Текст книги "День святого Жди-не-Жди"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Вы его разбудите? – спросила Алиса Фэй.

– Это может показаться вам бесчеловечным, но гуманитарные науки, равно как физиология, биология и прочие естествознания, иногда предполагают некоторую кажущуюся жестокость. Порой этнография, социология и статистика требуют от своих служителей окончательно и полностью жертвовать комфортом изучаемого респондента.

– Уместно ли это в нашем случае?

– Нет, – ответил Дюсушель. – Мы сразу пройдем в кабинет мэра. Но перед этим постучим. Следуйте за мной.

Он постучал и вошел.

Пьер работал.

Он что-то писал.

Он поднял голову.

– Господин Набонид? – произнес Дюсушель. – Позвольте представить вам мои рекомендательные письма.

Целомудренным бюваром Пьер прикрыл составленный им план муниципального аквариума. Сдвинул брови, что вызвало у посетителя первое оправдание:

– Привратник спал…

После чего последовало второе:

– Меня сопровождает мадмуазель Фэй, звезда, и весьма знаменитая.

Пьер на это ответил жестом, который они истолковали как до-пустительный, и сделал вид, что читает представленные документы. После чего вернул их Дюсушелю.

– Вы правильно сделали, что приехали на праздник в этом году. Он будет последним. Возможно даже, что вы уже опоздали.

– Не знаю, как понимать ваши слова, господин мэр, – вежливо ответил слегка встревоженный Дюсушель.

Пьер посмотрел на ноги Алисы Фэй, и это ему что-то напомнило. Но это что-то было не настолько цепким, чтобы он забыл о вопросе Дюсушеля.

– Ну ладно, поскольку вы – туристы, я могу вам сказать со всей откровенностью. Жди-не-Жди этого года будет последним. По крайней мере, как сухой Жди-не-Жди. Отныне мы вступаем в царство влаги.

– Вы вернете дождь?! – воскликнул Дюсушель.

– Несомненно, ум ученых проворен, а разум прозорлив. Да, я верну дождь[121]121
  Отсылка к Ветхому Завету: «И поставлю суд мерилом и правду весами; и градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства» (Ис. 28, 17).


[Закрыть]. Но пока это секрет. Никто в Родимом Городе не знает о моих намерениях. Когда они узнают, то поднимется большое волнение, которое, возможно, меня сметет. Я оставлю им завтрашнее наслаждение от последнего праздника по установленному обычаю, но уже вечером на их головы прольется вода из наконец-то сотворенных и отворенных туч[122]122
  Отсылка к Ветхому Завету: «Кропите, небеса, свыше, и облака да проливают правду; да раскроется земля и приносит спасение, и да произрастает вместе правда. Я, Господь, делаю все это» (Ис. 45, 8).


[Закрыть].

– Господин мэр Родимого Города, не могли бы вы объяснить, каким образом вы намерены осуществить этот проект?

– Я не собираюсь от вас ничего скрывать. Я просто выброшу тучегон на свалку.

– Этот тучегон действительно эффективен?

– Несомненно.

– Вы полагаете?

– Несомненно.

– А вам не кажется, что существует просто некое совпадение между хорошей погодой и этим предметом? Но никак не воздействие последнего на первый?

– Знаете ли вы, что когда-то в этом городе, как и в любом другом, шли дожди? И даже еще чаще.

– И с появлением тучегона все изменилось?

– Да, воцарилась сушь.

– Но вечно хорошая погода, не есть ли это благость, которой все рады?

– Ей рады не все.

– В самом деле? – лицемерно воскликнул Дюсушель. – Неужели существуют родимогородцы, которые высказывают недовольство вечно хорошей погодой?

– Среди тех, кто говорит, возможно, нет. Но среди тех, кто не говорит?

Дюсушель мысленно пролистал свой справочник и не нашел вопросительной тактики, подходящей для этой звонетической[123]123
  Вероятнее всего, неологизм phonore образован слиянием фр. phonétique [от гр. phônê] (фонетический, голосовой) и фр. sonore [от лат. sonorus] (звучный, звонкий, звуковой). Возможно, это – сочетание прилагательного phônê (голосовой) с формой лат. глагола orere (просить, испрашивать, молить); в этом случае неологизм можно перевести как «ответопотребный».


[Закрыть] ситуации. Алиса Фэй всерьез заскучала, что выразилось в затянувшемся рассматривании носков туфель: несмотря на занятия танцами, ступни у нее были коротенькие и пухловатые. Пьер посмотрел на эти ступни, полушелк-полукожа, перед тем как – в ответ на этнографическое непонимание – подчеркнуть:

– Да, среди тех, кто не говорит.

