Текст книги "День святого Жди-не-Жди"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Кольцо было очень плотным, помимо человечьей плоти из одеяний составленное. Луна и фонари освещали. Всякий и каждый замолк, ожидая ответа. Дюсушель ожидал вместе с остальными – ответа. Своего. Вдруг кольцо разорвал какой-то подросток. Чтобы не сказать юноша, но, уж во всяком случае, не ребенок. Он сам не осознавал серьезность ситуации. Он разомкнул зевачный круг для того, чтобы пробиться к своему отцу, Бонжану. Пробившись, объявил:

– Пап, там гспадин Поль, знаиш, шоон делаит? Там звездаионыёгладитпапооопе! Да! Я тока-што видел. Оныёгладитпапооопе!

– Ну и правильно, – ответил отец.

– Если бы мне представилась такая возможность, – высказался Спиракуль, – я бы ее тоже не упустил.

– Ну, уж если выбирать, я бы предпочел Вирджинию Флейт, – отозвался Квостоган, – она – помоложе.

Публика начала рассасываться. Обсуждавшие тему Дюсушеля заговорили о кинематографе и его исполнительницах. Дюсушель понял, что он уже не являлся темой для обсуждения, хотя ни луна, ни фонари не преукращали его осветощать. Он юркнул в сторону, к Роберту и шепотому на ухо:

– Где она?

Роберт изучил его методично, но – молчок.

Дюсушель заметался. Сунул в кулачную щель подростка десять ганелонов.

Подростковый рот отворился:

– Идите налево по узкой колючей дороге вдоль мертвого вала и дойдете до ограды, что ограждает завал из щебня, что ограждает свалку, и справа стоит скамейка, и на этой скамейке гспадин Поль и звезда: завлекательно, дяденька, если знать правильные места.

– Вот, – говорил Штобсдел, – что я никак не могу понять в кинематографе, так это, как им удается нас увлечь в этот Океан за экранной простыней и чтоб при этом никто не замочился, по крайней мере, насколько я знаю.

– Действительно, вопрос не простой, – проговорил Спиракуль.

Дюсушель смылся, Роберт утопил в глубокой пазухе предательскую денежку. Ночь укутала узкую дорогу, масляные фонари поредели, турист шлепал вперед, размахивая руками во все стороны. Несмотря на сильное желание как можно быстрее добраться до звезды, он принимал все меры предосторожности, чтобы не расквасить себе рожу. Он продвигался маленькими шажками человека, который шел валко от колик. Наконец заметил красный огонек: свет фонаря, что вешают на калитку ограды, что ограждает завал из щебня, что ограждает свалку. Там действительно стояли две скамейки. Придав шагу уверенности, Дюсушель его не прибавил, дабы сделать поступь бесшумной, и снова маленькими шажками человека, которому худо от резей. На одной их скамеек сидели, обнявшись, мужчина и женщина; они поцеловались, мужчина засунул руку под юбку женщины. Вот уж и в самом деле завлекательно, так как Дюсушель припомнил объяснения мальчика: некоторые слова принимают более широкое значение, а может, влюбленные сменили позу. Он замер и стал наблюдать.

Кто-то ткнул его пальцем меж ребер. Дюсушель даже не слышал, как этот кто-то подошел. Он повернулся. И распознал молодого мэра, который спросил не громким, а скорее тихим голосом:

– Вы не находите это отвратительным?

– Ограду? – спросил к месту Дюсушель.

– Что же делать? Что же делать? – патетически воскликнул Пьер.

Дюсушель посмотрел на него несколько отстраненно. Пьер принял вид умный и убежденный. После чего заявил:

– Завтра я вызову дождь, я вызову дождь.

– Оказываясь вашим поверенным, – сказал Дюсушель, – до последнего времени я навлекал на себя одни лишь невзгоды.

– Разумеется. Просто так подобные вещи не проходят.

Широким жестом он указал на влюбленных:

– Но это!

– Простите? – не понял Дюсушель.

– Вот это.

– Хм, – хмыкнул Дюсушель.

– Мне остается только их поженить, – сказал Пьер.

Влюбленные внезапно очнулись и отстранились. Затем посмотрели на ночных обозревателей.

Пьер приблизился к ним.

– В силу, – произнес он, – вверенных мне полномочий объявляю, что отныне, начиная с настоящего момента, вы – женатые супруги.

– Ну и ну! – простодушно воскликнула мадемуазель Фэй. – Здесь это делается еще быстрее, чем в Святолесье.

– Пьер! – воскликнул Поль.

– Ну и история! – воскликнул Дюсушель.

