Текст книги "День святого Жди-не-Жди"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Раймон Кено

Творчество Раймона Кено (1903–1976) – уникальное явление во французской литературе XX века. В нем органично сочетаются литературная традиция и авангардизм, мистификация и философский подтекст. Все это в полной мере проявилось в лучшем романе Р. Кено «День святого Жди-не-жди», повествующем об удивительной стране, которой руководит статуя, стоящая перед мэрией.

На русском языке роман выходит впервые.

* * *

Изначально автор задумал роман из пяти частей. Первые три были опубликованы в 1934 г. под общим названием «Gueule de Pierre» («Каменный зев» / «Глотка Пьера»). Четвертая часть, написанная в 1938 г. (ее отрывок «Крестьянин, что едет в город» напечатан в журнале «Volontes» № 5, 1938), вышла в 1941 г. отдельной книгой «Temps mêlés» («Смутные времена» / «Спутанные погоды»). Она включала «монолог» и несколько стихотворений. Отрывки из пятой части «Saint-Glinglin» («День святого Жди-не-жди») публиковались в журналах: «Жди-не-жди у Серединных людей» в «Poesie 44», № 21, 1944 и «Элен у Артроподов» в «Labyrinthe» № 18, 1946. В 1948 г. вышел роман под названием «Saint-Glinglin», включающий значительно переработанные варианты первых двух книг, в которых автор изменил имена почти всех персонажей, отказался от «театральной формы» четвертой части, внес большое количество поправок, а также еще не опубликованную последнюю часть. Таким образом, это издание можно рассматривать как полную и окончательную версию старого проекта и/или воспринимать как совершенно новое оригинальное произведение.

В октябре 1936 г. в письме английскому поэту, художнику и искусствоведу Хьюгу Гордону Портиасу Кено заявляет: «В книге под названием „Каменный зев“ […] я попытался исследовать область мифов, создать свои собственные и использовать их так, чтобы вслед за мной ими пользовались другие. Но было ли это возможно? Сейчас мне думается, что нет. Миф – не литература и не поэзия: он представляет собой социальную, жизненную, эффективную и, самое главное, общечеловеческую силу. Он нисходит для людей, а не исходит от них (или из них). Он имеет значение космическое, но никак не психологическое. Значение универсальное, но никак не индивидуальное. А значит, в одиночку человек не может выдумать миф, как он выдумывает механизм, философскую систему, новую игру или новый вид бутоньерки». (Цит. по: Р. Кено. Полн. собр. соч. Библ. Плеяды, т. II, Галлимар, 2002, с. 128.) «Стремление к мифологии» раскрывается в статье Р. Кено «Миф и подлог» (1939).

«À la Saint-Glinglin» (досл. «В день святого Глэнглэна») – устойчивое выражение, соответствующее русским фразеологизмам «когда рак на горе свистнет» и «после дождичка в четверг».

День святого Жди-не-Жди
(Роман)

Неужели рыба никогда не смотрит что происходит по другую сторону толстого стекла, отделявшего ее от мира людей?

Раймон Кено

I. Рыбы[*]*
  Р. Кено родился 21 февраля 1903 г. (под знаком Рыб). Роман начинается с описания рыб, а заканчивается сочетанием «beau temps fixe» (устойчивая хорошая погода), в котором последнее слово рифмуется с названием французской буквы x (икс). Если учесть, что зодиакальные Рыбы обозначаются знаком 23, а буква % занимает в греческом алфавите 23 место (т. е. месяц – 2-й, год – 3-й), то роман оказывается автобиографическим циклом, замкнутым меж двух рождений. Эта приверженность к «самовысчитыванию» может показаться пророчески роковой: Кено умер 25 октября (10-й месяц) 1976 г. в возрасте 73 лет (7 + 3 = 10).
  Подобный прием автобиографического оформления перекликается с фразой из внутреннего монолога Блума в «Улиссе»: «…обозначим мой адрес и мое настоящее имя через икс, как выражается мадам Алгебра passim». Примечательно, что буква x (икс) в романе почти не встречается; она заменяется на другие буквы и сочетания: gz, ss, ks, cs и т. п., что приводит к искажению орфографии. Редкие несоответствия этому липограмматическому правилу являются невольными упущениями, о чем свидетельствует фигурирующий в черновиках список исправлений, которые Кено собирался внести в последующие переиздания. Об этом свидетельствует и один из вариантов предполагаемого названия романа: «La Disparition» («Исчезновение»). Жан Полан, поздравляя Кено с публикацией романа, пишет: «Теперь это действительно очень сильная и совершенная вещь… Так долго ожидаемая x взрывается в финале, как раскат грома».


[Закрыть]

ПЬЕР:

Рыбья жизнь – странная жизнь… страннодорада![2]2
  Фонетическая игра со слогами «дор» и «рад» в «doradrole vairon» (где drôle – странный, смешной, dorade – carassius auratus, рыба из Китая дорада или аурата, d’or – золотой, rade – рейд) напоминает строчку «адор дорадор дурадора» из газетного объявления, которое читает Блум в III части «Улисса» Д. Джойса.