– А таких много? – на всякий случай спросил Дюсушель.

– Много! – воскликнул Пьер. – Немерено!

Он перевел дыхание.

– Наша река – из песка, а ее берега – из грязи. Наши ручьи – желты и скудны, а наши потоки не имеют сил катить гальку. Где, где, где же жить рыбам, рыбам, жившим здесь когда-то?!

– Всем не потрафишь, – прошептал Дюсушель.

– O-oh! – воскликнула мадмуазель Фэй. – Fish?[124]124
  Рыба (англ.).


[Закрыть]

– Вас это не интересует? – спросил Пьер.

– Итак, вы готовите настоящую революцию, – сказал Дюсушель. – Преобразование метеорологического сгуществования?

– Я рискну сделать это в день Святого Жди-не-Жди.

– Рыбы не сумеют защитить вас от гнева родимогородцев, когда те окажутся под дождем.

– Да.

Пьер задумался и продолжил:

– Если бы я мог их переубедить… но нет. Они все верят в хорошую погоду.

– И никто не придерживается вашего мнения?

– Быть может, привратник. Против меня и так уже обращено столько ненависти.

Тишина начала давить на стены кабинета. Шелк чулок Алисы Фэй оказался вдруг более чем блестящим, а линия ноги – более чем восхитительной. Глаза смущенного Пьера оторвались от истоков грядущей революции, и Дюсушель, прочистив голосовую щель, подступился в следующих выражениях:

– Господин мэр, не скрою от вас – я говорил вам это в самом начале, – что приехал сюда, для того чтобы – причем с научной целью – присутствовать на классических празднествах Жди-не-Жди. Для меня будет большим огорчением, если они окажутся хоть в чем-то изменены.

– Я очень уважаю науку, – ответил Пьер, – но не меньше уважаю и самого себя.

Его взгляд опустился до лодыжек Алисы Фэй, медленно поднялся до глаз Алисы Фэй, и язык Пьера протарабарил для ушей Алисы Фэй следующие звуки:

– А вы, мадемуазель, также желаете, чтобы ничего не изменилось в протоколе Праздника?

Вспомнив о своем отце, он добавил:

– Поскольку хозяин здесь я.

Алиса, найдя эту галантность естественной, произнесла:

– Да. Желаю.

– Тогда, мадемуазель, мсье, в этом году вы еще сможете присутствовать на классическом Жди-не-Жди. Надеюсь, вы получите от него еще большее удовольствие, зная, что он будет последним. После Весенника, тучегон перестанет функционировать, и будь что будет.

– Благодарю вас за эту большую милость, – сказала Алиса Фэй.

– Естественно, – сказал Пьер, – все это должно остаться между нами.

Они пообещали, затем Дюсушель попросил различные разрешения и привилегии, а также разные пропуски и допуски, которые были ему отпущены и выданы.

В этот момент Поль открыл дверь, вошел в кабинет и оказался за спиной Алисы Фэй. Перед ней стояло зеркало, он увидел ее, и это явление повергло его в полную бессознательность. Он рухнул.

Присутствующие встали, чтобы посмотреть на обмороченного.

Пьер его представил:

– Мой брат.

Алиса спросила у Дюсушеля:

– Вы думаете, что это из-за меня?

Пьер сделал все, что было в его силах, дабы привлечь внимание привратника, грезившего (возможно) в Большом Зале Ожидания и Почета: он потряс колокольчиком.

Алиса склонилась над бессознательным и снова спросила у Дюсушеля:

– Вы думаете, это из-за меня?

– Это относится скорее к психосоциологии, – ответил Дюсушель. – Полагаю, этот обморок – феномен, вызванный эротизированной рекламной.

И, подумав, добавил:

– Значит, здесь показывали фильмы с вашим участием?

– И не мало, – ответил Пьер. – А Поль не пропускал ни одного. Он ходил на все сеансы. Особенно когда показывали «Пожар в городе».

– В этом фильме были пожарные? – спросил Дюсушель.

– Одна лига хотела его запретить, – сказал Пьер.

Дюсушель удивился судществованию подобной секты в Родимом Городе. Пьер ему ответил, что оно было весьма эфемерным, это судшествование. Дюсушель заинтересовался, к чему столь яростные гонения именно на сей фильм. Тогда Пьер описал бабочку, вышитую на черном чулке Алисы Фэй.

– Столько нравственности ради какого-то чешуекрылого лепидоптера[125]125
  От гр. lepis (чешуя) и pteron (крыло) – отряд насекомых с полным переходным циклом (гусеница, куколка, бабочка), имеющих две пары перепончатых крыльев, покрытых цветной микроскопической чешуей.


