Текст книги "Последние дни"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

XXXI

– Вы обратили внимание, – сказал Толю, выходя с кладбища, – с каким звуком земля падает на гроб? Как по пустому. Можно подумать, что внутри никого нет. Думаете, внутри был этот господин?..

– Тормуань. Как вы догадываетесь, я не проверял.

– Разумеется. В любом случае, вот и его отправили, верно? Одним больше. А видели, сколько их? Тысячи и тысячи! Сплошные могилы! Сплошные! Можно представить, как велик город Париж, поставляющий сюда мертвецов. Когда-нибудь, совсем скоро, настанет моя очередь.

– Вы это говорите, но сами так не думаете.

– Вы уверены? Да я ни о чем другом не думаю, дорогой вы мой.

– Должно быть, невесело вам живется, если у вас в голове все время вертятся такие мысли.

– Я и не ищу веселой жизни. В моем возрасте в этом все дело!

– И все же если бы вы подумали о чем-нибудь другом, хуже бы вам не стало. Я не даю вам совет, но все же мне кажется, хуже бы вам не стало.

– Вам легко говорить. А умереть, знаете ли, не так-то просто. Если бы еще можно было умереть спокойно…

– Почему же вам не умереть спокойно, месье?

– Вы возвращаетесь на трамвае?

– Да, до площади Республики.

– Кстати, я тоже. От площади Республики пойду в Латинский квартал. Я там живу.

– Это понятно, вы же преподаватель.

– Преподаватель! Вот что не дает мне спокойно умереть.

– Что вы имеете в виду?

– В общем, представьте себе, мой друг, что многие годы я преподавал то, чего совершенно не знал.

– Как это может быть?

– А вот так. Именно так, как я говорю. Годы и годы мне доверяли детей, чтобы я преподавал им географию, да, географию. Так вот, я в ней ни бельмеса не смыслил. Совершенно ничего не знал. Это ли не жульничество? Не кража? Вся моя жизнь – сплошное надувательство, да, месье, надувательство. Разве это не ужасно?

– Никогда бы не подумал, что такое возможно.

– Что именно? Преподавать географию, ни бельмеса в ней не смысля? Не смешите меня, месье. Это же проще простого! Естественно, я преувеличиваю. Текст я знал, только вот – никогда не путешествовал. И как, спрашивается, преподавать географию, если ты никогда не путешествовал? Текст заучиваешь, но с самим предметом не знаком. Знаешь названия, но совершенно не представляешь, о чем идет речь. Понимаете, месье?

– Прекрасно понимаю.

– Я делал это всю свою жизнь, всю жизнь занимался жульничеством. И понял это, только когда вышел на пенсию. Увы, было слишком поздно! У меня появилось желание попутешествовать, посмотреть дальние края. Но было слишком поздно!

– Конечно. В вашем возрасте путешественниками не становятся.

– Мой возраст здесь ни при чем, месье. Просто поймите меня правильно: отправься я сейчас путешествовать, профессионального позора я бы все равно не смыл. Я думал, что прожил жизнь в чести и совести; а подходя к ее концу, понимаю, что ошибся, в корне ошибся. Что же, прикажете мне спокойно сойти в могилу с таким тяжким грузом вины на плечах, да, месье, это вы мне прикажете?

– Ну же, месье, будет вам… Я вас не совсем понимаю.

– Вы меня не понимаете? Однако все очень просто.

– Ну, вообще-то я вас понимаю. Но все же, месье, если бы вы ничего не знали, вы не смогли бы оставаться преподавателем. Это бы заметили.

– Тут-то вы и ошибаетесь. Никто ничего не заметил. Все проскочило, как письмо в ящик: мое невежество, мое жульничество – все. Как теперь прикажете это исправить? Как исправить вину? Как мне это сделать? И как мне умереть? Ах, если бы у меня не было повода себя корить, месье, я встретил бы смерть с радостью. Вот именно, с радостью! Мне не в чем было бы себя упрекнуть. Я бы с улыбкой закрыл глаза. Вот именно, с улыбкой! А потом? О, потом я бы ничего не боялся. Я был неплохим человеком. Я бы отправился в чистилище и, быть может, в рай, о существовании которого вы только что справедливо напомнили. А может, через несколько сотен лет я бы реинкарнировался в теле красивой женщины или богатого промышленника, если в те времена еще будут промышленники, потому что эти проклятые большевики способны всех их уничтожить. В таком случае я реинкарнируюсь на другой планете. На Венере, например…

– А вы верите в призраков, месье, в призраков, которые обитают в столах? Однажды я решил повращать стол с моим шурином и Эмилем, официантом, который был у нас до того, как появился нынешний. Не получилось. Представьте себе, эта штука осталась нема, как рыба.