[Закрыть] радужник[3]3
  Морская рыба семейства губановых с радужной окраской, длинной челюстью и губами, вытягивающимися в трубочку.


[Закрыть]… Я никогда не мог понять, как можно так жить. Сутьществование[4]4
  В романе сущ. existence претерпевает постоянные трансформации; если sistence (от лат. sistere быть помещенным; пребывать) остается неизменным, то префикс ex– заменяется на различные слова, близкие по звучанию. Эти изменения самого термина передают всю гамму скептического отношения к его значению. Так, каннибализм (ogre-sistence) начинается с яйца (egg-sistence) на морской глубине в воде (aigue-sistence) и водорослях (algue-sistence), проходит через едкость или язвительность (âcre-sistence), горечь или пронзительность (aigre-sistence) и заканчивается ненавистью (haine-sistence). Искаженная орфография может переводить и фонетическую твердость самого слова (ek-sistence и hoec-sistence); подобная транскрипция использовалась для французских переводов Хайдеггера в 30-е гг.


[Закрыть] жизни в этой форме беспокоит меня намного будьте, чем любой иной повод для слез, который предоставляет этот мир. Вид аквариума бульдоражит во мне целую цепь докрасна раскаленных клещей. Сегодня, во второй половине дня я пошел смотреть на аквариум, которым гордится Зоологический Сад Чужеземного Города[5]5
  Вероятно, прототипом Чужеземного города был Лондон. В сб. Кено «Зглаз» (1943) есть стихотворение «Чужой город», написанное в 1922 г. в Лондоне. К тому же сущ. l’Etrangère (чужеземка, иностранка) является анаграммой Angleterre (Англия). Аллюзию на английское происхождение Чужеземья можно найти и в главе II Весенник.


[Закрыть]. Я простоял там в потрясении до тех пор, пока меня не выгнали сторожа.

Положение пленника еще больше подчеркивает странность этой жизни. Я заметил, что одно из созданий, исполосованное черным, плавало туда-сюда с совершенной регулярностью. Поскольку эти твари не спят – по крайней мере, мне так кажется, – предполагаю, что в этот поздний час, когда и пока я пишу, моя зебра по-прежнему фланирует сюда-туда и по-прежнему радикально бездельничает. Ей необязательно останавливаться даже для того, чтобы есть, равно как и для того, чтобы воспроизводиться. Последний вид деятельности, говорят, происходит столь безличным образом, что для его осуществления, вовсе не требуется останавливать движение плавника.

Так о чем она думает, моя рыба? Разумеется, я не требую, чтобы она размышляла, предавалась рациональной деятельности, выстраивала силлогизмы и опровергала софизмы, конечно же нет, но неужели моя рыба никогда не смотрит, что происходит по другую сторону толстого стекла, отделяющего ее от мира людей? По всеобщему мнению, ответ негативный: нет, моя рыба не думает, ее интеллектуальная деятельность ничтожна. Я нахожу это жестоким. С рыбами невозможно установить человеческие отношения. Хотя рассказывают же о них анекдоты рыбаки. Но эти люди редко встречаются в моем Родимом Городе; а их анекдоты словно придуманы как раз для меня: легенды и плод воожабрения. Вне своего аквариума рыбье смущество имеет какую-то жизнь. Его смуществованию можно придать какой-то смысл: оно плывет по реке вверх и вниз (у чужеземцев я видел немало рек), проплывает меж водорослей, прижатых течением ко дну, подстерегает свою жертву, попадается на наживку. Да, насчет речной рыбы понять еще можно. Но насчет рыбы морской? Сардины? Селедки? Трески? Сардина – это ведь полное отупение! Недавно, попав по ошибке в один из кинематографов Чужеземного Города, я увидел сардин[6]6
  См. описание документального фильма о ловле сардины в романе Кено «Вдали от Рюэйля».


[Закрыть]. Плашмя, друг на дружке, неисчислимые в компактной морепродуктовой массе, они плебейски терлись чешуей. Но ведь сардина – это живое субщество! А треска?! А селедка?! У меня на глазах наворачиваются слезы. Папа! Мама! Как жестока жизнь рыбы в косяке! Стоит только вдуматься, и кажется, что сейчас расколется голова. Мы рождаемся миллионным хором, затем, всем вместе нам, сестрам-селедкам, предстоит пересечь неизмеримый Океан, прижимаясь плавником к плавнику и рискуя попасть в сети. Вот она, наша селедочная жизнь. А особь, что находится в середине косяка? Миллионы сородичей окружают ее со всех сторон, и вот, в один прекрасный день – хотя ей не ведом ни день, ни ночь, – и вот однажды она, серединная селедка, чувствует головокружение. Да, головокружение. Какая участь ее ожидает? О, какое мрачное сгуществование! Папа! Мама! Как жестока жизнь рыбы в косяке!