[Закрыть], – заметил Дюсушель.

Алиса занималась исключительно Полем. Она отвела прядь, ниспадающую ему на лоб и глаза.

– Нужно что-то сделать, – сказала она. – Воды! Может, принести воды?

– С водой здесь плохо, – ответил Пьер. – Мое верховное распоряжение еще не вступило в силу, – добавил он после небольшой паузы.

Наконец появился привратник. Он приближался с явной опаской, потирая ладонями глаза и позевывая.

– Воды! – крикнул Пьер. – Хотя бы немного воды.

– Вот те на! – отреагировал Сахул.

– Для моего брата!

Сахул поднял повыше веки и заметил Поля, голову которого Алиса Фэй удерживала чуть выше уровня ног.

– Смотри-ка, – удивился Сахул, – Алиса Фэй!

– Он тоже видел лепидоптера? – спросил Дюсушель.

– О, мадемуазель! Вы почтили своим присутствием наш Родимый Город?

– Идите же за водой, – сказал Пьер.

– Мадемуазель, вы не могли бы автографировать мне дагерротип?

– Я искренне сожалею, – сказал Дюсушель, – что за всю свою жизнь бывал в кино крайне редко. То есть практически никогда, если не считать документальные фильмы.

– Ах, сударь! – воскликнул Сахул. – Кинематограф – это настоящее волшебство! Как я вам сочувствую, как жалко, что вы никогда не посещали сумеречных залов!

– Вы смотрели «Пожар в городе»?

– А то как же! – воскликнул Сахул. – Шедевр! Мадемуазель играла в нем потрясающе. И была в эдаком трико. Ну, скажите, Мадемуазель, так вы мне савтографируете дагерротип?

– Так вы пойдете за водой? – спросил Пьер.

– Вам недостает авторитарности, – заметил Дюсушель.

– Дайте ему возможность очнуться самому, – сказала Алиса Фэй.

– Уже пошел, уже пошел, – отозвался Сахул.

– Я – не тиран, – заявил Пьер.

– По-моему, он открывает глаза, – заметила мадемуазель Фэй.

– Но собираетесь выбросить тучегон на свалку, – продолжил Дюсушель.

– Кто это собирается? – спросил Сахул.

– Так вы пойдете за водой? – спросил Пьер.

– Он приходит в себя, – сказала Алиса Фэй.

– Чтобы прийти к вам, – заметил Дюсушель.

– Отменная объективность, – сказала Алиса Фэй.

– В нашей специальности всегда приходится чуть-чуть заниматься психологией, – ответил Дюсушель.

– Я могу уже не идти за водой, – заметил Сахул.

– Где я? – спросил Поль.

Он фыркнул. Учитывая опрокинутое положение тела, прежде всего уткнулся взглядом в потолок. Затем заметил какое-то лицо, ощутил нежное тепло, мягкость и упругость чьей-то ноги под своим затылком. Распознав во всем этом присутствие любимого существа, он снова лишился чувств.

– Вот это да! – произнес Дюсушель.

– Что ни говори, – сказал Сахул, – а он здорово втюрился.

– Вас уже не спирает от былого уважения, – сказал Пьер. – Хотя вы были в числе моих друзей.

– Прашупращеня, прашупращеня, – прошептал Сахул.

Он удалился, оглядываясь на подколенную складку Алисы Фэй и морщинистость ее шелка.

– Так идти мне за водой или нет? – спросил он, скромно застыв в дверях.

– По-моему, бесполезно, – высказался Дюсушель.

– Прашупращеня, прашупращеня, но я получаю приказы только от своего хозяина.

– Выйдите, – сказал Пьер.

Дверь закрылась. Снова открылась. Сахул, кивая на Дюсушеля, вопросительно напомнил хозяину:

– Он что-то сказал про тучегон.

– Я вам тоже скажу, – пообещал Пьер. – Выйдите.

– Так идти за водой или нет?

– Я дам вам дагерротип с автографом, – пообещала Алиса Фэй.

– Когда изволите?

– Можете зайти за ним завтра с утра ко мне в гостиницу.

– Я счастлив и премного вас благодарю, мадемуазель. Смотрите-ка, сейчас он снова откроет глаза, но если увидит вас с первого взгляда, то опять провалится во мрак; лучше его усадить, чтобы он увидел вас не сразу.

Дюсушель и Пьер усадили Поля в протомуниципальное[126]126
  От гр. prôtos – первый, изначальный.


[Закрыть] кресло. Алиса Фэй сместилась влево и чуть назад. Поскольку они последовали его советам, Сахул удалился.

