Текст книги "Красная петля"

Автор книги: Реджи Нейделсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

13

Сначала я поехал в больницу в Бруклине. Посетителей не пускают, сказали мне там. Я не сумел пробиться к Сиду. Я опаздывал на работу. Оставил машину у своего дома и поехал на метро. Вышел рядом с «Мэдисон-Сквер-Гарденс». Площадь ограждали бетонные блоки, наподобие Берлинской стены. В этой стене были оставлены проходы. Металлоискатели на каждом шагу.

По бокам стояли копы с автоматами. Целые эскадроны полицейских на мотоциклах и мопедах. Были и пешие агенты ФБР, в синих куртках с надписью на спине или в дрянных штатских костюмах, которые они обычно носят. Парни из контрразведки, киношные супермены с короткими стрижками, толклись повсюду и докладывали в отворот пиджака о прибытии и разгрузке очередного лимузина с делегатами.

В нескольких кварталах, где были огорожены протестующие, слышалось пение – или же мне показалось. Интересно, Лили среди них? Решил было о правиться туда, но она ведь сейчас с людьми, которые ненавидят копов. Вышел приказ: повязать к можно больше оппозиционеров. Я постарался вы бросить из головы мысли о ней.

«Не разберешь, то ли республиканцев здесь заперли, то ли всех остальных снаружи», – сказал кто-то. «Чертова политика», – сказал другой.

Повсюду, в поисках людей для интервью, парами и тройками рыскали новостные бригады, вдоль улиц выстроились колонны машин от телевидения. Я достал телефон и позвонил человеку, которому потребовалось мое знание русского. Минуту спустя он подкатил на машине без номера, бордовой «краун-виктории». Вылез, пожал мне руку.

– Спасибо, что пришли, – сказал он и потащил меня за полквартала. Там, опершись на патрульную машину, стояла русская дама лет пятидесяти в мокрой от пота футболке с портретом Буша. Дама была дородная, с выпирающим животом. На заднем сиденье съежился перепуганный мальчик лет одиннадцати. Рядом с ним сидел коп.

– Что случилось? – спросил я женщину по-русски. Она подняла глаза и объяснила, что увидела на улице этого мальчика, и он показался подозрительным. У него был странный рюкзачок. Из него торчало что-то круглое, вот она и закричала: «Бомба!» В толпе оказался полицейский, он и задержал парня. «Бомба» на поверку оказалась футбольным мячом.

Я успокоил женщину, и она поведала, что прибыла на съезд из Москвы в составе делегации русских политиков. Решили посмотреть демократию в действии, сказала она.

Подобное уже случалось. Как-то в июне, ранним утром я шел по Таймс-сквер, на улице почти ни души. И у самого отеля «Мариотт-Маркиз» я заметил парнишку лет, наверное, тринадцати. День был жаркий, а пацан почему-то в зимней куртке, в серебристом пуховике. На долю секунды я решил, что он чокнутый. Чуть не прошел мимо, как вдруг увидел провод, свисающий у него из штанины – будто косичка на пейсах у хасидов с 47-й улицы.

Навстречу шел полицейский, нам с ним удалось задержать мальчишку. Мы вызвали саперов. Парень был заряжен от души, в его куртку запихали столько взрывчатки, что всю Таймс-сквер мог разнести.

Обошлось – и слава богу. Об этом не рассказывали. О живых бомбах, едва не пробравшихся на самолет, на стадион во время матча «Янки», на 6-й поезд на станции «59-я улица», под Блуминтдейлом. Об этом не рассказывали. Я все знал, потому что мне регулярно звонили ребята из департамента, которым позарез нужна была информация. Они полагали, будто я, пожив в Израиле, смыслю в таких делах. Но я покинул Израиль четверть века назад. Каждый год я летал туда на неделю, проведать маму, и все. А они звонили мне, словно я – эксперт по шахидам и способам сокрытия детонаторов под одеждой. Вот до какого отчаяния они доходили: спрашивали советов у меня.

