Текст книги "День святого Жди-не-Жди"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Мы, – сказал он, – так никогда ни до чего не договоримся, если я не вмешаюсь.

– С зонтом, – сказал Зострил.

– Что?

– Да: если вы не вмешаетесь с зонтом.

– Речь не о зонте, – сказал Роскийи.

– А о чем? – спросил Мачут. – Я – не в курсе.

– Нет, мы никогда не кончим, – сказал Зострил.

– Или скорее, мы никогда не начнем.

– Что именно?

– Обсуждать самое животрепещущее.

– Только без скабрезностей, – сказал Роскийи.

Три раза позвонили, три раза подождали, потом позвонили в четвертый раз.

– Это моя дочь, – сказал Лё Бе-уй.

Заседавшие почесали промежности и из вежливости встали. Зострил отодвинул задвижку; упала защелка, и вошла Эвелина.

Она отряхнулась и, прислонившись, чтобы сохранить равновесие, к стене, сняла сапоги. У нее были довольно красивые ноги. Ее чулки почернели от воды.

– Дождь идет, – сказала она, чтобы обрисовать спираторам метеорологическую обстановку.

– Такая уж погода, – сказал Сенперт.

Он предложил посетительнице стул. Она села, закинула ногу на ногу и принялась согревать ступни ладонями.

Все смотрели.

– Итак, – сказал Лё Бе-уй. – Насколько правдиво то, что рассказывают?

– А что рассказывают? – спросил Мачут.

– Опять вы за свое, – сказал Сенперт.

– Сударыня, у вас есть уточнения? – спросил Роскийи.

Эвелина перестала согревать ступни, сняла ногу с ноги и опустила глаза перед мужским обществом.

– Хотите, я разведу огонь? – спросил Зострил.

– Я мало что знаю, – сказала Эвелина. – Нет, спасибо.

– Хотя бы то, что знаешь, – сказал Лё Бестолкуй.

– Смотри-ка, зонт Лаодикеи.

– Давайте не будем возвращаться к этому вопросу, – предложил Сенперт.

– Она здесь?

– Я тебе потом все объясню. Расскажи нам о том, из-за чего мы здесь собрались.

– Из-за чего? – спросил Мачут.

– Не надо нервничать, – сказал Сенперт.

– Мы тоже так думаем, – сказал Зострил.

– Ну? – сказал Лё Бестолкуй.

Эвелина посмотрела на них.

– Из-за Алисы? – спросила она.

Они покраснели.

– А-а, – протянул Мачут. – Алиса Фэй. Теперь понятно.

– Об этом говорит весь город, – сказал Мазьё.

– Из-за предстоящего Жди-не-Жди?

– Вот именно, – сказал Зострил.

– Из-за ее купания?

Все еще гуще покраснели за исключением Сенперта, который побелел, Лё Бестолкуя, который позеленел, и Роскийи, который порозовел.

– Да-да, – вырвалось из пересохших уст Сенперта.

Эвелине они показались смешными, но она не понимала, при чем здесь зонтик Лаодикеи, и смеяться не стала.

– Так вы хотите знать программу будущего Жди-не-Жди? В праздничный полдень, вместо боя посуды, госпожа Набонид откроет инаугурацию Водяной Ямы, которую сейчас копают на Центральной Площади. Она в ней будет плавать.

– Она будет плавать? – спросил Мачут.

– Она будет плавать.

– Плавать? – спросил Мачут.

– Да, – сказал Сенперт. – Машешь руками и ногами в воде, не тонешь и двигаешься вперед.

– Стоя или лежа? – спросил Мачут.

– Лежа.

– Значит, она будет делать это лежа, – сказал Мачут.

– Ну да.

– Это непристойно, – сказал Мачут.

На том и порешили.

Шел дождь, когда они добрались до ворот Города, низведенных, впрочем, до одного лишь общеупотребительного названия, то есть простой таблички, и разрушенных с незапамятных времен. Путники находились в той части Родимого Города, что удлинялась и истончалась вдоль Окружной Дороги. Через открытое – несмотря на проливной дождь, искоса западавший внутрь, – окно и сквозь водяную завесу доходил сбивающий с пути запах, тусклый и пресный, более растительный, совсем не тот, что раньше, но он все равно понравился путнику, который сказал сопровождавшему его лицу: «Чувствуешь?» и сопровождавшее лицо ответило: «Да».

– Это у мамаши Сахул варится бруштукай, – сказал путник.

Сопровождавшему лицу запах был незнаком.