Поль, очутившись за протомуниципальным столом, удивился. Он принялся рассматривать предметы, находящиеся перед ним и по сторонам, но назад не оглядывался, а следовательно, не мог сразу обнаружить присутствие Алисы Фэй, хотя и ощущал пронизывающий и тончайший аромат, отличавшийся от всех известных естественных запахов Родимого Города.

Он неловко встал, чтобы уступить кресло брату, ибо тот ревниво относился к своей атрибутике.

– Ничего страшного, ничего страшного, – сказал Пьер, быстро усаживаясь в кресло.

Затем взял брата за руку и торжественно добавил:

– Поль, у меня для тебя большая новость, невероятная новость, сдержи свое волнение, так вот: мадемуазель Алиса Фэй, звезда чужеземного кинематографа, находится в наших стенах, и даже больше, она находится среди присутствующих здесь.

Повернувшись к ней, он заключил свой дискурс следующей клаузулой:

– Мадемуазель (он поклонился), позвольте представить вам моего брата, Поля Набонида.

– Мадемуазель, – сказал Поль, – я – очарован.

Он и в самом деле был таковым.

Очарованным.

Она была приятно удивлена, что не без удовольствия расположило ее к словесному обмену. Они сразу же и поочередно принялись произносить разные реплики под критическими взорами присутствующих лиц. Так они договорились о последующей встрече, затем Алиса Фэй ушла в сопровождении Дюсушеля.

– Очаровательный юноша, – подытожил этнограф, – к тому же он, как мне кажется, испытывает к вам определенное чувство. Кинематограф – это тема, которую я еще не изучал вплотную. И, признаюсь, даже не думал, что сие искусство могло в регионе, подобном этому, найти отклик, хотя бы отдаленно напоминающий тот.

– Мой образ, – произнесла Алиса, – становится универсальным.

– Всеобщим, – осмелился уточнить Дюсушель.

– Универсальным, – поправила его Алиса. – Какая женщина универсальнее меня?

– Богиня, – нашелся Дюсушель.

– Несомненно, но ведь я двигаюсь. Не оккультное и не символическое проявление время от времени, а непрерывность реального движения.

– Форма без материи.

– Форма света.

– И тени.

– Все эти сменяющиеся атомы времени, это – я.

– И в вас влюбился брат мэра.

– Каково должно быть его одиночество!

– Одиночество, заполненное вашими экранными всполохами.

– Я его обворожила.

– Вы его обморочили.

В «Косодворье» они выпили по коктейлю.

– Итак, уважаемый, – спросила мадемуазель Фэй, – вы действительно так редко ходите смотреть мувиз?

Они вместе поужинали. Симон Хуйцер, все еще страдающий от сухого тринуклеита, корчился в своем душном номере. Алиса послала ему фрукты. Дюсушель говорил мало, часто задумывался. Алиса чувствовала себя как-то странно.

Выпив кофе – так как кофе взбадривало их обоих (равно как и Симона Хуйцера), – они помолчали.

Алиса вздохнула.

– Мне кажется, – наконец произнесла она, – я влюбилась в этого обалдуя.

– В самом деле? – пробормотал Дюсушель, ощутив легкое ревнивое покалывание в области простаты.

Хотя и не имел никаких видов на Алису. Обычно он работал с местным контингентом. Это давало ему дополнительную информацию. Он взял себя в руки и сказал:

– Я нахожу его симпатичным.

– Здесь – другое.

– Да. Вы пойдете на свидание с ним?

– Да. На Вечернем Променаде Окружной Дороги Города, вдоль Важного Бульвара. Вы пройдетесь со мной? До этого места?

– Да. Вы по-прежнему уезжаете послезавтра?

Она взглянула на него:

– Да.

Они выпили по рюмке строгача, родимогородского ликера из кедра и иссопа[127]127
  Кроме игры на схожем звучании – cèdre (кедр) / Phedre (Федра) и hysope (иссоп) / Esope (Эзоп) – компоненты напитка имеют символическое значение. В древности считалось, что кедровое масло обладает магическими свойствами; отсюда его использование язычниками при некоторых обрядах и даже для бальзамирования трупов. Растение иссоп (Hyssopus officinalis) часто употреблялось в еврейских обрядах очищения. «Окропи меня иссопом и буду чист», – молится Давид (Псл.50,9), об «иссопе, вырастающем из стены», говорит Соломон (Цар. 4, 33). Моисей в земле Египетской объявляет старцам повеление Господа: «И возьмите пучок иссопа, и обмочите в кровь, которая в сосуде, и помажьте перекладину и оба косяка дверей» (Исх. 12, 22–23). Господь в пустыне учит Моисея и Аарона очищаться от прикосновения к мертвому телу: «И пусть кто-нибудь чистый возьмет иссоп, и омочит его в воде, и окропит шатер и все сосуды и людей, которые находятся в нем, и прикоснувшегося к кости человеческой, или к убитому, или к умершему, или ко гробу» (Чис. 19, 18).