Остаток вторника, всю ночь и всю среду, вплоть до четверга я работал на этом съезде. Постоянно названивал Сонни и в бруклинскую больницу, пытался узнать что-нибудь про Сида, который по-прежнему пребывал в коме. Ничего нового. Я пытался отпроситься, но людей в полиции не хватало, каждый вкалывал за двоих, за троих. Мне удалось лишь поспать часа два, и снова за работу. Я был выжат.

Улизнуть не получалось, и это бесило меня, потому что работу приходилось выполнять дурацкую: проверять значки делегатов, следить, чтобы вновь прибывшие не разбредались из своих загонов. На одном из пропускных пунктов я провел несколько часов, наблюдая прибывающие и отъезжающие лимузины, и мне показалось, будто я видел Дика Чейни, его мучнистое злое лицо, бледное холодное лицо гэбиста, но он, наверное, перемещается на вертолете. В жарком небе стрекотали вертолеты. Центр Нью-Йорка походил на зону боевых действий.

Самым же поразительным было то, что меня отрядили к делегации политиков из Москвы, куда входила и та толстуха, которая заподозрила бомбу в детском рюкзачке. То были особо почетные гости республиканцев. Буш всегда называл Путина по имени, как друга: Владимир.

Я проводил свою четверку – троих мужчин и толстую даму, все в желтых ковбойских шляпах с ленточками «Буш» и «Чейни», – в «Виргилий» на 44-й улице. Они уплетали ребрышки и жареных цыплят и рассказывали, как здорово, что теперь у нас такие сильные лидеры, Путин и Буш. Они приглашали меня в ресторан «Распутин» рядом с Брайтон-Бич для продолжения банкета. Я смотрел, как они жадно хлебают пиво, лица перемазаны кетчупом. Слушал их корявый английский. Мелкие сошки, думал я, никогда им не подняться до вершин в стране, которой правит трезвенник Путин.

Утром в четверг стали просачиваться известия про захват школы в России, слухи о детях-заложниках, об убитых, о том, как родителей заставляли выбрать, которого ребенка забрать с собой из школы; слухи о бойне. В тот день я встретил своих русских на углу, они жались друг к другу, подавленные.

Я мельком видел съезд, транслировавшийся из главного зала на уличные мониторы, и думал: насколько же похожи речи этих политиканов на ту телепропаганду, которой меня пичкали с детства. Тот же стиль, тот же пафос: нужна сильная рука; всякий, кто против, – враг народа. «Враг народа». Я услышал это выражение из уст какого-то придурка, и меня едва не стошнило. Излюбленный ярлык товарища Сталина.

В принципе я аполитичен. Порой ходил на выборы, порой нет. В зависимости от того, кто играет. Клинтон мне нравился, этого не отнять, но, в чем я никому не признавался, нравился он мне главным образом тем, что у нас были общие интересы: переспать с каждой хорошенькой барышней в поле зрения.

А вот чего я действительно хотел – это стать нью-йоркским копом и, может, чтобы «Янки» снова поднялись, как в девяностые, а «Ред Сокс» крупно провалились.

Пожив в Москве, а потом и в Израиле, я насытился политикой по горло. И, переехав в Нью-Йорк, надеялся, что смогу провести остаток дней без нее. В четверг я ушел с работы пораньше, благодаря другу, который помог отпроситься. Не терпелось вырваться из города, я взял такси до дому, позвонил Максин и сказал, что выезжаю часа через два. Она сказала, что они отдыхают вовсю, плавают, собирают устриц, готовят лапшу, но скучают по мне. Я рассказал ей про русских, объедавшихся ребрышками в «Виргилии», это ее позабавило. Но не упомянул про встречу с Лили.

– Увидимся совсем скоро, – сказал я.

– Ты ведь приедешь, не обманешь? Девчонки очень расстроятся, если ты не приедешь.

– Конечно, уже почти выехал, – заверил я, недоумевая, что это она вдруг забеспокоилась.

– Там много охраны?

– Да, как на войне, – ответил я. – Но только в центре, вокруг «Гарденс».

– Манифестанты?

– Ну да. Думаю, их постараются захапать, сколько смогут.

– Что ж, наверное, им надо было радоваться уже тому, что живут в Америке, правда? – усмехнулась Максин. – Ты где?

