его духе.

– Думаешь, он это выдумал?

– Он ничего не выдумывал, он ведь борец за правду. Проблема в том, что его занимала только его правда, – сказал Алекс. – Так ты кто? Говоришь, коп?

– Да, но я не веду это дело. Просто твой папа однажды выручил меня.

Он горько рассмеялся.

– Как обычно.

– Сколько ты здесь пробудешь?

– Пока не устрою похороны. Приходится заботиться о семье.

– Ты все время упоминаешь семью. Расскажи подробнее.

– Я – единственный ребенок. Судя по всему, папа с мамой, наверное, всего раз перепихнулись и заделали меня. – Он вытянул руки над головой и бросил их вниз, будто плети. Похрустел костяшками, снова потянулся, – Задеревенел я. Работа такая.

– Так что за семья у вас?

– Крайне сознательные граждане, все делают по своим правилам, господи помилуй… Ты ведь не понимаешь, о чем я? Слышал о «Буль-Клубе» или о Линке? Джеке и Джил? Элите афроамериканского общества? – Он презрительно фыркнул. – Видел бы ты эти молодежные балы, я тогда был еще подростком. Чернокожие детки в бальных нарядах, белых галстуках, фраках с фалдами, все эти братства… Я бежал как от огня. Калифорния стала для меня спасением. Яркое солнце, киноиндустрия, будь тем, кем хочешь быть. И все родом из других мест.

Впервые за все время на лице Алекса прорезалась улыбка. Он нагнулся, коснулся мысков, выпрямился и произнес:

– Пока ты в форме, не растерял мозгов и блеска, то можешь слепить себя заново в Лос-Анджелесе. Воплотить свой собственный миф. Но какого черта я тебе это рассказываю?

И впервые он понравился мне. Он, как и я сам, стремился прочь откуда-то.

– Отделаться от того, в чем вырос, – произнес я. – От системы, ритуалов, прочего дерьма.

– Точно, – молвил Алекс и попросил у меня сигарету.

– Продолжай.

– Отец когда-нибудь упоминал про цвет кожи? Про «выбивание в люди»? Мой дед выбился в «белые», чтобы удобней было вести дела, и еще ради статуса, значимости. Они не хотели совсем уж белых детей, но все-таки желательно посветлее, и обследовали каждого новорожденного. Особенно старухи, которые приходили оценивать. – Алекс остановился. – Понимаешь?

– Не очень. Сид что-то упоминал об этом, но скажи уж ты.

– Они осматривали кожу и ощупывали волосы. Родня была озабочена цветом кожи, и это не скрывали. Женщины беседовали об этом наедине, так в некоторых семьях говорят о болезни. Тихо. Шепотом. Даже волосы имели значение. Какая-нибудь бабка говорила про малышку: «Ей будет трудно с таким ковриком на голове». «Коврик» – так и говорили. Надо бы распрямить волосы, насколько можно, – Алекс помолчал. – Все в роду моего отца были светлокожими, кроме него самого. Отец получился темнее. Не черный, но темнее остальных – среди них попадались и очень светлые, и веснушчатые. Поэтому, когда он был маленьким, над ним смеялись. И я проникся к нему сочувствием, пока не обнаружил, что он тоже играет в эту игру. А когда я стал встречаться с девчонками, я видел, как он изучает каждую на предмет цвета. Он-то женился на белой, конечно. Хотя выяснилось, что девушки ему не нравятся. Обалдеть, правда?

– Он когда-нибудь рассказывал о брате, Эрле?

У небольшой бухты я впервые заметил каких-то людей, занятых ремонтом причала – возможно, устраняли все, что напоминало об убийстве Эрла. Я пытался раздобыть копию полицейского снимка Эрла, посмотреть, каков он, но не вышло. Ради Сида я продолжал попытки. Я не надеялся, что в семье хранится его фотография, и не удивился, когда Алекс Маккей фыркнул в ответ на мой вопрос. Забавно, но если Сид сказал правду и Эрл похож на него, то Алекс тоже похож на Эрла.

– Ты слышал, что сказала тетя. В доме Маккеев не было никого с таким именем, – ответил он. – Слушай, мне нужно позвонить. Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Думаешь, его убили? Какой-то педик, которого он подцепил? Это их доконает, ясное дело.

