Текст книги "Неоседланные лошади"
Автор книги: Рафаэль Арамян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
С кувшином в гору пошла
От лошади пахло стойлом: видно, на ней давно не ездили. Путник шел впереди, ведя лошадь под уздцы. Вскоре на пустынной дороге его нагнал пастух, он бережно нес на руках новорожденного ягненка.
– Добрый день, куда путь держишь? – Путник погладил ягненка по шелковистой белой шерстке.
– Путь добрый. В Саригюх иду.
– Весну несешь снежной горе?
– Какую весну? – удивился пастух. – Ягненка несу.
– Ягненок и есть весна, – убежденно сказал путник.
Пастух посмеялся в душе над странным ответом незнакомца, его глаза хитро прищурились.
– А ты? Ты что несешь снежной горе? – Пастух искоса взглянул на путника, теперь в его глазах светилась откровенная насмешка. Путник это заметил, но не обиделся:
– У меня ничего нет, наоборот, унести хочу,
– Что? – с опаской спросил пастух. – Да ты никак барин?
– Нет, я не барин.
– Тогда кто же ты?
– Песни я собираю.
Пастух подумал: вот чудак, разве песни собирают?
Путник отгадал его мысли.
– Собирают, – сказал он, – песни нужно искать.
Если бы ты знал, сколько их вот сейчас в одном твоем хурджине…
– Ты, я вижу, шутник. Что им делать в моем хурджине? Сыр там, хлеб да молодая мята, что растет на берегу ручья.
Путник улыбнулся.
Пастух опустил ягненка на землю и принялся развязывать хурджин. Ягненок беспомощно закачался на своих подгибающихся тонких ножках. Весна была такой молодой, свежей; прозрачная, нежная зелень от малейшего дуновения клонилась к земле. Ягненок расставил ноги, потом опустил мордочку и сорвал пучок травы, выбивающейся из-под его копытца.
– Присаживайся, до Саригюха нам по дороге, – позвал пастух, – сыр с мятой хорош, садись ближе.
Был уже вечер, когда они добрались до Саригюха. Они поднимались пешком, из хурджина, привязанного к седлу лошади, выглядывала белолобая мордочка ягненка. Когда деревня была уже совсем близка, путь им преградила овечья отара. Ягненок печально заблеял. Отара не отозвалась, только одна светлошерстая овца остановилась, растерянно огляделась по сторонам и тоже заблеяла.
– Только мать, потерявшая свое дитя, может откликнуться на зов сироты.
– Это верно, – согласился пастух, – так всегда было, так будет. Значит, за песнями идешь? – спросил он неожиданно. На этот раз в его голосе не было ни удивления, ни издевки. – Смотри-ка, – он показал на дом из нетесаного камня, показавшийся из-за поворота, – там хозяева ждут не дождутся своего скитальца, и дом-то на дороге выстроили, чтоб запоздалые путники останавливались у них на ночлег. Сын у старухи на чужбине. Вот она и наказала невестке: пусть, говорит, двери нашего дома будут открыты для каждого, чтоб и нашему скитальцу во всем была удача.
Пастух отвязал хурджин, закинул его за спину, попрощался и пошел по дороге, ведущей в Саригюх. Еще долго в полумраке белела мордочка ягненка, и из хурджина доносилось его блеяние, жалобное, надрывающее душу. И снова в темноте на его горестный зов отзывалась овца, потерявшая своего детеныша…
Путник остановился на ночлег в доме из нетесаного камня на краю деревни. Лошадь поставили в стойло. Невестки принесли воды. Когда он умылся, хозяйка спросила:
– Где тебе постелить?
– На крыше, – ответил путник.
– Хочет на крыше, значит, там и стелите, – обратилась она к невесткам.
– Постели не нужно, сена принесите, люблю спать на сене.
Старая женщина удивленно взглянула на гостя, потом обиженно возразила:
– Виданное это дело, чтоб в армянской семье была грязная постель?