– Домой еду, – мы как раз гнали к пересечению Седьмой авеню со Спринг-стрит.

Манхэттен будто вымер, будто в нем взорвалась нейтронная бомба: дома стоят, но людей почти не видно, даже в такой дивный вечер. Такси свернуло на Спринг-стрит. Рестораны пусты. Терраса «аква-гриля», где обычно в погожие дни не протолкнуться, почти безлюдна. «Тэйсти-Ди-Лайт» закрылся раньше времени.

Я не мог припомнить такой тишины за последние годы.

Миллионы людей покинули город. Кто-то страшился новых терактов. Другие же боялись мер безопасности, или манифестантов, или пробок, но всю неделю у меня было чувство, будто на город опустился саван из страха, тишины и тревоги. А я всегда любил Нью-Йорк именно за шум.

Я любил уличный гомон, свободу, с которой люди кричат, ругаются, поют, даже несносные автомобильные гудки – и те полюбил. В детстве, в Москве, на улицах было очень тихо, и машины практически не ездили; ни смеха, ни музыки – все боялись. Мой дядя, обитавший в Праге, рассказывал, что в Пражской весне его больше всего восхищала какофония. Но въехали советские танки, и Прага погрузилась в безмолвие.

Прибыв домой, я извлек из багажника папки Сида, вынул почту из ящика, поднялся, вывалил все на рабочий стол, сорвал с себя одежду, подошел к холодильнику и взял банку холодного пива. За пивом я просмотрел бумаги Сида, но не нашел ничего, кроме газетных вырезок и заметок о том русском корабле. На большее у меня не было времени. Я не собирался тратить свой отпуск с Максин на изучение папок. Я сложил их в ящик стола, запер его, натянул футболку и джинсы, подхватил сумку, заранее собранную для пляжа, и отправился к морю. К Максин, Милли и Марии. Заскочу лишь в одно место, подумал я, и в путь. Я обещал. Буду там к полуночи. Целую, сказала Максин. Увидимся.

Я ехал через Чайнатаун. Напротив кабачка, куда мы когда-то ходили с Лили, я притормозил. Скорчившись на переднем сиденье, выглядывая украдкой, я чувствовал себя воришкой.

Я увидел ее в окне бара. Она сидела у стойки, спиной ко мне, придерживая бокал с вином. Я смотрел на нее несколько минут. До умопомрачения хотелось зайти и поговорить с ней, но героическим усилием я собрался и решительно надавил на газ.

Я вышел из лифта в бруклинской больнице. Линолеум скрипел под резиновыми подошвами, как обычно в таких заведениях. Кто-то ковылял на костылях; два медбрата сажали бального в каталку; доносился резкий кисло-металлический запах больничной пищи; где-то кричал пациент. Я нашел нужную палату в конце коридора. Дверь оказалась приоткрыта.

Посреди этой частной палаты стояла кровать на ней лежал Сид, или плотская оболочка того, что было Сидом, ибо все остальное сгинуло. Лицо было пустым, застывшим. Мне стало нехорошо. Захотелось заорать на него, так, чтобы он вскочил.

– Он не выкарабкается, – шепнул мне мед брат по имени Луис.

– Почему его не отключат? – спросил я.

– Отключили, – ответил он. – И ничего. Родные дали разрешение. А он не умирает. Будто висит на ниточке. – Он указал на людей у кровати: – Они здесь со вчерашнего дня.

У койки расположились четверо. Пожилая женщина в льняном костюме и соломенной шляпке сидела в кресле, не касаясь спинки, рядом с ней, с бокалом вина в левой руке, – мужчина средних лет в шортах-бермудах и рубашке для поло с портретами игроков на кармане, будто его вызвали с матча; еще была женщина, оказавшаяся бывшей женой Сида, в клетчатой юбке и розовой блузке без рукавов, и девочка-подросток в джинсах.

На столике в углу стоял большой электрокофейник и поднос с пирожными, матово поблескивала сахарная глазурь, просвечивали синим ягоды в кексах, там же находились бутылки вина и ряд бокалов.

Медбрат Луис попятился из комнаты. Я придержал его, чтобы расспросить о Сиде.