– Как обидно, что вы меня перебили. О чем я говорил?

– О большевиках, о планете Венера, это, верно, очень хорошая планета.

– Я рассматривал третью гипотезу?

– Не помню.

– Жалко. Когда меня перебивают, я не могу восстановить ход моих мыслей.

– Это возраст, месье.

– Да, возраст, который все увеличивается. Возраст, он как зверь, месье. Зверь, который все увеличивается, увеличивается, увеличивается и в конце концов сжирает вас живьем.

– Ох, я аж содрогнулся, честное слово.

– Все было бы ничего, если бы меня не мучила эта штука, здесь, в груди.

– По-моему, то, в чем вы себя упрекаете, не так уж страшно. Раз уж никто не заметил. Я вижу, вас даже наградили.

– Это самое ужасное! И виню себя в этом я один. Да, один-единственный. Остальные не хотят меня понимать – родственники, друзья. Не хотят понимать. Некому меня судить.

– Сколько людей радовалось бы на вашем месте.

– Это все бесчестные люди. Я сам себе единственный судья. Что же, прикажете мне умереть? Либо меня вообще судить будет некому, либо я сам себя буду судить целую вечность. Ужасно!

Месье Толю расплакался. Но в 51-м трамвае этим никого не поразишь. Здесь привыкли: столько людей возвращается с кладбища Пантен.

– Не надо переживать, месье, – сказал Гектор Лантерн, – не надо.

Месье Толю вытер глаза ветхим платком. Шмыгнул.

– Я уже ничего не соображаю.

– Это понятно, вы взволнованны.

– Обидно, что я не могу вспомнить конец фразы, на которой вы меня перебили.

– А, это когда вы говорили о коммунистах и звездах.

– Кстати, уважаемый, я вдруг кое о чем подумал, ведь я совершил путешествие после того, как вышел на пенсию. Я был за границей.

– Я тоже был за границей, в Бельгии, в Шарлеруа, а позже в Рейнской области. Но это все равно, что во Франции.

– А я ездил в Лондон. Дело в том, месье, что эта поездка стала концом всего. Конечно, начни я путешествовать сейчас, это не отменило бы моего непутешествования в прошлом; улавливаете?

– Кажется, да.

– Однако, я думал, что если буду путешествовать, то стану меньше себя упрекать. Была у меня такая мысль. Так вот, друг мой, оказалось – наоборот. Путешествуй я сейчас или не путешествуй – все равно. В этом я убедился: все равно. Совесть никуда не денется, месье, и меня не простит.

– Вот напасть.

– Да, жизнь – штука безрадостная, и безрадостнее всего понять это как раз тогда, когда собираешься уходить.

– Смерть – тоже путешествие, месье.

– Да, но эту географию не преподают.

– Как же, месье. А кюре разве не этим занимаются?

– Любопытная мысль. Где вы ее подхватили?

– Не знаю. Мысли приходят, когда я думаю.

– Видите ли, было бы удобно отправиться в это путешествие, освободившись от совести. Вы меня понимаете? Оставив ее здесь, на земле.

– А как же призраки, месье? Вам не кажется, что призраки – это совесть, которая бродит по старым домам, не имея хозяина, которого можно мучить? Вот она ко всем и пристает.

– Надо же, друг мой, кажется, вы неплохо соображаете. Неглупая мысль. И часто у вас такие бывают?

– Я же сказал, месье, когда думаю.

– А когда вы думаете?

– Вы будете смеяться, месье: когда какой-нибудь клиент предлагает моей жене «вы-меня-понимаете», и они поднимаются в зал второго этажа, где стоит бильярд, роскошный бильярд Брюнсвика с бортами марки «чемпион». Вот тогда я и думаю. Ведь я великий рогоносец, господин преподаватель.

– Значит, вы принимаете жизнь с хорошей ее стороны.

– А что делать?

– Конечная, – произнесла дама, у которой была кондукторская сумка с язычками разноцветной бумаги.

– Очень неглупая мысль. Освободиться от призрака, от призрака, который перестанет вас мучить. При таком условии можно и умереть. Пусть будет Толю, которому все трын-трава, и Толю-фантом, который останется здесь.

Он притопнул ногой, чтобы указать, где именно «здесь».

