Текст книги "Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография"

Автор книги: Ральф Дутли

«Почему мы, например, не выдавили стекла, не выпрыгнули в окно, не дали волю глупому страху, который погнал бы нас в лес, на окраину, под пули? Почему мы стояли смирно и смотрели, как роются в наших вещах? Почему О. М. покорно пошел за солдатами, а я не бросилась на них, как зверь? Что нам было терять?» [407]407
  Мандельштам Н.Воспоминания. С. 435.


[Закрыть]

Мандельштама поместили сначала во «внутреннюю тюрьму» НКВД, находившуюся во дворе Лубянки. Тогда же, 3 мая, его в последний раз в жизни фотографируют: в профиль и анфас, как и всех преступников. Но Мандельштам и здесь запрокидывает голову, застывая в позе, засвидетельствованной многими современниками. Его обреченный взгляд выражает изнеможение, но одновременно (тоже в последний раз!) – гордость и упрямство. Теперь на Лубянке уже не ведется следствие, как некогда в мае 1934 года. В 1938 году, в условиях Большого Террора, вся процедура сокращена. Единственный запротоколированный допрос состоялся 17 мая; Мандельштам отрицает всяческую вину: «Никакой антисоветской деятельности я не вел». 27 мая принято постановление о производстве обыска в Калинине, по месту недавнего проживания: «с целью обнаружения оружия, переписки и других вещественных доказательств» [408]408
  Цит. по: Нерлер П.«С гурьбой и гуртом…» Хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. С. 71.


[Закрыть]. Обыск проводят – ничего не найдено. Единственным «оружием» Мандельштама всегда были его стихи. Но Надежда Яковлевна, стремительно бросившись из Саматихи в Калинин, успела их забрать и спрятать в корзину. А сама она скрывалась в первые дни в Москве у Николая Харджиева.

Обвинительное заключение от 20 июля 1938 года лишь повторяет приведенную выше оперативную справку и местами дословно воспроизводит текст письма-доноса Ставского к Ежову. Кроме того, отмечены связи Мандельштама с «врагами народа» Стеничем и Кибальчичем (псевдоним – Виктор Серж; известный троцкист) и добавлена фраза о психическом состоянии заключенного, обследованного врачами 24 июня: «Медицинским освидетельствованием Мандельштам О. Э. признан личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию». Его находят «вменяемым» [409]409
  О втором пребывании Мандельштама на Лубянке см: Нерлер П.«С гурьбой и гуртом…» Хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. C. 17–23; Шенталинский В.Рабы свободы. В литературных архивах КГБ… С. 246–248.


[Закрыть].

Мандельштама обвиняют в «антисоветской агитации и пропаганде» – преступлении, предусмотренном статьей 58–10 УК РСФСР. 2 августа 1938 года тройка Особого совещания НКВД выносит ему приговор: пять лет в исправительно-трудовом лагере за контрреволюционную деятельность. Учитывая расстроенное здоровье Мандельштама, такой приговор можно считать смертным. Уже с 1929 года «особым совещаниям» ОГПУ/НКВД не требуется никаких доказательств – достаточно доносов и оперативных сведений. Тройка ОСО не удосуживается даже выслушать подсудимого. Вся процедура занимает лишь несколько минут: проставить штемпель и подпись.

Мандельштам вступает теперь в тот мир, который в 1973 году разоблачит перед мировой общественностью Александр Солженицын в своем монументальной, основанной на документах эпопее «Архипелаг Гулаг» (Гулаг – сокращение, означающее «Главное управление лагерей»). Вселенная Гулага запечатлена ныне в ряде документальных и полудокументальных произведений. Назовем лишь несколько классических книг: «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова (один из них, озаглавленный «Шерри-бренди», посвящен смерти Мандельштама в лагере) и «Особый мир» Густава Херлинга.

«На вершок бы мне синего моря, на угольное только ушко!»

Последняя фотография: Осип Мандельштам во «внутренней тюрьме» НКВД на Лубянке (май 1938)

4 августа 1938 года Мандельштама переводят в московскую тюрьму Бутырки – для отправки в колымский лагерь. В общую камеру загоняли более трехсот человек. В углу стоял огромный чан, и каждый заключенный вынужден был отправлять свои естественные потребности на виду у всех остальных. Вонь и теснота таковы, что трудно вообразить. Евгения Гинзбург рассказывает также о невыносимых звуках, разносившихся в те жуткие «бутырские ночи», о ночных истязаниях: «Не один, а множество криков и стонов истязаемых людей ворвались сразу в открытые окна камеры […] Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими. Слов разобрать было нельзя, только изредка какофонию ужаса прорезывало короткое, как удар бича, “мать! мать! мать!” Третьим слоем в этой симфонии были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и еще что-то неуловимое, леденящее кровь» [410]410
  Гинзбург Е. Крутой маршрут. Хроника времен культа личности. М., 1991. С. 121.