– Что?

– Что это было преступление на половой почве. Скончавшись от инфаркта, он остается Маккеем. Даже с суицидом смирятся. Могут сказать: Сид был писателем, чувствительной натурой. Убийство куда неприятнее. У нас в роду не было убийств, дорогой Алекс, скажут мне они. Так кто, по-твоему, его убил?

– Я думаю, его убили, потому что у него была информация, нужная кому-то. Или кто-то не хотел, чтобы Сид ею владел. Или чтобы распространял.

– Информация – это все, что его заботило. Или истина. Как ни назови. Он помешался. В последние годы, когда новости безбожно политизируют, манипулируют ими, он слегка спятил. Вел досье на каждого, кто мухлюет с новостями. Рассылал электронные письма об этом, чем нервировал людей. Его уволили с работы. Внезапно он сделался стариком. Печально. Всю жизнь боролся за справедливость, а это было несправедливо. Он верил в некую вселенскую правду, но реальные люди – дело другое. Он рассказывал мне, что некогда был у него в подчинении один молодой репортер, надежный парень, но стоило ему раз оступиться, как все пошло прахом. Я слышал, как этот Джек умолял его, ну пожалуйста, Сид, прошу тебя. Но это было делом принципа. Отец отзывался об этом с гордостью. Знаешь, каким вторым имечком он меня наградил? Джастис. [8]8
  Справедливость (англ.).


[Закрыть]Представляешь? – Он горько засмеялся.

– Как была его фамилия?

– Чья?

– Того репортера? Джека?

– Сантьяго, – ответил он. – А что?

– Они помирились? Он простил Сантьяго?

– Кто знает. Наверно. Раз уж Сантьяго умолял. А тебе-то что?

– Но они были близки?

– Ну да, очень близки. Он считал, что из Джека получился бы хороший сын. – Алекс замялся. – Знаешь, может, он и был хорошим сыном. Я долгие годы его ненавидел, а потом мы как-то встретились, и он оказался вполне. Ну, мне пора.

Я протянул ему визитку.

– Ладно, ладно, позвоню, если что.

– Я сообщу, когда что-то найдем.

– Конечно. – сказал он. – Спасибо. Мне, в общем, без разницы, но спасибо.

– Ты где остановился?

– У тети.

– А Джек Сантьяго что-нибудь говорил о смерти Сида, раз они были так близки?

– Откуда ему знать? Мы дадим некролог в «Таймc» завтра или послезавтра. Мы не поднимаем шума. Работаем на систему. Преподнесем это как несчастный случай – утонул, например, или как интеллигентский суицид, вроде не вынесла душа. И незачем связываться с Сантьяго и выслушивать его. Зачем оно мне? – Алекс умолк.

– Что-нибудь еще?

– Да.

– Что?

Он опустил взгляд на ботинки, снова посмотрел на меня.

– Мне вдруг стало грустно, что мы с ним не виделись, понимаешь? Жаль и его, и себя. Он был неплохим человеком. Мне будет его не хватать.

Рабочие у протоки отпиливали куски сгнившего причала. Голова раскалывалась от шума. Была суббота, тихий день.

Джек Сантьяго был близок с Сидом. На свадьбе Джек сказал мне, что переехал в Бруклин. Я готов был поспорить, что он жил по соседству с Сидом. Я запросил сведения, но Джека не оказалось в списке. Я отправил сообщение тому, кто способен помочь.

Я пошел дальше, ожидая, что мне перезвонят, и поневоле выискивал взглядом Сантьяго. В одной студии на первом этаже старого склада, за открытой дверью, подпертой кирпичом, я заметил на полке некое живописное изделие из голубого стекла. Зашел и увидел мастера, выдувавшего какую-то фигуру. Открытое горнило полыхало оранжевым. Казалось, он вертит воздух на кончике длинного металлического прута. Затем он дунул и сваял очередную фантастическую вещицу из стекла, на сей раз золотого. Я купил голубую вазу для Максин, вышел и положил ее в машину.

Парк располагался в нескольких кварталах отсюда, на другой стороне Ред-Хука, рядом с со скоростным шоссе и муниципальными домами, где жила Рита. Там было полно людей, пришедших на футбольный матч. Малышня возилась на асфальте, запасные игроки разогревались у края поля.

