Текст книги "Неоседланные лошади"
Автор книги: Рафаэль Арамян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Рафаэль Геворкович Арамян
Неоседланные лошади
[Рассказы]
Перевод с армянского
Арарат из Бюракана
Посвящается Мартиросу Сарьяну
Волосы его оттенка старого серебра. Глубокие морщины, пересекаясь, бороздят лицо. Взгляд задумчив, обращен в себя…
Медленно шел он по улице. Шел, опираясь на палку, когда детский голос вскрикнул:
– Не наступите на рисунок!
Художник остановился. Внизу, у конца его палки, начинался другой мир, самобытный и удивительный.
Маленькая девочка рисовала мелом на тротуаре, а веснушчатый мальчуган охранял ее рисунки.
– Дедушка, пройдите той стороной, – попросил мальчуган. Но художник не ушел.
Девочка рисовала на тротуаре другую девочку – с бесконечным множеством пальцев, большущими круглыми глазами, лучеобразными ресницами и бантом, завязанным бабочкой. Платье сверху донизу было утыкано пуговицами… Рядом с девочкой, нарисованной мелем, был нацарапан песик: мордочка вздернута кверху, кончик носа словно белая пуговка, а на животе – бесконечный пуговичный ряд.
Художник спросил:
– Для чего эти пуговицы?
Оторвавшись от своего занятия, девочка взглянула вверх. Ей показалось, что и художник, седобровый и седовласый, тоже нарисован мелом. И, улыбнувшись, девочка ответила:
– Чтоб он застегивал шкурку.
– Ах, вот как! – задумчиво произнес художник и тверже оперся на палку, чтобы удобнее было смотреть.
Люди шли, равнодушно обходя веснушчатого мальчугана, художника и девочку, рисующую на тротуаре. Шли, не видя нового мира, который рождался у их ног. А художник смотрел и думал с восхищением: «С какой любовью и ликованием, с детской ясностью и непосредственностью смотрит эта девочка на мир».
Лукавые веселые глаза улыбались сквозь нарисованные мелом лучеобразные ресницы; рисунок словно подмигивал художнику, а песик с накрепко застегнутой шкуркой вилял хвостиком. Казалось, мгновение, и жизнь, струящаяся по тротуару, увлечет рисунки за собой.
Склонившись к девочке, художник спросил:
– А песик кусается?
– Кусается, кусается! – воскликнула девочка с бурным желанием убедить и напугать. И вдруг, словно сама поверив этой выдумке, в ужасе отдернула руку: – Ой, укусил, укусил! Вот за этот пальчик!
Художник взял ее руку в ладонь, прищурившись, посмотрел на запачканный мелом оттопыренный пальчик и, покачивая головой, сказал:
– О, какой глубокий укус!
Девочка отдернула руку и звонко засмеялась:
– Обманула! Обманула! – и, наклонившись, продолжала рисовать.
Веснушчатый мальчуган был снова на посту. Он кружился вокруг девочки, зорко следя за тем, чтобы никто не наступил на рисунки.
«Какое у нее непосредственное видение», – мысленно повторил художник и почему-то вспомнил критика, который твердил: «Если я этого не вижу, значит, этого нет!» Воспоминание о критике отвлекло художника лишь на какую-то долю секунды и тут же забылось.
Теперь девочка рисовала на тротуаре кружочки.
– А это что? – спросил художник.
– Яблоки, – отвечала девочка, продолжая увеличивать число кружочков.
Двое прохожих с папками под мышкой направлялись к ним.
– Осторожнее! – предупредил веснушчатый мальчик, но они не обратили на него внимания. Девочка испуганно шарахнулась в сторону, и прохожие сначала растоптали песика, потом наступили на завязанный бабочкой бант, на яблоки…
Художник гневно окликнул их:
– Рисунки, разве вы не видели рисунков?
– Ну и что же? – пожал плечами один из прохожих, несущих папки. И они прошли. Прошли спокойно, равнодушно, растоптав ногами целый мир. Девочка, готовая было расплакаться, заметила волнение старого художника и, удивленно глядя на него, сказала:
– Ничего, дедушка, все можно нарисовать снова!
– Все можно снова нарисовать… – не столько ребенку, сколько сам себе задумчиво промолвил художник и, твердо опираясь палкой о землю, пошел дальше.
Он вернулся домой раньше обычного, поднялся в мастерскую и остановился перед автопортретом, висящим на стене. С полотна, взметнув кисть, смотрел на художника его двойник. Автопортрет словно был в движении. Казалось, еще мгновение – и рука, поднявшая кисть, опустит ее на полотно или же… Художнику вдруг показалось, что кисть нацелилась для удара по прохожим с папками.
С полотна смотрел на художника он сам, в те времена еще только начинавший седеть. «Вероятно, думаешь, что я постарел, – обратился художник к автопортрету и снисходительно усмехнулся, – ошибаешься! Глаз мой видит острее, а рука…»
Он выбрал одну из кистей, лежавших на стуле, – …рука не дрожит!