– Дело сделано, дело сделано, – сказала Алиса.

Она бросилась в объятья Поля. Они поцеловались, он сразу и снова засунул руку ей под юбку.

Ночные зрители развернулись и удалились.

– Ну и история! – шептал Дюсушель. – Ну и история!

– О, – беспечно отозвался Пьер, – знаете ли, таким образом заключается целая куча браков. И не самых неудачных. Не самых неудачных.

В затянувшейся фермате возник какой-то проблеск; Дюсушель повернул голову, чтобы рассмотреть собеседника. Пьеру было лет двадцать пять.

– Да, – сказал Дюсушель.

– Ну вот, один уже пристроен, – радостно объявил Пьер.

Затем продолжил, но уже серьезно:

– Вероятно, вы не знаете, что у меня есть еще один брат?

Дюсушель украдкой посмотрел назад, но все – фонарь, скамейка, молодожены – уже было поглощено тьмой.

– Нет, нет, – пробормотал он. – Да. Разумеется.

– И сестра.

– Ах да. Да.

– Вам нехорошо? – участливо спросил Пьер.

Он подсматривал за ним краем глаза. Этот турист был не просто одним из тех, что вдали отсюда оказываются обычными чужеземцами, говорят по-тарабарски и по-абракадабрски и разводят при этом пещерных рыб, но еще и таким же ученым, каким был он сам, когда в Чужеземном Городе с беспристрастностью тернистого ската наблюдал личиночные эволюции спелеозной амблиопии[131]131
  Спелеозная – от гр. spelaion (пещера); амблиопия – от гр. amblus (слабый) и ops (зрение).


[Закрыть].

– Вы взволнованны?

– Я? Я… О! Нет.

– Но ведь вы находитесь здесь в исторический момент. Завтра тучегон окажется там, на свалке.

Указательным пальцем он указал на мракость за своей спиной.

– Ну и что? – рассеянно спросил Дюсушель.

– Будет дождь.

– Вы действительно в это верите?

Дюсушель сделал раздраженный вид, хотя, разумеется, в анналах науки не было известно ни одного случая, чтобы этнограф женился на киноактрисе. Но ведь должен быть первый случай. Например, первый таракан, первая птица, первое млекопитающее… Так почему бы ему самому не?

Все равно находишь какое-то утешение, и жизнь уходит, уходит, продолжаясь. Отвечаешь рассеянно. Пересекаешь толпу. Расстаешься со знатным лицом и его сумбурно-фосфористыми речами в духе типичной политигомотины. Залезаешь меж простыней, до чего прохладны для этой головы! Пытаешься заснуть згрехомпапалам. Кофе чернеет с рассветом; в шесть часов не намного чернее, кофе. Просыпаешься. Духовой оркестр обходит город, наигрывая «Покорителя Кучевых облаков». С закрытыми глазами продолжаешь лежать в кровати для туриста в то время, как люди (уроженцы, сельчане и прочие) уже формально шалеют в предвкушении праздника. Зеваешь. Наконец подается категорический кофе, вносимый титястой и ляхастой девахой. Дюсушель смотрит на нее разочарованно и начинает прихлебывать кофеек. Деваха выметается со своими сиськами-письками. За окном вновь проходит оркестр и звучит по-прежнему си-бемоль-минорный традиционный гимн.

Ключ от номера звезды висит на доске. Ушла рано утром или не возвращалась с вечера, типичная загадка для портье. Дюсушель идет в ближайшее бистро, чтобы хряпнуть кувшинчик-другой фифрыловки.

Он с трудом нашел свободное место; официант приткнул его за один из столиков. Соседи, комментировавшие события, замолчали, как только он сел рядом. Дюсушель принялся пить свою фифрыловку. Соседи осторожно возобновили разговор.

– Погода будет хорошая, – неуверенно начал один из них, гася спичку в лужице фифрыловки.

Он затянулся, табак в трубке зашипел.

Второй пригладил бороду, осушил свой стакан и сказал:

– Забавная штука – как праздник, так у меня пересыхает в горле с первыми петухами.

Третий провел пальцами по усам, поставил пустой стакан и заявил, что в день Святого Жди-не-Жди пьется вкуснее, чем в остальное время года.

– Больше вкуса, – заявил он.

Они повернулись к Дюсушелю, чтобы завязать разговор. Дюсушель, позабыв о своем научном долге, замечтался.

Капюстёр кашлянул и повторил:

– Больше вкуса.

Все трое посмотрели на туриста. Тот повернулся к ним.

– Точ, – сказал он, – но в полдень нас приветствовал ваш мэр.