Колонки одна громче другой извергали латиноамериканскую музыку. Люди сидели на складных стульях или на покрывалах, расстеленных на траве.

На аллее с краю парка были расставлены разборные прилавки, где женщины разложили еду на продажу. За версту пахло жареным мясом, кориандром и луком. В мангалах поджаривались желтые кукурузные початки. Прилавки ломились под тяжестью тако, тамалес, блинчиков со сметаной, сосисок, золотистого плова и цыплят-гриль. Все говорили по-испански.

Брызгало масло с раскаленной жаровни, где женщина пекла пирожки с рубленой свининой и сыром. Я купил у нее один. Она сказала, что родом из Сальвадора, но по-английски говорила хорошо, и я спросил, знает ли она Риту, русскую девушку, которая готовит тамалес. Она покачала головой. Я купил банку колы.

За другим прилавком парень раскладывал по пакетикам ломтики папайи, ананаса, дыни, манго. Гора фруктовых мешочков росла. Девчушка купила дыню и пошла дальше, выуживая пластиковой вилкой розоватые кусочки. Сок стекал по подбородку. Мальчик лет девяти в желтой рубашке и футбольных сатиновых трусах гордо подошел к прилавку с разноцветными бутылками сиропа и купил ярко-зеленый рожок с мороженым. Удалился, полизывая ледяной холмик.

Допив колу, я сел на скамейку и принялся высматривать Риту. Набережная Ред-Хука всего в нескольких кварталах, но я словно очутился в другом городе, и наверняка между этими районами были напряженные отношения. Не оказался ли Сид между ними каким-либо образом? Я снова позвонил насчет адреса Джека Сантьяго. Но он в списках не значился.

Маленькая девочка в ажурной розовой юбке и футболке с Минни Маус, составлявшая пустые кружки на столик, помахала мне желтой вилкой. Я напрасно терял время. Не встретил ни Риту, ни Джека. Я не знал, что связывало его с Сидом, но хотел поговорить с ним. Я выбросил картонную тарелку.

21

Джек Сантьяго был изрядно навеселе, когда я нашел его у барной стойки одного новомодного ресторана в районе скотобоен.

– Где Вэл? – спросил я.

– В зале, – сказал он. – Первый раз пьет со мной.

Валентина говорила мне, что любит бары в районе скотобоен. Когда я позвонил ей в Ист-Хэмптон, горничная ответила, что она отправилась в город. Я надел приличную рубашку и чистые брюки и отправился искать ее, а вместе с ней – Джека.

Был ранний субботний вечер, но народ уже потянулся в рестораны и бары на Девятой авеню. Туристы глазели, ньюйоркцы красовались.

До недавнего времени окрестности по ночам переходили во власть шлюх, трансвеститов, всевозможных отбросов и немногочисленных вольных художников. Никогда не видел, чтобы район преобразовывался столь стремительно: два квартала складов, некоторые – та еще рухлядь, превратились в самую лакомую недвижимость города. Ночью в округе жизнь била ключом.

У дверей ресторана, где я нашел Джека, образовалась толпа. Какой-то парень из пригорода, весь в замше, объяснял метрдотелю, почему заслуживает хорошего столика и с кем знаком.

У барной стойки толклись одинокие посетители, пили и страдали от сексуального зуда. Рядом со мной стояли две женщины, словно из «Секса в большом городе». Они вцепились в свои бокалы. У одной был кроваво-оранжевый «мохито», другая пила «лиллет» с ломтиком апельсина.

– Не найти секса в этом городе, – горестно призналась мне «мохито», стоявшая подле Джека. – У меня было свидание. Я подцепила парня в чате, он притащил меня сюда, а сам взял и ушел и оставил меня разбираться со счетом, урод.

Я купил ей выпивку.

– Так что насчет «ядерных чемоданов», Арти? – спросил Джек.

– Бабах, – сказал я.

– Такие, как ты, готовы шутить, даже когда город взлетит на воздух и погибнут сотни тысяч. Все вам шуточки. Ты читал мои статьи о портативных бомбах? Они повсюду.