[Закрыть].

Люди, прибывшие отовсюду, столпотворялись.

Уже накануне Жди-не-Жди переваривание происходило тяжело и медленно, надлежало подготовить желудки к грядущему бруштукаю; человеческое тесто – более вязкое, чем обычно, – неспешно ползло по пешеходным зонам. Здесь были все: родимогородцы, высокие и низкие, знатные и простые, хорошие и плохие, глупые и преглупые, средние и крайние, такие и сякие, те, что ходили туда и сюда, те, что говорили, и те, что молчали, а кроме них были еще и сельчане, высокие и низкие, знатные и простые, хорошие и плохие, глупые и преглупые, средние и крайние, такие и этакие, те, что ходили туда и сюда, те, что говорили, и те, что молчали, а еще чужеземцы, высокие и низкие, большей частью знатные, простые довольно редко, Р.Г. ведь не близко, нужны тюрпины и ганелоны, чтобы сюда приехать, хорошие и плохие, средние и крайние, такие и всякие, те, что ходили туда и сюда средь сельчан и родимогородцев и говорили меж собой, вот звезда Алиса Фэй Алиса или же ах, значит, вы впервые приехали на Жди-не-Жди и те, что молчали, поскольку были снобами, которые неоднократно видели этот их Жди-не-Жди, но не произносили ни слова, дабы выглядеть достойно.

Пока Алиса мечтала, Дюсушель пропустил еще несколько рюмочек строгача. Затем они вышли, оставив Хуйцера пересыхать в номере. В порыве нежности, который объяснялся воздействием строгача, а также некоторой ревностью, Дюсушель взял Алису под руку. Алиса не высвободилась, позволив сжать мякоть своего бицепса, который она укрепила благодаря спорту, одной из дисциплин Святолесья, неведомой родимогородцам. Зажигались лампочки на акациях. Иногда удавалось различать людей. Людей, которых они конечно же не знали, ну, разумеется, откуда они могли их знать.

Например, они не узнали в лицо Лё Бестолкуя, с его половиной и дочерью, которые выгуливались в этот предпраздничный вечер. Зато переведатель узнал их. Он приказал семейству ждать в отдалении и набросился на приезжих, активно пользуя чужеземный язык:

– Мадмуазель Алиса Фэй, не так ли? Не позволите ли вы позволить мне попросить у вас автограф?

Он вынул из внутреннего кармана пиджака слегка помятый дагерротип Алисы. Та являла свой образ на бумаге благодаря активному воздействию света на некоторые соли и демонстрировала бархатное трико и облегающие шелковые чулки, а также украшение в виде черного, как смоль, лепидоптера.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – шептал переведатель в мракости. – Надпиши-итиивомне-е! Надпиши-итиивомне-е!

– Я очень польщена вашей просьбой, – ответила звезда. – С кем имею честь?

– Ваш покорный слуга Лё Бестолкуй, переведатель в этом городе, нашем Родимом.

– Меня зовут Дюсушель, – сказал Дюсушель, начиная подумывать о том, чтобы отпустить руку Алисы Фэй. – Я – исследователь.

– Очарован, – сказал Лё Бестолкуй, хотя таковым (очарованным) вовсе и не был.

Спрятав автографированный дагер, он знаком подозвал двух сопровождавших его бабенций. Представились. Дюсушель не знал, что выбрать: одиночество с Алисой, которое наверняка не могло быть долгим, поскольку та стремилась на встречу с Полем Набонидом, или профессиональный долг, который требовал от него якшания с естественным материалом, то есть в данном случае с Лё Бестолкуем, почти несомненным источником характерных подробностей, сплетен, пересуд, суеверий и диалектизмов. Алисе не терпелось улизнуть.

Ей это удалось.

Внезапно, забыв про звезду и обольстившись этнографом, Лё Бестолкуй разболтался. Он расспрашивал Дюсушеля, как Родимый Город то, да как Родимый Город се, короче, обычная тематика в разговорах с туристами. Его половина и дочь рта не разевали. Дюсушель сразу же понял, что все трое были довольно причудливыми экземплярами. Он предпочел бы общество Алисы, но, раз уж улизнула, ничего не оставалось, как набираться знаний. Фонографиозным ухом он слушал речи переведателя, которые становились все более придурковато конфиденциальными. Он, переведатель, плакался по поводу ига, сносимого от мальчишки, причем весьма невежественного по части чужеземного языка, ну да ладно, не будем об этом, он сожалел о временах Великого Мэра Набонида, временах отнюдь не древних, всего один год, как, ведь завтра будет ровно один, с того самого момента, когда, да. Вы приехали сюда в первый раз? Моя дочь, Эвелина, что за вопрос, выйдет замуж в нашем кругу. Само собой разумеется. В кругу знатных лиц. Великий Набонид на нее поглядывал. Правда, доча? Дама, фаворитка, – уже неплохо. Это все же имеет значение. Особенно среди знатных лиц. Речь шла даже о том, что она выйдет за Пьера.