– И который, наконец, от меня отвяжется.

Тут он заметил, что хозяин кафе неожиданно и полностью исчез. Озадаченный месье Толю на миг пожалел, что так незадачливо утратил сознательного собеседника; затем его удивление прошло, и он со смехом спросил себя, не был ли это призрак.

XXXII

Тюкден подсчитал, что это должна быть третья дверь; правда, всегда есть легкий риск наткнуться на дом bis. Он не хотел отрывать нос от земли и высматривать номер перед тем, как войти: его могли заметить. Он миновал мясную лавку, где вытирали прилавок, – одна дверь; затем пыльную витрину, которую фотограф решился оформить грустными лицами и немощными телами, – две двери; затем лавку книготорговца, специалиста по расшивке манускриптов с церковными хоралами на потребу любителям оригинальных абажуров, – три двери. Тюкден вошел без промедления; слева в коридоре на стене висели почтовые ящики, забитые каталогами, которые разослал какой-то универмаг. Согласно указаниям в «Сурир», это было на третьем этаже справа. На третьем этаже справа Тюкден смог различить на эмалированной табличке: МАССАЖ. Он позвонил. Ему открыли. Он вошел. Какой-то тип выходил из комнаты. Мадам бросилась к Тюкдену, смеясь и подталкивая его.

– Не люблю, когда мои клиенты встречаются, – сказала она, впихивая его в совсем маленькую комнату, где стоял стул и что-то вроде диванчика, на котором сидела миниатюрная блондинка.

– Это Маргрит, – сказала сводня.

Поговорили о цене.

– Я вас оставлю, – подвела итог хозяйка.

Так она и сделала. Тюкден боялся, что ему придется выбирать между Кармен и негритянкой – он читал об этом в кое-каких рассказах. Маргрит показалась ему ничего; но для него Маргрит было имя брюнетки, потому что его носила горничная родителей, в придачу носившая усы. Этой тезе нашлась антитеза: он вспомнил, что Гретхен – блондинка.

– Садись.

Он сел. Она взяла у него из рук фуражку.

– Шикарная у тебя фуражка.

Надела ее.

– Надо же, мне велика.

Рассмеялась.

– Ты здесь уже бывал?

– Нет.

Он не видел никакой необходимости в этом разговоре.

– Поцелуй меня.

Поцеловал.

Вступительные речи были закончены, она провела его в комнату, и они занялись любовью. Стоило это двадцать франков. На улице Тюкден отходил от третьей двери медленно, посматривая на прохожих на другой стороне: пусть не думают, что он вышел именно оттуда. Ему казалось, что женщины глядят на него по-особому; может, правду говорил Роэль, будто они сразу догадываются, если ты недавно занимался любовью? Он оказался на бульваре Сен-Жермен, пересек перекресток и поднялся по улице Одеон, воспользовавшись правым тротуаром, поскольку левым никогда не пользовался.

Все оказалось исключительно просто и неприязни не вызывало; но нельзя также сказать, что это было исключительно приятно, потому что все произошло слишком быстро, а еще потому, что женщина слишком явно думала о чем-то другом. Но все оказалось настолько просто, что трамваи от этого не остановились и пешеходы продолжали сновать туда-сюда во всех направлениях, как ни в чем не бывало. Это, несомненно, было одно из самых мелких событий дня и его собственной жизни, которое в конечном счете ничего значило и даже не избавляло от необходимости лгать Роэлю в разговорах о женщинах. Вновь Тюкден удивлялся простоте явления. Это было так же просто, как сесть в метро или пойти в кино. Но и намного сложнее: сколько окольных путей, секретов, притворств. Нет, решительно, это было совсем не просто.

Тюкден прошел мимо «Шекспира и Ко» и остановился, снедая глазами великого «Улисса» в синей обложке, затем продолжил свой путь к «Одеону», бросил беглый взгляд на новинки сезона, перешел на другую сторону и двинулся вдоль решетки Люксембургского сада в направлении дворца Медичи. История его девственности была слишком долгой, лучше бы он ее сократил. Может, он и в самом деле стал бы другим, если бы сразу по прибытии в Париж начал посещать проституток; а то и не дожидался бы ради этого отъезда из Гавра – города, где борделей предостаточно. Правда, он боялся болезней. С его обычной невезучестью в Гавре он бы их не избежал. Он не видел в этом ничего смешного, ему были отвратительны студенческие шутки на эту тему, как, впрочем, и на любые другие. Его тошнило от глупости; в Квартале она проявлялась более агрессивно, чем где бы то ни было. Но речь шла не о глупости, речь шла о любви, хотя любовь – это громко сказано; но Тюкден ни о чем не жалел.