Зострила, Сенперта и Капюстёра аж передернуло от этой странной способности читать чужие мысли. Они сразу же прониклись уважением к Дюсушелю, который продолжил:

– Ну что, будут сегодня изменения, правда?

– Изменения чего? – спросил Капюстёр.

– Изменения, – ответил Дюсушель.

Знатные лица переглянулись, и их забитые песком роднички запульсировали.

– Вы что-то знаете, – прошептал Зострил.

– Хе-хе, – выдал, посмеиваясь про себя, Дюсушель.

Ему надоела вся эта этнография и весь этот фольклор. Сенперт незамедлительно отреагировал.

– Вчера вечером на вас плюнули, – утвердительно вопросил он.

– Я не одобрял, – влез Капюстёр.

– Так оно и было, это факт, – сказал Зострил.

– Население не очень-то любит вашего мэра, – сказал Дюсушель.

– И туристов, – добавил Сенперт.

– Во всяком случае, – сказал Дюсушель, – сегодня будут изменения.

Он отважно на них посмотрел. Они задрожали.

– Ничего не чувствуете в воздухе? – спросил он.

– Нет, – ответили они.

По-заячьи сжались и отвернулись, чтобы между собой поговорить о посуде.

– В этом году я раскололся на пятнадцать тысяч тюрпинов, – сказал Зострил. – Один лишь красивый фарфор.

– Вы свое место знаете, – сказал Сенперт, горько завидуя.

В этом году жестяные дела шли не лучше, чем в прошлом.

– Я послал три тысячи чайных чашек, – настойчиво продолжал Зострил.

Капюстёр присвистнул от восхищения.

– Я отделаюсь вкладом в одну сотню. Для меня и этого достаточно. Да и времена, конечно, уже прошли, – слицемерничал Сенперт.

– Какие времена? – настороженно спросил Капюстёр.

– Старые. Никакого желания выкладываться ради успеха праздника, который… праздника, из которого… ну, в общем, вы меня понимаете.

Они повернулись к Дюсушелю, который даже не пошевелился, и снова отвернулись.

– А что выставляет он? Он сам? – спросил Капюстёр.

– Угадайте! – бросил всегда хорошо проинформированный Зострил.

– А вы знаете?

Они повернулись в его сторону.

– Банки и аквариумы, – ответил Зострил. – Пустые.

– Ах, ах, – заахали остальные.

– Это Мандас ему достал, – добавил Зострил. – Он выписал их из Чужеземья.

– Но ведь это не посуда, – заметил Сенперт.

– Конечно нет, – согласился Зострил. – Но он говорит, что это посуда не человеческая, а рыбья.

Капюстёр, похоже, аргумент принял. Но Сенперт раздраженно отбросил:

– Но ведь не рыбы же придут бить его посуду.

Возражение показалось обоснованным. Но Дюсушель простодушно вставил:

– Как знать.

Все трое разом к нему повернулись.

– Какие изменения? – злобно спросил Сенперт. – Ну! Какие изменения?

– У-ух! – ухнул кто-то на террасе.

Ипполит с крайне решительным выражением на пунцовой роже устремился к двери. Это был тот бедный посетитель, что в Родимом Городе не имеет права даже на имя.

– Что еще? – бросил трактирщик. – Что, фифрыловка не понравилась?

Но посетитель не испугался Ипполита и снова ухнул:

– У-у-ух!

– Однако, – сказал Ипполит, – она того года… прошлого года, когда Бонжан выиграл Триумфальный Приз Весенника.

Все встали. Все смотрели на типа, который ухал. Никто никогда не узнает его имени. Он просто исчезнет из легенды. Ему не дадут силлабо-алфавитной метки. Несмотря на это, он все равно продолжал ухать свое у-у-ух, и все смотрели на него, и Ипполит выглядел очень недовольным, ибо относительно качества товара претендовал на репутацию хорошую и даже лучшую.

Так вот, персонаж, которого знали лишь как привычного незнакомца, поскольку не знали, как распознать, тоись не знали, что в такой-то день такого-то дня именно он уже ухал у-у-ух, ухнул опять:

– У-у-ух!

И поднял руку и ткнул пальцем в чтойтам на небе.

Все задрали головы.

И увидели на совершенно голубом небе

облако

маленькое облако

совсем маленькое облачко

совсем крохотное, но чуть темноватое.

И все те, кто его видел, тоже ухнули у-у-ух.

И все бросились на улицу.

И все люди на улице тоже ухнули у-у-ух.

Даже Дюсушель ухнул у-у-ух.