– Мы отключили жизнеобеспечение, сын дал добро, и ничего не произошло. Вот им и приходится сидеть и ждать, – сказал он. – Я слышал, как одна из дам позвонила кому-то по мобильнику и сказала: «Захвати вина». А немного спустя парнишка лет девятнадцати-двадцати притаскивает сумку, выгружает из нее бутылки вина, расставляет стаканы, разливает. Люди приходят навестить, а в промежутках семейство спорит о всякой ерунде, и все сидят и пьют, а он просто лежит.

– Где сын?

– Я видел, как он выходил недавно, может, перекурить, – ответил он.

– Спасибо.

Я немного постоял у двери. Никто не взглянул на меня, а я прислушивался к тихому семейному диспуту у одра Сида.

Наконец девочка встала со стула.

– Вы кто? – спросила она.

– Я был его другом. А ты?

– Внучатая племянница, но мы дружили.

– Соболезную, – сказал я, и мы вышли в коридор.

– Лучше бы ему просто дали уйти.

– Так и сделали.

– Да, но он не умирает. Не хочет умирать.

– Это тяжело.

– Только не для них. – Она махнула на компанию в палате. – Они обожают вздохи у одра, ритуалы. Всякий раз такое устраивают. Так они чувствуют себя святыми, – усмехнулась она. – А я терпеть не могу. В жизни бы не пришла сюда, только ради Сида.

– Ты звала его Сидом?

– Конечно. Мы были друзьями.

– Часто виделись?

Девочка покачала головой и заплакала.

– Реже, чем хотелось бы, – тихо сказала она. – Меня не пускали. Не хотели, чтобы я общалась с ним. Его считали чудаком, чужаком, потому что он вел себя не так, как хотелось бы семейке. А мне это и нравилось. Мне он нравился. Все, пора к ним.

– Что значит – был чудаком?

Она обернулась.

– Ну, он был геем. И помешан на русских.

– Можно потом поговорить с тобой?

– Конечно. Я никуда не денусь.

Однако я не поговорил с ней, ни тогда, ни после. Я прошел на пост. Медбрат Луис сидел за компьютером. Миниатюрная ямайская женщина собирала сумку, собиралась домой после смены.

– Вы коп или что-то вроде? – спросила она меня.

– Что-то вроде.

– Такое внимание не льстит, – заметила она враждебно. – Приходили уже копы, само собой. И копы, и семья – и все на мою голову. У меня дежурство кончилось пятнадцать минут назад, но я задержалась, чтобы помочь, а вы все лезете и лезете.

Мне была нужна информация.

– Покорнейше прошу простить.

– Если не нравится, как я веду дела, могу позвать администратора, – сказала она. – Могу попросить, чтоб вам прислали правила больницы. В распечатанном виде. Но я не имею права рассказывать о пациентах, даже если вы коп. Не говоря уже о том, что я не видела вашего жетона.

Я достал бумажник и предъявил ей жетон. В том же кармашке оказалась карточка, которую мне дал тот охранник, обругавший байдарочников. Компания «Оруэлл Лимитед». И адрес в Ред-Хуке.

Эта карточка легко могла затеряться среди прочего мусора в моем бумажнике. Бывает, раз пять что-то попадается на глаза, но ты не обращаешь на это внимания. Каждый детектив знает, что большинство открытий наполовину случайны: осенит или не осенит, уловишь связь или проглядишь. Я ничем не лучше многих копов. Эта карточка могла бы упокоиться в недрах бумажника, если бы медсестра не пожелала увидеть мой жетон.

Она уже направлялась к двери, когда Луис поднял глаза и обратился ко мне:

– А как насчет того русского?

– Это не его дело, – кратко бросила сестра, подхватила сумку и удалилась, маленькая, но властная, что сквозило даже в походке.

– Какой русский? – спросил я.

Луис пригнулся к стойке, разделявшей нас, и стетоскоп, болтавшийся у него на шее, едва не угодил в цветочный горшок в розовой фольге, украшенный ленточкой. Взял шоколадную конфету из открытой коробки и поведал, что Сида приходил навестить один крупный русский мужик. Огромный.