Она одно за другим откинула аккуратно сложенные на тахте одеяла. Верх одного одеяла, словно восточная сказка, был весь в миндалевидных узорах. По светлому полю будто пригоршнями рассыпаны миндаль и хурма. Гость провел рукой по цветастому верху. В детстве он покрывался вот таким же пестрым одеялом и часто любовался его радужными переливами. И тогда ему слышалась какая-то песня, чудились фантастические вишапы, юноши с тонким станом, миндалевидные глаза девушек и дороги, которые терялись в складках одеяла…
Потом, когда у монастырских степ Эчмиадзина он встретил земляков, едва спасшихся от резни султана Гамида, и увидел снова эти одеяла, в которые кутались несчастные беженцы, узоры из миндаля больше не казались ему сказочными, они превратились в отпечатки башмаков янычаров, башмаков с изогнутыми носками, которые хотели растоптать его сердце, сердце его родины.
Он снова провел рукой по одеялу, словно хотел стереть эти ненавистные следы.
– Не веришь? – обиделась старуха.
– Верю, только не привык я спать в постели.
– Ну, как знаешь, принесут тебе сена.
Невестки вышли. Воцарилось молчание. В углу звонко затрещал сверчок. В полоске молочного лунного света, падающего сквозь дымовое отверстие, мелькнула мышь.
Старуха знаком пригласила гостя сесть, потом поставила перед ним хлеб и танапур[4]4
Танапур – суп из кислого молока и пшеничной крупы.
[Закрыть].
– Из каких ты мест, кто ты, чей сын? – спросила она.
Гость стал не спеша крошить в тарелку лаваш.
– Армянин я, – сказал он, помешивая танапур.
– Это я и сама вижу.
– Из Кутай, сын Геворка и Такуи Согомонянов, вардапет[5]5
Вардапет – архимандрит.
[Закрыть] Комитас.
Все это он сказал таким безучастным, монотонным голосом, продолжая помешивать танапур, что хозяйка недоверчиво взглянула на гостя.
– Какой же ты вардапет без фараджи?[6]6
Фараджа – ряса.
[Закрыть]
– Я пришел не проповеди читать, песни собирать.
«Неправда это», – решила про себя старуха.
– Песни не пшеница, чтоб их собирать, – сказала она и снова исподлобья взглянула на гостя.
Гость не обиделся, даже не стал убеждать хозяйку и неторопливо продолжал есть танапур.
– Если ты в самом деле вардапет, помолись за моего сына, прочти молитву, – неожиданно попросила она.
Комитас поднял голову. Ложка с танапуром застыла, у него в руке. Старческие глаза матери наполнились слезами, и крупные капли покатились по щекам.
– На чужбине он, и весточки не шлет, – голос ее прервался, – невестка измаялась, ожидаючи. Возьмет кувшин, уйдет в горы, сядет там у родника, глаз с дороги не сводит.
Деревянная ложка медленно соскользнула в глиняную тарелку.
– Где он? – спросил Комитас.
– Из Баку получила письмо, священник читал, сказывал: осенью возвратится. Пришла осень, зима наступила, потом весна, а сына все нет.
Слезы дрожали у нее на подбородке. Вардапет машинально потянулся к ложке. Ложки не было.
– Я прочту молитву. Скажи, как зовут, напишу письмо, наведу справки.
– Спасибо тебе. Если ты и не вардапет, письмо-то ведь написать сможешь.
– Вардапет я, бог свидетель, вардапет.
– Пиши: Андраник Текмекчян, сын Манаса.
Комитас записал фамилию в нотную тетрадь.
– Ты ешь, ешь, или не нравится? – забеспокоилась хозяйка.
– Не хочется. – Комитас встал из-за стола.
Они вышли из комнаты. На дворе было темно. Звездное небо раскинулось далеко за горы. На плоской крыше мелькал огонек лампы: невестки стелили ему постель. Комитас встал на колени, рядом с ним опустилась на колени мать.
– Бог милостивый, будь хранителем скитальцев, – начал Комитас.
– Аминь, – подхватила старушка.
Пламя лампы качнулось и сдвинулось с места: невестки кончили свое дело. Одна из них шла впереди, и огонек лампы, которую она несла в руках, казалось, затерялся среди бесчисленных мерцающих звезд. Но когда она начала спускаться, звезды остались вверху, а огонек лампы засветился совсем рядом.
Лицо невестки, освещенное колеблющимся светом, ясно проступало из темноты. У нее были небольшие черные глаза, разлетающиеся, словно два крыла, брови и ямочки на щеках.
– За кого молитесь? – спросила невестка.
– Ты ступай домой, не твое дело, – сказала старуха.
– Бог милостивый, будь хранителем скитальцев, – снова начал Комитас.