– Да, – сказало оно.

– Пойдем поздороваемся с ней.

– Да.

Они толкнули дверь, вошли, увлекая за и под собой ручьи и лужи.

– Мы вас не побеспокоили, мамаша? – спросил путник.

– Чем могу услужить? – спросила домохозяйка.

– Ваш бруштукай пахнет отменно, – сказал путник.

– В этом году хорошего бруштукая ужо не ждите, – сказала мамаша Сахул. – Слишком много овощей и трав из-за этой воды. Растет их немерено со всех сторон: щавель – огроменный, шпинат – гигантский, кресс-салат – чудовищный: плохи дела. Не будет ужо хорошего бруштукая, что бывал в прежние времена, ежели приходится пихать туда всю эту зелень.

Она повернулась в сторону Знойных Холмов:

– Гляньте, вон они, наши Горы, совсем ужо зеленые с этого дождя, что никак не кончается. Деревья растут чуть ли не на глазах, просто не верится! Даже не знаешь, как они называются. А сколько разновидностей! Пуще того, не успеешь глазом моргнуть, как вылезает еще один лист, которого раньше не видать было.

– Страна изменилась, – сказал путник.

– Вы, стало быть, знавали ее раньше?

– Да, – сказало сопровождавшее путника лицо.

– Вы, стало быть, не турист?

– Нет, – сказал путник.

– Откуда ж вы идете?

– От чужеземцев, – сказал путник.

– Да, – сказало сопровождавшее лицо.

– И вы уже бывали в нашем Родимом Городе?

– Он мне такой же, как и вам.

– Родимый?

– Конечно.

– Не может быть! Гспадин Жан! – воскликнула мамаша Сахул.

– Он самый, – сказал Жан, чтобы уступить чужеземному самосознанию и сбить себя немного с толку.

– Гспадин Жан! – снова воскликнула мамаша Сахул. – Вы уж позволите?

И они расцеловались: чмок-чмок. И слеза вытекла из левого и правого глаза мамаши Сахул, но очи Жана оставались сухи.

– Радость-то какая вновь свидеться, – сказала хозяйка. – Особенно после всех этих изменений.

– Похоже, теперь все время идет дождь, – заметил Жан.

– И не говорите. Вода, одна вода, с утра и до вечера, опять и снова, и тэдэ и тэпэ.

– Так можно и отсыреть.

– Вот именно, – подхватила мамаша Сахул. – Удачнее и не скажешь. Ах, гспадин Жан, вы не изменились; у вас по-прежнему всегда найдется словечко про запас.

– Благодарю вас, – сказал Жан.

– Да чего уж тут. Я ничуть не преувеличиваю.

– А Сахул? – спросил Жан.

– В последнее время он меня пугает. Запил.

– Бедняга Сахул, – сказал Жан.

– Пьет беспрестанно. Одну воду, и в огромных количествах! Задыхается. Печень потихоньку разлагается, вот уж горе-то какое, с его-то заслугами. В любую минуту дня и ночи берет здоровенный ушат воды и выхлебывает его за раз. Ах, как он опустился. А ответственный за это, гспадин Жан, все ж ваш брат, тот, что изничтожил тучегон. Во времена вашего отца, выушпрастите, гспадин Жан, всегда стояла хорошая погода, и мой супруг был сух, как тогдашние холмы. А сейчас? Так у него в заднице скоро вырастут грибы, а в носу – мох, точь-в-точь как в наших горах, что стали, по моему разумению, слишком овощнистыми. Ах, камни, камни!

Она принялась помешивать свой бруштукай.

– И действительно, – заметил Жан, – раньше был запах порезче.

– Еще бы! – сказал мамаша Сахул. – Ну что прикажете делать со всеми этими репами, морковками, свеклами и земляными грушами, которые на нас падают чуть ли не с неба?! А воды столько, что наше большое фамильное блюдо отмывается само собой: теперь никак не сохранишь исконный запах.

– Что касается меня, – сказал Жан, – если бы вы меня угостили, я бы все равно полакомился, несмотря ни на что.

– Гспадин Жан! Ну, конечно же! И вашего спутника тоже!

Она повернулась к спутнику, чтобы услышать слова благодарности, но тот промолчал. Она рассмотрела его. На нем была куртка, шорты и сандалии, как на туристе. Его мокрые волосы ниспадали справа и слева, иногда кудрями. Он смотрел в себя самого, в глубокую нутрь головы.

– Мой спутник, – сказал, улыбаясь, Жан, – никогда не ел бруштукая. Уверен, что ему понравится.