Джек орал мне на ухо и пил бурбон. Я не перебивал его. понимая: он достаточно пьян и достаточно тщеславен, чтобы о чем-то проболтаться. Я надеялся услышать, что он думает о Сиде, но не хотелось, чтобы вопросы исходили от меня.

Поэтому несколько минут подряд я слушал разглагольствования Джека про «термоядерные чемоданы». Это меня утомило. Он сменил тему и сообщил, что летит в Беслан. Собирается сделать репортаж про бойню на юге России, детей, расстрелянных в школе, взорванных в физкультурном зале. Он прикурил. Колоссальный сюжет, правда?

– Да, Джек, правда. Где она?

– За большим столом, с подружками. Короче, Беслан – история для меня. Люблю выезжать на место. «На целину», как я это всегда называл, а люди думают, что я мудак. – Он заказал еще выпивки. – Я и есть мудак. Думаешь, я не в курсе? Выпьем еще, Арти.

Едва ты сталкиваешься с непрошибаемым самомнением Джека, едва тебя начинает бесить его козлиная бороденка, он выдает нечто такое, что вновь завоевывает твое расположение.

Всех в баре, кто находился в пределах слышимости, он потчевал рассказами об ужасных местах, в которых работал, и о паршивых гостиницах, в которых жил: советские общежития с дырявыми стенами и ржавыми пятнами на полу или же номера, осаждаемые стаяминезваных шлюх и тараканов. Слушатели смеялись. Все репортеры обожают плакаться по поводу печальных условий командировочного быта, но Джек был остроумен.

Главное, что подмечали в Джеке, – он умел смеяться над собой. И никогда не задирал нос, в отличие от именитых журналистов, лауреатов Пулитцеровской премии, отирающихся на международных конференциях в Давосе и Аспене, делая вид, что наблюдают, а на самом деле пьют шампанское, наслаждаются радостями жизни и лестью. Нет, он был не таков. Войны, убийства, терроризм – он везде побывал, видел изнанку Нью-Йорка, поскольку прежде был женат на редакторе «Вог» или еще какого-то модного журнала. Я бы забыл все это. если бы он сам не напомнил: заглатывая бурбон, он болтал о своих делах как заведенный.

– Значит, ты переехал, Джек? Ты жил где-то в центре, но вроде говорил, что переехал.

– Ну да, – ответил он. – У меня была квартира в Сохо, но с ней покончено. Продал ее, выручил кое-какие деньжата, думал перебраться в Вильямсбург, но тут подвернулась отличная квартирка в Ред-Хуке, просто класс, на складе восьмидесятых годов девятнадцатого века, чудесный вид. Не прямо у воды, но недалеко. Ред-Хук – мечта поэта, понимаешь? Вэл там не нравится, но она и была там всего раз, а мне и в городе хорошо с ней гулять.

«Давай же, – думал я, – расскажи про Сида». Спрашивать я пока что не хотел. Нужно было, чтобы он сам рассказал.

Не хочешь передать привет через меня кому-нибудь в России, Арти? Нет каких-нибудь ценных связей? – спросил Джек и вдруг осекся, посмотрев мимо меня.

Появился Толя Свердлов. Джек обратился к нему по-русски, по имени-отчеству, что звучало нелепо среди нью-йоркской толпы в районе скотобоен.

– Где Валентина? – осведомился Толя по-английски.

– Ужинает с подружками, – ответил Джек.

– Я хочу ее видеть.

Толя уже успел изрядно выпить. Перекусил, как обычно, в «Фастис», в квартале отсюда, сообщил он, словно намекая, что Сантьяго не умеет выбирать ресторан. Он пожал мне руку, довольно любезно, но прохладно.

Когда он направился в зал, из служебной двери появились двое владельцев заведения и принялись с ним обниматься. Толя возвышался над всеми. Он представил им меня.

Джек, обойденный вниманием, забеспокоился.

– Пойдем поищем Вэл, – сказал он.

– Сейчас, – ответил Толя. – Скажи ей, что я здесь. – Он взял меня за руку: – Пожалуйста, останься со мной.

Я был в нетерпении. Мне хотелось переговорить с Джеком. Он обзавелся жильем в Ред-Хуке, потому что там здорово. Но я ему не верил.