Это становится просто невыносимым. У меня от этого чешуя встает дыбом. Соль разъедает десны. От кипящего Океана под мое окно долетают последние лопающиеся пузыри. Я так одинок в этом городе, где вынужден томительно изучать чужеземный язык. Но это меня волнует меньше всего. Меня это не интересует. Мой Родимый Город присудил мне Почетную Стипендию, чтобы я смог глубоко познать этот язык. Учитель тарабарщины – вот та единственная роль, которую прочит мне отец. Я не хотел бы его разочаровывать; я покажу себя достойным милости, которой он для меня добился; я способен на сердечность и признательность; но почему отец считает меня глупым? Я стану учителем абракадабры, пусть. Я могу склониться и смолчать, но я не в силах избавиться от других переживаний, касающихся науки жизни. Жизнь! Я посвящу свою жизнь изучению жизни![7]7
  Пародия на девиз vitam impendere vero (посвятить свою жизнь правде), который Ж.-Ж. Руссо и Ж. Санд позаимствовали у Ювенала («Сатиры», IV) и Платона: «Долг оратора – говорить правду» («Апология Сократа»), Ср. также «Я избрал путь истины…» (Пс. 118, 30).


[Закрыть] Клянусь, здесь и сейчас, перед этим окном, которое выходит на одну из коммерческо-стратегических улиц Чужеземного Города. Я встал, вытянул руку в сторону наружного воздуха и сказал: «Я и т. д. … жизни». Затем снова сел. Дело сделано. Отныне мое судьбществование имеет смысл, и я считаю, что, придав жизни смысл еще в молодости, можно расширить свои возможности и интенсифицировать свое будущее, короче, выстроить судьбу. Мне кажется, что именно сейчас восходит та звезда, что приведет меня к вершинам, которых я хочу достичь и которых я достигну. Ибо у меня есть гордость. Я доберусь до вершин науки жизни, и хрен с ней, с этой чепухой-чебурлой, с этим говором чужеземцев, которых мы видим лишь в качестве туристов, да еще и редких к тому ж. Да и зачем вообще с ними говорить?

Сегодня я опять пошел в аквариум. Видел мурен. Их держат поодиночке. Они свирепы. Питаются мясом. Во времена, когда у народов были императоры, мурены ели рабов – так пишут журналисты. Мурены очень отличаются от других рыб, и прежде всего – жестокостью. Однако жестокость – одна из кардинальных категорий жизни человека в обществе[8]8
  Отсылка к размышлениям Г. Ле Бона в работе «Психология масс» (1895), которую Кено читал в начале 20-х гг.


[Закрыть]. Все это очень загадочно. То, что жестокость некоторых рыб спасает их от ужаса, присущего жизни рыбьего рода в целом, представляет еще один повод для беспокойства. Кажется, лишь в силу своей жестокости мурена становится независимым индивидуумом!

У меня есть и другой повод для опасения: скат. От анатомического строения этой рыбы у меня сжимается сердце; я страдаю при одной мысли о том, что ее голова расположена непонятно где – то ли на спине, то ли на животе… Ее жабры… я принимаю их за глаза. А глаза… они у нее на брюхе! А еще у нее есть нос! И маленький свирепый рот! Рассмотрев этот страшный лик, я чуть не заплакал от горя; тут явление взмахнуло плавниками, словно крыльями, взмыло к поверхности воды и внезапно превратилось в какую-то морскую птицу, в отраженный образ ширококрылого альбатроса[9]9
  Реминисценция темы «птиц морских ширококрылых» в стихотворении Ш. Бодлера «Альбатрос» («Сплин и идеал» в книге «Цветы зла»).


[Закрыть]. Нет, скуществование ската – это что-то невероятное! Иметь расположенные таким образом глаза, летать в воде, да еще и ничего не делать! Невероятно!

Вот в чем дело. На лестнице живых существ я выбрал слишком низкую ступень[10]10
  Эту формулировку часто использует А. Бергсон в своей работе «Творческая эволюция».


[Закрыть]. Между нами – целая пропасть. Обезьянья жизнь вполне допустима; коровья – кое-как; птичья – с натяжкой. Но я совершенно не в состоянии понять того, что эти твари ничем не заняты и это их совсем не тяготит. Ладно, это их дело. Оставим ихтеологию. Сегодня утром я получил два письма, одно – от отца, другое – от Поля.

