Текст книги "День святого Жди-не-Жди"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Улица была пустынна, мы были одни.

Я уже не находил ночь черной. Я ликовал. На следующий вечер я прибежал в новый зал и посмотрел фильм. И образ ожил в старом мюзикле и запел; и опять ее ноги, эти блестящие в шелку ноги. И каждый вечер, когда показывали этот фильм, я шел смотреть, несмотря на негодование задумавшей его запретить агонизирующей Лиги во главе с Лё Куем. И кассирша странно на меня смотрела, и в Родимом Городе я приобрел свою историю, легендарную репутацию того, кто каждый вечер ходит в кино; но, думалось им, не потому, что я был особенно влюблен, исключительно влюблен, избирательно влюблен, а потому, что проводил время, как мог, тосковал по отцу, скучал с братом, женоненавистничал и имел все шансы стать старым холостяком нашей семьи, поскольку хорошо информированные сограждане ожидали скорой женитьбы брата: ну, разумеется! – а Жана уже успели забыть: ну, разумеется. Короче, я так часто ходил в кинематограф потому, что был несчастен.

Ложь! Я не был несчастен! Ложь! Ложь! Но я предпочитал, чтобы фигурировала ложь, а не правда, поскольку иначе высмеивали бы мою любовь. Неужели то, что я незнаком звезде, мешает моим мыслям ее навязчиво преследовать? Почему не допустить, что сила чувства может достичь своей цели, как бы далеко та ни находилась? Не было ли в созданной мною идеализированной связи столько же силы и значимости, как и в любой другой связи, с помощью которой разум связывает два предмета, разделенных в пространстве?[105]105
  Аллюзия на определение поэтического образа у П. Реверди: «Образ это чисто ментальное творение. Он не может родиться от сравнения, но лишь от сближения двух более или менее отдаленных друг от друга явлений действительности» («Nord-Sud, Self Defence et autres récits sur l’art et la poésie», 1917–1926). Ср. также теорию «сближения двух удаленных объектов» у сюрреалистов.


[Закрыть] Неистовая сила воображения устанавливала между ней и мной связь, которой она не могла избежать. Она имела представление лишь о мизерной части всех своих атрибутов; она наверняка подозревала о приумножении чужих желаний после ее появлений на экране; да, из всех определяющих ее определений, интерференции которых и составляли ее личность, следовало учитывать – в числе наиболее важных, хотя и неизвестных ей, – мою любовь.

Дистанция, которую я установил между жанром и мной, стала составной частью нашей связи, а способы выражения моей эротики обличали лишь вульгарность природных законов. Впрочем, я был готов соблюдать эти правила; мне было вполне и вдоволь достаточно того, что моя воображаемая страстность оставалась на стадии самых прекрасных идей. Эта звезда, материализованная в белоснежную плоть и переносимая незыблемой через океаны, сохраняла все прелести своей телесности; эта звезда, чья недосягаемая красота не могла не вызвать (в узкой области) всеобщий восторг и некое количество желаний, обзаводилась – превратившись в неосязаемый образ – постоянно возрастающим числом алчущих и жаждущих взглядов, а для меня сливалась с моим другим источником морали и веры[106]106
  Аллюзия на название книги А. Бергсона «Два источника морали и религии» (1932).


[Закрыть], с потоком моего фетишизма, поскольку облачалась в эротические доспехи, которые возвеличивают для меня любую женскую красоту и плоть.

Не всякая женская одежда заслуживает комментариев, не всякая претендует на прерогативу апологии, хотя даже шкуры, в которые усилиями ревнивого повелителя была закутана первая женщина, навсегда зародили смущение от мехов. Вряд ли меня собьют с толку такие предметы роскоши, как ювелирные украшения и кружева. Легко догадаться, что я сразу же отбрасываю и дезабилье былых времен. Мои измышления никогда не зиждились на идеях, почерпнутых из книжек или на пожелтевших пятнах старой одежды. Изъеденные молью кринолины оставили в третичных отложениях моей памяти лишь свои усеченно-конические скелеты, а корсеты щетинились ортопедическими китовыми усами в халатной плесени глубоких комодов[107]107
  Родители Кено были владельцами галантерейной лавки в Гавре.


[Закрыть], свидетельствуя о жестокости былых нравов. Это прошлое без малейших шансов на воскрешение так и оставило бы дремать весь мой произвольный эротизм, если бы удивительное новшество, на которое я постоянно намекаю, не позволило мне понять, что повороты истории в поразительном единении совмещают аромат редкой формы, объективность облачения и искусственность обнаженного человечества.