С минуту художник и автопортрет, взметнув кисти, смотрели друг на друга, потом, опустив кисть, художник оглядел мастерскую.
Нет, ничего не теряет художник. Он может все восстановить – достаточно расставить вдоль стен полотна, и девушка, любимая им когда-то и ставшая его женой, и парень – друг отроческих лет, которого уже нет, и уголок двора, давно уже разрушенный, и персиковое дерево, срубленное годы назад, и золото солнца, неповторимым блеском залившее Араратскую долину, и пейзаж родины, написанный кровавыми мазками, оранжевыми, синими ударами кисти, – все это вновь оживет, и вчерашнее станет сегодняшним.
Нет, ничего не теряет художник. Вот портреты его друзей. Многих из них нет в живых. Нет? Неправда! Разве не вчера, опираясь на палки, шли они вдвоем по улице, и старый поэт говорил: «Когда мне холодно, я прихожу к тебе, Мартирос. В мастерской твоей так много солнца…» Художник прищурил глаза. Пейзаж на стене излучал потоки солнца. А рядом – сочные, синие тени и страны, которые он посетил много лет назад.
Одно из полотен, заключенных под стекло, блестело. Чтобы лучше видеть, художник подошел ближе. И, увеличиваясь, придвинулось его отражение. Художник улыбнулся. Отражение повторило эту улыбку.
«Все-таки я постарел, – подумал художник, притрагиваясь к своим сединам, и вспомнил слова маленькой девочки: «Все можно нарисовать снова».
Разве не так же смотрел он на жизнь? Потери, потери и ценой этих потерь приобретенные сокровища истины, мудрость. Корабль, который вез с Парижской выставки его картины, загорелся…
Художник вплотную подошел к картине, заключенной под стекло, склонился и, как в окно, стал смотреть на яркий пламень маков, который зажег своими красками на полотне.
Корабль сгорел…
Сгорели все полотна. Сгорели надежда, вера. И тогда высохли краски, положенные на палитру для нового полотна. Друзья высказывали соболезнование, утешали. Очистив палитру от высохших красок, он положил на нее новые, свежие краски, взял кисть и сказал слова, которые сегодня слышал от маленькой девочки: «Все можно начинать сызнова!»
И он писал, каждый день писал. Ушел из мастерской, вынес мольберт на большие дороги и снова писал.
Он писал жизнь, текущую по этим дорогам. Окунул кисть в солнце и разбросал вокруг себя цветы и солнечные лучи. И каждый день ему виделось новое, не виденное раньше: синеватые буйволы, тяжело и царственно движущиеся по опаленным зноем полям: пламенные оранжевые горы, врезающиеся в лазурь неба; залитые светом поля; тени, таящие в себе игру всевозможных цветов и оттенков; крестьянские девушки в цветастых нарядах, с золотыми сережками в ушах. Виделись дышащие трепетной зеленью дали. Арарат и Арагац, и люди, которые не хотели, чтоб он видел их такими.
Художник усмехнулся: «Злятся… но что я могу поделать, если они именно таковы. Приукрасить? Нет! Я пришел не приукрашивать, а видеть прекрасное. Я пришел бичевать зло, а не ухудшать. Подобно той маленькой девочке я расстелил мои рисунки на дороге жизни. Остановитесь на миг, чтобы всмотреться в мир, который видите каждый день. Видите, но не замечаете. Остановитесь… Но горе вам, если растопчете его!..»
Он все еще улыбался.
– Ничего, все можно нарисовать снова, – произнес он уже вслух и, очнувшись от собственного голоса, вышел из мастерской и позвал: – Кто здесь есть?
– Я, – откликнулся из столовой сын.
– Помоги мне собраться. Еду в Бюракан. Хочу написать Арарат из Бюракана.
* * *
Вместе со старым художником поднялась в Бюракан группа молодежи. По дороге он сказал:
– Каждый человек красив и ценен в своей неповторимости. Пусть каждый из вас пишет свой Арарат.
– Но Арарат ведь один, – несмело заметил юноша, шагавший рядом.
– А вас много, – ответил художник и, уединившись, приготовился писать.
Перед ним расстилалась озаренная солнцем Араратская долина, над нею возвышались большая и малая вершины Арарата.
Он выбрал на палитре первую краску, краску, которая должна была стать цветовым тоном всей картины, и осторожно положил ее на полотно.
Чуть отступив, посмотрел на Арарат, взглянул на полотно и, беззвучно напевая, начал работать.
В синем небе отливала белизной вершина Арарата. Розовый свет озарял его подножья, зелень казалась прозрачной, звенящей, а солнце разбрызгивало золото по садам.
Кровавый мак, поднявшийся у мольберта, закрывал горизонт. Художник сдвинул мольберт вперед.
На холсте оживала Араратская долина, вся в синих тенях и оранжевых лучах. Вдали, в теневой глубине, угадывалась дымчатая дорога.