[Закрыть]. В бутырском застенке Мандельштам провел более месяца.

7 сентября 1938 года заключенных из разных тюрем Москвы и Московской области привозят на станцию Красная Пресня. Здесь их ожидает состав из 34 вагонов. Согласно документам, обнаруженным совсем недавно, этап № 1152 состоял из 1770 заключенных и 110 конвойных. 8 сентября 1938 года спецпоезд покидает Москву. Среди сопровождающих – ни одного врача; мертвые тела попросту сгружают на станциях. В дневной паек входит четыреста граммов хлеба, миска жидкого супа из рыбьих голов и кружка кипятку. Поездка в «теплушке», закрытом товарном вагоне с деревянными нарами на восемьдесят человек, продолжается почти месяц. Встать и сделать несколько шагов – невозможно. В середине вагона зияет круглая дыра: это отхожее место. Лязг бьющихся друг о друга буферов, постоянные толчки, скрежет колес, гул стальных рельс – все это постепенно заполняет собой отупевшее сознание заключенных. А если им удается во время стоянок прильнуть глазом к щели в стене вагона, они видят на всех знаменах и плакатах один и тот же лик – портреты «великого вождя» и «спасителя человечества», которому они обязаны своим счастьем.

Выписка из протокола ОСО от 2 августа 1938 года

Днем невероятно длинный состав стоит, как правило, на запасных путях, ночами же продолжает движение. На пути в Сибирь поезд следует через Свердловск, Мариинск, Красноярск, Урульчу и Известковую; здесь 16 вагонов отцепляют, и 1038 человек отправляют в местные лагеря. А семьсот «зэков», предназначенных для колымских лагерей, едут дальше, во Владивосток, город на берегу Японского моря. Среди них – Мандельштам. Наконец, 12 октября эшелон с человеческим грузом, именуемым «враги народа», прибывает на станцию Вторая Речка (под Владивостоком) [411]411
  Подробности в отношении этапа № 1152 в сентябре 1938 года см. в статье: Нерлер П. М., Поболь H. Л. Дело Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта. Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама (Москва, 28–29 декабря 1998 г.). М., 2001. С. 169–170.


[Закрыть]. Мандельштам попадает в пересыльный лагерь 3/10; его помещают в барак № 11 – для контрреволюционеров. Сегодня вся территория бывшего лагеря находится в пределах городской черты: Владивосток весьма разросся.

По рассказам очевидцев, между руководством лагеря и теми, кто стоял во главе бараков, существовала тесная связь. Власть в бараках принадлежала главным образом отпетым уголовникам; они запугивали «интеллигентов» и «политических», издевались над ними. Однако на Второй Речке зона для уголовников была отделена от зоны для «политических». Кого и от кого следовало защищать? Уголовники, воры и убийцы были, согласно лагерной логике, «социально близкими» пролетариату, тогда как осужденные по пятьдесят восьмой (за антисоветскую агитацию и пропаганду) считались особо опасными преступниками, поскольку могли заразить своими настроениями других людей.

Официальное наименование лагеря звучало так: Владивостокский пересыльный пункт Дальстроя; сокращенно, на советском жаргоне: Владперпункт. В «уголовной» и «политической» зонах, отделенных друг от друга высокими заграждениями из колючей проволоки, содержалось одновременно от двенадцати до четырнадцати тысяч заключенных. Отсюда баржами и пароходами – в заполненных до отказа трюмах – узников перевозили за восемь дней через Японское и Охотское море в бухту Нагаево и затем, в Магадане, распределяли по лагерям вдоль реки Колымы. Это были, в сущности, армии рабов для государственного треста «Дальстрой», ведавшего поиском и добычей золота, олова, вольфрама, кобальта и угля в северо-восточной Сибири. Сотни тысяч зэков, способных выполнять тяжелую работу, были человеческим материалом, который Дальстрою позволялось использовать по своему усмотрению. Холод, голод и непосильный труд обрекали этих людей на гибель; но для экономики советской империи они играли важнейшую роль. В течение двадцати лет, с 1932 по 1953 год, Дальстрой ежегодно пополнялся приблизительно сотней тысяч заключенных, поставляемых госбезопасностью (ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – МВД) [412]412
  Данные о Дальстрое и колымских лагерях см.: Там же. С. 165–167.


