Текст книги "Немного о себе"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Глава 21

Рассказывает о том, как я прибыл в Америку раньше назначенного срока и был потрясен душой и телом

Der капитан Шлоссенхайм сказал, Согласно с теорией Бога:

«О Брайтман, ведь это сужденье о Вами пройденной der дорога.

В свое удовольствий имеете жить, Пока понималь, старея,

Что главное – саморазвитье Der религиозный Идея».

Вот и Америка. Пароход, который принадлежит Тихоокеанской почтовой компании. Правда, называется он «Город Пекин», однако порядки на нем все же американские. Мы затерялись в толпе миссионеров и американских генералов. В свое время генералы (самые настоящие немцы) побывали на полях сражений под Виксбергом и Шилоа [334]334
  Шилоа – место на юго-западе штата Теннесси, где в 1862 году шли бои между войсками северян и южан; сейчас Национальный военный парк.


[Закрыть]и поэтому считали себя более чистокровными американцами, чем сами американцы. Впрочем, строго конфиденциально они готовы были признаться, что никакие они не генералы, а просто бревет-майоры корпуса американской милиции.

И все же миссионеры – самая необычная часть нашего груза. Вам не приходилось слышать, как священник-англичанин читает получасовую лекцию о накладных и вообще о грузообороте железной дороги, ну, скажем, такой, как Мидленд? А вот профессору пришлось: он устроился в ногах у смуглого бородатого человека с пронзительным взглядом, а тот обстоятельно разъяснял ему нечто подобное, да с таким знанием дела, что лектору позавидовал бы маститый писака из финансового отдела любой газеты.

– Ваш друг знает цифирь как свои пять пальцев, – сказал я профессору. – Кто он такой?

– Миссионер-пресвитерианец из миссии для япошек, – ответил профессор.

Я прикрыл рот рукой и больше не задавал вопросов.

Для разнообразия мы везем также народ из Манилы – тощих шотландцев, которые ежемесячно играют в манильскую государственную лотерею. Иногда кое-кому из них, так сказать, выпадают все козыри. Например, один из них выиграл в декабре десять тысяч долларов и теперь спешит повеселиться в Новом Свете.

Похоже, что все моряки с американских пароходов, которые плавают по эту сторону их континента, играют в манильскую лотерею, и разговор в курительном салоне то и дело заходит о шальной удаче или деньгах, которые были проиграны из-за случайного промаха. Лотерейные билеты продаются более или менее открыто в Иокогаме и Гонконге, а сам розыгрыш (тут все единодушны) небезупречен.

Мы покорились однообразию двадцатидневного путешествия. Рекламные объявления Тихоокеанской почтовой не соответствуют действительности. Их пакетботы с маломощными паровыми машинами способны покрыть положенное расстояние за пятнадцать суток только при самых благоприятных ветрах и надлежащем давлении пара в котлах. Например, «Город Пекин» развивал жалкие десять узлов, то есть тащился со скоростью, не подобающей для его громоздкого корпуса

«Вот поймаем ветер, и дела пойдут веселее», – твердил капитан. Это четырехмачтовое судно может нести изрядное количество парусов. Дело в том, что далеко не безопасно гонять пароходы через эту океанскую пустошь, обходясь «голыми» мачтами, как на атлантических лайнерах.

Однообразие моря убийственно. Мы разминулись с опрокинутой тюленебойной шхуной. Ее днище было густо облеплено чайками. В зябких предрассветных сумерках она походила на труп. Птицы чуть слышно посвистывали, они словно управляли шхуной. Даже когда Тихий океан настроен миролюбиво, биение его пульса весьма ощутимо. Уже через сутки после выхода из Иокогамы нос судна то взлетал вверх, то с шумом окунался в воду, хотя на поверхности моря не было заметно ни единого гребешка. «Идет крупная зыбь, – сказал капитан, – но вообще-то «Пекин» – очень сухое судно. Случись что, справится как-нибудь, правда, мне кажется, на этот раз нам не придется подвергать его испытанию». Капитан ошибся. В течение четырех суток мы терпели угрюмое раздражение северной части Тихого океана, завершилось это весьма тревожной ночью. Все началось с того, что море посерело, небо покрылось торопливыми облаками и поднялся встречный ветер, который сократил суточный переход на пятьдесят миль. Затем с юго-востока (прямо в борт) принесло зыбь, никак не связанную с ветром, который разгулялся поблизости от нас, и шестнадцать убийственных часов мы катались с борта на борт по склонам волн.