Он направился через толпу к столику, за которым сидела Валентина.

– Думаешь, она влюблена в него? – спросил я.

Я уже знал, что Толя не прочь отвернуть голову этому парню.

– Он козел, – заявил Толя по-английски.

– Ты считаешь его козлом только потому, что он встречается с Вэл.

Толя склонился надо мной, теперь он говорил по-русски, очень тихо, выразительно и скорбно:

– Ему сорок, он вдвое старше ее и большой выдумщик. Видал я таких. Ему нужна от меня информация, он любит сказки про ядерную контрабанду, байки для толпы, шпионские истории, он верит в теории заговора, выспрашивает меня о моем прошлом. Расскажи мне свою историю, просит он и пытается говорить по-русски. Уважительно называет меня по батюшке. Но какое ему дело до моего прошлого? Утверждает, будто сам наполовину русский, а я думаю: кого это волнует? Он присосался ко мне, понимаешь? Мнит себя великим журналистом, треплет об этом, говорит, будто в Штаты поступает ядерное оружие, бредит, что во всех портах провозят бомбы в чемоданах. Это громкое дело, говорит он, и ноги растут из России, а я думаю: ну и что, блин? Я занимаюсь недвижимостью. А он мне не нравится, и я не хочу видеть его рядом с Валюшкой.

– Итак, он русский, – сказал я. – И параноик. Что еще нового?

– Он не совсем русский. Отец кубинец. Мать, возможно, русская. Частично. Кто пригласил его на свадьбу?

– Не я. Я почти не знаю его. Может, Валентина?

– Сантьяго работает по плану, я уже говорил. Он распинается перед тобой, плетет байки из дыма и тумана, потом задает вопросы и, если ты не отвечаешь, выдает свои фантазии за чистую монету. Он любит выставлять людей напоказ, – сказал Толя. – Он из тех, кто убить готов ради красного словца. Видишь, как он дефилирует по залу? «Дефилирует», так правильно?

– Да.

– Твой английский по-прежнему лучше моего.

– Спасибо, – сказал я. – Вэл действительно влюбилась?

– С ума по нему сходит. Слыхал я его россказни – весьма забавно и весело. Какие у него крутые связи, как он устроит ее в кино, как он знается с Томом Крузом и вообще со всеми. Брехун. – Он положил мне руку на плечо. – Вэл красавица, правда?

– Она просто чудо, – ответил я. – Пошли к ней.

По ресторану сновали официантки в туфлях без задников и восточных одеждах, рассказывали посетителям на низких стульях о блюдах, расписывали достоинства лапши и роллов.

Вэл сидела за большим столом в компании подруг. Завидев нас, она вскочила и бросилась на шею Толе, а потом расцеловала меня в обе щеки.

– Папка! Арти! Идите, я вас со всеми познакомлю.

– А где Джек? – спросил я.

– Встретился со старым другом. – Она указала на другой столик, и я увидел там парня в черной футболке. За тем же столиком, как мне показалось, сидел мой дантист, доктор Пелтон Крейн, и я глазам своим не поверил. Пропивает мои денежки.

– Он вернется, – успокоила Вэл. – Присаживайтесь к нам.

Она передвинула двоих приятельниц и усадила меня рядом с собой. Толя занял стул по соседству.

Музыка гремела, голоса становились громче, в бокалах позвякивал лед. Я огляделся. За столом было четверо мужчин лет под тридцать, старше девушек. Насколько я успел выяснить, они владели ресторанами, клубами и «феррари». Двое из них – русские. Еще один – актер, чье имя я смутно припоминал, а когда он встал, чтобы пожать мне руку, было ощущение, будто он по-прежнему сидит. Симпатичный блондин очень маленького роста.

Три русские и богатые девушки были до зубов обряжены в модные шмотки, стоившие, наверное, не одну тысячу. На одной было неоново-голубое платье без лямок; на других – мини-юбки, едва выглядывавшие из-под ремешка, и крохотные блестящие топики, являющие взору глянцевые животы и идеальные груди. Им было по девятнадцать-двадцать лет, как Вэл; идеальная кожа, волосы, ноги, руки.