Пояс для чулок объединяет в себе искусственное и эротическое, причем по ту сторону плотских аспектов размножения. Страницы учебников по анатомии, которые описывают деятельность органов, отмеченных превратностями плоти, некрозами, грядущим гниением… что может затмить эти страницы, эти реалии, как не обольщение поясом для чулок? Мне оставалось лишь восхищаться высшим искусством и ухищренностью чужеземного торговца, что предложил бедрам родимогородчанок свое захватывающее изобретение, эту искусственность и реальность, в которых чистота идеи, свойство линии и геометрия половых очертаний соединялись и растягивались по всему телу. Даже сам материал этого предмета представлял собой метафору, эквивалентную эластичности женской плоти.

Так я и жил. Последствия завоевания нашего Родимого Города чужеземной пропагандой и роскошью, случайные стечения обстоятельств подвели меня к тому, что оказалось настоящим открытием. Без них, что бы сталось с моей жизнью? Так что, по-вашему, мне остается делать здесь – в буро-зеленой магме сельской жизни – вдали от городских истоков этих потрясений, здесь – в трехмерной пресности биологического пространства – вдали от сфотографированных образов моих грез, здесь – в компактной жизненности хлевов и полей – вдали от городских отрывов; что, по-вашему, мне остается делать, как не блевать на все это?

Впрочем, еще более гнусным видится мне поведение некоторых горожан, заблудших в природность по соседству со мной; например, того, кто чуть ли не стал моим тестем, я имею в виду Лё Бестолкуя, который, наглотавшись городской пыли, приезжает сюда возбуждаться по поводу обильной жатвы и грузности виноградных гроздей. По его словам, ему нравятся воздух «больших» просторов, приятный запах растительности и чистота ее физиологии, простота нравов, красота козлобородника, величавость тыкв, петушиный крик по утрам, польза и использование навоза. Что касается меня, то я терплю и жду возвращения. «Ха-ха, – сказал мне этот Лё Куй, – тебе, наверное, здесь здорово не хватает кинематографа, ты ведь ходил туда каждый вечер». И стал намекать, что семейная жизнь избавила бы меня от расходов там и от скуки здесь. Как будто представлял, что я передумаю и возьму в жены его дочь. Как будто представлял, что, в общем-то, и его племянница оказалась совсем недурна. Я ему ответил, что унавоживаю их всех, его и его семью. Он не понял.

А эти поля, эти поля, я их унавоживаю тоже, или, точнее, я бы их унавозил, если бы не знал, что они удобряются экшкрементами. Поля, как и собаки, пожирают дерьмо, вот она, естественная природа! Фу! Природа! Фу! Фу! К счастью, человек существо неестественное. Какую вонючую жизнь пришлось бы нам вести, если бы мы были естественными! А эти поля призывают человека обратно в естественное естество, они его цепляют, хватают, наклоняют, тыкают рожей в зловонную жижу, откуда прет капуста. Фи!

Такая жизнь не для меня. Какое счастье, что придумали покрывать улицы булыжниками и асфальтом, что довели борьбу за противоестественную чистоту до того, что преследуют сорняки, пытающиеся пролезть между кафельных плит! А еще то, что специально для нечестивцев выдумали пригороды, дабы в центре города разум смог бы наконец освободиться от биологических привязанностей.

Эти поля, луга, леса, скоро я их уже не увижу, а пока даже не знаю, что именно угнетает меня больше всего. Ибо если первые несут на себе человеческий отпечаток и таким образом выходят за пределы своей животности, то последние источают запах крови, что предпочтительнее запаха услужливого пота. Впрочем, какое мне дело? У меня нет никакого желания выбирать между различными неприязнями. Моя апстрагированная жизнь с трудом приспосабливается как к лесным, так и к агрономическим реалиям. Я не нахожу себя здесь, меж двух внеурбанистических рубежей. Мне нужна красота, но не плотская красота, притирающаяся к животному, а красота статуи[108]108
  Отсылка к Ш. Бодлеру, видевшему художественность в том, чтобы «упрочить» женскую красоту, «создать абстрактное единство», которое «мгновенно приближает человеческое существо к статуе, то есть к существу божественному и высшему» («Прославление грима»).


[Закрыть]; красота не какая-то вообще, а специфическая в частности.

Облегающее пришло на смену драпировочному. Отныне красоту женщины сублимируют не складки просторных тканей, а форма, подчеркнутая и предельно приближенная к совершенству, а если надо, то и скорректированная по принципу интеллектуальных установок: бюстгальтер, пояс, шелковые чулки явно демонстрируют и очаровательно выражают эту очевидную тенденцию. И вот уже обнаженность поднимается до достойного уровня раздетости. Благодаря этим качествам стройность, сила и гибкость подчиняются строгой чистоте линий. Здесь искусство классически экономит свои средства: оно достойно подает себя в искусственном и сводит к нулю вульгарное. Оно прославляет красоту женского тела, отбрасывая всякие там рококо. Таким образом, женщина, как образ и ирреальная модель реальности, приводит к живой концепции так называемой апстракции.