В нескольких сидерических шагах от первого облака показалось второе, такое же маленькое и такое же темное. Оно было слева. Через две секунды обнаружилось третье, такое же маленькое и такое же темное, но на этот раз уже справа. А потом вдруг их появилось в два раза больше, то есть шесть сразу, растянутых с запада на восток.

Никто больше не ухал. Когда их стало двенадцать, в том числе несколько более темных, тут уж не до междометных самовыражений. Облака, это были настоящие облака, а полдень приближался, полдень приближался! И вот их стало уже двадцать четыре. И вот их стало уже сорок восемь. И вот их стало уже девяносто шесть. И вот их стало уже сто девяносто два, в том числе одно черновато-тучное. И потом, чуть позже, их стало триста восемьдесят четыре. А потом три на два в восьмой степени. А потом их стало меньше, патамушто тучи начали соединяться, слипаться и совокупляться. Небесный майонез бродил и серел, фиолетовел и тяжелел. Территория, подведомственная родимогородскому очистительному прибору, оказалась замызганной тучами от горизонта до горизонта, и с первым ударом курантов ливануло так, словно ударило коровьей струей.

Тщетно тужился Сахул. Избыточная вода размочила пузырь, и не было никакой надежды, что он лопнет. Штобсдел тихонько злорадствовал. Дюсушель живо любопытствовал. Остальные ощущали себя совершенно мокрыми. Пробил двенадцатый удар курантов, никакого сигнала, люди тупо стояли и не знали, что делать; никакой посудобойни. Кто-то робко расколол блюдце. И все.

– Дождь, – заметил Зострил, отфыркиваясь.

– Да уж, вот это действительно изменение, – горько заключил Капюстёр.

– Ну и ну, – сказал Сенперт, пытаясь проследовать траекторию капли, обособленной на большой высоте.

Взгляд жестянщика проводил каплю до лужи и вновь вознесся к небу и его дискретным зигзагам.

– Вы промокнете, – невозмутимо заключил Дюсушель.

Он в легенды не верил и поэтому привез в Родимый Город плащ.

– Он вас предупреждал, – прошептал Зострил.

– Да, – сказал Дюсушель. – Он выбросил его на свалку.

– На что же надеялся Сахул? – спросил Сенперт.

– Непонятно, – сказал Капюстёр.

– А самого мэра при этом не было, – заметил Зострил.

Перед аквариумами и банками, заполняющимися водой при полном безрыбьи, ни мэра, ни Пьера.

– И в самом деле, – сказал Капюстёр, – его там нет.

– И в самом деле, – сказал Сенперт, – его там нет.

И все сказали: а ведь и в самом деле, добавив:

– Его там нет.

Все повернулись к мэрии. И тут всем на глаза, которые с полудня и до сих пор впитывали исключительно влажные образы, попалась статуя, и все заахали ах, ах, ах, так как статуя таяла.

Дюсушель, также зачарованный местным божеством, увлеченно следил за процессом таяния. Минеральный слой уже не был панцирем, он вдруг перестал быть, и тут наружу вывалился интенсивно загнивающий труп.

Люди вскричали.

Заметили Пьера, который из окна своей резиденции взирал на таяние легенд.

Люди взвыли.

Хотя вода падала им прям-таки в рот, они его все равно разевали. Им это не мешало.

Набонид лежал маленький, на смехотворном постаменте, по-прежнему изрядно мертвый, хотя без корки отныне и зеленоватый чересчур. Несколько человек подошли к нему, а затем, проявив мужество, бросили его на носилки и понесли к мэрии. За ними пошли и остальные.

За ними пошел и Дюсушель.

У дверей образовалась давка, но знатные лица все-таки прошли первыми, а то как же. Увлекаемый потоком Дюсушель оказался в кабинете Пьера. Там находились Лё Бестолкуй, Зострил, Сенперт, Капюстёр. И ошарашенный Сахул.

Все безмолвно смотрели друг на друга.

– Ну вот, – сказал Пьер, – как видите, дождь.

– Видим, видим, – ответили, морщась, остальные.

Дверь осталась открытой. Толпа, застыв на пороге, томилась. Она расступилась, чтобы освободить проход носильщикам. Те вошли, положили тело Набонида посреди комнаты, затем почтительно отошли и смешались с общей массой.

– Ну? – спросил Пьер.

– Теперь он сгниет, – ответил Зострил.

– Один миф уже лопнул, – заметил Дюсушель.

– Ах, это вы! – воскликнул Лё Бестолкуй и злобно напыжился.

– Этот господин здесь ни при чем, – объявил Пьер. – Это моя идея.

– Все равно, – возразил Сенперт, – если бы вы не съездили в Чужеземный Город, эта идея у вас бы не возникла.