– Он представился? – спросил я. Спина покрылась холодной испариной.

– Нет, но я уверен, что он русский. Хотел знать все о случившемся. Поздоровался со всеми нами за руку. Сунул всем на чай. Расплакался, когда увидел мистера Маккея таким вот. А что? Вы его знаете? Что-то вы побледнели. Ну-ка, присядьте. Может, давление вам померить?

Визитку из бумажника я теперь держал в руке. Впервые с той минуты, когда я зашел навестить Сида в воскресенье, я испугался по-настоящему. Панически. Максин ждет меня. Ночь близится. Я опаздываю. Сид одной ногой на том свете. На карточке значилось «Оруэлл Лимитед», компания принадлежала Толе Свердлову.

14

Мой ботинок угодил в щель между бордюрными камнями, я споткнулся и грохнулся, выставив руки. Больно до чертиков. Вид у меня был самый идиотский, но на этой задрипанной улочке на задворках Ред-Хука зрителей не нашлось.

Здесь были два дома с высоким крыльцом, стены покрыты дешевой штукатуркой. Похоже, двери были заперты. Как и четыре лавки, стоящие в ряд: гофрированные жалюзи, заляпанные граффити, наглухо задвинуты; приземистая евангелистская церковь с плоской крышей пребывает в безмолвии; на пустой парковке покоятся два обгоревших и ржавых автомобиля. В конце улицы угадывалась река, но уже темнело, и за пределами лужицы света от единственного фонаря густели сумерки.

Передай привет Толе Свердлову, сказал Сид. У Сида имеются архивы, говорил мне Толя; у него есть информация. Русский верзила наведался в больницу, всех там умаслил. Охранник в Ред-Хуке, нанятый, чтобы никого не пускать на набережную, работает на Толину компанию. «Оруэлл Лимитед».

Толя владел дюжиной мелких фирм, как он прижался мне однажды, выложив их названия; я запомнил лишь «Оруэлл», потому что это была самая удачная Толина шутка назвать компанию в честь Джорджа Оруэлла. Он таскал с собой потрепанный бело-оранжевый томик «1984» издательства «Пингвин», то самое издание, которое он еще подростком купил в Москве, в школьном туалете. Я всегда говорил ему, что «Прекрасный новый мир» Хаксли – вещь гораздо более сильная и пророческая, но его было не переубедить. Слишком долго он считал Оруэлла своим богом.

Я позвонил Толе – никто не ответил. Двинулся дальше. Сбитые ладони горели, как в аду.

Наверное, смотаюсь во Флориду, сказал Толя. В конце недели, в пятницу. Сейчас – вечер четверга.

Я нашел «Оруэлл Лимитед» через две улицы, но контора была закрыта, входная дверь забрана металлическим гофром. Я осмотрел ее, думая, как бы отогнуть жалюзи и просочиться внутрь. Но с собой не было никаких инструментов. В багажнике лишь несколько свадебных подарков и пляжное барахло.

Надо ехать, подумал я. Добираться до Джерси – часа три или четыре, в зависимости от дороги. Я повторял себе каждую минуту: надо ехать. И поглядывал на часы. Но вместо этого направился к реке и остановился у дома Сида. Снаружи стоял коп в форме. Квартира наверняка опечатана. Пришлось бы порядком извернуться, чтобы проникнуть туда, да и едва ли теперь что-то можно сделать для Сида.

Сейчас мне нужен был Толя Свердлов, который скажет, что я рехнулся, что он никак не причастен к нападению на Сида, что ему не до такой степени нужна информация.

Я открыл дверцу, вылез из машины и прошел на пирс. Вечер был ясный, солнце тонуло в серебряном потоке воды. Я присел на скамейку.

– Лили…

Внезапно показалось, что она сидит рядом; лег кий влажный ветерок с реки треплет ее рыжие волосы, она курит, мы болтаем о том о сем, о жизни нас. Мы разговаривали с нею постоянно, в разлуке звонили друг другу по четыре, пять, шесть раз на дню. Никак не могли наговориться вдосталь. Не могли насытиться друг другом, или же только я? В тот вечер на пирсе мною овладело явственное ощущение ее присутствия. Я очнулся. Я дремал где-то полчаса.