Как мне представляется, Алиса Фэй облачает свое тело согласно этим строгим правилам, а свой последний наряд даже ограничивает только тем, что удерживает чулки и поддерживает груди. Какие фильмы с ее участием будут предложены моей ненасытности этой зимой? Какие новые черты ее образа зафикусируются в моей душе, дабы жить в ней жизнью призрачных явлений? Скандальная лавочка опять вывесит картинки с фотомоделями. И, подобно звездам или моделям, во мне заискрится роскошный свет реальности, разоблаченной от своих второстепенных аспектов, возвращающейся к своему происхождению и на этом пути пронизывающей меня своими лучами до тех пор, пока я сам не сконцентрируюсь в предельном блеске.

Веселая зима, скорей бы пришла, а если нет, то воссоздалась мнемонически[109]109
  Неологизм образован от гр. mnêmon (который вспоминает).


[Закрыть]. Затем наступят хорошие деньки, и Праздник, и игра в Весенник, которая меня всегда отвращала своими растительными намеками. Потом придет новое лето, возможно, на этот раз без сельской местности, по крайней мере, для меня. Но с какой стати оно должно быть лучше других?

V. Туристы

Алиса Фэй и Дюсушель[110]110
  Дюсушель – искаженное имя преподавателя Дюмушеля из романа Г. Флобера «Бувар и Пегаоше». Многие высказывания этнолога повторяют рассуждения М. Мосса в работе «Эссе о даре. Форма и причина обмена в архаических обществах» (1924). В первом варианте («Спутанные времена») Дюсушель представляется как «фольклорист, лингвист, социолог, этнолог, антрополог».


[Закрыть] застыли перед статуей и принялись ее безмолвно созерцать.

– Весьма непристойно, – наконец произнесла Алиса, – особенно если это и в самом деле настоящий человек.

– Думаю, перед вами не копия, а действительно оригинал.

– Вы не находите, что это прежде всего неприлично, а потом как-то мрачновато?

– Возможно. Во всяком случае, впечатляет. Я никогда не видел ничего подобного.

– Я тоже. Правда, кроме Святолесья[111]111
  От англ. Hollywood (доел. Святой лес). В Голливуде было произведено значительное количество фильмов с Элис Фэй в главной роли. «Святой лес» – название фильма французского режиссера Л. Маю (1939).


[Закрыть], я ничего не видела.

– Без ложной скромности могу сказать, что знаю почти все народности, которые топчут и шкрябают поверхность земного шара; так вот то, что мы видим, действительно уникально.

– Но согласитесь, это мрачно и неприлично.

– Мы – ученые исследователи и строгие этнографы – не должны выносить изучаемому предмету оценочные суждения. Я должен не оценивать этот помпезный жбан, а постараться понять его значение.

Аписа Фэй и Дюсушель в очередной раз обошли статую.

– Он был видным мужчиной, – сказала Алиса.

– С такой-то мускулатурой! Да. еще в Городе, где никто не занимается спортом.

– А вам не кажется, что его подправили?

– Возможно, местами и слегка. Самое большее, могли просверлить дырки в носу и ушах. Хотя и это не факт. Все остальное было, похоже, сохранено в первоначальном виде.

– Когда я думаю о том, чем является эта каменная глыба на самом деле, меня пробирает дрожь[112]112
  В рассказе Г. К. Честертона «Каменный перст», переведенном на французский язык в 1933 г., персонаж также падает в запруду у горного источника, каменеет и становится памятником. В сб. Кено «Фатальный миг» (1943) включено написанное в 1921 г. стихотворение «Гипсовая статуя». В этой связи как ни вспомнить старый одесский анекдот о самых простых и дешевых похоронах: хоронить вертикально, нижнюю половину закопать, а верхнюю покрасить.


[Закрыть]. Лучше не смотреть.

Она отошла.

– Мне надо попросить разрешение его измерить. Помимо всего прочего. Не желаете пойти со мной к мэру? Это может оказаться любопытным.

– Благодарю вас. Я буду стопроцентной туристкой. Я пойду к мэру.

Они побродили по улицам Города, но достойных примечательностей не обнаружили.

– Придется ждать Святого Жди-не-Жди, – сказал Дюсушель.

– Я уеду на следующий день после праздника, – сказала Алиса.

– Это просто какой-то скоростной туризм.

– Через неделю я должна сниматься в новом фильме.

Дюсушель задумчиво потер бороду. Из-за долгих странствий ему ни разу не удалось сходить в кино. К тому же он избегал сюжетов, чья библиография была ему незнакома. Поэтому, проходя мимо лавки Мандаса, он сменил тему разговора.