Широким жестом руки Капюстёр указал на что-то за окном.

– А ваши аквариумы и банки, – спросил он, – вы думаете, они наполнились рыбами? Нет.

– Пока еще нет, – ответил Пьер.

– Вздор, – произнес Лё Бестолкуй.

– Что?

Пьер нахмурил бровь.

– Я что, уже не мэр?

– Когда дождь, то уже нет, – сказал Лё Бестолкуй. – Когда дождь, мэра меняют. Таков обычай.

Дюсушель вынул из кармана блокнот, чтобы записать этот узус, так как переведатель наверняка знал толк в обычаях.

– Это правда? – спросил Пьер у остальных.

Три знатных лица кивнули, в смысле да, а толпа подтвердила тихим ропотом.

– Значит, я должен отречься?

– А еще, – продолжил Лё Бестолкуй, – мы должны выдворить вас из города увесистыми пинками.

Дюсушель продолжал записывать.

– А кто будет новым мэром?

– Им должен стать ваш брат Поль.

Дюсушель все строчил, строчил, строчил.

– Я только что поженил его на чужеземке.

Потрясение было значительным. Знатные лица неуверенно переглянулись.

– Пускай, – наконец сказал Лё Бе-уй.

Пьер замер, собираясь с мыслями.

Затем направился к ожидавшим его людям.

– Ну хорошо, пойдемте.

Он сделал необходимое количество шагов и исчез в приговорноисполнительной массе.

Лё Бе-уй повернулся к Дюсушелю.

– Да и вам, – сказал он, – лучше было бы отсюда уехать.

Дюсушель закрыл блокнот и сунул его в карман.

VI. Чужеземцы

ЭЛЕН:

Я никогда не кричала. А мои товарищи, разве они кричали? Свою жалкую жизнь они проводили, как я – свою, в тишине, в тишине. Время от времени они выкарабкивались из неподвижности. Ползали. Прыгали. Но все равно не кричали. А я не ползала. Мне незачем было прыгать. Элен прыгает. Я обнаружила ее под старыми паучьими сетями, заброшенными и мокрыми. Она – меньше всех. Потребовалось бы десять тысяч таких, как она, чтобы получилась одна блошка. Быть может, сто тысяч. Я вижу ее с трудом. Она – не белая, она – бледно-пепельная. Она – слепая. И прыгает. Это все, что она умеет делать. Я никогда не видела, как она ест. Никогда не видела ее рядом с самцом. Она прыгает время от времени. Недалеко. И тут же замирает. Кажется изможденной. Смертельно изможденной. Но вскоре оживает. И прыгает на несколько дюймов дальше, к новому измождению. К новой невозможности.

Гроза – самое крупное из насекомых, что летают снаружи. Как и остальные, она бьется о стекло. Если бы окошко открылось, она наверняка бы сюда влетела. Иногда они липнут к стеклу, чтобы отполировать свои крылья, остудить или согреть свои брюшки. Они смотрят на меня. Они тоже никогда не кричат, по крайней мере, их голоса не проходят сквозь толстое стекло. К тому же окошко такое маленькое. Как слуховое отверстие. Я забираюсь на стул, чтобы увидеть летунов. Но в них слишком много движения. Я устаю от них, буйных, и возвращаюсь к моим тихим, к моим спокойным. К моим грязным, к моим пыльным. К моим личинкам, к моим нимфам. К тем, кто подолгу дремлет в своей белесой ливрее, к тем, кто пробуждается разве что по бессмысленности. К тем, кто сворачивается, чтобы жить, чтобы спать, чтобы мечтать, возможно.

Крупные насекомые. Мелкие букашки. Вместе. Скребут ночь. Маленькие лапки. Большие крылья. Шуршат. Слышно ночами. Хижина пахнет. Пахнет мелкими букашками. Они шевелятся. Черви. Личинки. Я вижу гусениц. Вот они плетут коконы. Кофейные зерна. Позднее начинается шевеление. Красноречивые. Мелкие букашки. Червячки. Некоторые без лапок. Другие с лапками. Одни скользят. Другие скребут, перемещаясь. Маленькие лапки. Большие крылья. Туловища скользкие или шершавые. Шуршат. Слышно ночами. Стружка луны. Червячок скользит по соломинке. Я зову его Жаном. Хорошенький. Маленький-премаленький. Мой товарищ. Ну-ка, спой. Лунная стружка на соломенной черте. Серебряная стрелка, дыхание в ночи. Маленький Жанно, маленький Жанно. Ах, он останавливается. Поднимает крошечную головку. Крошечную червячную головку. Крошечные червячные глазки. Близорукий. Совсем близорукий. Качает крошечной червячной головкой. Смотрит крошечными червячными глазками. Ищет меня. Маленький-премаленький. Завораживает лунный луч. Это ему нравится. Остальные насекомые спят. За исключением тех, что там, в углу. Там, в углу, суетятся тараканы. Свара. Тараканья свара. Жан делает вид, что не слышит. Чертово тараканье. Он меняет направление. Возвращается ко мне. Маленький-премаленький. Маленький червячок. Крохотный червячок. Посмотри на луну. Посмотри на меня. Она – красивая, я – юная. Она – светлая, я – ледяная. Жан, спой нам. Спой мне. Он качает головкой. Крошечной червячной головкой. Он ее склоняет. Направо, налево. Словно сейчас запоет. Олово неба. Соломенный дождь. Жан запел.