Первый пишет: «Наш город готовится к Празднику. Я сожалею, что ты не сможешь на нем присутствовать; такого красочного праздника не было уже много-много лет. Я пойду на значительные жертвы, что увековечит мое богатство и мою славу. Надеюсь, ты пылко трудишься и покажешь себя достойным Почетной Стипендии, которую я с таким трудом для тебя заполучил. Какое счастье, что я смог добиться, чтобы тебя удостоили этого заслуженного отличия, которое обеспечивает блестящее, уважаемое и небывалое положение в Родимом Городе: дипломированный гид-переводчик-толмач-драгоман. Это ли не прекрасно? Какое будущее, сынок! И чем только ты не обязан мне? И кем бы ты стал без меня? И что еще ты должен сделать ради меня? Будь достойным моего великого имени. Трудись».

Ладно.

Второй пишет: «Спасибо за средство передвижения на двух колесах, которое ты мне отправил. Теперь я уже научился им пользоваться и удивляю население, чего вовсе не желал. Все говорят, что в этом году Праздник затмит своим блеском все, что когда-либо устраивалось. Жалко, что тебя здесь не будет. Но самое интересное не это. Жан делает курьезные открытия: он идет по очень странному следу. Когда мы все окончательно проверим, то проинформируем тебя относительно этой необычной новости. Велосипед мне очень пригодился».

Открытие – оно и есть открытие, а след – это еще не открытие. Мои братья? Дети!

Я живу настоящим чужестранцем в этом Чужеземном Городе: никаких контактов с населением. Я почти никого не знаю, если не считать мою Хозяйку, моего Учителя и Сторожа в Зоологическом Саду. С жителями у меня нет даже этих посредственных и толпогромственных отношений, кои заводятся при использовании общественного транспорта, ибо я передвигаюсь исключительно посредством двухколесного верчения. Мой бициклет переносит меня из места, где бдит хозяйка, до места, где нудит учитель, а оттуда, чаще всего, в место, где царит сторож. Я проезжаю через Чужеземный Город и ощущаю свою причастность к уличной компактнотолкающейся толпе лишь по непонятным мне ругательствам водителей автобусов и замечаниям зорких муниципальных постовых, что следят за регулярностью движения. Единственные, реально сумществующие связи – это те, которые я завожу себе, для себя и сам с собою. Иными словами, среди реально спуществующих совсем нет женственных. Полагаю, интенсивность мысли требует целомудрия. Именно так один чужеземец выдумал закон падения яблок. Я не могу растрачивать на семя то, что поднимается в мой мозг ради будущей славы. Моя жизнь посвящена жизни, я дал клятву. Жизнь, я разглядываю ее в омаре. Какой ужас! Хотя сам омар ею доволен. По крайней мере, так кажется. Я только что написал отцу то, что думаю о жизни омаров. Думаю, у отца нет никаких соображений по этому поводу, но я стараюсь держать его в курсе своих волнительных размышлений.

На первый взгляд между жизнью рыб и жизнью ракообразных почти нет разницы. Позавчера я видел, как омар прогуливался среди тюрбо[11]11
  Вид камбалы ромбовидной или овальной формы, с кривым ртом и глазами на левом боку.


[Закрыть] и морских языков[12]12
  Вид деградированной камбалы с удлиненным языковидным телом.


[Закрыть]. Казалось, все они принадлежат к одному миру. Но, хорошенько поразмыслив, я понял, что между этими товарищами есть отличия. Омар – это не то же самое, что рыба! Все-таки морской язык не так уж далеко ушел от человека: вот что я теперь думаю. Но омар! Жить в панцире, другими словами, костью наружу, вне и вокруг себя: это ведь радикально меняет способ восприятия жизни! Постоянно чувствовать вокруг себя целое море; двигать клешнями; видеть, как перемещаются другие; подстерегать жертву: вот каковы, вне всякого сомнения, пролегомены всех размышлений омара.

Что касается рыб, я настойчиво продолжаю считать, что у них собачья жизнь, собачье сучьествование, напрочь лишенное индивидуальности. Однако субществование омара не является из-за этого менее ужасающим. Значит, это и есть жизнь? Эта тишина, тень, водоросли, эта свирепость на конце клешней, эти кровожадные доспехи? Только попробуем представить жизнь омара во мракости. А как умирают те, кто не попал в кипящий кухонный котел? Умирают ли они, омары, от старости? «Уходят» ли они покойно или отбиваются от смерти затвердевшими в результате запущенного артрита клешнями, в которые въелись кольчатые червяки? Догадывается ли он, омар, о своей грядухлой дисфункциональности? Не предпочел бы он стать, например, скатом с белыми крыльями и глазами на пузе? Или карабкаться на деревья и пожирать фрукты, как его коллега, кокосовый краб, животное проворное и зазубренное? Когда я говорю, что какое-то животное – такое или сякое, я даже мысленно не собираюсь давать ему субъективную оценку. Еще меньше, человеческую. Я намерен определить сам смысл его судьбществования. Я не получал писем из Родимого Города. Я упорно трудился. По вечерам, когда я возвращался, улицы казались мне такими матовыми. Я думал об отце, матери, братьях; потом о гепарде, которого видел в прошлый раз в Зоологическом Саду. Может показаться странным, но он по натуре – рыцарь. Каков скачок от гепарда к омару, хотя последний также носит доспехи.