Официантки подносили восточные блюда, коктейли струились разноцветными реками, а Вэл с друзьями ели и пили, будто стадо голодных, томимых жаждой, прекрасных юных парнокопытных у корыта.

Девушки говорили по-английски без акцента. Они родились в Америке, но двое признались, что их бабушки и дедушки по-прежнему в Москве.

Не упуская из виду Джека за соседнимстоликом, я улавливал лишь обрывки разговора. Подруги Вэл учились в колледже, но истинным их увлечением был бизнес. Одна девушка работала на своих родителей. Там крутились большие деньги. Беседуя с Вэл, она обронила, что съём ее летнего коттеджа в Ист-Хэмптоне обходится в сотню тысяч, но она всеравно собирается купить этот дом.

Толя расположился рядом со мной в низком кресле с кожаным сиденьем. Ему, кажется, было неуютно. Он пил много чистого скотча и пояснял мне на ухо: та девица в голубом – дочь Крушкова, рядом с ней – Лепинская, а та – племянница Климова. У того блондина, вещал Толя, папаша занимается нефтедобычей на Дальнем Востоке. Или нефтеперегонкой? Я плохо его слышал. Сложно было сосредоточиться на реестре олигархов и «лендлордов», капнувших золото и сложивших нахапанное в швейцарские банки, или же тех. кто просто дорвался до алюминия, алмазов и ядерных ракет, когда распался Советский Союз.

Эти лети, друзья Валентины, родились уже в Америке, росли на Манхэттене или в Майами. Девушки занимались бизнесом или учились на юридическом, кто-то работал моделью, а одна нацелилась на актерскую карьеру.

– Посмотри, – шептал Толя. – Отец этой девчонки в розовой юбке с бриллиантовыми десятикаратными серьгами может купить мадридский «Реал», ему принадлежит половина Владивостока, у него шестнадцать полотен Пикассо, Артем, шестнадцать. А эта малютка рядом с Вэл, с отличными сиськами, торчащими из белой футболки за пять сотен баксов? У ее папаши по венам бежит нефть, а еще имеется сеть отелей в Дубай, уран, алмазы, леса в Южной Африке, которые он тайно вырубает. У ее дяди недвижимость в Китае. Эти люди – большие игроке, Артем. Они владеют настоящими ценностями. Целыми городами. Землей.

В Толином голосе слышалось такое вожделение, какого я не помнил, даже когда он говорил о женщинах. Он жаждал всего этого. Он был предан деньгам, как старый партийный хрыч своей идеологии. Может, раньше я и не слушал его по-настоящему. Я поискал взглядом официантку. Мне нужно было выпить еще.

Вэл и ее приятели будто не замечали нас с Толей. Смеялись, ели, пили, булькали коктейлями, как дети газировкой. Возможно, они наглотались колес или нанюхались кокаина, а может, просто радовались жизни.

Две девушки, мои соседки, спорили с парнем – ему было двадцать пять – двадцать шесть, не больше, но он явно владел не одним баром, – нужно ли нанимать автобус для поездки по Огайо за Джона Керри; все так делают, ходили слухи, что Бритни и Бейонс тоже отправляются. Этих несчастных республиканцев в сомневающихся штатах надо лишь слегка подтолкнуть, чтобы они пересмотрели убеждения, – таков был общий вывод.

Мне представилось, как эти девчонки в дорогущих шмотках совершают экспедицию в трущобы, ходят по заплеванным этажам домов с видом на помойку, у входа которых приделано баскетбольное кольцо, и агитируют за Джона Керри, человека, который платит по двести баксов за галстук и покупает по двести галстуков за раз, а на досуге развлекается виндсерфингом.

– Давайте устроим вечеринку в центре, – предложил один юноша. – Пригласим туда республиканцев и покажем им Нью-Йорк.

Все засмеялись. Мне претило его высокомерие.

– Поздно, поздно, – заявила девица в розовом. – Хватит, хватит уже говорить. Бывала я на их вечеринках – там скучно, скучно, скучно.

Вэл обернулась, потянулась к моей руке. Я невольно посмотрел на место, где раньше был палец. Она улыбнулась. Глаза у нее были ярко-синими, но, когда она наклоняла голову, в них играли золотистые искорки.