– Смотрите-ка, зонтик! – воскликнул он.

– Что в этом удивительного?

– Здесь никогда не идет дождь.

Он принялся изучать витрину:

– Ах, да это импортер. Тогда понятно.

– Здесь действительно никогда не идет дождь?

– Эту благодать приписывают изобретательности одного из сограждан. Тучегон – еще один вопрос, который я должен тщательно изучить.

– И что, он помогает? в самом деле? этот тучегон?

– Это не просто миф, – радостно заявил Дюсушель и огляделся. – Вот он.

Ученый повел подбородком, указывая направление.

– Ах, – произнесла Алиса, увидев.

– Тем не менее следует признать, что в сельской местности всего в нескольких километрах от Родимого Города дожди идут, как и повсюду.

Они оказались перед трактиром Ипполита.

– Не желаете заглянуть? – предложил Дюсушель. – Один из моих туристических друзей уверял меня, что это очень колоритное место и что здесь подают самую лучшую фифрыловку.

– Никогда не пробовала. Думаю, мне понравится.

Они вошли. Пришлось спуститься по ступенькам: это был полуподвал. На деревянных скамьях сидели клиенты, чье поведение низводилось до угрюмо-редких жестов и слов: один пьяный мужчина спал; двое других замолчали, прервав разговор с приходом туристов. Подбежал Ипполит.

– Бутылку фифрыловки, – произнес Дюсушель и тут же добавил: – Того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника. Мне порекомендовали этот год, – прошептал он Алисе Фэй.

Двое мужчин посмотрели на посетителей. Один из мужчин выдал следующую сентенцию:

– Отменный год.

Дюсушель сделал вид, что не услышал. Он повернулся к Алисе:

– Здесь живописно, не правда ли? Я не то, чтобы без ума от живописности…

– Лучший год, – прервал его родимогородец.

Он встал, взял свой бокал и подошел к ним.

– Сейчас познакомимся с родимогородцами, – прошептал Дюсушель.

– Как забавно, – просюсюкала Алиса.

– Вы позволите?

Уроженец уселся.

– Давай сюда!

Он сделал знак своему приятелю. Тот встал, взял свой бокал и присоединился к ним.

– Мой друг Квостоган. А меня зовут Спиракуль.

Подоспел Ипполит с фифрыловкой.

– А вы что здесь третесь? – крикнул он. – Ну-ка, оставьте в покое почтенную публику!

– Но эти господа нам не мешают, – сказал Дюсушель.

– Ну уж фиг, – сказал Ипполит. – Скоро вы заговорите по-другому.

Он откупорил бутылку.

– Попробуйте и скажите, как она вам, – сказал Спиракуль. – Настоящая.

Ипполит наполнил бокал Алисы, затем бокал Дюсушеля.

– Допей, – сказал Спиракуль Квостогану. – Нельзя смешивать разные вина.

– Вы правы, – согласился Дюсушель.

Ипполит налил им тоже и, негодуя, отошел.

Одинокий пьяница продолжал спать, не скучая сам и не докучая другим.

– Так, значит, – приступил Спиракуль, – вы приехали посмотреть на наш Жди-не-Жди? Можете не отвечать: я сразу же угадал. Я-то знаю. Могу сказать больше: вы приехали в первый раз; я узнаю туриста даже через много лет после того, как он здесь был; прозорливость родимогородца, во как.

– Вы никогда не были в кинематографе? – спросил Дюсушель.

– Ну уж нет! Тратить денежки на говорящие картинки? Что я, спятил? Правда, здесь не все так думают. Да?

Он толкнул локтем Квостогана, который без всякого предупреждения запустил свой смеханизм и так же внезапно его остановил.

– Да-а? – протянул Дюсушель, осторожно продолжая свое этнографическое исследование.

– Да, – подтвердил Спиракуль. – Правда, Ипполит? – крикнул он трактирщику, не оборачиваясь, через плечо.

– Да иди ты…

Спиракуль потер ладони и начал самовыражаться:

– Знаете, в нашем Родимом Городе кинематографы появились совсем недавно. Так вот, некоторые становятся, гм… как вам сказать, гм, ну, скажем, влюбленными, да, влюбленными в совершенно плоских персонажей, которые говорят с экрана, короче, в звезд. Не верите, да? Однако это правда. А самый ошалевший в этом смысле – это…

– Заткнись, – изрек Ипполит.

– Дрейфит, – прокомментировал Спиракуль и продолжил: – Это брат нашего мэра. Когда фильм ему нравится, он ходит его смотреть каждый вечер, регулярно. Когда ему нравится фильм, это значит, ему нравится звезда. А звезда, которая ему нравится больше всего – в Родимом Городе любой сможет проинформировать вас на этот счет, – это…

– Заткнись, – изрек Ипполит.