Я представляю себе, что случится, если на земле останется один человек и один гепард. Оба шагают по поверхности планеты гордыми и свободными попутчиками. Вероятно, так оно и будет. Теперь представим себе, что какую-то катастрофу смогли пережить один человек и один омар. Горизонт затянут маревом. Изнемогающий человек освобождается от разбитых ботинок, от изодранных носков. Чтобы облегчить боль, он окунает кровоточащие ноги в море. Омар подбирается и откусывает ему большой палец. Человек, утратив способность кричать, склоняется к поверхности воды и говорит омару: «Омар, на этой опустошенной земле в живых остались мы одни! Мы – единственные живые существа во Вселенной, нам предстоит в одиночку бороться против вселенского бедствия. Омар, ты согласен заключить со мной союз?» Но животное пренебрежительно поворачивается к нему панцирем и направляется к другим океанам. Кто знает, о чем грезит омар? И что можно думать о его непостижимом суровществовании? Образ непреклонного и невозмутимого омара разрывает небо людей своими умонедоступными клешнями. Поверх туманных крыш, через открытое окно я словно вижу, как внезапно вскидываются его грозные клешни, смыкая и размыкая свои гигантские клещи для того, чтобы кромсать созвездия.

Я не добился почти никаких успехов в изучении Чужеземного Языка. Мой Учитель меня предупредил – если мне удалось правильно его понять, – что я вернусь в Родимый Город не более двуязычным, чем раньше, возможно, даже наоборот, еще менее[13]13
  В стихотворении «Плавание 1922 года» (сб. «Рассекая волны») Кено рассказывает о своем возвращении из Англии: «Ayant le pied marin mais ne sachant pas mieux / Que lorsque je partis la langue de Chexpire» (Освоив путь морской, я знал ничуть не лучше / По возвращении шекспировский язык). Незнание чужеземного языка подчеркивается искаженной орфографией имени: Chexpire, причем по-французски pire означает «хуже».


[Закрыть]. Что тогда скажет мой отец, а вместе с ним и весь город? Это могло бы стать поводом для беспокойства, если бы у меня не было других, более значительных.

Неужели животная жизнь – постоянное счастье? Опять отправляюсь в аквариум рассматривать морских языков и дорад. Я смотрю на них беспристрастно, объективно. И что же? Рыбы мне не кажутся особенно счастливыми: они не производят такого впечатления. Это еще одна категория, которая не применима к этой животноморской жизни. Счастью здесь не место. А несчастью? На это морские угри, языки и тюрбо не могли мне ничего ответить. Я перестал уделять им внимание и направился в отдел, который еще не видел и который служит убежищем тропическим рыбам. Там были и раковые, и козероговые, и прочие угреобразные морского происхождения. Одни рыбы были с усами или перьями, другие – с собачьей мордой или усеченным туловищем. Миллиметровые индивидуумы, перемещающиеся с сумасшедшей скоростью, казались совершенно прозрачными. Более крупные позволяли себе всевозможную орнаментацию: полосы, точки, цвета. Эти рыбешки придали моей мысли совершенно другое направление, такое же беспутное, как и предыдущие; мне почудилось, что эти крохотные создания, возможно лишенные всякого мало-мальски связного видения мира – насколько я представлял себе в то время, – демонстрировали, по крайней мере в каком-то смысле, все признаки веселости. Резкие и абсурдные повороты, зигзаги, описываемые ими в воде, – какими бы неоправданными они ни представлялись с точки зрения не важно какой и не важно насколько расстроенной системы, – случайность этих прерывистых траекторий, все это мне показалось проявлением определенной радости, которая, по моему мнению, может быть исключительно тропической.

Это открытие толики человечности в поведении рыбьей живности или – возражаясь иным, но почти идентичным образом – это открытие истинной жизнерадостности, соответствующей человеческому представлению о жизни, притупило чувство тревоги, которое охватывает меня всякий раз при посещении аквариума. Именно в этот момент я заметил недалеко от выхода слабо освещенный угол, в котором дремала стеклянная клетка. Я не ведал, что это было. Я туда пошел.

С одной стороны, даже хорошо, что я туда все же сходил: в интересах науки о жизни. Но с другой стороны, я бы обошелся и без этого страшного зрелища. В одиноком сосуде помещались (помещались!) несколько белых червяков: это были рыбы, точнее, пещерные рыбы[14]14
  Amblyopsidae, троглобионтные рыбы отряда карпозубых, обитающие в пещерах. Голова голая, глаза редуцированы и закрыты кожей, лишены плавников и окраски, анальное отверстие отодвинуто к горлу. Встречаются в раннем тексте Кено, опубликованном в журнале «Сюрреалистическая революция», № 5 (1925): «Я увижу, как рыбы плывут в глубины, что ученые называют бездной морской» (Сюрреалистические тексты И. Полн. собр. соч. Библ. Плеяды, т. I, Галлимар, 1989, с. 1031). В сб. «Рассекая волны» (1969) существует стихотворение под названием «Глубоководная рыба».