В тиши гавани, за завтраком в салоне корабля, под бортом которого ползал паровой катеришко, газетчик напишет, что находится на борту «величественного лайнера». В открытом море, когда рваное плечо волны заслоняет горизонт, судно это превращается в «старую калошу», «веселенькое местечко» и прочее не слишком лестное, так как тут уж приходится заискивать перед стихией.

– Штормит юго-восточное, – сообщил капитан. – Вот и разгулялась волна.

«Город Пекин» оправдал свою репутацию. Он довольно резво переваливал через гребни, не зачерпнув ни ведра воды, пока его к этому не принудили, то есть он все-таки хлебнул добрую порцию зеленоватой жидкости в назидание по меньшей мере одному из пассажиров, который не видел прежде переполненных шпигатов.

Однако настоящее представление началось позже.

– О, кажется, недурно качает, – пробормотал старший стюард, распластавшись наподобие морской звезды на столе, заставленном посудой.

– Скажи, пожалуйста, качает, – буркнуло черное привидение, которое вылезло из кочегарки.

– Долго ли будет качать? – забеспокоились женщины, собравшиеся в так называемом «Дамском салоне», который по американским обычаям именовался «Общественным залом». В сумерках промелькнул старший помощник капитана. С его бородатой физиономии стекала вода.

– Не натянуть ли штормовые леера? – сказал он и, преследуемый волной, вразвалку побрел на корму.

– К вечеру судно будет купать свои загородки, – молвил пассажир из Луизианы.

Там, в Луизиане, на речных пароходах понятия не имеют, для чего служат фальшборты. Мы отобедали под оглушительный аккомпанемент посуды (эмансипированные пивные бутылки своими прыжками превзошли собственные пробки) и грохот разошедшегося гонга, который приглашал пассажиров к столу, когда ему это заблагорассудится.

Но настоящая качка началась после обеда. Пароход действительно «купал свои загородки», как предсказывал человек из Луизианы. Каждые полчаса, с точностью до секунды, прибывала громадная волна – тогда гасло электричество, грохотал винт и сотрясались палубы. При этом нас норовило вытряхнуть со стульев, и довольно бесцеремонно. Иногда приходилось держаться за стол обеими руками.

И тогда я узнал, как выглядит настоящий страх. Он был разодет в черные шелка и сражался с самим собой. По вполне понятным причинам пассажиры сбились в стадо и приставали с расспросами к любому офицеру, которому случалось пробираться через салон. Никто не трусил – боже упаси! – но каждый проявлял повышенный интерес к любой информации. Беспокойство удвоилось, когда судно накренилось особенно зловеще.

Страх олицетворяла дородная красивая леди с изящными манерами; ей была точно известна цена человеческой жизни, и она наверняка разбиралась в духовной сущности Роберта Эльсмера, в современной поэзии, в общем, во всем, что полагается знать умной и образованной женщине. Когда качка усилилась, женщина вдруг быстро заговорила. Я никогда не поверю, что до ее сознания доходил смысл собственных слов. Качка достигла наибольшего размаха. Дама прилагала все старания, чтобы оживить общую беседу. По тому, как вздымалась ее грудь, пальцы нервно теребили скатерть и блуждали глаза, которые то и дело обращались в сторону трапа, ведущего наверх, легко было догадаться, до чего она испугалась. Дама не жалела самых обыденных слов. Они текли из ее уст непрерывным потоком, иногда прерываясь смешком, как речь всякой нормальной женщины. Кто-то предложил разойтись по каютам. Нет, она остается. Она хотела говорить и не сдавалась до тех пор, пока ей удавалось удержать рядом хотя бы одну живую душу. Когда компания расстроилась, даме все же пришлось отправиться к себе. Она проделала это с явной неохотой, оглядываясь через плечо на ярко освещенный салон. Контраст между непринужденностью ее речи, напряженным взглядом и судорожными движениями рук бросался в глаза. Теперь я знаю, во что рядится страх.