– Бог глух к молитвам, он вас не услышит, – залитое светом лицо невестки теперь было совсем близко. В ее глазах светилась насмешка. – Не слышал и не услышит.
– Ты домой ступай, – мягко и вместе с тем требовательно сказала свекровь. – Бог все слышит, богородица Мариам тоже слышит.
– И зачем только вы бога просите? Будь он так хорош, не даровал бы страдания жене своей, не отнял бы у нее сына.
– О богородице грешно так говорить, богородица не была женой. Господи, помилуй, помилуй.
– А я разве жена? Андраник ушел на чужбину. Если ваш бог так хорош, почему он не дарует мне ребенка без мужа, или богородица пригоже меня?
Комитас смотрел на невестку.
На темном фоне неба голова ее, облитая светом, казалась окруженной сияющим венцом, как на иконе. Ее светлые волосы пламенели под светом лампы. Под бровями легли густые тени, в черных глазах отражались язычки пламени, ямочки на ее щеках наполнялись то темнотой, то светом. Золотистая полоска пушка над верхней губой поблескивала во мраке.
– Осрамила ты нас, идем домой, – взяв невестку за руку, старуха направилась к дому.
Оставшись один, Комитас долго смотрел на небо. Он думал о скитальцах, которые ушли и не вернулись, оставив родную землю, родной кров. Вокруг была тишина, покой, но ему показалось, что кто-то кричит во весь голос: «Армяне, не покидайте свою землю! Кто это говорит, что у нас маленькая родина? Маленькой родины не бывает, есть малодушные сыновья ее. Армяне, не покидайте своих очагов! Завоеватель не станет жить в разрушенном доме – покинутый кров он сделает своим».
Вокруг по-прежнему была тишина, только из хлева доносилось мычание коровы да откуда-то издали – собачий лай.
Оставаясь наедине, он часто так беседовал с собой, и его узкое, пергаментной белизны лицо становилось задумчивым, глаза западали, а губы сжимались до синевы. Он то отчаивался, то вновь начинал надеяться и тогда улыбался про себя. В такие минуты люди провожали вардапета удивленными взглядами, и Комитас мысленно говорил им: «Люди, если лицо мое мрачно и угрюмо, вы не удивляйтесь, вы говорите: значит, с ним что-то случилось. Но стоит мне улыбнуться своим мыслям, и вы в недоумении. Люди, вы свыклись со всем, кроме радости». Мысли всплывали одна за другой… Комитас зашагал к дому. В дверях он столкнулся с хозяйкой.
– Вардапет, не прокляни, молодая она, обижена на бога. Да снизойдет божья благодать на сына моего и невестку. Прочти молитву.
Комитас опустился на колени у порога, но молиться не стал. Он молча смотрел на небо и думал не о боге, а о своем народе. Старуха время от времени приговаривала «аминь», но он, казалось, не слышал.
…Комитас очнулся от своих мыслей.
– Аминь, – повторила мать.
– Аминь, – отозвался Комитас.
Они поднялись с колен.
– Ты говоришь, что пришел собирать песни? – спросила она. – Невестки не поют, у них стыд есть. Вот только когда ходят за банджаром[7]7
Банджар – съедобная трава.
[Закрыть] еще поют ночью, тайком, когда все спят.
Одна из невесток вышла из дому с лампой в руке.
– Проводи вардапета на крышу, – сказала старуха.
Невестка молча прошла вперед, освещая деревянную лестницу, ведущую на крышу. Поднимаясь за ней, Комитас спросил:
– Песни поете?
Невестка не ответила.
– Как тебя зовут?
Невестка снова промолчала.
– Я бы хотел послушать, как поете.
Невестка поставила лампу на крышу и поспешно начала спускаться. Во дворе она что-то зашептала подругам, потом до него донесся приглушенный смех.
– Сказала бы, муж у меня есть, сказала бы, это у Эрикназ муж ушел на чужбину и не вернулся.
– Не годится так говорить об Эрикназ.
– А как еще прикажешь говорить? Возьмет кувшин, уйдет в горы, сядет там у родника, мол, Андраника дожидаюсь. В богородицу не верит, в Христа не верит.
Комитас слушал. Он не сердился на них, но ему было горько, больно за Эрикназ.