[Закрыть]. Вдали от солнца они утратили зрение[15]15
  Тема присутствует уже в ранних произведениях Кено: «…рыбы слепые, водоросли белые, тайны глубин…» (Сюрреалистические тексты I. Полн. собр. соч. Библ. Плеяды, т. I, Галлимар, 1989, с. 990) или «из глубин поднимается шторм, за собой увлекая безглазых рыб…» (Сюрреалистические тексты. Новая Глава. Полн. собр. соч. Плеяда, т. I, Галлимар, 1989, с. 1048).


[Закрыть]. Они забыли все цвета, а от плавников у них остались лишь крохотные червеобразные отростки. Тишина[16]16
  Ср. «…рыбы, что плавают в тишине…» (Р. Кено. Сюрреалистические тексты II. Полн. собр. соч. Библ. Плеяды, т. I, Галлимар, 1989, с. 992).


[Закрыть] и мракость моря – это еще и фосфоресценция и эхо. В полостях подземных пещер, где застаивается чистая вода, – тишина и минеральная мракость. Там тоже можно жить. Там живут обитатели, но какие обитатели: белесые личинки, претендующие на звание рыб! Их предки, говорится в пояснительной табличке, были славными рыбами с живым оком и прытким плавником: они носили цвет, как все, что свет ласкал. Но привычка к темени их изменила, и вот они здесь. И они живут! Живут! Некоторые люди видят в этом подтверждение силы, изворотливости и неистребимости жизни. А я, я плакал, глядя на этих аквамерных пещерных жителей, размышляя о суровой жизни, которую они ведут. Это трудно себе представить: породиться, побыть, подохнуть, мракостными, слепыми. Но способными к воспроизводству. Какая пронизывающая, прободная тайна в этом настойчивом стремлении выжить в самых жалких условиях. Да, жалких! Они жалкие! Однако если бы у них была способность… я не говорю, думать, но… однако если бы у них было… я не говорю, сознание… если бы у них была способность к трансцендентности? Да, именно так: способность к трансцендентности. В этом нет ничего, что походило бы на человеческую жизнь. Это было бы совершенно нечеловечно и неподвластно никакому объяснению; и тем не менее тогда был бы какой-то смысл в том, чтобы жить такими: слепыми, мракостными.

Слепые… Мракостные… Я долго плакал.

Мне написала мать. Жан совершает долгие походы по Знойным Холмам, этим суровым и неистовым горам, куда никто никогда не осмеливается подниматься. Отсутствуя уже несколько дней, возможно, он дошел до Окаменяющего Истока, возможно, до вершины Большого Минерала, самой высокой из этих гор. Все это беспокоит мать. Она боится, что он не вернется. Но отец никогда не корит его за это. Что касается меня, то я должен трудиться и оказаться достойным большой чести, которую мне оказали. Да, я не прочь оказаться достойным, но этот чужеземный язык кажется слишком не подходящим для меня. Я не продвинулся ни на йоту. Мой учитель порицает меня и сетует. А если слух о моей немощи уже донесся до Родимого Города? А если этот умник обо мне уже доложил? Иногда мне думается, что хозяйка за мной шпионит. Ах! Как мне избавиться от навязчивости несуразных слов, которые чужеземцы употребляют, чтобы выразить то, что они считают мыслями; от необходимости видеть самих чужеземцев, заявляющихся под видом туристов, со своими бестолковыми вопросами, примитивными интересами, глупым любопытством? Говорить с ними, намыливая слюной круглозвучные вокабулы их гипердиалекта?! Фу! Гадость! Вдруг я вспомнил – но к чему это воспоминание? – об одном зимнем дне. За окном выл ветер: в своей комнате я одиноко приобщался к Весеннику; мне было, наверное, лет одиннадцать. Уже стемнело. Внезапно в комнату стремительно вошел мой отец и несколько секунд смотрел на меня, и его глаза мне показались каменными; затем, так ничего и не сказав, он медленно закрыл дверь и ушел. Я прервал игру и задумался: я понял, что когда-нибудь стану… Нет, молчу. Это не воспоминание о счастливом мгновении, а беспокойное впечатление, предвещающее неслыханное событие.

Когда я вернусь в Родимый Город, боюсь, как бы отец, а с ним и его подчиненные сразу же не осудили меня строго, так как мое знание чужеземного языка, вероятно, покажется им недостаточным, хотя мало кто из них является знатоком, разве что переведатель[17]17
  Неологизм traditaire – не только игра с классическим итальянским каламбуром: traduttore traditore (переводчик – предатель). Кроме traducteur (переводчик) здесь прочитывается traditeur (христианин, передающий священные книги или сосуды язычникам во время гонений, дабы избежать наказания) и traditionnaire (толкователь Библии согласно талмудической традиции).