Вышеназванный спутник, вежливо склонил голову, затем встал, подошел к Жану и что-то прошептал ему на ухо. Жан кивнул, вышеназванный спутник пересек комнату и вышел во двор.

Заинтересованная мамаша Сахул переместилась поближе к зацветающему растительностью окну; выглянув, воскликнула:

– Да ведь это ж барышня!

– Это моя сестра, – сказал Жан. – Элен.

– Вона чего, – протянула мамаша Сахул.

И села, ошарашенная.

– Да, это Элен.

– Ну и дура же я, как же сразу не догадалась. Но, гспадин Жан, вы ведь не посмеете водить ее в таком виде по городу, в одежде для туристов и с голыми ногами?

– Я думал, времена изменились.

– Что вы хотите этим сказать, гспадин Жан?

– Я вернулся, чтобы посмотреть Жди-не-Жди, – сказал Жан. – Водный Жди-не-Жди.

Мамаша Сахул не ответила. Она посмотрела в другое окно и сказала:

– Дождь идет.

Элен вошла и снова села.

– Здравствуйте, барышня, – сказала мамаша Сахул. – Я не знала.

Элен улыбнулась. Мамаша Сахул изучала шорты, ноги, куртку, лицо, волосы. Все было очень мокрым.

– Теперь еще и из-за этого начнутся неприятности, – прошептала она.

– Расскажите лучше о моей невестке, – попросил Жан.

– О какой? О той, которую вы не знаете?

– Ну конечно, не об Эвелине же. Расскажите мне об Алисе Фэй.

– Много чего рассказывают.

– Дождь, – заметил Жан.

Мамаша Сахул вздохнула.

– По ее прихоти на Центральной Площади копают глубоченную яму. В ней собирается вода.

– Я же вам сказал, что приехал ради водного Жди-не-Жди.

– Все мужчины только об этом и говорят.

– Посмотрим, – сказал Жан. – Спасибо за бруштукай, но мы должны идти.

Он повернулся к сестре и сказал:

– Пойдем.

Элен встала. Большим и указательным пальцем правой руки она одернула шорты, прилипшие к ягодицам, затем, слегка согнув ноги, спросила:

– Да?

Тогда он произнес несколько фраз как-то очень необычно; некоторые звуки появлялись после определенного количества слогов, не все говорилось одним и тем же тоном, и манера сочетать слова была совершенно непривычной. Когда он замолчал, пол на кухне высох, и запахло правильным бруштукаем[146]146
  В начальной версии романа Жан возвращался в Родимый Город под именем Симона (ср. Симон Волхв), что и объясняет совершенные им чудеса: правильный вкус бруштукая, осушение кухни.


[Закрыть].

Они ушли. Мамашсахул зад ум чего глядь ела, как они ухадили.

Когда она снова принялась перемешивать варево, вода опять начала просачиваться на кухню. Запах блюда вновь стал пресным.

Грудь у Жермены была отвислой, животное пузо – бессильным и бесплодным. Темные волосья, свисающие от головы до зада, ниспадали прямо. Она приходилась матерью трем сыновьям Набонидам, супругой – мужу Набониду, невесткой – бабушке трех сыновей Набонидов, сестрой – своим братьям, племянницей – своим дядьям, тетей – своим племянникам, кузиной – своим кузенам, она была жалкой вылинявшей подстилкой былых мэрских продвигов, еванутой наставницей будущих сопляков не совсем как у других более менее, соучастницей эленического заточения, законной – с момента супружеского окаменения – вдовой без смысла, но не без дряхлости, безликой мастерицей, но не в любви, а в домашнем хозяйстве, никчемной, тоскливо-тусклой зрительницей дождя, Жерменой в девичестве Пальто, вдовой Набонида без сыновей по сути, ибо ни Пьер, ни Поль никогда не приходили с ней повидаться, еще реже Жан, который пребывал у чужеземцев, но поскольку в этот момент именно он и проходил по улице перед ее домом, это ее невероятно поразило. Он был не один, а с каким-то туристом в туристической форме. Они шли насквозь мокрые без козырьков и целлофана. Жан почти не постарел. Что касается туриста, то в нем проглядывало что-то семейное. Тупая, глупая, дурная и идиотическая Жермена все-таки узнала, о! эти лица! на улице под падучей завесой дождя, свою дочь. Расплох, что умерщвляет сердечников, ее немного оживил. Она открыла окно и ставни. Получила прямо в физиономию несколько порывистых и увесистых ушатов воды. Вся ее гостиная, все ее вязанье, все ее кресла, весь ее вяз и весь ее дуб, все ее таганы и вся ее медная посуда, все ее аляповатые безделушки и все ее статуэтки, все ее тарелки и весь ее бархат, вся ее веленевая бумага и все ее разрисованные обои, весь ее нарисованный папа и вся ее нарисованная мама, весь ее нарисованный супруг и все ее нарисованные сыновья оказались забрызганными враз и вдрызг. Согнувшись над подоконником, она прокричала имена. Старческие букли мгновенно взмокли, вода обильно потекла по бороздам в рвины дряхлого лица.