– За лампой Эрикназ пошлите, – сказала одна из невесток, и остальные засмеялись. Потом их смех послышался у двери. Дверь отворилась, из комнаты вырвался сноп света и исчез. Все стихло.
Комитас лежал закинув руки за голову. Аромат сухого сена одурманивал. Сон не шел. Он прислушивался, не раздастся ли где песня. «Как знать, может, и запоет кто-нибудь, запоздалый ли путник, мать, убаюкивающая младенца, влюбленная девушка, мало ли? Песню армянина нужно подслушать украдкой, а так тебе никто не споет. Пойти за невестками, когда они отправятся собирать банджар; увидят, а если и удастся остаться незамеченным, кто знает, посчастливится ли услышать песню. Видно, потому путешественникам-чужеземцам казалось, что у армянина нет песни. Но разве у народа может не быть души?» Он снова вспомнил монастырские споры, вспомнил монаха, который утверждал, что кяманча и тар исконно армянские музыкальные инструменты, что для песни армянина характерны модуляции, переливы, что она похожа на протяжные, тягучие шикясти и баяти.
«Не знают армянина, – с горечью подумал Комитас. – Ключ к его душе – наше зодчество. Незатейливы и суровы наши монастыри. Так и армянская песня: тоже сурова и безыскусственна».
Он повернулся на постели: перед ним выше черных фонтанов тополей, на темном небе, четко вырисовывался островерхий купол сельской церкви. Он больше ни о чем не думал: глаза смыкались, сгустившаяся под веками темнота, казалось, состояла из бесчисленных черных крупинок, как будто кто-то невидимой рукой смешал зернышки кунжута. И от этого мрак, в который он погрузился, был таким безграничным и бездонным.
Когда он проснулся, уже светало. В сене под ним трещал сверчок. Наверное, сверчок пел всю ночь, а он не слышал.
Хозяйка распахнула двери хлева: первыми высыпали овцы, потом показался буйвол. Шерсть его отливала синевой, и он казался большим чернильным пятном на сиреневом фоне неба, которое вот-вот расползется по небу так, что его потом не смоешь.
Буйвол шевельнулся, помотал головой и замычал.
– Эрикназ, буйволенок вышел, – позвала старуха.
Эрикназ загнала его обратно в хлев и, взяв кувшин, снова вышла.
– Чуть свет за водой собралась?
– Андраник ушел чуть свет, – ответила невестка.
С крыши видна была тропинка, ведущая в горы. В фиолетовой дымке рассвета кувшин Эрикназ казался синим. Она уходила все дальше, и кувшин постепенно сливался с ее фигурой. И на мгновение Комитасу показалось, что это идут, склонив друг к другу головы, влюбленные, идут к роднику за водой, идут и идут…
И то ли ему послышалось, то ли на самом деле до него донеслась песня…
Взяла кувшин, ушла в горы…
Арагат, Сипан, Бингел, Арагац – в каких горах он слышал эту песню, он не помнил. Повсюду с кувшином на плече поднимаются в горы, повсюду ищут любимого, находят и не находят…
Близился рассвет. Деревня находилась у подножия горы, родник на ее вершине. С крыши был хорошо виден и родник, и поднимающаяся к нему Эрикназ. Комитас отряхнул приставшие к одежде соломинки и встал. Дороги начинались у родника и, извиваясь, тянулись вдаль, к реке в долине, а там пропадали за холмами. Сверху, от родника, послышалась песня: наверное, это пела Эрикназ:
Взяла кувшин, ушла в горы…
В каких горах родилась эта песня? Никто не знает. Повсюду ищут любимого, находят и не находят.
Он достал нотную тетрадь и стал поспешно записывать. Спел первую фразу, полузакрыв глаза, устремив взгляд на дороги, теряющиеся вдали, и ему показалось, что он видит Эрикназ, провожающую своего мужа. Она стоит босиком, смуглые ноги в росе, солнце играет на золотых сережках. У нее ямочки на щеках и разлетающиеся, словно крылья, брови.
«Весточку пришли, скорей возвращайся», – шепчет Эрикназ. «Когда аист вернется и дети снова будут кричать с крыши: «Аист, хорошо, что ты прилетел, как хорошо, что ты прилетел», – я буду дома», – говорит Андраник.
И Андраник уходит, Эрикназ остается у родника, стоит с кувшином на плече.