Он сел на террасе «Шоп Латин» и в ожидании Роэля принялся рассматривать проходящую толпу. Ему стало очевидно, что существует два типа человеческих существ, и никогда еще эта очевидность не казалась ему более очевидной: есть мужчины, а еще есть женщины. Они сновали туда-сюда, ничего не выражая, принимая безразличный или непринужденный вид, но достаточно было внимательно взглянуть, чтобы заметить, откидывая все возможные сомнения: с одной стороны, существуют женщины, а с другой – мужчины. «Великая и глубокая очевидность», – подумал Тюкден, выпивая стакан белого вина. Потом он принялся оценивать проходящих женщин, словно перед ним кобылицы; но он не отдавал себе в этом отчета.

– Привет, старик. Что новенького?

– Ничего, – ответил Тюкден.

– У тебя странный вид.

– У меня? Белое вино будешь?

– У них белое сухое или сладкое?

– Сухое. Я еще возьму.

– Слушай, ты представляешь, я только что встретил Толю. Уже не прийти сюда, чтобы на него не нарваться. Старик все так же терзается мыслями о смерти.

– Он прав, – сказал Тюкден.

– Ты что, думаешь о смерти?

– Я не о себе.

– Он рассказал мне невероятную историю, которая, судя по всему, его очень заинтересовала; это история с одним кривым, которому какой-то художник, якобы, выколол единственный глаз, причем Толю уточняет: «указательным пальцем»; затем у ослепшего одноглазого сперли бумажник, а в итоге его задавил автомобиль.

– Газетная утка чистой воды!

– Кажется, он был на похоронах этого типа.

– Он его знал?

– Нет, случайно туда попал. Он провожает похоронные процессии. Только ради этого и живет. Стал своего рода вампиром.

– Бывают вампиры и получше. Дурак Толю!

– Он был самым занудным из всех преподов. Почему преподы превращают то, что преподают, в такое занудство?

– Чтобы ученики не могли знать столько же, сколько они. Отбивают охоту.

– Тонкий ты психолог.

– Ой, хрен с ней, с психологией. Еще белого вина выпьем?

– Да, но не в этом поганом квартале.

Они наугад сели в «восьмерку», которая шла до Восточного вокзала. На Страсбургском бульваре Роэль предложил добавить к белому вину устриц; их с криками толкали в тележках по улице, и приятели купили две дюжины, а потом, после некоторых нерешительных действий, устроились в небольшом бистро предместья Сен-Дени со своими раковинками и бутылью белого вина. Тюкден:

– Помнишь, что ты мне однажды сказал: что ты никогда не воспринимаешь идеи всерьез.

– Что, честно, так и сказал?

– Да. Полагаю, это допустимо. Но я всерьез воспринимаю идеи. Всегда.

– И что тебе это дает?

– Не знаю. Я хотел бы действовать.

– Иначе говоря, ты интеллектуал и хочешь действовать. Известная патология. Может, ты еще и авантюр захотел?

– Авантюр? Их у меня достаточно.

– Что-то не видно.

– У меня интеллектуальные авантюры.

– Возьмем еще белого вина?

– Разумеется.

Они закончили глотать моллюсков.

– А что, если навестить Ублена? – предложил Роэль.

– Где? В Гавре?

– Да, в Гавре. Есть поезд в 7:55. Только не говори, что родители ждут тебя к ужину! Отправишь им пневмописьмо.

– Отправлю им пневмописьмо. Но у меня нет денег на билет.

– Я тебе одолжу. Поселишься у моей мамы.

Роэль допил свой стакан.

– Я твой препод, буду учить тебя действовать, – твердо заявил он.

XXXIII

Роэль и Тюкден отыскали пустое купе, в котором и обосновались со своими сэндвичами и литром белого вина. Они начали с разглядывания пейзажа, высказывая разнообразные замечания о достоинствах и недостатках зрелища. Когда наступила ночь и проехали Мант, они слопали сэндвичи и опорожнили бутылку, которая была вдребезги разбита о рельсы, несмотря на категорический запрет железнодорожной компании. Затем они набили трубки и закурили.

– Значит, всю эту зиму ты просидел в деревне? – спросил Тюкден. – Скучно было, наверное.

– Потрясающе. Сметать снег – это здорово. А разжигать большие костры!