Элен и Жан посмотрели в ее сторону.

– Смотри-ка, теперь она живет здесь, – сказал сын.

– Да, – сказала дочь.

Люди вокруг продолжали идти своей дорогой, так как хотели занять хорошие места, чтобы увидеть купание Алисы, назначенное ровно в полдень. Некоторые предпочли бы бой посуды, как раньше. Но все меняется, почему бы и не это, к тому же никто толком не знал, что такое плавание, кинематографические воспоминания к тому времени уже стерлись. Все видели, как выкапывалась Водяная Яма на Центральной Площади, как она сама по себе наполнялась водой; теперь все шли смотреть, какое применение уготовила ей Алиса. А еще, полагали некоторые, осуществляя свой заплыв, Алиса будет, возможно, не совсем полностью одетой, и это окажется, естессно, зрелищем, которое они уже когда-то видели на экране, сидя на дне искусственных ночей в кинематографических залах.

Когда они позвонили, Жермена дотащилась до двери и резко ее распахнула, чтобы разом увидеть половину своего потомства, причем мокрую весьма.

– Дети мои, – сказала она.

– Элен, – сказала она.

– Жан, – сказала она.

– Элен, – сказала она.

– Дети мои, – сказала она.

– Ты назвала меня на один раз меньше, чем сестру, – пошутил Жан, – я сейчас уйду.

– Жан! Жан! – сказала мать.

В итоге, они уселись вокруг почти круглого стола в выбоинах и прожилках. Стали пить ядренку из крохотных рюмок толстого стекла.

Музыкальный ящик затянул свои тонкие и хрупкие мелодии, а бледно-коричневые образы воссоздавали то, что оставалось от той жизни; детские воспоминания медленно перемещались с помощью слов в маленьком влажном пространстве материнской квартиры, едва озвученные, еще меньше означенные, прежде чем упасть и расплющиться о шесть поверхностей шарманки. И тут из соседней комнаты раздалось чье-то вурчанье, бабушка на последнем издрыхании, – на грош костей и горсть забвения, толика изношенной плоти, куцей шерсти, годами распухавшая мракостная рана, – опустошалась, теряя струпществование, и тут раздались первые залпы.

– Чтоб мне провалиться, – сказала мать. – Вот и праздник начинается.

– Да, – сказала Элен.

Она встала, брат тоже. Они побежали. Выскочили из дома. Оказались на улице. Толпа торопилась. Люди спешили. Шлепали по воде. Брызгали. Хлюпхлюп от их бега смешивался с залпами салюта. Люди пробегали под окнами. Своих детей Жермен уже не видела.

В ее комнату натекло немало воды. Она закрыла окно, и дождь принялся грызть стекло в то время, как пушки своей наглухо дрескучей дефлаграцией[147]147
  Дефлаграция – быстрое сгорание или взрыв при химическом соединении веществ.


[Закрыть] призывали население оценить плавание женщины, которую ныне действующий мэр взял себе в жены.

Встревоженная этими звуками бабушка-крот зарылась в одеяла. Жермена прошла в менее мокрую соседнюю комнату.

– Чойтам? – спросила старуха. – Чойтам?

– Ничего, – ответила Жермена.

– Чойтам? – спросила старуха. – Чойтам?

Она заворчала, обидевшись, что ей ничего не сказали.

Жермена помедлила, затем объяснила:

– Праздник.

Услышав эти слова, бабушка умерла. Все были на празднике. Надо было ждать окончания, чтобы предать бабушку грязи.

Жермена села вязать у окна. Улица была пустой, если не считать воды.

Проэсперментировав всего несколько часов, что свидетельствовало о его недюжинных способностях, Пьеру уже удавалось – упорно, умело, ухищренно, короче говоря, искусно – ваять (по совету братца-мэра) мраморные волоски на руках статуи; впоследствии он мог бы их вздрючить также на икрах, ляжках, лобке и груди. Отмечая эту первую в жизни несомненную удачу, улыбка раздвинула губы приговоренного ваятеля. Он отложил молот. Услышал, как идет дождь. Поскреб мох, выросший в углублении камня.