Комитасу показалось, что все это происходит сейчас, на его глазах, – Эрикназ только что простилась с мужем, и тот путник, удаляющийся по извилистой тропинке, это он, Андраник.
– Вардапет, Эрикназ воды принесла, не хочешь умыться?
Голос хозяйки вывел его из задумчивости, он спустился с крыши, умылся и зашел в дом.
Когда лошадь уже вывели из стойла и, распрощавшись со всеми, Комитас собирался ехать, старуха сказала:
– Вардапет, напиши письмо, пусть Андраник пришлет весточку.
Эрикназ ничего не сказала, опустив голову, она стояла рядом со свекровью.
– Как только добуду весточку, приеду к вам обедню служить.
– Будь благословенна эта обедня, – сказала старая женщина.
* * *
Прошли месяцы. Комитас получил ответ на свое письмо из бакинской епархии: «…Осенью в Баку, в скитальчестве, умер Андраник Текмекчян. Да пребудет благословение божье на его матери и супруге…»
Он снова перечел письмо и вспомнил, что обещал отслужить обедню в деревне Саригюх. На этот раз он надел фараджу и заранее известил о своем приезде.
Был конец лета: со сжатых полей доносился крик куропаток. Стояла жара. Лошадь ступала медленно, и Комитас не понукал ее, он не спешил.
«Будь благословенна эта обедня», – вспомнились ему последние слова старухи. Недобрую весть он везет, какое уж тут благословение. Когда вдали показалась деревня и дом из нетесаного камня на обочине дороги, он повернул коня и въехал в село с противоположной стороны, чтоб не встретиться со старухой и Эрикназ.
Во дворе церкви собрались крестьяне. Среди них он сразу заметил старую мать и Эрикназ. Он спешился, подошел к ним. Старуха приложилась к его руке, но ни о чем не спросила. Комитас облегченно вздохнул, но, взглянув на Эрикназ, понял, что не ответить он не может, что он должен сказать о письме. Взгляд Эрикназ, казалось, говорил: «Принес ли весточку?»
Дин-дон, дин-дон… – звал колокол. По двору распространился запах ладана. Комитас стоял в ризнице и напряженно вглядывался в толпу прихожан. Вот они встали на колени у стены. Эрикназ не молится, она смотрит на вардапета, и ее взгляд словно вопрошает: «Принес весточку?»
И вдруг, неожиданно для самого себя, вместо того чтобы начать молебен, Комитас запел. Он пел едва слышно:
Взяла кувшин, ушла в горы,
Не нашла, не нашла любимого…
Священник удивленно смотрел на вардапета: «В божьем храме вместо святая святых поет о потерянном возлюбленном, и католикос не знает, и бог терпит…» Священник осторожно зашептал:
– Вардапет, опомнитесь. Вы в саригюхской церкви, наверху бог, перед вами святое распятие.
Комитас сделал вид, что не слышит:
Взяла кувшин, ушла в горы…
Комитас пел и смотрел на Эрикназ. Старуха молилась. Ее плечи слегка вздрагивали от рыданий. Эрикназ не молилась, она смотрела на вардапета и пыталась найти в этой песне ответ на мучивший ее вопрос. Вардапет пел ее песню, которую она пела у родника, песню, которую она пела для Андраника. Вардапет поет ее песню. Эрикназ не отрываясь смотрела на Комитаса, но глаза ее ничего не выражали, в них не отражался даже блеск свечей, потрескивающих в полутьме церкви. Потом Эрикназ вдруг встала и выбежала из церкви.
Кончив песню, вардапет прочел молитву о скитальцах, скитальцах, которые ушли в чужие края и не вернулись, и не вернутся, которые не будут больше пахать свое поле, не будут поливать свой сад и поить волов, не сожмут в руке рукоятку плуга. Кончив молитву и проповедь, он поспешно вышел из церкви.
– Вардапет, – подойдя к Комитасу, хитро прищурился священник, – дозволено ли в божьем храме петь мирскую песню?
– Все божье принадлежит человеку, и что принадлежит человеку – божье, – ответил Комитас, твердо зная, что священник сегодня же известит о случившемся католикоса.
Комитас попрощался с крестьянами и, взяв лошадь под уздцы, зашагал по направлению к дому Эрикназ.
На дороге его ожидала старая мать. Молча они дошли до развилки дороги.