– Да нет же, папа! За Поля!

Дюсушель оглядел девушку. Хороший образчик родимогородской девственности, показалось ему. Он почувствовал желание ее исследовать. Из этой респондентки можно было бы выжать несколько фольклорных деталей.

Наговаривая нежности, Дюсушель стал о нее тереться, в то время как ее родители жидко улыбались, мечтая о грядущей копуляции дочери с туристом, что имел ух какой ученый вид.

Как ни в чем не бывало, переведатель Лё Бестолкуй следовал в непосредственно-заинтересованной близости, объясняя явления. Тем временем под покровом мракости раззадорившийся Дюсушель водил рукой по ягодицам Эвелины и рассеянно прислушивался к рассказу о разных происшествиях, которые более или менее Города знатных лиц Родимого оживляли жизни течение. Так, Лё Бе-уй хвалился тем, что сумел остаться на своем месте; Пьер его не ликвидировал. Переведатель был одарен гибким хребтом и этого даже не скрывал. У Эвелины он был таким же, гибким. Малышка интересовала Дюсушеля все больше и больше. Но родители наступали им буквально на пятки и несли до чего ж увлекательно полную бестолкуйню по поводу Родимого Города. Затем переведатель разворчался, патамушта звезда улизнула. В воздухе пахнуло эротикой, и супруга затерлась о супруга, нашептывая ему на ухо ух ты котяра блудливый чем дальше, тем больше.

Так, шаг за шагом, они продвигались и наверняка дошли бы до конца – как законная чета, так и девственно-туристическая пара, – если бы не столкнулись (этого следовало ожидать) с группой знатных лиц, которые вышли развеяться и размять ноги, хороший вечерок, а вы как, в порядке, не мешало бы пропустить стаканчик фифрыловкй, и прочая фоническая чушь, дурь и мудазвонщина. Приветственно пожимая друг другу мокрые от пота ладони, родимогородцы искоса поглядывали на туриста, который, похоже, растерялся, куда их вообще девать-то, лапы свои. Лё Бе-уй представил чужеземишку, и клейкие рукопожатия возобновились, но глаза уроженцев продолжали настороженно разглядывать, а языки прижимались к нёбу лишь ради скудных реплик.

– Я, – наконец сказал Дюсушель, вспомнив о своих профессиональных обязанностях, – очень рад, что завтра смогу присутствовать на традиционном праздновании Жди-не-Жди.

– А с чего это ему не быть традиционным? – спросил Сенперт. – Он всегда такой: традиционный.

– Это как посмотреть, – одновременно и сдуру брякнул Капюстёр.

– Что вы имеете в виду? – быстро отреагировал Дюсушель с макиавеллизмом, присущим любому объективному исследователю.

– Ничего.

Капюстёр замкнулся.

– Речь идет о… каких-то изменениях? – вкрадчиво спросил Дюсушель, упиваясь собственной изощренностью.

– Кто это вам сказал? – спросил Сенперт.

– Здешние люди, с которыми я встречался.

– И где же?

– В таверне.

– Неудивительно, – взорвался Лё Бе-уй. – Не верьте тому, что болтают в злачных местах. И чего ради вы туда сунулись?

Дюсушель проглотил бестактность и неуверенно ответил:

– Мне порекомендовали попробовать фифрыловку того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника.

– У меня фифрыловка получше, – сказал Лё Бе-уй.

– Но ведь я не был приглашен.

– Так пойдемте и разопьем бутылочку.

– Отличная мысль, – сказал Сенперт.

Дюсушель задумался. Разумеется, в гости к частным лицам туристы попадают не часто, а этнографы – и того реже. К тому же благодаря этой попойке он наверняка смог бы продолжить тестирование Эвелины, которая двигалась послушно и параллельно своей мазерше[128]128
  Искаж. англ. mother – мать.


[Закрыть]. Однако его беспокоила Алиса Фэй. Он стал уклоняться.