– Выговориться хочет, – прокомментировал Спиракуль и продолжил: – Это барышня, которая обычно показывается не очень одетой, – я убедился в этом собственными глазами, так как иногда, проходя мимо, смотрю на фотографии, – а однажды она вообще была в черном шелковом купальнике с вышитой бабочкой[113]113
  Все описанные детали – пояс, корсет, черные шелковые чулки с вышитой бабочкой – соответствуют облику героинь, которых Элис Фэй сыграла в фильмах конца 30-х гг. Пресловутая бабочка часто фигурирует в разговорах родимогородцев; для Поля Набонида эта тема имеет глубоко метафизическое значение и особенно интересно раскрывается в контексте рассуждений о духовности, плоти и реинкарнации. Любопытно, что в кельтской мифологии это насекомое символизирует душу, освободившуюся от своей телесной оболочки.


[Закрыть] на ляжке.

– Обалдеть, – высказался Квостоган.

– Вы понимаете, о ком идет речь? – спросил Дюсушель у Алисы Фэй.

– Я уж не помню, как ее звали, – сказал Спиракуль. – Впрочем, интерес сукровится не в этом. В истории, которую я вам рассказал, нас интересует только Поль Набонид.

– Поль Набонид, это брат нынешнего мэра, – пояснил Дюсушель.

– Откуда вы знаете? – спросила Алиса Фэй.

– Из Путеводителя, – скромно ответил Дюсушель.

– А! Из Путеводителя? – воскликнул Спиракуль. – Вы что, серьезно? Вы что, читали Путеводитель? Еще одно изобретение нового мэра. Старый мэр был не ахти, ну а новый еще хуже.

– Заткнись, – изрек Ипполит.

– Имею полное право объяснить этим туристам, что новый мэр хочет все расфигачить и что даже Жди-не-Жди, казалось бы… да уж… Так вот не факт, что эти туристы смогут его увидеть во всей красе.

– Было бы обидно, – сказала Алиса Фэй.

– Конечно, обидно! – воскликнул Спиракуль. – У него странные мысли в голове, у нашего нового мэра. Пока он еще не осмеливается делать все, что хочет, но ведет себя очень подозрительно.

– Да-а? – методэтнологически протянул Дюсушель.

– Это касается рыб, – сказал Спиракуль.

– Как говорится в пословице, где рыбешки – там подозрешки, – встрял Квостоган.

– Заткнись, – изрек Ипполит.

– Боится нашего нового Мэра, – воскликнул Спиракуль. – Тот хоть и сопляк, но ершист. Вон, видите, там дрыхнет забулдыга? Знаете, кто это? Штобсдел, бывший городской страж, как бы лучше выразиться… для вас, туристов, это что-то вроде префекта полиции. Так вот, по своей прихоти наш новый мэр, не раздумывая ни секунды, его уволил.

– Штобсдел очень расстроился, – сказал трактирщик. – Это его подкосило. Вот теперь и спивается.

– Чего, чего, – пробормотал Штобсдел, рассеянно прислушиваясь.

– Скоро год, как это случилось, – сказал Спиракуль, – как раз в прошлый Жди-не-Жди.

– А точнее, на следующий день, – уточнил Квостоган.

– Помню, – продолжил Спиракуль, – я встал около полудня, башка просто раскалывалась, плеснул на нее немного холодной воды, потом спустился выпить стаканчик фифрыловки, чтобы прополоскать десны. Погода стояла хорошая, тихая. Было слышно, как пели птицы. Многие жители еще спали. Потом пришел Квостоган, вот он перед вами.

– Отлично помню, это было как раз здесь.

– Точно, – изрек Ипполит.

Спиракуль продолжил:

– Мы сыграли партию в сливорез[114]114
  В оригинале tranche-prune – название несуществующей игры.


[Закрыть].

– Я выиграл пятнадцать очков, ты был не в форме.

– Потом я вернулся домой слегка подкрепиться: редис на закуску, омлет с луком опосля, остатки бруштукая с предыдущего дня вдогонку, добрый кусок козлятины, чтобы все утрамбовать, порцию мусса в сабайоне[115]115
  Сабайон – соус из вина или ликера, взбитых яиц и сахара.


[Закрыть] на десерт, а потом уже чашечку кофе, сдобренного фифрыловкой. Затем я спустился сюда выпить еще чашечку сдобренного кофе, и тут Ипполит сообщает мне новость.

– Точно, – изрек Ипполит, – это я сообщил ему новость.

– Мэр исчез, – хором объявили Спиракуль и Квостоган.