– Эрикназ пошла к роднику. Эрикназ сказала: «Принесу воды, пройдет мимо странник, студеной водой угощу», – неожиданно заговорила она.
Комитас растерялся, что-то сдавило горло. Глаза старухи наполнились слезами. Они сверкали под старчески морщинистыми веками и медленно скатывались по щекам.
– Да будет легкой земля на его могиле в чужом краю, – прошептала мать и, не попрощавшись, понурив голову пошла к дому.
Комитас стоял на перекрестке и смотрел ей вслед. Старуха шла сгорбившись, подол ее залатанной юбки волочился по земле, поднимая легкую пыль. Он стоял неподвижно, и в душе какой-то голос печально пел:
Взяла кувшин, ушла в горы,
Не нашла, не нашла любимого…
Где родилась эта песня, где он ее слыхал? Повсюду ищут любимого, находят и не находят…
Перевела Е. Алексанян
Уснула Хумар
Тан-до, тан-до – слышен звон колоколов. По Игдирской дороге, садами возвращается Комитас. Душно, он поднял полы рясы и заткнул за пояс. Издали он похож на водоношу. Колючки прилипли к рясе, и он даже не думает отрывать их.
Тан-до, тан-до. Это колокольный перезвон храма богоматери; ему вдруг начали вторить колокола Гаяне – динг-донг, динг-донг.
Клинг-кланг – а это деревенская церквушка, – словно глухой отзвук медной монеты, брошенной в чашу нищего. Комитас снова выпустил подол рясы, от этого ему стало труднее идти. Он снял бы рясу, но… тан-до, тан-до – доносятся грозные звуки храма богоматери.
Комитас сворачивает на узкую улицу и шагает к дому Ованеса.
Ованес и Егише беседуют в саду, усевшись под тенистым тутовым деревом.
– Не пришел Вартеван? – спрашивает Комитас, сев на край тахты.
Уже два дня Вартеван бродил по деревням с ларем деревенского торговца.
Это коренастый крестьянин среднего роста. Лицо у него черное, как монастырские стены, а глаза глубокие, как небо, смотрящие из щелей монастырского купола. Глаза из-за большого, кирпичного цвета носа кажутся меньше.
Рот под крупным носом как тонкий ручеек, полный белыми камешками-зубами, которые теряются в густых кустарниках усов. Когда он смеялся, нос приходил в движение и, казалось, что вот-вот начнет раскачиваться и упадет, а когда он утирался большим платком, свисавшим с пояса, создавалось впечатление, будто этот большой, ненужный нос останется в платке, а взамен появится настоящий, поменьше.
Руки у Вартевана были крупные, веснушчатые, а шея – красная как морковь. Он носил архалук, подпоясывался серебряным кушаком.
Каждую субботу он брал свой ларь и отправлялся в деревни. Чего только не было в этом ларе, начиная с иголок, наперстков, ниток и кончая черными гребенками, изготовленными из рогов, кашмирскими шалями.
Егише разрисовал его ларь, запечатлев невест, пляшущих в хороводе, и носатого мужчину, созерцавшего девушек. Вартевану было невдомек, что Егише написал его портрет. В зеркало он никогда не смотрелся, а в колодце, над которым он иногда нагнувшись разглаживал усы, его лицо воспроизводилось в искаженном виде. Он любил напевать новые песни, услышанные в деревнях. Иногда песни были со словами, иногда и без слов. Вартеван возвращался в понедельник, и всегда с убытком.
– Наперсток отдал даром, отдал одной невесте, палец впору пришелся, отдал я наперсток даром, – напевал на подслушанный мотив собственные слова.
Наперсток даром дает,
Башмачок даром дает,
Вартеван из Коша идет, —
пели Ованес, Егише и Комитас, когда на дорогах показывалась коренастая фигура Вартевана, возвращавшегося из деревень. Вартеван сердился на них: «Ну и что? Невелика беда, что с убытком возвращаюсь. Зато этого Ованеса, который сейчас стал поэтом, я вырастил на своих руках. Чего только я ему не рассказывал – о всех травах и жучках. А Комитасу сколько привез я песен. Ну, а Егишу что принесешь. Увиденное не принесешь, услышанное принесешь». Из-за дворовой стены Вартеван увидел Комитаса. Монах, сняв рясу, сидел, скрестив ноги, рядом с Ованесом и Егише. «Ждут меня, – подумал Вартеван. – Опять с убытком возвращаюсь. Опять эта молодежь поднимет меня на смех». Он всегда возвращался с убытком.