Сенперт настаивал, но совершенно бескорыстно, ибо его почти никогда не приглашали к переведателю. Лё Бест-уй гордо расхваливал свой напиток. Капюстёр и Зострил мямлили нет многозначительно. Так все дошли до маленькой площади, на которой коагулировалась человеческая масса. Дюсушель, якобы невзначай, огляделся тем панорамным высматривающим взором, который вырабатывается лишь в результате многочисленных путешествий в дальние страны, но Алисы Фэй не увидел.

Поэтому этнограф принял приглашение на фифрыловку и пристроился к Эвелине. Ему удалось оттеснить ее в сторону, во-первых, благодаря своей собственной ловкости, во-вторых, благодаря ловкости девушки и, в-третьих, благодаря пособничеству знатных лиц, хотя в их обычаях никогда не практиковыковывалась жертвенная проституция отпрысков женского пола.

– Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр, – прошептала Эвелина.

– После обеда, – уточнил турист, восхищаясь касандрилейским стихом, формой выражения, которая редко считается часто употребляемой среди родимогородских дев.

– Я на нем скоро помолвлюсь, – сообщила Эвелина. – Слышали папашу?

– Вы рады, что станете мэршей?

– Чихала я на это с присвистом, – ответила Эвелина. – Меня хотят обязательно пропихнуть в его семейку. А мне это не по душе.

– Что именно?

– Семейные истории. Папаша (она грациозно кивнула в сторону Лё Бе-уя) думает только о том, как бы побольше заганелонить. То есть о деньжатах. Не знаю почему, но это якобы зависит от семьи Набонидов. По-моему, он морочит себе голову. Во всяком случае, я, так сказать, почти помылвлена.

Она засмеялась.

Ну и дурища, подумал Дюсушель, тиская ей талию. Это интересовало его все меньше и меньше. Перед дверью Лё Бестолкуя он струхнул.

И покинул компанию.

То, что вообще все туристы хамы, было известно и раньше, но только в принципе. Уклонение этнографа долго обсуждали.

Дюсушель вновь погрузился в круговой поток родимогородцев. Время от времени он посматривал направо, налево, в сторону маленьких мракостных аллеек. Тени метались под покровом теней, но не видел совсем он Алисы нигде Фэй среди них.

Окружная Дорога – это все же не велосипедная дорожка, говорил себе этнограф. И продвигался вглубь по тропам узким. Справа и слева во тьме обнаруживал влюбленных. Их было немало, по крайней мере, тех, кто залезал под юбки, и тех, кто позволял туда залезать. Алисы – нигде. Ноги родимогородок его не возбуждали, Дюсушеля, отнюдь. Если б захотел, то мог бы, и с Эвелиниными он, которые совсем даже ничего, вволю насладиться меццотинто[129]129
  Фр. mésotinte [от ит. mezzo-tinto] – меццо-тинто; «черная манера», способ гравирования на металле, предназначенный для глубокой печати.


[Закрыть]. Но искал лишь Алису, не потому, впрочем, надеялся, что вот-вот глазам откроется она с лепидоптерами на ляжках в черном шелке, а потому, что осознал просто, просто-напросто, утечку в смысле своей научной объективности.

За углом ограды, ограждающей кустарные кустарники, Дюсушель столкнулся с двумя пьяными субъектами, которые сказали А! хором, никак «турик», это были Спиракуль и Квостоган.

«Турик» посмотрел на них безо всякой благосклонности, оценивая их скудноватыми в смысле фольклорного ознакомления – раз, в смысле информации относительно Фэй – тфа. Изрядно нафифрыленные гуляки выдали целую серию А! а! которая принеятно фстревожила Дюсушеля, несмотря на его богатый опыт общения с туземным контингентом.

– А! – наконец-то разродился Спиракуль. – Он возомнил.

– Да еще как, – подсказал Квостоган.

– Что будет Жди-не-Жди.

– По старой традиции.

– И ошибся.

И хором:

– Разве нет?

Собрав все свое мужество в трясущиеся поджилки, Дюсу спросил:

– Это почему же?

Спиракуль прыссснул со смеху:

– Как будто сам не знает!

– Делает вид, – прыссснул Квостоган.

– А сам знает лучше нас.

– А то! Канешно лутшенассс!

– Тот-то ему все рассказал.

– Потому что, – начал Квостоган.

Спиракуль закончил:

– Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

Дюсушель почувствовал легкое раздражение:

– Заблуждение. Мне уже это говорили. И я уже отвечал, и снова повторяю, что это было после четырнадцати часов.

Не обратив внимания на это несколько апстрактное уточнение, Спиракуль спросил:

– Что он вам сказал? Он дал вам понять, что могут произойти изменения, да?

– Только не надо иронизировать, – проворчал Дюсушель.