Ну, а если Жан поет, то Поль может и станцевать. Получается красивое зрелище. Поль встает на задние лапки. Хоп-хоп прыгает. Хоп-хоп скачет. Шлеп шмякнулся на пол. Мужественный Поль. Встает. Хоп-хоп скачет снова. Хоп – антраша. Хоп – второй. Жан поет. Подпевает. У Жана чистый тоненький водосточный голосок. Он меркурит[132]132
  Неологизм, образованный от фр. сущ. mercure [лат. Mercurius] – ртуть. Имя римского бога торговли и прибыли Меркурия, покровителя путешественников, у средневековых алхимиков – символ металла, отличающегося своей подвижностью. В тексте, вероятнее всего, имеется в виду частая модуляция голоса, переход на другой регистр.


[Закрыть] свою песнь. Хоп-хоп Поль. Еще один антраша. Он подпрыгивает. Проходит на цыпочках. Поворот. Жете. Жете батю[133]133
  В классическом балетном танце: jeté – длинный прыжок с одной ноги, во время которого другая остается поднятой. Jeté battu – несуществующий термин для несуществующего явления; образован от jeté (см. выше) и pas battu (па батю – прыжок вверх, во время которого танцор быстро постукивает одной ступней о другую).


[Закрыть]. Голубиное крыло. Реверанс. Какой репертуар, Поль! Как хорошо ты подпрыгиваешь, изопод[134]134
  Досл. равноногий. Животное из отряда ракообразных с семью парами одинаковых лап, например мокрица.


[Закрыть]. Как хорошо ты антрашируешь, ракообразный! Чужеземцы тоже танцуют, но это было уже после. Некоторые прыгают. Те, что не двигаются, набиваются в большие закрытые коробки, где все вместе производят шум руками. Хлопая одной о другую. Время от времени. А другие дергаются. Поль, какое разнообразие. Он никогда не повторяется. Жан заливается соловьем. Все очень спокойно. Не считая тараканьего угла, где бой идет суровый. Мокрица Поль все танцует на кромке лунного света. Дорогие-предорогие просветы моей кромки, дорогие-предорогие крохотные мокрицы. Червячок замолчал. Начал отплевываться. Пение его утомило. Капелька его слюны, крапленная кровью, течет по соломинке. Поль пускается на четыре лапки. Подходит и нюхает кантатную жемчужину. Качает головой. Я легонько скребу его панцирную спинку таким длинным и таким черным ногтем своего указательного пальца. Червячок растянулся, вытянулся, потянулся, заснул. Они кладут много разных предметов друг на друга. Чтобы на них спать. Чужеземцы. Да еще и заворачиваются. До. И после тоже. Некоторые. Заворачиваются окончательно. И их больше не видят. Разве что, иногда, завернутых. По крайней мере, некоторые так утверждают. Но и только. В первый раз я не знала. Жан улегся. Я улеглась на солому. Я – очень длинная, я сплю. Серп той, другой, что на небе, очертил мое место в застенке. В моем застенке. У них есть люди, которые поют без пения. Без сопровождения. В первый раз. Днем он подарил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Луны нет. Аквариум без воды. Насекомые мельче пчел светятся как светлячки. Их свет – желтый. Я стирала чулки в раковине. Я шагала босиком по соломе. Я шагала босоного в сабо. У меня были хлопчатые чулки, белые, грязные, разорванные, закатанные выше колена. Я шагала босоного по знойным холмам. Он купил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Вечером я выстирала их в раковине. Черная вода оставила свой осадок в мраморных ложбинах раковины, а жидкость с бульканьем утекла.