[Закрыть] Лё Бестолкуй[18]18
  Имя Le Busoqueux можно разложить на buse (тупица; труба, сопло) и queue (хвост; вульг. член). На нормандском диалекте глагол busoquer означает «тратить время на бесполезные вещи».


[Закрыть]. Но их мнение на этот счет меня не смутит, так как я представлю им другие сокровища; те, которые отвоевал на глубине, те, ради которых пробирался в самые опасные потайные пещеры, связывался с омаром и компрометировал себя с бесчисленными сардинами Океана. Мои размышления о жизни – вот что я им преподнесу, и тогда, только тогда Родимый Город сможет возгордиться тем, что меня породил.

Только утрачивая жизнь такой, какой ее воспринимает человек, я достигаю цели своих исследований, и эта цель четко и пронзительно представляется в образе пещерных рыб. Сегодня я опять пошел к ним. Я подумал, что если бы они были способны на трансцендентность, то какой нечеловечной она бы оказалась! Но возможно ли это? Я смотрел на них. Сосуд, в котором они помещаются (помещаются!), не очень большой. Горизонтальная лампа освещает их слабо – как и положено. Вода внутри кажется стоячей – опять-таки как и положено. Их там четыре, не больше.

Может быть, остальные прячутся от света более основательно. Они практически ничем не заняты. Чаще всего пребывают в неподвижности. Когда двигают «себя», то происходит что-то вроде беловатого перетекания; тусклый живот слегка задевает песок и через несколько «шагов» замирает. Интересно, когда они едят и что именно? Да, что они едят? А омар, что пожирает он? Я полагаю, рыб; это тоже может создать иллюзию проникновения в мир омара, поскольку человек также потребляет свежие морепродукты. Но эти бледные существа? Что они едят? Траву, такую же бесцветную, как они сами? Может быть, они вообще не едят? Или едят то, что не является собственно пищей?

То, что меня интересовало всего лишь месяц назад, сейчас оставляет совершенно равнодушным. Сама жизнь, а не ее вычурный перевод на варварское наречие; сама жизнь является смыслом всей моей деятельности, и на это направлены все мои умственные силы. Но прекраснее всего то, что из этих увлекательных размышлений немедленно вытекает утверждение, выходящее за рамки теории о непознаваемости животной жизни, о ее внечеловечности. Как можно заявлять о готовности засунуть целый мир в серию взаимосвязанных понятий, я имею в виду систему, если смысл жизни омара или пещерной рыбы совершенно не поддается охвату человеческого разума?[19]19
  Отсылка к «Песням Мальдорора» Лотреамона: «Вот рыбы… им доступно то, что запретно человеку» (Песнь 1, «Поэзия французского символизма». М., 1993, с. 292, пер. Н. Мавлевич).


[Закрыть] Единственные категории, которыми можно отметить эту жизнь, – категории Страха, Тишины и Мрака. Для пещерных рыб, возможно, следует добавить еще Бесцветье.

Пробило два часа ночи. Из своего окна я замечаю освещенную комнату напротив. Ставни закрыты. Такое позднее время и эта освещенная, подобно моей, комната… Свет гаснет… А если это зеркало?

Получил письмо от отца. Положил его в карман. Еще не читал. Большую часть дня я провел в Зоологическом Саду: в основном думал о раках и их взаимоотношениях с омарами. Почему получается так, что срукществование рака оказывается более «приемлемым», а речные рыбы кажутся более «близкими», чем морские? Значит ли это, что таинственность суйществования исходит от Океана? И наоборот, что жизнь рек участвует в деятельности человеческих обществ? Это открытие меня сильно взволновало, в тот момент, когда я накачивал сдутое колесо на имперской дороге номер семь.

Вот оно, письмо. Я узнаю почерк отца и марку со штемпелем Родимого Города. Распечатываю письмо. Читаю. Ну вот. Мои рассуждения о жизни омара отцу не понравились; эти рассуждения ему не только не понравились, но даже вызвали отвращение и продолжают это отвращение вызывать. По его мнению, все это лишь бессмысленное словоблудие, чтобы не сказать – беспросветная глупость. «Мне пришлось потрудиться для того, чтобы ты получил эту стипендию, – пишет он, – а теперь ты намерен разом погубить мои усилия и свое будущее. Как? Родимый Город в тебя поверил и дал возможность целый год учить чужеземный язык в той самой стране, где он произрастает, а ты все это время смотрел, как какой-то омар копошится в стеклянном ящике с соленой водой!»