Вошла Эвелина.

Она никогда еще не приносила с собой столько воды.

– Ну, вот и все, – сказал Пьер. – Наконец-то у меня получилась эта шерсть.

– Шлюха, – сказала Эвелина.

– Что такое?

– С Полуденного Праздника все мужчины вернулись в ужасном состоянии.

– Как это?

– Тебе не понять. Некоторые даже делали дамам предложения.

– По поводу чего?

Эвелина не ответила.

– А Поль?

Она улыбнулась и снова промолчала.

– Я пойду наверх. Бруштукай будет готов минут через пятнадцать.

– Я успею сделать еще три волоска.

Он снова принялся за работу. Во время эрекции последнего волоска в комнату вошли два персонажа, легко одетые и пропитанные, как губки. Пьер узнал Жана и угадал Элен. Про себя выругался, так как они помешали ему доскультурить третий волосок, но в конце концов это был его брат и это была его систер[148]148
  Транслитерация англ. sister (сестра).


[Закрыть].

– Ну и ну, – отреагировал он, – самое настоящее приключение. Но здесь вопросительный знак.

Он повернулся к Элен.

– Но, – сказал он, – сестра моя, вы одеты по-мужски. К тому же насквозь мокры.

Она подошла к нему и расцеловала.

Братья обменялись рукопожатием.

– Вот мы и вернулись, – сказал Жан.

– Зачем? – спросил скультор.

– Да, – ответила Элен. – Я никогда не кричала.

– Садитесь.

Элен и Жан отряхнулись и опустили свои седалища на каменные обломки, предназначенные для отцеваяния, отчего у них похолодело в проз. органах. Но они были закаленными, турпоходными и холмознойными, а посему даже не вздрогнули.

– Итак, – продолжил Пьер. – Зачем вы вернулись в наш Родимый Город вопросительный знак.

Он смотрел на шорты Элен, на ее ноги, что робко упруги, долины изгиб, как в стране, где милосердие неба и щедрость земли в согласии мелкий журчащий ручей защищают.

– Это статуя, вопросительный знак Жана, указующего пальцем на мраморную глыбу с растущей щетиной.

– Ты в курсе, вопросительный знак Пьера.

– Да, – сказала Элен.

– Отчасти, – сказал Жан.

Пьеру нечасто представлялась возможность рассказывать свою историю, поскольку все родимогородцы ее знали, а туристы случались все реже и реже, да и тех к нему не водили. Он открыл рот и заговорил:

– Они прогнали меня из города пинками в зад, потому что я вызвал дождь. Дело в том, что с прошлого года дождь идет, как видишь, не переставая. Я оставался какое-то время за пределами города, плохая погода по-прежнему держалась. Отец растаял, из камня – гниющая падаль. Поль оказался образцовым братом, он был счастлив со своей супругой, звездой, проявившейся прямо здесь. Благодаря избытку счастья он сумел разжалобить родимогородцев. Я смог вернуться в город при условии, что не выйду из дома, пока не восстановлю каменную форму отца, то бишь его статую; ибо из-за меня, заявляли они, она растаяла. Я, видите ли, им ее установил. Я им ее развалил. А теперь я должен им ее еще и восстановить. Я взялся за дело. Как видите, работа серьезная.

– Да, – сказала Элен.

– Бруштукай подан, – крикнула Эвелина, появившаяся на лестнице.

– Твоя жена? – спросил Жан.

– Смотри-ка, – сказала Эвелина. – Гм! Гм!

– Да, – сказал Пьер. – Действительно забавно. Она вышла за меня замуж. Еще когда я начинал статую.

Эвелина спустилась поздороваться с прибывшими и сразу же задумала когда-нибудь надеть, как Элен, шорты, если уж не получается надеть, как ее кинематографическая невестка, купальник.

Раньше, во времена посудобоя, женщины не участвовали в Полуденном Празднике; Элен приняли за юношу, и она смогла, как и Жан, увидеть Алису и присутствовать при раздевании невестки на крыльце мэрии. Когда Алиса обнажилась, сохранив на себе лишь две спортивные детальки[149]149
  Согласно записи, сделанной в дневнике и датируемой 1940 г., Кено видел фильм И. Каммингса «Голливудская кавалькада», в котором Элис Фэй (первый и последний раз на экране) появляется в купальнике.