Тараканы. Они знавали тесто, подобное этому. Горячее. Их пленки вдоль ребер. Потом крылья. Они выправились. Они знают про оправу. Они выбрались. Как я – из своего застенка. Жан спит без задних ног. Бледненький. Я повесила чулки на веревку у окна, и они засверкали от дыхания ночи. Ткань, блестевшая в коробке напротив, потухла, и во тьме загорелись два огня. Я очертила свое место в ночи. Он отвел меня в другое место, в нашу коробку. Закрыл окно. Сказал, что два огня тоже потухли. Жан спит. Поль топчет соломинку.

Он скользит по пшеничному желобу. Возвращается домой. Я знаю, где он живет. Меж каких песчаных блоков. Поль возвращается домой. В стену дома. Вся стена дома заселена. Снаружи. Внутри. Вне. Во. Паучихи поднимаются и спускаются. По паутинкам. Их считают дикими. Я знаю, что они могут быть ласковыми. Вот одна из них подстерегает Поля. Она сделает из него маленький кокон, чтобы водрузить его у себя дома. Но я здесь. Я вмешаюсь. Ей придется еще чуть-чуть поголодать. Она не обидится на меня. По-прежнему тараканья свара в углу. Лунная стружка медленно перемещается. Но нет. Паучиха не интересуется Полем. Поль продолжает свой путь. Он не заметил опасности. Он, мокрица, медленно замокрицает. Паучиха поднимается, играя на гитаре. Поль приподнимает крохотный камень. Затем вытирает лоб. Это его дверь. Он у себя дома. Входит. Добрый вечер. Крохотный камень опускается. Он сможет поспать. Я встаю. Небо режется на ленты, усики зари прощупывают горизонт.

Я никогда не кричала. Никогда. Шаг. Шаг. Шаг. Открытая дверь. Входит огромный зверь. Гигантский навозный жук. Самка навозника катит свой биток. Это ее корыто. Это моя миска. Для меня. Суп. Объедки. Остатки. Очистки. Ошметки. И вода. Очень чистая вода. Очень студеная. Очень нежная. И плотное грязное месиво. Я делаю из него катышки. Для себя. Поль. Жан. Пьер: они это не едят. Сегодня утром Пьер женился. Большой монстр уже ушел. Он не говорил со мной. Он не говорит со мной. Тех, других, я знаю лучше. Он одевается, как я. Но у него совсем седые волосы. Гневно ими трясет, и тогда разлетаются белесые частички кожи. Для тех, других, это настоящий пир. Для тех, что на земле. Самка навозника этого не знает. Иногда, чтобы попотчевать тех, что на земле, я злю ее. Например, собираюсь выйти. Танцую. Царапаюсь. Плююсь. Но я никогда не кричала. Никогда. Перхоть падает на землю. Она уходит. И тогда крохотный народец пирует. И я. Я копаюсь в своей миске. Я скатываю катышки. Я пью воду. В углу стоит ведро, в котором я справляю нужды. Маленькую. Большую. Навозный жук хватает его за дужку. Время от времени. Выносит и выливает. Букашки производят всевозможные звуки. Я слушаю. Я слушаю. Я никогда не кричала.

Я знаю Пьера очень давно. Я слушаю дни. Ночи. Те, что раскалываются. Те, что тают. Пьер исчезает. Возвращается. Его сразу несколько. Сегодня утроим он женился. Он живет под плоским камнем, вон там. Я его видела, когда он только родился. Жалкий. Неуклюжий. Его было несколько. У него крылья. Темный, как следует. Прелестный какерлак[135]135
  В тексте вместо фр. cancrelat употребляется сходное по звучанию kakerlac [от нидерл. Kakkerlak] – американский таракан.


[Закрыть]. Веселый товарищ. Игривый скакун. Всегда свеж и услужлив. Рысью рытье земли мордочкой. Подбегает есть из моей руки. У него маленькие красивые роговидные челюсти, оснащенные солидно, оснащенные шипами словно. Он любит то, что в его лохани. Всего понемногу. Но не солнце. Он приходит поздороваться со мной в сумерки. Выходит из-под своего плоского камня. Крутит головой направо-налево. Фыркает. Затем бежит ко мне от всего сердца. Он женился сегодня утром, затемно. Еще до того, как раздался солнечный крик. А я никогда не кричала.