[Закрыть]. Смертность в колымских лагерях была огромной; по числу погибших Колыма стоит на первом месте. Кроме того, Колыма отличалась невыносимо тяжкими условиями заключения; это был «полюс жестокости» внутри самого Гулага. «Освенцим без печей» – так назвал Колыму писатель Георгий Демидов [413]413
  См.: Шенталинский В. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ… С. 178.


[Закрыть].

Тяжелобольной Мандельштам явно не годился для работы на колымских рудниках. Он быстро попал «в отсев», и ему предстояло зимовать в пересыльном лагере. Лагеря для инвалидов находились в Мариинске (между Новосибирском и Красноярском). Но лагерному начальству было ясно, что в данном случае можно не утруждать себя: заключенного следовало актировать для отправки этапом. Сохранилось единственное письмо Мандельштама, написанное в лагере. Оно адресовано брату Александру: автор письма явно исходил из того, что его жена тоже арестована и осуждена. Около 2–3 ноября 1938 года, перед праздником Революции, заключенным позволили – в виде исключения – написать на клочке упаковочной бумаги письмо домой. Все письма были подвергнуты лагерной цензуре, что задержало их отправление еще на три-четыре недели. Почтовый штемпель на письме Мандельштама: 30.XI. 1938.

«Дорогой Шура!

Я нахожусь – Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.

Родные мои, целую вас.

Ося.

Шурочка, пишу еще. Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение.

Из лагеря нашего как транзитного отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в “отсев”, и надо готовиться к зимовке.

И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом» (IV, 201).

«Очень мерзну без вещей»

Единственное письмо Мандельштама из лагеря (ноябрь 1938 года)

Родственники Мандельштама получили это письмо 15 декабря 1938 года. Жить ему оставалось еще примерно две недели. В течение десятилетий о пребывании Мандельштама в лагере циркулировали разного рода слухи и легенды; все они восходят к бывшим заключенным, вышедшим, так сказать, «на волю». Некоторые истории, рассказанные вернувшимися из лагерей, впервые обнародовал Илья Эренбург в своей мемуарной книге «Люди, годы, жизнь». Одна из них, сообщенная очевидцем Меркуловым, – о том, будто поэт читал у костра другим заключенным сонеты Петрарки. Однако истинный конец Мандельштама был, по всей видимости, менее поэтичен. В двух последних главах своих мемуаров Надежда Мандельштам с большим достоинством пытается выискать в свидетельствах бывших узников хоть мельчайшее зернышко правды. Однако различить, где правда, где вымысел, оказалось почти невозможным.

«Таково было свойство почти всех лагерников, которых мне пришлось видеть первыми, – пишет Надежда Мандельштам, – для них не существовало дат и течения времени, они не проводили строгих границ между фактами, свидетелями которых они были, и лагерными легендами. Места, названия и течение событий спутывались в памяти этих потрясенных людей в клубок, и распутать его я не могла» [414]414
  Мандельштам Н.Воспоминания. С. 447.


[Закрыть].

Физик Л. сообщил Надежде Яковлевне живописную сцену: Мандельштам преспокойно читает стихи в бараке Архангельского, главаря лагерной шпаны, и уголовники угощают его – неслыханная роскошь! – белым хлебом и консервами [415]415
  Там же. С. 459–460.


[Закрыть]. Эта легенда опять-таки славит ослепительную власть поэзии. Доверять ей следует с осторожностью.

Сопоставляя рассказы бывших лагерников, можно увидеть несколько постоянно повторяющихся деталей. Из них явствует, что Мандельштам быстро терял силы, опускался и страдал помрачением рассудка. «…На наших глазах он сходил с ума», – писал Илье Эренбургу 23 февраля 1963 года Давид Злотинский, бывший солагерник Мандельштама [416]416
  Там же. С. 522–523 (коммент. А. Морозова).


[Закрыть]. Вначале Мандельштам беспокойно метался по зоне, неоднократно приближался к запретной зоне и заграждению из колючей проволоки, натыкаясь на грубый и угрожающий окрик караульных. В лагере ему приходилось слышать «мат», грубую русскую ругань – язык, отстоящий от сонетов Петрарки на космическое расстояние. И все-таки в мире Гулага находилось место и для стихов. С их помощью люди пытались одолеть кошмар лагерного режима. Один из узников, сидевший вместе с Мандельштамом, как-то сказал ему, что в камере смертников московской тюрьмы Лефортово нацарапаны на стене строчки из его раннего стихотворения: «Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?» (I, 68). Услышав это, – пишет Надежда Мандельштам, – поэт приободрился и на какое-то время успокоился [417]417
  Там же. С. 448.