В ту ночь никто так и не сомкнул глаз. Приходилось держаться обеими руками за койку, а чемоданы, которые были внизу, смяли ночные туфли и колотили в обшивку каюты. Однажды мне показалось, что все это сооружение, которое медленно пробивалось вперед, заключив внутри себя наши суетные судьбы, встало на голову и из этого неподобающего положения совершило отчаянный прыжок. Помнится, я дважды выскакивал из койки на пол, чтобы присоединиться к безобразничающим чемоданам. Тысячи раз грохот волн за бортом сопровождался ревом воды, бурлящей на палубе и вокруг надстроек. Когда наступало недолгое затишье, я слышал чьи-то быстрые шаги, крики и отдаленное хоровое пение. Словно заблудшие духи исполняли по кому-то реквием.

24 мая(День рождения королевы). Если когда-нибудь вы познакомитесь с американцем, отнеситесь к нему с уважением. В тот день корабль разукрасили флагами с носа до кормы. Особенно выделялся Союзный Джек. Нас, англичан, об этом не предупредили, и мы были приятно удивлены. Во время обеда поднялся экс-комиссар из округа Лакнау (честное слово, Англо-Индия не знает границ) и провозгласил тост за здоровье Ее Величества и Президента. Но позже из-за этого произошла заварушка. Какой-то невысокий американец загнал в угол дюжину англичан и зычным голосом прочитал им лекцию на тему о скудости британского патриотизма.

– И это называется Днем рождения королевы? – бушевал он. – Зачем вы пьете за здоровье нашего президента? Какое вам дело до нашего президента в такой исключительный день? Допустим, вас – меньшинство. Тем больше оснований для демонстрации национальной гордости. Прошу не перебивать. Вы, британцы, все испортили. Вы перепутали все на свете. Я – американец до мозга костей, но раз уж некому провозгласить тост в честь королевы иначе, чем швырнув его вам в лицо, так уж и быть, я беру это на себя.

Затем он закатил великолепную компактную речь, как говорится, по существу. Стало ясно, что никто так не почитает королеву, как американцы. Мы, англичане, были ошеломлены. Хотелось бы знать, какое количество англичан, не обученных ораторскому искусству, смогли бы говорить хотя бы наполовину так складно, как тот джентльмен из Фриско.

– Видите ли, – промямлил один из нас, – все-таки это наша королева и была нашей последние пятьдесят лет. Но мы, присутствующие здесь, не видели Англию семь лет и поэтому отвыкли приходить в восторг. Надо же дожить до такого, чтобы американцы били нас мордой об стол за отсутствие патриотизма! В следующий раз придется вести себя предусмотрительней.

Совершенно естественно, разговор между англичанами, японцами (на борту находилось несколько японцев, которые ехали за границу) и американцами перешел на' формы правления. Мы перебрасывали этот «мячик» друг другу, придерживаясь золотого правила: «Не верь тому, кто поносит свою страну», и поладили.

– С точки зрения управления в Японии наблюдаются две крайности, – сказал свое слово низкорослый джентльмен (на родине он слыл богачом), – это остатки жестокого, типично восточного деспотизма и – как это у вас называется? – бюрократизм, смысл которого неясен даже для самих чиновников. Мы копируем ваш бюрократизм и, когда это удается, думаем, что занимаемся управлением. Вот оно – проклятие всех народов Востока. Ведь мы – люди Востока.

– Ну не скажите. Вы будете почище всяких западников, – промурлыкал убаюкивающим тоном американец.