Вартеван был земледельцем, огородником. Всю жизнь провел на земле, и оттого ли, что ему трудно жилось и он видел, что торговцы зарабатывают больше, чем трудятся, огородник оставил земледелие. Куда лучше бродить по деревням, чем ковыряться в земле. Но, как говорят, уши выше лба не растут, и напрасно он старался стать торговцем.
Комитас, Ованес, Егише давали ему деньги, и он, наполнив свой ларь добром, отправлялся по деревням, возвращаясь с убытком. Они снова давали ему деньги, и Вартеван вновь отправлялся в свое недалекое путешествие и опять возвращался с убытком. Он не знал, что молодые с нетерпением ждали его возвращения. Он не знал, что всегда приносил с собой бесценные сокровища – песни, краски, крылатые слова.
Ждали его и на этот раз, и Вартеван положил на землю свой ларь, омыл ноги в ручье и лег в тени тополя. «Отдохну, потом покажусь», – решил он.
Жара была нестерпимая, листья тополей чуть колыхались. Вартеван лежал на спине. Из травы теперь торчал лишь его нос кирпичного цвета.
Он принес с собой одну песню и, заложив руки за голову, однотонно напевал ее.
В Бюракане он услышал эту песню, ее пели невесты у родника. А одна из них, маленькая и округлая, как кувшин с ушками, подбоченившись, смеялась. Ее звали Хумар, она была красива, очень красива. Вартеван увидел ее. «Я странник, странник, дай воды напиться». Ему казалось, что он опять стоит у родника и невеста из кувшина льет воду на его широкие ладони, сложенные лодочкой. Булькает вода в горлышке кувшина, наверно, напевает эту же песню. Вартеван попробовал спеть во сне, но голос у него пропал, веки отяжелели, и он уснул.
– Ованес, Вартеван не вернулся, – сказал тревожно Комитас, поднимаясь с места.
– Нет, он, наверно, здесь. Спит где-нибудь в тени.
Все трое пошли в глубь сада. Когда они приблизились к тополю, Егише показал рукой на что-то.
– Видите, красный нос Вартевана выглядывает из травы. Красное и зеленое – как красиво!
Осторожно подошли к спящему.
– Видит бог, на его губах застыла новая песня, смотрите, как дрожат его губы, – сказал Комитас.
– А на кончике языка притаилась новая шутка. Хорошо, что он спит, не то слетело бы это слово, и мне ничего бы не досталось.
– Под веками у него есть новые краски.
Егише закашлялся, но Вартеван не двигался.
– Глубоко спит наш странник, – сказал Егише улыбаясь.
Они взялись за руки. Комитас очень тихо запел. Эту песню принес Вартеван в прошлый раз.
Ованес тут же сочинил слова, и все трое начали:
Уснула Хумар…
Опля, опля, опля тмба…
Комитас пел:
Ах, хороша, как хороша…
Они взялись за руки и медленно двинулись вокруг Вартевана, а спящий видел во сне похожую на кувшин с ушками маленькую, кругленькую невесту, которая, подбоченившись, стояла над ручьем и смеялась. «Я странник, странник, дай воды напиться» – и в горлышке кувшина булькала вода, сон смешивался с явью.
Вартеван проснулся. Сонными, удивленными глазами он смотрел на молодых, кружившихся вокруг него:
Уснула Хумар…
Опля, опля, опля тмба…
Взявшись за руки, трое прыгали, приседали, выпрямлялись и снова приседали. Вартеван не сердился – ведь они поют не о нем, а о той бюраканской невесте, маленькой, кругленькой, как кувшин с ушками:
Ах, хороша, гляди, как хороша…
Вартеван тоже присоединился к ним.
– Очень хороша, – подтверждает он в песне.
И он не рассказал о бюраканской Хумар, об удивительной, внезапно родившейся любви, он вложил это чувство в песню и пел ее для невест, крестьян, он пел ее как свою песню, и, когда Комитасу передавали, что Вартеван эту песню считает своей, он мягко улыбался и говорил:
– А чья же? Я от Вартевана ее получил и Вартевану же подарил.
Перевел В. Баблоян