– Все спрашивали, как да почему, – подхватил Ипполит, – а потом принялись обсуждать, обсуждать…

– Что-то ты разговорился, – заметил Квостоган.

– Заткнись! – крикнул трактирщик. – Прошу прощения, – добавил он, обращаясь к Алисе.

Затем взял со стойки две бутылки, чистый стакан и сел за их стол. Штобсдел, протер далеко заплывшие гноем глаза, заметил перемещение трактирщика с бутылками, встал и, не забыв прихватить свой стакан, направился к ним.

– А, Штобсдел! Штобсдел! – закричал ликующий Спиракуль. – Садись рядом, поболтаем. Расскажи нам, как все было. Помнишь о том дне? Ведь мы узнали новость на следующий день после Жди-не-Жди…

– Помню ли я? Какая была жарища… солнце шпарило сверху, как из печи. И была такая жажда, что даже удивительно. Никого – снаружи, все – внутри. Помню ли я…

– И тогда мы узнали новость, – повторил Спиракуль.

– Да. Калеки с горы пришли в город и рассекретили это дело, а именно то, что мэр пропался словно провалил сквозь землю, и Пьер в поисках папы рыщет по Знойных Холмах, высунув язык, как охотничий пес.

– А кто эти калеки? – спросил Дюсушель.

– Никодем и Никомед, – ответил Квостоган.

– Что за калеки?

– Один – слепой, другой – паралитик. Иначе с чего бы им жить у Фонтана?![116]116
  «У Фонтана» или «рядом с Лафонтеном» (фр. près de la Fontaine), т. е. в этом же литературном жанре, живут и персонажи басни «Слепой и Паралитик» Жан-Пьера Кларисаде Флориана (1755–1794).


[Закрыть] Я думал, что вас, туристов, в школах все-таки чему-то учат!

Квостоган с изумлением посмотрел на этнографа.

– Так вот, – продолжил Штобсдел, – когда они это раскрыли, все сразу же узналось по всему Городу, повсюду. Люди вышли из домов. Все толпились на улице, но надо сказать, было уже чуток посвежее. А потом узнали, что другой сын, Жан, тоже отправился на Знойные Холмы искать папу. Я быстро пришел в себя и отправился по домашнему адресу мэра. Звоню. Открывает Поль. «Гспадин Мэр дома? – спрашиваю я. – Нет его, – отвечает он. – А где ж он? – говорю я. – Не знаю, – отвечает он, – братья его ищут. – А-а! – выдаю я. – Да, – отвечает он, – братья его ищут. – А-а! – выдаю я. – Я это уже знаю. – А! – выдает он. – Ну и чего? – Ну и, – говорю я, – чего ж он скрытился эдаким образом, наш Мэр? – А насчет этого, – отвечает мне гспадин Поль, – а насчет этого он не дал нам никаких разъяснений. – А-а!» – сказал я. И ушел.

– Потому что, понимаете ли, – сказал Спиракуль Дюсушелю (поскольку этим туристам, сколько не объясняй, все мало), – было странно, что оба сына, Пьер и Жан, сразу же отправились на поиски. Не подождали и суток, чтобы обеспокоиться; пустились вдогонку папаше в тот же вечер. Он ведь мог пойти провожать мать до ее фермы и остаться там ночевать, если ему так хотелось, это лишь доказало бы, что он хороший сын, каким он наверняка и был. И только на следующий день или через день они могли бы побеспокоиться, что с ним. Так ведь нет; побежали в тот же вечер.

– Так вот, – продолжил Штобсдел, – мы тихонько заколобродили в поисках[117]117
  Устойчивое выражение battre la campagne означает «обойти, объехать в поисках», «прочесывать», но еще и «нести вздор, околесицу». «Battre la campagne» – название стихотворного сборника Кено (1968).


[Закрыть]… чтоб чего-то высмотреть… но ничего и не усматривали, ничего не находили…

– Мы возвращались под вечер, – сказал Спиракуль, – измотанные, но так ничего и не видели, ничего не находили…

– Я помню, – сказал Квостоган, – что Полю было все равно, совершенно все равно.