Японец был польщен:

– Благодарю вас. Хотелось бы этому верить, но в настоящее время все обстоит далеко не так. Судите сами. К примеру, наш фермер владеет склоном холма, который разбит на крошечные террасы. Ежегодно он обязан представить правительству отчет о размерах своего дохода и выплаченного налога. Не со всей площади холма, а с каждой террасы в отдельности. Полный отчет – стопка бумаги высотой в три дюйма, от которой нет прока, если не считать того, что она задает работу тысячам чиновников, занятых подсчетом доходов. И это управление государством?! Боже мой! Одно название. За последнее время число чиновников выросло раз в двадцать, но сами чиновники еще не управление. Где еще вы видели таких дураков? Возьмите наши правительственные учреждения – их съели чиновники. Придет день, уверяю вас, и мы обанкротимся.

Тут было для меня нечто новое, раньше я как-то упускал это из виду. Действительно, ведь там, где в гражданских учреждениях носят мундиры и сабли, неминуемо поощряется самый бездумный бюрократизм.

– Вам бы побывать в Индии, – сказал я, – убедились бы в том, что мы разделяем ваши трудности.

Услыхав это, джентльмен из департамента просвещения Японии подверг меня перекрестному допросу, интересуясь, как поставлено его ремесло в Индии, и за четверть часа выудил то немногое, что мне было известно о начальном и высшем образовании и значении титула «магистр филологии». Он знал, чего добивался, и отстал только тогда, когда зуб его любознательности добрался до голой кости моего невежества. Затем вперед выступил американец и принялся дергать за струну («Как обстоят дела в самой Америке?»), которая звучала в моих ушах уже не раз.

– Вся система прогнила сверху донизу, – сказал он, – гнилее и быть не может.

– Совершенно справедливо, – поддакнул человек из Луизианы, пыхнув трубкой.

– Нас называют республикой. Может быть, это и так. Однако я думаю иначе. Только у вас, в Британии, существует республика, которая стоит этого названия. Вы украсили государственный корабль позолоченной носовой фигурой. Но мне-το, как и всякому, кто задумывался над этим, хорошо известно: королева не стоит вам и половины того, во что нам обходится система истинной демократии. Что? Политическая жизнь в Америке? Да ее у нас вовсе нет! Мы заняты одним – распределением должностей среди членов партии, победившей на выборах. Вот и все. Мы мотаем друг другу душу из-за контрактов на трамваи, газ, дороги, то есть любой ерунды, которая может принести нечестно нажитый доллар. Это и называется политикой. В конгресс и сенат рвутся одни негодяи. Этот сенат так называемых самых свободных людей на земле практически состоит из рабов какой-нибудь монополии. Будь у меня достаточно денег, я купил бы сенат Соединенных Штатов, Орла и звездно-полосатое знамя, вместе взятые.

– И голоса ирландцев? – вставил кто-то, по-видимому из числа англичан.

Присутствующие американцы принялись хором поносить Ирландию и ее народ, какими те им представлялись. Каждый предварял «кары небесные», которые призывал на их головы, словами: «Я родился в Америке. Я – американец в нескольких поколениях». Наверно, нелегко жить в стране, где необходимо доказывать свою принадлежность к ней. Шум усилился, страсти разгорелись…

– Едва ли они верят тому, что болтают. Вы только послушайте этого парня, – ответил я.

– А вот я знаю (а я трижды объехал вокруг земли и жил почти во всех странах на Континенте), что не существует народа, который способен управлять самим собой.

– О Аллах! Услышать такое от американца!

– Да кому же еще знать, как не американцу? – прозвучала реплика.

– Невежды, а их большинство, признают только один довод – угрозу, угрозу смерти. У нас ведь как – стоит какому-нибудь прохвосту пересечь океан, и он немедленно получает равные с нами привилегии. Вот тут-то мы и совершаем ошибку. В знак благодарности они начинают валять дурака, и тогда приходится стрелять. Я был свидетелем того, как в Чикаго бросили бомбу в наших полицейских, и тех разнесло на куски. Я заметил знамена в процессии, откуда швыряли бомбы. Лозунги были написаны по-немецки. Это шли чужаки, и их пристрелили как собак. Я видел также бунты рабочих. Наша полиция прошла сквозь толпу, словно палец сквозь папиросную бумагу.