После чего получил в зад мощный пинок суровым тяжелым башмаком. Отряхнул рукой штаны и вежливо промямлил:

– Вот ведь Жди-не-Жди… все-таки…

И хихикнул.

Обернулся и увидел Штобсдела.

Спиракуль и Квостоган вульгарно потешались.

Подтягивались любопытствующие родимогородцы. Понятно, что туристы всегда могут оказаться предметом безобидного подтрунивания. Однако от чересчур откровенного веселья приходилось воздерживаться из-за опалы Штобсдела. Мэра-Пьерских диссидентов побаивались. Что не помешало Дюсушелю испробовать на себе второй пинок (от Спиракуля), но теперь уже не просто в зад, а в прозтат[130]130
  Неологизм proze [искаж. гр. πρóσω (прозо) – перед; лат. pro – впереди, перед] можно было бы легко перевести как «перед» или «передок», если бы он не являлся омонимом слова prose от лат. prosa (проза).


[Закрыть], а за ним и третий (от Квостогана). Дюсушель мужественно сносил первые стадии родимогородского сближения, припоминая, что в Путеводителе они упомянуты, как явление отнюдь не редкое.

– Так ты того скажешь нам это? – прыссснул Спиракуль.

– И того повторишь мне это? – задорно подкватил Квостоган.

Штобсдел был не прочь отвесить чужеземцу еще один пинок по заднице, но тот стоял к нему лицом, а тюкать сапогом в брюхо было бы некорректно. Поэтому он ограничился тем, что прочистил горло и харкнул приезжему на плечо.

– Все это, – тактично прокомментировал Дюсушель, – кажется мне невероятно интересным.

– Еще бы, – ответил Штобсдел.

И плюнул на него второй раз. Получилось зеленее, чем в первый.

С вынужденной долей мистицизма Дюсушель попытался припомнить (глубоко про себя) цель своей миссии и произнес:

– Эти обычаи…

– Которые завтра изменятся, – подсказал Спиракуль.

– И вы это знаете, – прорычал Квостоган.

– Да, – подтвердил Штобсдел. – Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

– Ну уж нет! – взорвался Дюсушель. – Нет! Не раньше четырнадцати часов! Не раньше четырнадцати часов! Я не хочу, чтобы возникали подобные легенды!

– И все-таки легенда возникнет, – возразил Штобсдел.

– Да, да, – подхватили Спиракуль и Квостоган. – Возникнет! Возникнет!

Они повернулись к окружающим.

– Ведь, правда, возникнет?

– Да, да, – ответили окружающие.

И, подойдя вплотную к Дюсушелю, зашипели ему в лицо:

– Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

Мимо, в провождении своих супружен проходили Мачут, Мазьё и Мандас. Спиракуль и Квостоган окликнули проходящих мимо, чтобы услышать их одобрение. Сначала те усмотрели в этом некий компромисс с крикунами, но в конце концов ведь речь шла всего лишь о легенде, возникшей и устоявшейся легенде. Они утвердительно одобрили.

Дюсушель избирательно оглядел импортера Мандаса, ибо тот казался ему более способным воспринимать чужеземные мысли, и дружелюбно ему сказал:

– Они меня совсем извели! Я уже устал повторять, что видел гспадина Пьера Набонида после обеда, а они хотят, чтобы это было в полдень.

– Так ведь легенда такая, – ответил Мандас.

– Плевал я на легенду, – взвился Дюсушель. – Где же правда?

– Все знают, – ответил Мандас, – в полдень вас приветствовал наш мэр.

Туриста окружало плотное кольцо. Из него высветился Бонжан. Он тоже был изрядно нафифрылен.

– Чего ему надо? – спросил он.

– Уважения к туристам, – ответил Мандас, учитывая свои интересы.

Бонжан вперил в Дюсушеля практически чистый взор, поскольку эссенция фифрыловки затуманила пока еще только роговицу. Затем поднял брови, опустил их на место, пожал плечами и сказал предмету публичного внимания:

– Все знают, в полдень вас приветствовал наш мэр.

Дюсушель пришел в полное отчаяние. Несколько раз подряд он раскрыл рот, но так ничего и не выжал; затем издал нечеловеческий вой и из звуковых волн, разгоняемых в смутной атмосфере накануне Праздника, раздраженно выудил:

– Значит, вы туристов не уважаете, едрена вошь?

Можно подумать, кто-то об этом задумывался.

Он продолжил:

– Я уже устал повторять, что был там около пятнадцати часов.

– И он вам сказал? – спросил Бонжан.

– И он вам сказал? – схорировали остальные.

– Что будут изменения?

– Что будут изменения? – срезонировали те же.