Они все женятся. Даже слепые. Даже очень слепые. Даже очень бледненькие. Даже очень личиночные. Даже очень скользкие. У них у всех свадьбы. Женитьбы. И родитьбы гурьбой. А я, я не женилась. Нет ни одного из моего рода. Старуха, что приносит мне еду, наверняка из моего рода. Но она самка. Я это точно знаю. Самец. Самка. Я не самец. Когда мы приехали к чужеземцам, они смеялись. Бежали за нами. Бросали в нас камнями. Мы прятались. Ночами они спали. Но не так крепко, как мокрица в разгар дня под камнем. Мы хотели пройти мимо них. Они просыпались. Просыпались. Начинали смеяться и бросать в нас камнями. И мы убегали и прятались. Старая навозная жучиха оставалась возле моего застенка. Я там тоже была. Мы все бегали и прятались. Но потом он научился. И тогда мы прошли.

Чтобы пройти к чужеземцам, нужно вымазаться личностью. Клейкая субстанция. Липкая. Несмываемая. Удачность этого пачкания удостоверяется с помощью бумажек. Они называют их бумагами, удостоверяющими личность. Есть такие чужеземцы, которые считают, что мир сделан из этой субстанции, и они возвели ее в принцип. У чужеземцев есть и другие бумажки. Для другой субстанции. Но их не хранят, их выкидывают. Есть такие чужеземцы, которые считают, что Мир сделан из этой другой субстанции, и они возвели ее в принцип. Но таких очень немного. Все эти бумажки одного размера. Как для личности, так и для прочего. Путать их нельзя. На бумажки для личности клеят легкую пленку, которую снимают с лица и значительно уменьшают благодаря объективности. Это фальшь-тография. Настоящая тография остается приклеенной к лицу благодаря клейким свойствам личности. А еще чужеземцы снимают фальшь-тографию с пальца. Это очень красиво. Грациозно, как паутина. И наконец, каракули в виде мушиных лапок служат для фальшь-тографии имени. После этого уже можно перемещаться среди чужеземцев.

Но перемещаться среди чужеземцев все равно еще нельзя. Он мне дал мои бумажки для личности и бумажки для гигиеничности. Еще ему нужны другие бумажки, украшенные лицами. Цифрами. Эти бумажки превращаются во что-то другое. По желанию. Но не совсем по желанию. Когда как. Это бумаги для собственности. Есть такие чужеземцы, которые считают, что собственность это субстанция, из которой сделан мир, и они возвели ее в принцип. Чужеземцы спорят о том, чей принцип выше: личности или собственности. Все эти бумажки взаимно обмениваются. Чтобы получить бумажки для личности и бумажки для гигиеничности, нужны бумажки для собственности. За бумажки для гигиеничности можно получить очень мало бумажек для собственности и бумажек для личности. Поэтому требуется много больших телег с бумагой для гигиеничности. Это он мне рассказал. Бумаги для собственности называются банк-с-нотами. Они могут преобразовываться во что-то другое. Моментально. Даешь одну банку-с-нотами, и вот тебе яблоко. Даешь другую банку-с-нотами, и вот стакан воды. Даешь третью банку-с-нотами, и вот кусок хлеба. Но надо знать места. Он знал. Он сразу же все разузнал. Некоторые чужеземцы превращают вещи в другие вещи или в ничто. Моментально. Это престиждиктаторы[136]136
  Искаж. фр préstidigitateur (престидижитатор, фокусник) от лат. preste (быстро) и digitus (палец).


[Закрыть]. Банка-с-нотами тоже может превратиться в ничто. Сами чужеземцы ни во что не превращаются. Они не гусеницы и не личинки. Они только изменяются. А когда превращаются, то уже навсегда заворачиваются в большую белую простыню. И неизвестно, что с ними происходит потом. Они больше никогда уже не появляются. Или редко. Чужеземцы об этом спорят. Они об этом говорят. Он говорил с ними. Но я с ними не говорила.

Чужеземцы живут в коробках. Коробки, поставленные рядом, образуют квартиры. Из коробок, поставленных друг на друга, получаются дома. В них сделаны дыры, чтобы впускать жильцов, холод и дождь. Вращающиеся щиты из непрозрачного вещества и сортируют жителей одной коробки, если в них проделана дыра, называемая замочной скважиной. Коробки бывают различных видов. Обычно чужеземцы женятся в той же самой коробке, в которой они спят, и наоборот. Редко бывает, что они женятся в коробке, предназначенной для чего-то другого, например в кухонной (в эту коробку складывают маленькие коробки, для этого она и служит: спичечные коробки, конфетные коробки, консервные коробки). Есть коробки, которые частично заполняются водой: это ванные. Такие коробки встречаются довольно редко. Чужеземцы, у которых их нет, называются бедными. Те, у кого они есть, – богатыми. Богатые и бедные редко живут в одном и том же скоплении коробок. Иногда к семье богатых добавляют женскую особь бедного вида. Тогда эта особь спит в особой коробке, которую заталкивают под самую крышу.