– А потом, в один прекрасный день, – продолжил Штобсдел, – точнее, в один прекрасный вечер, в лучах заката, люди собрались на Центральной Площади подышать приятственным вечерним воздухом, и вдруг откуда ни возьмись появился Пьер, худющий и ободранный. Все смолкали, когда он проходил мимо. Расступались, чтобы дать дорогу. Как будто перед ним и за ним текла какая-то пустота. Из-за всех этих поисков у меня разболелись ноги, но я все же проследовал за ним. Войдя в дом, я прошел внутрь, потому что, скажем так, имел на это право, и спросил: «Так что, гспадин Пьер, новости есть?» Он мне и говорит: «Да, сходи за всеми знатными лицами. – Хорошо, гспадин Пьер», – сказал я и пошел за знатными лицами, хотя у меня и болели ноги. Тем временем толпа облепила дом мэра. Смеркалось. Люди безмолвно смотрели на знатных лиц, прибывающих по одному. Знатные лица безмолвно не смотрели на людей. Оказавшись в полном сборе, знатные лица закрылись с Пьером и Полем. Я остался у дверей, чтобы охранять. Уже наступила ночь. Люди все стояли и переговаривались, вполголоса, да и то время от времени. Поднялась луна. Она зависла над крышами, белая и большая, даже чуть белее и чуть больше, чем обычно. Люди стали обзаводиться тенями. Затем луна поплыла дальше и полностью осветила балкон мэра. Через какое-то время на балкон вышел гспадин Лё Бестолкуй, и тогда мы узнали, что новым мэром стал гспадин Пьер, а старый мэр упал в Окаменяющий Фонтан – поскольку у нас на Знойных Холмах и вправду есть окаменяющий исток и мало кто из людей там бывал, – и ничего не оставалось, как пойти и притащить его, такого, как он есть, то есть превратившегося в каменную глыбу. Что и было сделано с помощью кабестанов и кабелей, разных уклонов и штуковин. Спустя несколько дней старый мэр прибыл в Город, лежа на дровнях, которые тянула упряжка быков. И в конце концов глыбу воздвигли, как статую, прямо посреди Центральной Площади, где ее можно увидеть и сейчас.

После долгого рассказа каждый ощутил необходимость несколько секунд помолчать, а Дюсушель (первым) – разговорить остальных.

– Очень интересно, – задумчиво прошептал он.

Ипполит по собственной инициативе пошел за тремя дополнительными бутылками фифрыловки.

– Ну и приключение, – вздохнул Штобсдел.

– Все это не объясняет, почему вас уволили.

– Вот-вот!

Он хлопал себя по ляжкам с иронией, горечью и отчаянием.

– Вот-вот!

– Новый мэр его уволил, – объяснил Квостоган, – потому что когда-то Штобсдел привел старого мэра на его доклад.

– На доклад о рыбах, – добавил Спиракуль.

– Да, вернемся к нашим рыбам, – сказал Квостоган. – В них-то все и кроется.

Вернувшийся Ипполит откупорил три принесенные бутылки.

– Такая история, что ни фига не просечешь.

Квостоган, направление мыслей которого становилось все более окольным, заявил, что у него из головы никак не идет то, что новый мэр добился своего блестящего положения, подтолкнув кое-что или кое-кого в Окаменяющий Исток, на что трактирщик посоветовал ему, хотя бы на время, заткнуться. Сказано это было довольно убедительно, поскольку в этот момент открылась дверь и вошли два персонажа. Один нес на спине другого. Все вместе захотело спуститься по ступенькам и рухнуло.

– Во остолопы! – изрек Ипполит, глядя на поднимающихся с пола.

Спиракуль и Квостоган потешались.

– Никодем и Никомед, – сказал Дюсушель Алисе Фэй.

Он уже догадался. Квостоган взглянул на него с подозрением.

– Они прибыли на Праздник, – более цицеронисто пояснил Спиракуль.

Калеки кое-как поднялись. Паралитик забрался на табурет, подтолкнул другой в ноги слепцу, который автоматически сел. Они тяжело и в такт отдышались, после чего в один голос произнесли:

– Всем добрый вечер!

Им ответили.

– Их здесь много? – спросил слепец у паралитика.

– Шесть, – ответил Никомед, – в том числе два туриста.

– Два туриста? – спросил Никодем.

– Мужчина и женщина, – ответил паралитик.

– Блондинка или брюнетка?

– Блондинка.

– Ах, ах, – заахал слепец. – Давай с ней поболтаем.

– Они сумасшедшие, – прошептала Алиса Фэй.

– Не бойтесь, – сказал Ипполит, – они не сделают ничего дурного.

– Они могут рассказать вам интересные истории об истории нашей страны, – сказал Квостоган.

– Может, мы пойдем? – предложила Алиса Фэй.

Дремучие калеки приближались, подпрыгивая на своих табуретах.

– Они меня заинтересовали, – сказал Дюсушель. – Но я смогу увидеться с ними в другой раз.

Алиса Фэй встала.

– Сколько? – спросил Дюсушель.

– Послушайте их хотя бы минут пять, – сказал Ипполит.

– Я ухожу, – заявила Алиса Фэй.

– Сколько? – спросил Дюсушель.

– Три ганелона, – ответил Ипполит. – Ведь это, понимаете ли, фифрыловка того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника.

– Я думал, будет не дороже пяти-шести тюрпинов, – сказал Дюсушель. – Так мне рассказывали другие туристы.