– Я наблюдал подобное в Новом Орлеане, – влез в разговор человек из Луизианы. – Однажды там пустили в ход Гэтлинг, и толпе не поздоровилось.

– Тьфу ты! Интересно, что было бы, если бы Гэтлинг применили для усмирения беспорядков в Вест-Энде? – сказал англичанин. – Если бы английский полисмен прикончил хотя бы одного возмутителя спокойствия, его судили бы за убийство, а кабинету министров пришлось бы уйти в отставку.

– В таком случае у вас все еще впереди. Чем больше прав у народа, тем больше неприятностей он доставит. Что касается нас, то высшие классы поражены коррупцией, а те, которые внизу, не хотят подчиняться законам. У нас миллионы полезных, послушных граждан, которым это не по душе, поэтому мы и вершим правосудие на улицах. От залов судебных заседаний у нас мало пользы. Возьмите, например, дело чикагских анархистов. Все, чего мы добились для них, так это смертной казни через повешение. Тогда как труп на улице – мертвяк наверняка. Тут уж никаких сомнений. Наверное, поэтому мы стреляем по толпе без проволочек.

И тем не менее это нечестно. Нам достается весь этот сброд: анархисты, социалисты и прочее хулиганье – вот и приходится возиться с ними, стрелять. Нам не нужны эксперименты с конституцией. Мы – самый многочисленный народ на Богом данной земле. Всем это известно. Мы утверждаем также, что являемся и самым великим народом, и никто, кроме нас самих, даже и не пытается нам противоречить. Остается гадать – то ли мы в самом деле, за что выдаем себя? Бог с ним! Но вам, британцам, еще придется пройти через такие же испытания. Ваши советы графств доведут вас до ручки, потому что вы наделяете властью людей, не искушенных в политике. Когда достигнете нашего уровня, то есть добьетесь равноправия граждан, права торговать своим голосом и выдвигать соплеменников, чтобы провалить более достойных людей, то превратитесь в то же самое, что и мы, – в дерьмо, в дерьмо, в дерьмо!

Оратор смолк, и никто не встал, чтобы возразить ему.

– Как-нибудь переживем, – вздохнул человек из Луизианы. – Что сослужило бы нам добрую службу, так это большая война в Европе. Мы превращаемся в нерадивых эгоистов. Война за границей заставила бы нас сплотиться. Но мы не дождемся такой роскоши.

– А нельзя ли начать войну на своей территории? – брякнул я, хорошенько не подумав, так как хотел отделаться от тягостных мыслей о нации слепцов, готовых ухватиться за меч из-за собственной непоседливости. Мое замечание оказалось неудачным.

– Надеюсь, что нет, – ответил американец очень серьезно. – Мы и так слишком дорого заплатили за то, чтобы объединиться. Едва ли мы безропотно согласимся на новый раскол. Правда, кое-кто поговаривает, что мы слишком уж разрослись, а другие сетуют, что, мол, Вашингтон и восточные штаты помыкают всей страной. Если разделимся (да поможет нам Бог, если такое случится), то теперь уже на Восток и Запад.

– Старая калоша, которую мы соорудили, оказалась слишком длинной, – сказал американец, который до сих пор не произнес ни звука. – Мы устроили машинное отделение в корме и рискуем разломиться пополам. Снилось ли нашим праотцам, что мы так развернемся?

– Очень большая страна. – Оратор вздохнул, будто ее вес, от Нью-Йорка до Фриско, давил на его плечи. – Если произойдет раскол, с нами будет покончено. В Штатах слишком тесно для четырех первоклассных империй. Ведь раскол неминуемо породит следующий. Что толку в болтовне?

Что толку? Вот как протекал наш разговор в день рождения королевы. Что вы думаете об этом?

Глава 22

Как я очутился в Сан-Франциско и распивал чаи с местными жителями

Ты, безразличен, тих и горд, Стоишь у Западных Ворот,

Где ветры мнут морской покров.

О сторож двух материков!

За всем, что есть на лоне вод,

Следишь у Западных Ворот.