[Закрыть], все мужчины исторгли единогласное ах. Затем Алиса нырнула, а потом, удерживаясь на водной поверхности, принялась перемещаться в жидкости легко и грациозно. Несмотря на скептицизм отдельных зрителей, массы были вынуждены признать факт: эта женщина плавала. После трех-четырех заплывов Алиса вышла из вод, и малое количество ткани, покрывающее небольшие поверхности ее плоти, словно растаяло. И все мужчины снова исторгли ах. Дождь шел, не переставая. Алиса подобрала свою одежду и зашла в мэрию. И все мужчины снова издали ах, но продолжали стоять.

Потом они стали расходиться. Некоторые пробовали заговаривать с женщинами и девушками, которых они и знать не знали, и речи эти были бессвязны.

Зато в трактирах и тавернах они пили фифрыловку почти молча. Иногда наклонялись, чтобы посмотреть на воду, в которой мокли их ноги; шевелили конечностями, и их взгляд следовал за движением волны, слабое напоминание об Алисиных изгибах.

– А вас, – спросила у Жана Эвелина, – вас это не смутило?

– Почему это должно было его смутить? – спросил Пьер.

– Да ладно тебе, – сказала Эвелина.

– В Чужеземном Городе, – ответил Жан, – есть и другие женщины.

– Женщина есть женщина, – заявила Эвелина, – а Алиса к тому же – очень красивая и очень привлекательная.

– Что ты такое говоришь? – прошептал Пьер.

– Правда, Жан?

– Да, – ответил Жан. – Она очень красивая.

Элен подняла глаза и также ответила:

– Да.

Эвелина на нее посмотрела.

– Вы останетесь поесть с нами бруштукай, – решил Пьер. – Он уже готов. Если верить тому, что минут пятнадцать назад сказала Эвелина. Мы поговорим обо всем за нашим родимогородским блюдом. Забавно, раньше я не очень его любил, все думал о вещах, которые мне мешали распробовать, а теперь я работаю.

– Ты закончил эти три волоска?

Эвелина рассматривала легкий пушок на ногах Элен.

– Они пришли, когда я заканчивал второй.

– Она умерла, – сказал Поль, войдя и поставив в углу лавки водоистекающий предмет, пользование которым (занесенное из Чужеземья) радостные торговцы уже начали навязывать родимогородцам.

– Вас наверняка ждут в мэрии, – сказала Эвелина.

– Я забежал по пути, – ответил Поль. – Она умерла. Старуха.

Он отряхнулся. Вокруг него, справа и слева, образовались лужи. Он вытер лицо губкой и оглядел собравшихся: увидел второго брата и молодую женщину, которой могла быть только Элен.

– Знаешь, – сказал он Жану, – не очень-то мне и хочется оставаться мэром.

Не успел Лё Бестолкуй промокнуть себе рожу, как в дверь позвонил Роскийи. Затем прибыл Мазьё, потом Мачут, полностью замызганные. Поскольку Зострил и Сенперт обедали у Лё Бестолкуя, их внешность казалась менее подмоченной. Все переглянулись с выразительным выражением самого отчаянного отчаяния. После чего проделали это еще несколько раз, что избавляло от необходимости высказываться. Наконец Лё Бестолкуй кашлянул и сказал:

– Мы стоим перед фактом.

Остальные, стоя, согласились, пожав плечами, разводя руками, поднимая и опуская брови.

– Что говорит общественность?

Все вновь переглянулись. Почесали голову, ухо, потерли лоб, вытаращили глаза. А что она вообще говорила, эта общественность? Она не говорила ничего, эта общественность. Она была не в состоянии ничего говорить. В зрачке каждого родимогородца отпечатался образ одной и той же женщины, явление новое и лишающее дара речи.

– Где она сейчас? Что она делает? – спросил Зострил.

Остальные задумались над местоимением «она» и, пыхтя и научно тужась, сумели пастепена и пааднаму понять, что речь шла не об общественности, а о ней: Алисе Фэй.

Никто ничего не знал.

А Весенник? Еще один вопрос, стоящий на повестке дня. С ним также была полная неясность.

Все вздохнули.

Неразбериха клинила мозги.

Лё Бестолкуй предложил:

– А не выпить ли нам по стаканчику фифрыловки того года, когда Бонжан получил Главный Триумфальный Приз Весенника?

Все согласились, хотя и думали все-таки, однако и в общем-то, что для фифрыловки этот год был не такой уж и удачный.