[Закрыть]. Периоды нервного возбуждения быстро сменялись состоянием апатии, и он подолгу оставался лежать на нарах.

Постоянно возникает вопрос: писал ли Мандельштам в лагере стихи? Поэтическая легенда и здесь вступает в борьбу с жестокой реальностью. Василий Меркулов утверждает, что Мандельштам смог написать в лагере одну-единственную строчку: «Черная ночь, душный барак, жирные вши». Это лепет, хотя и – точное отражение реальности. Однако Мандельштам, по его словам, декламировал стихи, в том числе – свой реквием по Андрею Белому, и, вообще, часто упоминал о «гениальном поэте» Андрее Белом. Однажды Мандельштам попросил Меркулова вытрясти вшей из его одежды и при этом сказал: «Когда-нибудь напишут: “Кандидат биологических наук выколачивал вшей у второго после А. Белого поэта”» [418]418
  Цит. по: Нерлер П.«С гурьбой и гуртом…» Хроника последнего года жизни О. Э. Мандельштама. С. 38–39.


[Закрыть]. Когда в 1934 году Мандельштам писал свой реквием по Андрею Белому, он говорил жене, что отпевает этими стихами не только Белого, но и самого себя; он называл эту подборку «мой реквием» [419]419
  Мандельштам Н.Книга третья. С. 194, 196. См. также: Мандельштам Н.Вторая книга. С. 400.


[Закрыть]. А физик Л. рассказывал, что Мандельштам, сидя на груде камней, сказал: «Первая моя книга называлась “Камень”, а последняя тоже будет камнем…» [420]420
  Мандельштам Н.Воспоминания. С. 464.


[Закрыть].

В своем письме от 30 ноября Мандельштам сообщал: «Очень мерзну без вещей». Старое желтое кожаное пальто, подаренное Эренбургом (его можно видеть на последней фотографии поэта, сделанной на Лубянке), неожиданно исчезло. Мандельштам безрассудно обменял его на несколько кусков сахара – он слышал, что для выживания организму требуется в первую очередь сахар. Но этот сахар у него тотчас же украли в бараке. Лейтмотив мемуарных свидетельств – страх Мандельштама, убежденного в том, что лагерное начальство собирается его отравить. Поэтому он большей частью даже не прикасался к своей скудной пайке, что способствовало его истощению. Или хватал чужую пайку хлеба – за это его били. Меркулов сообщает, что Мандельштам доедал за другими остатки пищи и долизывал миски.

По рассказам очевидцев, Мандельштам боялся, что лагерное начальство убьет его ночью в бараке, сделав ему отравляющий укол. Все это свидетельствует о паранойе, в которую погружался истерзанный поэт. Вероятно, нараставшее у Мандельштама безумие было лишь адекватным ответом на безумие окружавшего его лагерного мира – единственный возможный ответ на десятилетие травли, психического истощения, нищенского существования и страха. Таким образом, его паранойя стала отражением параноидальной системы, лишившейся разума от беспрестанных поисков вредителей, шпионов и саботажников. Безумие охватило не только воспаленный мозг одного поэта. В сталинскую эпоху оно стало повсеместным. «Я не создан для тюрьмы!» – кричал в камере Мандельштам после своего первого ареста в 1920 году, в разгар гражданской войны.

Надежде Мандельштам так и не удалось выяснить все обстоятельства смерти ее мужа. Лишь через десять лет после ее смерти, когда к столетию со дня рождения Мандельштама в различных газетах и журналах стали появляться статьи, посвященные поэту, поднялась новая волна лагерных воспоминаний. Наиболее существенным добавлением к уже известным свидетельствам была публикация Юрия Моисеенко в газете «Известия» от 22 февраля 1991 года, озаглавленная «Как умер Осип Мандельштам». Сенсацией оказалась также серия очерков в той же газете, выходившей миллионными тиражами, под названием «Смерть Осипа Мандельштама»; они печатались из номера в номер с 25 по 29 мая 1992 года. Их автору, журналисту Эдвину Поляновскому, удалось до этого встретиться и поговорить с Моисеенко [421]421
  См.: Известия. 1992. № 121. 26 мая. С. 3; № 122. 27 мая С. 3; № 123. 28 мая. С. 3; № 124. 29 мая. С. 3; № 125. 30 мая. С. 3.


[Закрыть].