Брет Гарт

Вот какие слова написал Брет Гарт о великом Сан-Франциско, и последние две недели я пытаюсь понять, что же заставило писателя так изобразить город. Ведь в этих краях не встретишь ни безразличия, ни тишины. Плохо пришлось бы континенту, если бы его охрану поручили такому ненадежному сторожу.

Вообразите, как после двадцатисуточного пребывания в открытом море, лишенный руководства, предоставленный самому себе во всем, что касается вынесения суждений, я окунулся с головой в водоворот Калифорнии. Прошу защитить меня от гнева возмущенной общины, попадись эти строки на глаза американцам. Сан-Франциско – сумасшедший город, населенный помешанными, чьи женщины, несомненно, блещут красотой.

Когда «Город Пекин» проходил через Золотые Ворота, я отметил с удовлетворением, что блокгауз, охранявший вход «в самую удобную гавань в мире, сэр», можно без всякого риска, быстро и аккуратно успокоить огнем двух гонконгских канонерок.

Затем на борт прыгнул репортер и, не успел я и рта открыть, принялся меня обрабатывать. Пока я выбирался на берег, он успел выкачать из меня все, что касалось Индии, прежде всего интересуясь состоянием журналистики. Ужасно ступить на незнакомую землю с ложью на устах. Однако я ни в чем не соврал таможеннику, который был не в духе и вывалил мои пожитки, вплоть до интимных предметов туалета, на пол, который состоял из отходов конюшни и сосновой щепы. Что касается репортера – тот ошеломил меня не столько своим нахальством, сколько поразительным невежеством. Жаль, что я не нагородил ему еще большую кучу лжи, когда входил в этот город, переполненный тысячами белокожих людей.

Подумать только – триста тысяч белых мужчин и женщин. Они собрались вместе и скопом разгуливают по настоящим тротуарам перед витринами из настоящего зеркального стекла, изъясняясь на каком-то наречии, похожем на английский язык.

Я понял, в чем состоит эта похожесть, когда безнадежно заблудился в пыльном лабиринте деревянных домишек, мусорных куч и ребятишек, которые играли пустыми жестянками из-под керосина.

– Хочешь попасть в отель «Палас»? – любезно спросил какой-то юнец, управлявший подводой. – Какого же черта здесь делаешь? Это самая низкая часть города. Пройди шесть кварталов на север до угла Гери и Маркет, затем поворачивай, иди, пока не «уткнешься» в угол Гаттера и Шестнадцатой, и будешь на месте.

Я не ручаюсь за точность воспроизведения этих указаний и цитирую их по памяти, с которой у меня явно не все в порядке.

– Аминь, – сказал я. – Однако кто я такой, чтобы «тыкаться» в какие-то углы, как ты их там называешь? А что, если они окажутся почтенными джентльменами и дадут сдачи? Повтори-ка снова, сынок.

Я думал, что парень исколотит меня, но этого не случилось. Он объяснил, что никто не пользуется словом «стрит», да и вообще каждому полагается знать расположение улиц, потому что иногда их названия пишут на фонарях, а чаще – нет. Подкрепившись этими сведениями, я отправился дальше и оказался на широкой улице с великолепными зданиями в четыре-пять этажей, мощенной необработанными булыжниками по моде начала летосчисления. Вагончик фуникулера, который держался неизвестно на чем, втихомолку подкрался сзади и чуть было не ударил меня в спину.

В сотне ярдов поодаль наблюдалось движение. Там собралась толпа из трех-четырех человек, и что-то блестящее мелькало посередине. Тучный джентльмен-ирландец со шнурками священника на шляпе и небольшим никелированным значком на необъятной груди отделился от клубка человеческих тел, поддерживая истекавшего кровью китайца, которого ранили ножом в глаз. Зеваки пошли своей дорогой, а пострадавший с помощью полицейского – своей. Конечно, это меня не касалось, но очень хотелось знать, что стало с джентльменом, который нанес удар. То обстоятельство, что волнующаяся толпа не запрудила улицу, чтобы поглазеть на происшествие, говорит о совершенстве мер, принимаемых муниципальными властями для охраны порядка в городе. Я оказался шестым и последним человеком, который присутствовал на этом представлении. Мое любопытство было раз в шесть сильнее, но я постыдился проявить его.