– Мне как-то все равно. Ты жил там один?

– Ты прекрасно знаешь, что нет.

– А с кем?

– Тебе какая разница?

– Она тебя бросила?

– Нет. Мы расстались. Надоела мне и деревня, и она.

– А как Сюз?

– Я ее больше не видел.

– Помнишь, как ты исчез в прошлом году? Бросил меня, а?

Роэль напрягся.

– Скажи, с Вюльмаром тебе было интереснее! – продолжал Тюкден. – Вот ты меня и бросил.

– Прямо сцена ревности.

– Бреннюир сказал, что он подался в колониальную армию.

– Вюльмар? Еще та была сволочь.

– Это почему?

– Не важно. Слушай, ты знаешь старикашку, который дружит с Бреннюиром-старшим и с Толю? Их часто видели вместе в «Суффле».

– Это тот старик, который играет с Тюлю в бильярд?

– Он самый. Его зовут Мартен-Мартен или Браббан. Думаю, он авантюрист.

– Этот старый идиот?

– Есть у меня такое смутное впечатление. Я должен был стать его секретарем, но Вюльмар перехватил мое место. Хороша сволочь. Я рассказал ему то, что вроде бы понял насчет Браббана (я был уверен, что это жулик), а он тогда помчался к нему, опередив меня. Результат, видимо, вышел нулевой, раз он теперь в колониальной армии!

– Бреннюир написал, что папаша хочет запихнуть его в фирму, которую основал Браббан, и что, судя по всему, там большие перспективы. Не люблю я больших перспектив.

– Чем ты намерен заниматься в жизни? Или ты об этом не думаешь, а?

– Нет, думаю. Для начала побуду капиталистом.

– Поздравляю.

– Что, любопытно стало? Да, после совершеннолетия я получу наследство. Через несколько месяцев. Как раз перед уходом в армию.

– Не напоминай об этом. А потом будешь работать?

– Работа – это разновидность военной службы, как мне кажется.

– Посмотрим.

В Руане одни пассажиры вышли, другие вошли. Когда поезд вновь тронулся, Роэль оставил дремлющего Тюкдена и, переходя из вагона в вагон, решил поискать, вдруг найдется что-нибудь интересное. Не нашлось. Разочарованный, он облокотился на кожаную перекладину в коридоре и, прилипнув лбом к стеклу, стал смотреть, как мчатся в ночи по загородным просторам его мечты. В Бреоте-Безвиле он сел на место и начал самым внимательным образом читать «Интран»[109]109
  «Интранзижан». См. комментарий к гл. XII. «Непримиримый» – радикальная газета, в которой Кено работал репортером в 1936—38 гг.


[Закрыть]. Под воздействием белого вина Тюкден спал. Проснулся между Арфлером и Гравилем.

– Я ведь помешаю твоей маме, если приеду без предупреждения.

– Еще как.

– Где мы?

– Подъезжаем. Не узнаешь?

Огней становилось все больше.

– Три года, как я отсюда уехал, – сказал Тюкден.

Он зевнул. И добавил:

– Так что, сам понимаешь, волнуюсь.

От белого вина его слегка развезло.

– Сейчас положим тебя спать, – сказал Роэль, когда поезд въехал на территорию вокзала.

На следующее утро Роэль отсутствовал, потому что у него «были дела». Тюкден заподозрил, что предложение прокатиться пришло приятелю в голову не совсем случайно. Он прогулялся по городу, удивляясь, что так мало растроган. Время оставило здесь лишь незначительный след: измененные названия улиц, исчезнувшие лавки, новые магазины и два-три не существовавших ранее обычая. Но море продолжало отталкивать прибрежные скалы своими неутомимыми волнами. Тюкден присел на гальку, вглядываясь в свой размытый дождями образ. Все так же похож на себя, но разве не стал он другим? Он вспоминал разговор, который только что был у него с Роэлем. Через два месяца его ждет последний дипломный экзамен; он его наверняка сдаст; потом наступят четыре долгих и безнадежных месяца, с которыми непонятно что делать, а затем все будет кончено. Рабство, рабство и снова рабство, и так всю жизнь. Если только не… Если только не – что? Если только не одержать над ним победу? Тюкден дьяволоскептически усмехнулся. От гальки было больно ягодицам, он прервал размышления и поднялся.