Лё Бестолкуй встал и пошел за бутылью. Тем временем остальные молчали и предавались разнообразной деятельности, в основном связанной с ковырянием (носов, ушей, зубов и т. п.). Переведатель вернулся с открытой литровкой фифрыловки. Попробовали. Оценки не успели еще сформулитроваться, как в дверь позвонили.

– Так-так, – сказал Лё Бестолкуй.

– Ах, – выдал Зострил.

– Ох, – выдал Сенперт.

– Э-э, – выдал Мазьё.

– Гм? – вопросительно гмыкнул Роскийи.

– Кто это может быть? – произнес Мачут.

– Так-так, – повторил Лё Бестолкуй.

Он набрался мужества, встал и сказал:

– Я открою.

И сделал это.

Вошли два выуженных из потопа персонажа. Тот, что был наверху, не нагнул голову, в результате чего ударился лбом о дверной косяк. Того, что был внизу, повело зигзагами; он толкнул переведателя и залил водой и грязью ковер, уже и так изрядно подпорченный предыдущими гостями. Человеческая пирамида распалась, и два составлявших ее элемента (в которых спираторы признали калек) поднялись, постанывая зевом и поскрипывая костью.

– Жри-жри! – приговаривали они, брызгая слюной.

– Не желаете выпить по стаканчику фифрыловки? – любезно лебезнул Лё Бестолкуй. – Того года, когда Бонжан получил Главный Приз Весенника.

– Пей-пей! – приговаривали заморыши.

Они тоже полагали, что это неудачный год.

Слепец на ощупь, паралитик ползком двинулись к одному и тому же стулу. Их распределили по достаточному количеству сидячих мест.

– Ну что? – спросил Никомед, оглядываясь.

– Ну что? – спросил Никодем, топая ногой.

– Ну что? – ответили остальные, тайно и быстро переглядываясь и перепихиваясь коленками.

Повисла пауза.

– Будто мы не знаем, что здесь происходит, – сказал Никомед.

– А что здесь происходит? – спросил Лё Бестолкуй.

– Жри-жри! – ответил Никодем.

Лё Бестолкуй все же наполнил их стаканы. Два посетителя сглотнули винище и брезгливо поморщились. Стряхнули последние капли на паркет и сопроводили их двойным плевком.

– Бесполезно говорить о том, что здесь происходит, – сказал Никодем, утирая бороду рукой.

– Бесполезно, – подтвердил Никомед, повторяя его жест.

– Ну что? – спросил Лё Бестолкуй.

– Так вот, у нас есть новости, которых вы, может, еще не знаете, – сказал Никодем.

– Наверняка не знаете, – подтвердил Никомед.

– Посмотрим, – сказал Лё Бестолкуй.

– Расскажем? – спросил Никомед, повернувшись к брату.

– Давай, – ответил Никодем, по старой привычке поворачивая лицо в сторону своего собеседника и, конечно, не видя его; у него еще оставалось несколько машинальных жестов, которые несколько облегчали сыществование.

– Значит, так, – начал Никомед, – бабка Паулина умерла.

Он подождал. Заговорщики переглянулись. У всех появилась одна и та же мысль, у всех – правильная.

– Нам по фигу, – высказался Мазьё.

Слепец скривился.

– Минуточку, – продолжил Никомед, – есть еще кое-что: сегодня утром приехал Жан Набонид с сестрой.

– Это всем известно, – сказал Зострил.

– Кто этого не знает? – усмехнулся Лё Бестолкуй.

– Секрет полишинеля! – вставил Сенперт.

– И это все? – спросил переведатель у двух ветеранов.

Те почесали затылки.

– Они все разболтают, – сказал Сенперт.

– Нужно срочно принять какое-нибудь решение, – заявил Зострил.

– Выставим их наружу, – предложил Мазьё.

– Они все разболтают, – сказал Сенперт.

– Закроем их здесь, – предложил Мачут.

– Где? – спросил Лё Бестолкуй.

Все задумались. Квартира была чуть затронута модернизацией и испытывала слабое влияние чужеземных нравов, а посему имела холодильник. Именно там, после быстрых консультативных переглядываний, спираторы заперли двух инвалидов.

Манюэль высморкался, неудачно размазав сопли по лицу. Задрал полу рубашки, использовал ее по назначению и скомандовал:

– Пошли.

Взглянув на него, Бенедикт, Роберт, Фюльбер и Альберих наклонились. Подняли ношу.

– Черт! – сказал Бенедикт. – И чем она только набивала себе пузо, эта старушенция. Не иначе как свинцом.