По дороге в отель не произошло больше никаких инцидентов. Отель – семиэтажный людской садок на тысячу номеров. Любой путеводитель расскажет, как поставлено гостиничное дело в этой стране. Но чтобы понять, необходимо увидеть. Зарубите себе на носу (эти строки написаны после тысячемильного мытарства), что на Западе деньги не гарантируют сервиса.

Когда клерк (служащий, который награждает вас комнатой и обязан снабжать информацией), когда сей блистательный индивидуум снисходит до того, чтобы обслужить вас, проделывает это, насвистывая или напевая какой-нибудь мотив; иногда он ковыряет в зубах либо разговаривает со своими знакомыми. Подобные демонстрации служат, наверно, для того, чтобы довести до вашего сознания тот несомненный факт, что он – свободный человек и ваш ровня, который, однако, судя по его внешности и размеру бриллиантов, все же стоит повыше. И я спрашиваю вас: есть ли необходимость в таком чванливом проявлении независимости? Дело есть дело, и человеку, которому платят за обслуживание других, следовало бы обратить все внимание на работу.

В просторном зале с мраморным полом при ослепительном электрическом освещении сидели человек пятьдесят. Ради их развлечения кругом расставили изрядное количество вместительных плевательниц с широким зевом. Большинство мужчин были в сюртуках и цилиндрах. Мы в Индии надеваем подобное только на свадьбу, да и то, если эти вещи отыщутся в гардеробе. Мужчины поминутно сплевывали, вероятно из принципа. Плевательницы стояли на лестницах, в спальнях и даже в самых интимных помещениях, а особенно щедро «украшали» бар, сводя к нулю окружающее великолепие. Они не занимали места зря и смердели всюду.

Не успел я почувствовать, что мне дурно, как со мной схватился еще один репортер. Он во что бы то ни стало хотел установить точную площадь Индии в квадратных милях. Я посоветовал ему обратиться к Уитакеру [335]335
  Уитакер – ежегодный английский справочник общей информации, в том числе и о зарубежных странах, издающийся с 1868 года и названный по имени первого издателя Джозефа Уитакера (1820—1895)


[Закрыть]. Он не слышал этого имени и желал получить сведения только из моих уст, но я не сказал ни слова. Тогда он, как и первый, перешел на журналистику. Я рискнул высказать мысль, что людей, которые занимаются этой профессией в нашей стране, очень заботит экономия бумаги. «Это как раз то, что нас интересует» – сказал он. – «А что, газеты в Индии содержат репортеров, как у нас?» – «Нет», – отвечал я, сдержавшись, чтобы не добавить «слава Богу». «Почему?» – спросил он. «Они погибли бы».

Это напоминало разговор с ребенком – маленьким невоспитанным человечком. Каждый вопрос он начинал примерно так: «Теперь расскажите об Индии вот что» – и далее перескакивал с одного на другое без всякой последовательности. Это не раздражало, а скорее интриговало меня. Человек стал настоящим откровением. Я предлагал уклончивые лживые ответы – в конце концов они не имели значения, все равно репортер не смыслил ни в чем. Молю только об одном: чтобы никто из читателей «Пионера» не познакомился с тем чудовищным интервью. Этот малый выставил меня идиотом, способным нести много больше чепухи, чем было дозволено свыше, а его циничность и невежество исказили даже те жалкие сведения, которые он сумел заполучить. Тогда я подумал: «Американской журналистикой стоит заняться, но позже. А пока позабавимся».