– Все разузнал, – сказал Квостоган, посчитавший эту осведомленность подозрительной.

– Такие цены, – изрек Ипполит.

– Где та блондинка, с которой мы будем болтать? – спросил слепец, продвигающийся верхом на табурете.

– Не спорьте, – сказала Алиса Фэй.

Дюсушель бросил три ганелона на стол. Туристы вышли, подталкиваемые осуждающим молчанием. Калеки разволновались.

– Я так испугалась, – сказала Алиса Фэй.

– Считается, что они безвредны.

– Благодарю вас за местный колорит.

– Вы еще ничего не видели. Подождите завтрашнего Праздника.

– Для этого я и приехала.

– Так вы по-прежнему хотите пойти со мной после обеда к мэру?

– Да, по-прежнему. Надеюсь, он производит не такое тревожное впечатление, как его подчиненные.

– В этом у меня нет абсолютной уверенности. Вполне допустимо, что в пресловутый Фонтан столкнул отца именно он.

– Для ученого вы обладаете довольно богатым воображением, господин Дюсушель. Так вы думаете, что люди из таверны именно на это и намекали?

– Наверняка.

Они пообедали в «Косодворье», единственной гостинице, посещаемой туристами, поскольку других гостиниц не было. Режиссер-постановщик Симон Хуйцер[118]118
  Имя кинорежиссера (Simon) отсылает к прокаженному Симону из Вифании (Мф. 26, 6; Мк. 14, 3), а также к волхву Симеону из Самарии, который хотел за деньги получить от апостолов дар низводить Духа Святого посредством возложения рук, но был строго обличен Петром (Деян. 8, 9). Фамилия Zober, кроме явной вульгарной окраски (жарг. zob), может прочитываться еще и как офранцуженное немецкое сущ. Zauber, означающее «чары, ворожба, магия».


[Закрыть], сопровождавший Алису Фэй в этом путешествии, торчал в своем номере и переживал первые симптомы кризиса сухого тринуклеита[119]119
  Неологизм trenuclie образован от. лат. tri (три) и nucleus (ядро клетки или ядро центральной нервной системы; масса серого вещества в головном и спинном мозгу).


[Закрыть], не опасного, но эффективного заболевания, часто поражающего впервые приезжающих в Родимый Город. Дюсушель и Алиса Фэй обедали тетатетно-и-обособленно. Все столы были заняты: путешественники, прошедшие шеренгу параллелей и вереницу меридианов и теперь обжиравшиеся с той лихорадочной нетерпеливостью, которую всегда вызывает канун праздника, привычные туристы, приезжающие сюда каждый год, аффисьонадо[120]120
  От исп. afficionado – фанатичный поклонник боя быков; болельщик, любитель.


[Закрыть] Жди-не-Жди, почитатели Весенника, истребители фифрыловки. Здесь было даже несколько сельчан, узнаваемых по нашлепкам грязи с ног до головы; в этом они находили даже некий повод для гордости, так как в Родимом Городе – поскольку никогда не шел дождь – грязищи никодась не бувало.

Все эти люди целились в еду, но в редкие отвлекательные моменты отводили взгляд, контролирующий тарелки, чтобы возжелательно попялиться на иногда узнаваемую звезду. Сильное чувство голода не слишком часто позволяло осуществлять эти вымышленные прощупывания, но прерывистость демонстрируемого вожделения Алису Фэй ничуть не обижала, хотя она и привыкла к постоянному вниманию толпы.

Она послала Симону Хуйцеру местных фруктов, чтобы унять его жажду. Видеть его ей не хотелось. Побыв немного в одиночестве, Она присоединилась к Дюсушелю. Мэр принимал не раньше трех часов дня. Перед гостиницей погода была все еще и опять хорошей. Впрочем, как и в прочих городских местах.

Они снова прошли мимо статуи. Она пеклась – на солнце, выражая явную тенденцию к состоянию окончательному, вечному, недоступному и мраморному. На этот раз туристы удержались от комментариев по поводу органов размножения; те хорошо просматривались, хотя и сливались с общей массой благодаря внезапной, в момент окаменения, сдержанности, на которую бывший мэр считался неспособным.

Похоже, подготовка к Жди-не-Жди не требовала ни значительной, ни даже заметной активности; в мэрии, казалось, все спало. Там было прохладно.

В Большом Зале Ожидания и Почета в глубокой сиесте забылся привратник. Здесь никто никого не ожидал, но многочисленные миниатюрные портреты воссоздавали в памяти образы всех прошлых Мэров за исключением предпоследнего, чья трехмерная окаменелость – с точки зрения запоминания – была не менее значимой, чем маленькие раскрашенные плоскости, посвященные этим достойным персонажам.