– Не преувеличивай, – сказал Альберих. – Я вот мускул тренирую.

– Заткнитесь, – сказал Фюльбер. – Давайте побыстрее ее отнесем и сплавим.

Они начали спускаться по лестнице.

Пришлось повозиться. Кщастью, спущали со второго этажа.

Перед выходной дверью остановились. Шел дождь.

– Черт! – сказал Бенедикт. – Опять эта жижа.

– Никогда, наверное, не прекратится, – сказал Альберих. – Старые пердуны утверждают, что раньше дождя вообще не было.

– Что-то не припомню, – сказал Фюльбер.

Манюэль и Роберт их заторопили:

– Шевелитесь! Быстрее! На свалку!

Они собрались с силами, подняли носилки и сделали три шага. Остановились. Сзади них возникла какая-то бабенция.

– Пойдете с нами? – прошептал Манюэль, обращаясь к госпоже Набонид.

– Семья, – прошептала она, – семья, – прошептала госпожа Набонид, – семья, – прошептала вдова Набонида, – семья, – прошептала невестка старой беззубой надзирательницы со Знойных Холмов.

Юноши переглянулись.

– Мощно хлещет, – сказал Бенедикт.

– Возразить нечего, – согласился Альберих.

– Действительно, – добавил Фюльбер.

Все бросили брезгливый взгляд на тело, которое якобы продолжало сруществовать под саваном. Он намокал и малапамалу очерчивал формы.

– Скорее бы дойти до свалки, – сказал Манюэль.

– Поднажмем, – предложил Роберт.

Госпожа Набонид заплакала.

– Семья… семья, – простонала она.

Но юноши ее не слушали.

И тут семья внезапно появилась.

Сначала она предстала своей самой безобидной частью. Родственники выглядели, как два туриста. Один из них оказался девицей, по причине округлых ляжек и выпуклостей под свитером.

– Похоже, Жан Набонид, – прошептал Манюэль, имея в виду не Элен.

– Похоже, – прошептал Роберт.

Юноши даже не пошевелились, чтобы сдвинуть носилки с места. После перешептываний они с большим почтением взирали на вышеназванного брата и с меньшим – на сестру.

– Это ваша бабушка, – вежливо проинформировал Альберих.

– Она умерла, – сокрушенно добавил Бенедикт.

– Мы несем ее на свалку, – объяснил Фюльбер.

– Я никогда не кричала, – проговорила Элен. – Никогда.

Юноши опустили глаза и покраснели.

– И правильно, – сказал Жан.

– Не будем терять времени, – раздался голос Поля.

Юноши обернулись: обнаружилась другая часть семьи.

– Дети мои, дети мои, – застонала Жермена.

Эвелина укрывалась от дождя под раскрывалкой, которую держал Поль. Алиса, по-прежнему в купальнике, куталась в целлофановый плащ. Рядом с ними стоял Пьер.

Юноши заметили его первым.

– Пьер Набонид, – начал Манюэль, – статуя закончена?

– Довольно об этом, – раздраженно оборвал его Поль. – Сегодня я разрешил ему выйти. Из-за нее.

Указательным пальцем он указал на носилки с покойной.

– Значит, – спросил Манюэль, – статуя не закончена?

Поль повернулся к Пьеру:

– Нет?

– Нет, – ответил Пьер.

Он шагнул к Манюэлю:

– Но сегодня у меня есть специальное разрешение выйти. Из-за нее.

Подбородком он указал на волокушу с усопшей.

– Как это все противно, – сказала Алиса.

– Старая карга, – высказалась Эвелина. – Подлая сука. Она уже никому не сможет навредить.

– Я никогда не кричала, – произнесла Элен. – Никогда.

Наконец-то Алиса поняла, кто эта девушка в шортах, и принялась очень внимательно ее разглядывать. Она находила ее на удивление совершенной. Спрашивала себя про себя, не менее ли совершенна она сама. Сравнивала носы, ноги, груди, менее заметные компоненты – мочку уха, крыло носа, впадину подмышки, изгиб щиколотки, чашечку колена, косточку локтя, блеск волоса. Она себя спрашивала, спрашивала и спрашивала, пока не спросил Роберт:

– Вам не кажется, что она начинает пованивать?

Разумеется, он имел в виду бабушку. Это не значило, что он упустил из виду звезду в целлофане; он тоже сравнивал ее с той, что в шортах, и уже не знал, куда поворачивать голову, куда направлять свою бедную головку.