Никто не поднялся навстречу, чтобы рассказать о достопримечательностях, не вызвался оказать помощь. Я оказался в полном одиночестве посреди огромного города белых. Инстинктивно мне захотелось подкрепиться, и я «ткнулся» в бар, увешанный плохонькими салонными полотнами. Какие-то люди в шляпах, сбитых на затылки, словно волки, глотали что-то прямо со стойки. Оказалось, что я угодил в заведение под названием «Бесплатный ленч» (платишь только за спиртное и получаешь еды вдоволь). Даже если вы обанкротились, на сумму чуть меньше рупии в Сан-Франциско можно великолепно насыщаться целые сутки. Запомните это – вдруг сядете на мель в этих краях.

Позднее я приступил к всестороннему, но бессистемному изучению улиц. Я не интересовался названиями. Мне было достаточно того, что тротуары кишели белыми мужчинами и женщинами, сами улицы – грохочущим транспортом, и рев большого города действовал успокаивающе. Вагончики-фуникулеры сновали во все четыре стороны света. Я пересаживался с одного на другой, пока ехать стало некуда. Сан-Франциско разбит словно на песчаных россыпях пустыни Биканер [336]336
  Пустыня Биканер – пустыня на северо-западе Индии возле города Биканер


[Закрыть], и любой старожил расскажет, что примерно четверть территории города отвоевана у моря. Остальные три четверти – унылые песчаные холмы, усеянные домишками.

С точки зрения англичанина, здесь ничего не предпринято для того, чтобы хоть как-то выровнять местность. Впрочем, с таким же успехом можно выравнивать бугры Синда. Вагончики-фуникулеры практически привели город к одному уровню. Им все равно – подниматься или опускаться. Они плавно скользят по маршрутам из одного конца шестимильной улицы в другой, могут поворачивать почти под прямым углом, пересекать другие линии и, насколько мне известно, прижиматься вплотную к стенам домов. Чем они приводятся в движение – скрыто от глаз, однако время от времени навстречу попадаются пятиэтажные здания, где гудят машины, которые наматывают бесконечные канаты, и всякий посвященный расскажет, что там спрятаны механизмы. Но я вообще перестал задавать вопросы. Если Провидению угодно гонять вагончик фуникулера вверх и вниз по какой-то трещине в земле и за два с половиной пенса мне дозволено ездить в этом вагончике, зачем докапываться до истоков этакого чуда? Уж лучше выглядывать из окна, наблюдая, как магазины уступают место тысячам деревянных домишек, достаточно вместительных, чтобы там мог жить человек с семейством. Позвольте уж поглазеть на людей в вагончиках и попытаться установить, чем же они отличаются от нас – своих предков.

Они заблуждаются, полагая, что говорят по-английски, на настоящем английском. Меня успели пожалеть за мой «английский акцент». Сам соболезнующий пользовался языком воров. Остальные тоже. Там, где мы ставим ударение впереди, они смещают его назад и vice versa. Там, где мы произносимм долгое «а», у них оно звучит кратко. Если же слова настолько просты, что их нельзя исказить, то они произносят их под самым куполом рта. Как это им удается?

Оливер Уендел Холмс утверждает, что за носовой акцент американцев несут ответственность школьные училки, яблочный сидр и соленая треска Восточного побережья.

Индиец он и есть индиец, он – брат любому, кто понимает его наречие. Француз он и есть француз, потому что говорит на французском языке. У американцев нет своего языка. Это диалект, сленг, про-винциализмы, акцент и прочее. Наслушавшись американцев, я перестал ощущать красоту прозы Брета Гарта, потому что теперь в раскатах ритмических строк писателя мне мерещатся каденции своеобразной речи его соотечественников. Попросите американку прочитать вслух «Как Санта Клаус пришел в Симпсон-бар», тогда узнаете, что останется от изящества оригинала.

Мне очень жаль Брета Гарта. С ним вот что получилось. Репортер спросил, что я думаю о городе. Я уклончиво отвечал, что эта земля для меня священна благодаря Брету Гарту. Это было правдой. «Что ж, – сказал собеседник, – Брет Гарт заявляет право на Калифорнию, зато та не претендует на Брета Гарта. Он прожил в Англии слишком долго и теперь – почти англичанин. Вы видели наши дробилки и новый офис «Игземинера»? Репортер просто не понимал, что для остального мира сам город значил гораздо меньше, чем писатель.