За обедом, который проходил у мамы Роэля, ее сын объявил, что вечером они ужинают в «Пузатой бочке» в компании Ублена, Синдоля и Мюро, который находился в Гавре проездом. Учитывая особые познания Мюро, ему поручили утрясти меню и подобрать вина. Во второй половине дня они гуляли в порту. Дошли до Хлопкового ангара, самого большого в мире, как утверждают гаврцы, и вернулись, восторгаясь всему назло грузовыми судами, уходящими на край света. На Ратушной площади встретили Ублена.

Они пожали друг другу руки, слегка смущаясь и приговаривая: «Привет, старик, тебя не узнать». Пошли дальше, с трудом выдавливая слова.

– Что вы здесь делаете? – вымучил Ублен.

– Случайно приехали, – ответил Роэль.

– Да, просто так, – сказал Тюкден.

Ублен взглянул на них с удивлением.

– Как диплом, продвигается?

– Продвигается, продвигается, – небрежно бросил Тюкден.

– А ты учиться дальше не будешь? – спросил Роэль.

– Ой, нет. Некогда.

– Работаешь у дяди?

– Да. Пока в армию не забрали. Потом вернусь в Бразилию.

– Красивая страна Бразилия?

– Да, потрясающая. Но иногда жалеешь о Франции.

– Да что ты? – с сомнением спросил Роэль.

Они сели за столик в «Гийом-Телле», где уже находился Синдоль. Тюкден и Роэль заметили, что Ублен панибратствует с этим убожеством. Разговор развивался с трудом, блуждая по лабиринтам непонимания. К счастью, появился Мюро. Свойственное ему полное отсутствие такта вернуло всем комфорт.

– Ублен, старик, – воскликнул он. – Неузнаваемый стал! Черт возьми, правильно сделал, что подстригся, как Тюкден. Тебя не узнать. Как там в Бразилии? Наверное, обалденно!

– Ну да, – сказал Ублен.

– Что тебя туда понесло?

– Ты нас всех потряс, – сказал Тюкден.

– Да не было ничего такого, – ответил Ублен. – Я просто так уехал. Дядя предложил мне в Бразилии место. Вот я и отправился.

– Ты мне никогда об этом не говорил, – заметил Тюкден.

– Возможно, – сказал Ублен.

– Помню, – продолжал Тюкден, – ты уехал в тот день, когда приговорили к смерти Ландрю.

– Я смотрю, ты в истории Франции поднаторел, – со смехом заметил Ублен.

Тюкден обиженно замолчал.

– А что спиритизм? – спросил Мюро, схватившись за бока. – Ты по-прежнему спирит?

– Хватит ржать, – сказал Ублен.

Казалось, он в отличном настроении, Мюро был не менее весел. Он одолжил у отчима машину и припрятал под сиденьем бутылку отличного старого рома. Он объявил, какие чудесати-вкусности ждут их в «Пузатой бочке», и предложил по новому кругу аперитив. Синдоль возразил, что его можно взять и в ресторане. Роэль ответил избитой фразой, что одно другому не мешает; Мюро с ним согласился. Тюкден дулся.

Ужин вышел вполне удачным. Обсудили бывших одноклассников и бывших преподавателей, вспомнили, как хорошо развлекались во время войны, подпустили скабрезных шуточек кто во что горазд. После этого компания отправилась пить спиртное к Питту. Там был дансинг. Подвыпивший Роэль начал скандалить и пытался мешать парам топтаться на месте. Мюро заявил, что исполнит песни студентов-медиков[110]110
  Carabin во французском студенческом арго – «студент-медик», но это же слово означает «солдат легкой кавалерии XVI–XVII вв.», так что в некотором смысле Мюро пел «кавалерийские» песни.


[Закрыть]. Неуклюжий Синдоль опрокинул стакан на платье какой-то женщины. Сопровождавший ее джентльмен свирепо на него зыркнул. Ублен, который до сих пор вел себя очень тихо, задумал пробить ему череп ведерком для льда. В конце концов компания свинтила. Тогда Мюро предложил пойти на пляж опорожнить бутылку отличного рома.

Так они и сделали. Рухнули на гальку, распевая и распивая прямо из горла. В конце концов бутылка оказалась в руках Тюкдена. По неопытности он глотнул несколько добрых сантилитров. Поднялся, как исполин, чтобы произнести большую речь к морю, но почти тут же сверзился на гальку. Тюкдена отвезли к Роэлю, тот его уложил. Остальные отправились заканчивать вечер в борделе.

Тюкден, которому было совсем плохо, облевал простыни своей хозяйки. На следующее утро он уехал вместе с Роэлем в Париж, не повидавшись с Убленом.