Я так вымотался, что начались галлюцинации. Я был голоден. В последний раз я ел вчера вечером, с русскими в «Виргилии». Я сел в машину и поехал где-нибудь перекусить и выпить кофе.

По-прежнему не мог дозвониться до Толи; радио в машине сообщало об урагане, уже втором большом тайфуне за последний месяц, обрушившемся на южное побережье; аэропорты во Флориде закрывались. Может, Толя застрял, в пробке?

Перед входом в супермаркет на Ван-Брант-стрит в такт своему плееру пританцовывала невысокая женщина. Я узнал ее. Та самая, что напала на Толю у бара в Ред-Хуке, накинулась на него, словно кошка, и порывалась выцарапать глаза.

Сейчас она казалась симпатичнее – на сей раз трезвая и не под кайфом. На ней были розовые обрезанные спортивные штаны и бирюзовая футболка с портретом Джимми Хендрикса. Она выглядела лет на двадцать пять, от силы тридцать. Крепкая, сексуальная, как гимнастка. Черные волосы забраны в хвост. Она зашла в магазин. Я остановил машину и подождал немного.

Редкие прохожие направлялись в паб или в уличное кафе. Две чернокожие дамы ждали на остановке автобус – подземки на этом отрезанном от города полуострове не было.

От томительного ожидания клонило в сон. Опасаясь, что женщина ускользнет, я наконец вылез из машины, вошел в магазин и спрятался за полками с пивом и содовой. Женщина очень внимательно изучала этикетки на печенье.

В конце концов она взяла гроздь бананов, пакет картошки, попросила у кассира пачку сигарет, поболтала с ним по-испански, остановилась, чтобы прикурить, и отправилась на улицу.

Я прошел за ней полквартала, пока магазинчик не скрылся из виду, и тогда окликнул по-русски. Она обернулась, остановилась, посмотрела на меня, узнала. Я видел, что узнала. Бросила сигарету и раздавила ее ногой.

Вблизи она оказалась милой девушкой. Я достал сигареты, предложил ей, но она покачала головой, и я закурил сам. Я говорил с ней по-русски, на языке моего отца, правильно, вежливо, уважительно. Мне всегда представлялось, что именно так он допрашивал подозреваемых, по крайней мере на начальной стадии. Я спросил, как ее зовут.

– Рита.

– Просто Рита?

– А что, мало?

– Мы можем поговорить?

– Да, – ответила она, и ее доброжелательность, ее сговорчивость удивили меня – учитывая, что она узнала во мне спутника Толи.

– Пойдемте ко мне домой, – предложила она. Я указал на машину, мы сели, и она объяснила дорогу: муниципальные дома через два квартала.

Эти жилища, окруженные чахлыми газонами, возводились на границе Ред-Хука, подальше от доков, поближе к шоссе. Некоторым из них было лет во тридцать-сорок.

Рита посмотрела на розовые пластиковые часы.

– Мне надо готовить, – сказала она по-английски, и мне оставалось лишь гадать, к чему это, но тут она указала на парковочную площадку, мы остановились там, я последовал за нею в темный подъезд и далее на верхний этаж.

Я будто снова очутился в Москве. В длинном коридоре воняет сыростью, унылые зеленые стены, кухонные запахи из квартир, отзвуки перебранок ~ давненько я не заходил в подобный дом. И век бы не заходить.

Где-то лаяли собаки. Они надрывались так, словно были на цепи, – рычали, скулили, взвизгивали.

– По-моему, здесь до сих пор устраивают собачьи бои. Петушиные и собачьи. На деньги, – сказала Рита, отпирая дверь.

Свою маленькую квартирку она делила с подругой-мексиканкой. В гостиной были диванчик, кресло и стол, накрытый желто-зеленой скатертью в цветочек. У стены, на полке со свечой в красной стеклянной лампадке, располагался алтарь какого-то католического святого. Рядом стояла русская православная иконка и фотография Сталина в рамке под стеклом, вырезанная из старой газеты. За открытой дверью виднелась маленькая спальня. Вторая дверь вела на кухню, куда я и последовал за Ритой.