Юрий Моисеенко был соседом Мандельштама по нарам в бараке № 11– для «контрреволюционеров». Его арестовали студентом в 1935 году; ему шел тогда двадцать второй год. Он прибыл в лагерь «Вторая Речка» 14 октября 1938 года, через два дня после Мандельштама. По его словам, Мандельштам первое время что-то царапал на клочке бумаги. У него, несмотря на запрет, был маленький карандашик. «Он жил в себе», – вспоминал его бывший товарищ по зоне. В лагере все называли Мандельштама «поэтом». Иногда он читал вслух стихи, как-то раз прочел даже свое антисталинское стихотворение, но голос его тонул в барачном шуме. Другие его стихи тоже остались непонятными для слушателей. Даже в этом «запредельном мире» он воспринимался как чудак, как инородное тело.

Уже через несколько дней после его единственного письма из лагеря (от 2–3 ноября) жизненные силы Мандельштама начинают заметно убывать. В середине ноября он уже с трудом принимает пищу; ест очень мало. К голоду и холоду («Очень мерзну без вещей») прибавилась новая напасть: нашествие вшей. Их было в бараке такое великое множество, что заключенные беспрерывно чесались. В начале декабре разразилась эпидемия сыпного тифа – его принесли вши. В бараке № 11 был объявлен строгий карантин. Каждый день оттуда выносили мертвых. После 20 декабря Мандельштам уже не мог подняться с нар. Он с трудом отвечал, когда к нему обращались. По словам Моисеенко, о Мандельштаме особенно заботился некто Ковалев, пчеловод из Благовещенска; он приносил ему на нары миску с баландой. На вопрос, не позвать ли врача, последовал ответ: «Ни в коем случае». До самого конца Мандельштам боялся, что в лазарете ему станут делать уколы и убьют.

Утром 27 декабря 1938 года назначили санитарное мероприятие: ликвидацию вшей. Всех обитателей барака погнали в баню; здесь их одежду должны были обработать горячим серным паром. Ковалев поддерживал безучастного Мандельштама, который едва передвигал ноги. Чтобы пройти эту санитарную процедуру, заключенным следовало раздеться догола и сдать свою одежду в жарокамеру. В течение сорока минут им пришлось ждать в предбаннике, где было почти так же холодно, как снаружи. В конце декабря вдоль побережья Тихого океана проносятся сильные метели. Эта сцена как будто из дантовского «Ада», важнейшей для Мандельштама книги, с которой в тридцатые годы он никогда не расставался. Лишь в лагере он оказался без нее – здесь ад воплощала действительность самого Гулага.

Колыма – полюс холода и жестокости в Гулаге, «Освенцим без печей» (Георгий Демидов)

Когда дезинфекция одежды закончилась, дверца жарокамеры распахнулась и всех обдало, продолжает свой рассказ Моисеенко, острым запахом серного газа. В этот момент Мандельштам запрокинул голову, сделал несколько шагов, схватился за сердце и рухнул. Вызвали врача, который констатировал смерть. Два зэка-уборщика подняли его голое тело и понесли в лазарет.

В магаданском архиве Дальстроя удалось найти свидетельство о смерти. Дата смерти: 27 декабря 1938 года; время: 12 часов 30 минут. Причина смерти: «Паралич сердца и артериосклероз». Правда, в акте о смерти отмечено, что Мандельштам был доставлен в стационар 26 декабря. Моисеенко полагает, что администрация лагеря фальсифицировала данные, желая скрыть от начальства массовую смертность.

Тело дезинфицировали, облив его сулемой. К большому пальцу правой ноги привязали деревянную бирку с номером. Дмитрий Маторин, бывший чемпион по борьбе, ныне – один из солагерников Мандельштама, перенес его тело в барак, где лежали умершие, – в уголовную зону. Урки клещами вырывали у покойников золотые зубы, чтобы потом пустить их в обмен. Да и последние лохмотья Мандельштама тоже были проданы, а не сожжены, как полагалось у больных тифом.

Обнаженные тела сваливали сперва в кучу и лишь потом вывозили и сбрасывали в общую могилу. Земля на «Второй Речке» зимой смерзалась и становилась твердой, как камень. Если же могилы, вырытые до наступления зимы, переполнялись, то надо было ждать весны, чтобы зарыть скопившиеся тела в новых могилах. Осип Мандельштам погиб, как сотни тысяч других людей, в ледяных джунглях сталинского Гулага и был погребен, обнаженный, с биркой на ноге, в общей могиле. Еще в марте 1937 года он предугадал свою безымянную смерть в «Стихах о неизвестном солдате», свою «воздушную могилу», ставшую братской:

 
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
 
 
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать (III, 123).