Честно говоря, именно этим я и занимаюсь, чего и не отрицаю. Именно этим я и занимаюсь: омар, стеклянный ящик, вода, соль, все – так. Правильно, Отец. Я кричу тебе через моря, через земли, через ручьи, что отделяют Чужеземный Город от нашего Родимого Города, я кричу тебе безупречно поставленным голосом: правильно! Но мне не стыдно. Почтенный отец, осмелюсь тебе сказать: на этот раз, боюсь, ты не совсем прав. И сказать тебе это осмеливается твой старший сын. Мои исследования – не пустые разглагольствования. Для человеческого разума – это шаг вперед, если можно допустить, что разум человека, как и его тело, – двуногий и способен, как и оно, делать шаги. Я в этом убежден: в этом смысл моей жизни.

Я должен сделать так, чтобы отец это принял. Я открою ему тайну пещерных рыб. Его ум и беспристрастность не смогут не преклониться перед глубиной и красотой моих открытий. Но это еще не все. Если он доволен Полем, спокойным, умным и трудолюбивым, то Жан, наоборот, его немного беспокоит. Что именно брат мог сотворить после моего отъезда? Недавно он вернулся изможденный, изнуренный, изголодавшийся, проведя целую неделю на Знойных Холмах. Не я ли несу ответственность за эту перемену? Я не могу ответить на этот вопрос. Откуда мне знать, из-за чего это потрясение? Да ничего я не знаю. Вот он, Жан, запыленный, взлохмаченный, с тонкими пальцами и изящными руками, побелевшими от мела холмов, чуть скривив рот вправо подобно тем, кто много страдал, проходит по улице под моим окном. Я встал, высунулся из окна и увидел, как, шатаясь от усталости, он прошаркал в изорванных сандалиях по мостовой Чужеземного Города и растворился в свете ближайшего фонаря, услышав шаги полицейского. Брат был не один.

Вот что я ответил:

Пещерными называют животных, обитающих во мракости пещер; среди них имеются и рыбы. «Среда» их ослепляет и обесцвечивает. Они похожи на личинок. Я не знаю, чем они питаются, и полагаю, что нельзя оставаться равнодушным перед самим фактом их сплюществования. Что касается меня, то всякий раз, осознавая факт этого слуществования, я чувствую внезапную слабость. После того как мы прошли стадию этого первого, чисто сентиментального сопоставления и всесторонне его углубили, можно отметить, что оно не только аффективно, но означает еще и саму реальность, то есть оказывается Нечеловеческим. Я хотел бы объяснить отцу, что жизнь не есть что-то совершенно доступное различным органам восприятия человека, что приписываемые ему этические и эстетические ценности не имеют отношения ни к одной из форм жизни, а следовательно, еще меньше к Жизни Самой по Себе[20]20
  Реминисценция темы «нечеловечности» и «ужасности» бесцветных животных в романе Г. Мелвилла «Моби Дик» (гл. XLII «О белизне кита», гл. LVIII «Планктон»).


[Закрыть]. Я немного развил сюжет, и у меня получилось длинное письмо на десяти страницах. Еще четыре страницы – матери, четыре – Полю, десяток почтовых карточек родственникам (я не забыл написать самую слезливую и благодарную открытку своей гнусной шлюховатистой старой бабке со скрюченными пальцами и длинными клыками, окопавшейся на маленькой ферме вдали от Города, почти у самых гор; это она прислала мне междугородний перевод для покупки лекарства от подстерегающей меня болезни: ретроградной тошноты). Затем отнес все на почту. Сходил к учителю. Пообедал. Поприсутствовал на лекции и в полчетвертого поспешил в Зоологический Сад.

Проблемы, которые ставит поведение млекопитающих, не внушают мне особого беспокойства. Животные бывают в разной степени глупыми, милыми, красивыми и вонючими, но все они пребывают в рамках жизни, к которой принадлежит человек. С птицами тоже еще не все потеряно. Тайна совы есть тайна человеческая.

Быть может, первые опыты столкнули меня в слишком глубокую пропасть. Быть может, долгий и медленный спуск оказался бы предпочтительнее. Выжившее в человеке я искал бы у обезьяны, затем у собаки, кошки, слона, енота-полоскуна и так – до самого утконоса, а там и у птиц. Уже с рептилиями я предугадал бы первые трещины. Рыбы, хотя все еще относятся к позвоночным, вызывают ощущение определенной тревоги. С беспозвоночными начинается ужас.

Но подобный путь был бы слишком долгим. Среди разных видов я ищу не убыль человеческого, а зарю внечеловечного.

Я погулял по Зоосаду, чувствуя себя спокойно рядом со всевозможной живностью, морскими котиками и грифами, пумами и пеликанами, кошками и пингвинами. Должен все же отметить, что колибри меня несколько смутили, но это уродство вряд ли вернет меня к созерцанию летающих пернатых. Довольно спокойно рядом с животными, подумал я, менее спокойно – с людьми. Я преисполнен недоверия к находящимся здесь чужеземцам. Я не очень им доверяю, они мне кажутся не совсем искренними. Так как же я могу вслепую бросаться в изучение их языка, возможно придуманного по частям во имя непонятно чего?