– Тамалес, – сказала она, поставив пакет с едой на столик, одна ножка которого была короче, и под нее подложили несколько щепок. – Мы готовим их для футболистов. По выходным и в праздники тут все играют в футбол в парке. И еще я делаю пельмени. – Рита улыбнулась, надела резиновые перчатки и сняла крышку с огромной кастрюли, полной стеклянных банок. Проверила воду в кастрюле и включила плиту, чтобы прокипятить банки.

– Банки для борща. Я готовлю очень вкусный борщ. Когда-нибудь я стану королевой борща.

– Что?

Она с щелчком стащила перчатки, бросила их на стойку у плиты, выглянула в окно.

– Здесь на старых складах по всему Ред-Хуку занимаются мелким бизнесом. Кто стекло дует, кто пироги печет или клеит воздушных змеев – у одной старушки очень красиво получается. Вот и я завела свой бизнес – пельмени, борщ. Моя подружка Сесилия сказала: давай ты будешь помогать мне с тамалес, а я тебе – с борщом, начнем торговать в экзотических ресторанах и магазинах. Большими людьми станем. Экзотика, – она хихикнула. – Мы уже внесли платеж за склад на фабрике «Снэппл».

– Теперь в округе немало русских, – заметил я.

– Русские повсюду, – подтвердила она. – Я-то родилась на Брайтон-Бич, уехала в Россию до двадцати лет, потом вернулась. Нашла работу, потеряла, переехала во Флэтбуш и там потеряла, и некуда было податься. В общем, как все русские, мыкалась, мучилась, пока не встретила Сесилию. Она предложила снимать квартиру вместе. Она тоже одинокая. Так что я делаю тамалес, – исповедалась Рита по-русски и поглядела на алтарь. – А вы откуда?

– С Манхэттена, – сказал я.

– В смысле, в России.

– Из Москвы.

– Хорошо говорите, – похвалила она. – Я-то на обоих языках плохо изъясняюсь, потеряла и английский, я русский, пока моталась. Хотите чего-нибудь? Чаю? Суп?

Я сказал, что не откажусь от ее борща – я был голоден, – она разогрела, налила в тарелку и отнесла ее в гостиную, где мы и сели за стол. Заморив червячка, я поинтересовался иконой на стене.

– Ваша? – спросил я.

– Моя подруга делает алтарь для своих святых, а я ставлю икону. Американцы любят молиться, вот и я молюсь.

– На Сталина?

– Это отцовский снимок, – сказала она. – Я сохранила. Думаете, Сталин был такой плохой? Многие русские в Бруклине любят Сталина. – Она заглянула в мою тарелку. – Вкусно?

– Отлично.

– Вы удивились, что я пригласила вас? Думаете, просто так? И я не помню, что вы дружок этого жирного русского? – Она улыбнулась. – Так он ваш друг, этот козел Свердлов?

– Да, – сказал я.

– Поэтому вы за мной увязались?

– Я не увязывался. Я заметил вас на улице.

Она фыркнула.

– Почему ты на него напала? – спросил я.

– Ты что, коп?

– Да.

– Это ничего. Я не боюсь полиции, как другие русские. Моя совесть чиста. Хочешь знать, почему я набросилась на него? Если скажу, тодержи его подальше от меня, ладно?

– Ладно.

Рита встала, подошла к черному деревянному бару со стеклянной дверцей, присела и извлекла бутылку водки. Сорвала бумажку, открыла, выставила две стопки и протянула бутылку мне:

– Будешь?

– А как же.

Наполнив стопки, она уселась на диванчик. Я подошел, сел рядом.

– В тот день я здорово надралась, – призналась рига, – похмелье было жуткое. Но от Свердлова тут одни беды. Он вертится здесь, болтает, все вынюхивает, Ред-Хук то, Ред-Хук се, где бы купить землю, что да как. Я повстречала его на футболе, увидела в баре, он такой милый, знаешь, купил мне еду и сказал: я хочу вложиться в бизнес. Он обещает, но ничего не делает.

Я опрокинул стопку.

– Здесь не так много народу говорит по-русски, – сказала Рита. – Поэтому сначала я ему помогла. Он заплатил, и я рассказала, что слышала, у кого доли на землю и сколько, потом поняла, что он хочет скупить все. Ему наплевать на местных жителей, он хочет все купить и обставить для богатеев, для жирных толстосумов из города.

– Он сам этим занимается?

– Нет. У него есть люди. На пустяки он не тратится. Как в кино, понимаешь? Эдакая добрая душа, всем помогает, на все дает деньги – детям, школам, художникам, на благотворительность. А рук не пачкает. Хватит с меня мотаться. Понимаешь? Ябольше не хочу переезжать. Эту квартиру не отдам.

– Конечно, но я не уверен, что его интересует эта квартира.

Она допила и плеснула еще.

– Так он твой друг? Давно дружите?

– Что еще ты знаешь? – спросил я. – Могу вложить какие-то деньги в твой бизнес. Если хочешь.

Я достал бумажник и заглянул внутрь. Там лежали отпускные. Я достал полтинник и положил его в пустую тарелку из-под борща.

– Мне понравился борщ.

– Твоя мать варила?

– Конечно, – ответил я и подумал о маме, которая никогда не готовила без крайней необходимости, ненавидела русскую кухню и лелеяла несбыточные мечты о жизни в Париже, вырезала картинки с видами Франции из журналов, что покупала на черном рынке, когда ей перепадало немного лишних денег.

Из этого набора фотографий она выкладывала, будто мозаику, парижскую жизнь, полную удовольствий, музеев и книжных лавок, кафе, деликатесов, изысканных вин. Ей так и не довелось побывать во Франции, но после того, как нас вышвырнули из Москвы и мы оказались в Израиле, отец несколько раз водил ее на день рождения во французский ресторан. Она смаковала паштет, французский хлеб, запивала вином. Меню брала на память.

Я гадал, примет Рита «вклад» или выставит меня вон, но она оказалась умницей. Щебетала свои незамысловатые шуточки, я слушал, улыбался, мы выпили еще водки, травили русские анекдоты, я снова похвалил ее борщ.

Она села рядом, поджав под себя скрещенные ноги, наклонилась вперед. От нее веяло жаром. На мне была футболка, в квартире было тепло, никакого кондиционера. Рита протянула руку и коснулась моего голого предплечья.

– Ну ладно, – произнесла она. – Если хочешь, можешь вложиться в мою компанию. Я скажу тебе, что твой дружок тот еще прохвост, и я часто вижу его с одним черным мужчиной. Они часто гуляют по докам и много болтают, иногда спорят.

– Что за черный мужчина?

– Мистер Сид Маккей.

– Ты его знаешь?

– Его тут все знают, – сказала она. – Тесный мирок.

– Тебе он нравится?

– Конечно.

– Что еще? – спросил я, но тут входная дверь распахнулась, и в квартиру влетела высокая худая мексиканка в сопровождении двух девочек-подростков, нагруженных хозяйственными сумками, откуда торчали кукурузные початки. Девочки расстелили на полу пакет для мусора и принялись вываливать на него кукурузу. Косматые початки громоздились горой срезанных волос. Рита встала. Внезапно я подумал: а вдруг она первая заметила меня на улице и просто захотела получить денег? Она написала на бумажке свой телефон и вручила мне.

Уже в дверях я спросил:

– Ты в курсе, что на Сида Маккея напали?

– Да, – сказала она. – Все в курсе. Он умер?

– Нет пока.

Нет пока. «Нет пока», – отдавалось в голове с каждым гулким шагом по коридору, ведущему от порога Риты. Я бежал, и эхо стучало в висках. Я выскочил на улицу; уже стемнело. Поблизости ошивались какие-то подростки. Доносились отзвуки пистолетной пальбы или просто стрелял автомобильный глушитель.

Поторопись, сказал я сам себе, но куда? Я должен был выехать к Максин несколько часов назад, на мне надо было разузнать про Толю. По телефону я не смог его достать. Удалось дозвониться к нему в коттедж во Флориде, и женщина ответила, что понятия не имеет, где он, и это прозвучало фальшиво. Все звучало фальшиво. Я побежал к машине.