Художник поднялся, посмотрел на Арарат, взглянул на полотно и почему-то снова вспомнил маленькую девочку, рисовавшую мелом на тротуаре. Потом прохожих, которые растоптали, убили начертанный мелом мир, и повторил про себя: «Ничего, все можно нарисовать снова! Напишу тебя, играющий на тротуаре ребенок, счастливая девочка, потом буду писать тебя, любимый мой Арарат. Буду писать снова и снова, буду писать из Бюракана, ибо на вершины надо смотреть с высоты».
…Смеркалось… Художник закрыл мольберт, взял в руки полотно и зашагал вниз, к Бюракану. Седая голова его казалась нарисованной мелом на темнеющем небе. Тьма сгущалась, путала дороги. А он шел, повторяя слова маленькой девочки: «Ничего, все можно нарисовать снова».
Перевела Э. Кананова
Трудный миттельшпиль
В годы войны я с товарищем заночевал в одном покинутом доме. На стене висела картина, изображавшая корриду. Бык и матадор стояли друг против друга и… я разрезал картину на две части, чтобы все, все изменилось, когда вернутся хозяева дома…
* * *
Стояли тихие весенние вечера. Словно черные стрелы, стремительно носились в небе ласточки. От соседней стены, выложенной грубыми неотесанными камнями, поднималось высокое, пронзительное, яркое небо, которое в эти часы долго не гасло.
Самой лучшей порой были весенние вечера. Земля пахла испеченными в горячей золе яблоками, а детские игры имели свою, особую прелесть. Потом сразу становилось темно, и детей звали домой. Загорались огни, появлялись летучие мыши, и во дворе под тутовым деревом домашние усаживались за ужин.
Все это Рубен вспомнил, сидя за шахматной доской, и подумал про себя: «Да, то была самая лучшая пора». Но все, что он вспомнил, смешалось в вечерних сумерках, где не было ласточек и земля не пахла испеченными в горячей золе яблоками. Может быть, для кого-нибудь, кто еще играет в жмурки, земля и пахнет печеными яблоками, но для него все это прошло и больше не повторится.
Любители шахмат, окружившие стол, внимательно следили за игрой. Он хорошо знал всех их. Вот этот усатый, например, похож на пешку, которая стоит на второй горизонтали, но уже возомнила себя королевой. А тот, что стоит рядом с усатым, похож на пешку, передвигающуюся под прикрытием фигур. А сам он? Сам он походил на пешку, которая достигла седьмой горизонтали, но никак не может пройти в королевы.
Седьмая горизонталь… В жизни он никогда не достигал восьмой. Оставаясь на седьмой, он помогал другим. Многие учились у него, но притворялись, что ничему не научились.
Сидящий напротив него был как раз одним из таких. Безграничная снисходительность Рубена не раз отводила наказание от тех, кого следовало бы наказать.
Мысли спутались. Он провел ладонью по лицу как бы для того, чтобы разгладить, привести их в порядок. Не получилось. Обиды, великодушие, минуты слабости – все перемешалось.
Вместо того чтобы сделать очередной ход, он откинулся на спинку стула и стал спокойно ждать.
Чего он ждал?
…Есть вещи, которые ожиданием не предотвратишь, например, смерть. Она надвигается на тебя, и если ты остаешься неподвижным, она надвигается на тебя с удвоенной быстротой, пока вы не встретитесь в одной точке. И тогда горе тебе… Да, есть вещи, которые нельзя предотвратить, и они придут, когда наступит их время, и самое лучшее – просто быть наготове…
…Они разместились в покинутом доме, чтобы переночевать. Он сопровождал товарища в тыл. Нет, товарищ не был ранен – в окопах схватил воспаление легких, Товарищ спросил:
– Кто ты по национальности?
– Армянин.
– У меня был дружок армянин.
– Что, ранили его?
– Почему ранили? Я не на войне с ним дружил, а еще в мирное время.
На стенах висели картины. Старинные и современные. Одна из них изображала корриду. Человек и бык стояли друг против друга. Стояли, угрожая друг другу.
Ночью больной бредил, а он сидел у оставленного в покинутом доме радиоприемника и слушал музыку. Сначала передавали Шуберта, потом фронтовые вести, затем снова музыку… Когда кончится война и люди вернутся домой, все изменится, а эта картина – бык и человек – останется такой же. Подумав об этом, он достал из кармана нож и разрезал картину на две части… чтобы бык и человек больше не угрожали друг другу. Обе половинки он повесил на разных стенах, чтобы все-все изменилось, когда вернутся хозяева дома…
…Противник сделал ход, а он все еще был там, в своих фронтовых воспоминаниях. Потом, неизвестно почему, вспомнил старый анекдот, который в сущности и не был анекдотом. С фронта возвратился домой солдат, у которого было трое детей. Возвратился и видит: за столом сидят пятеро детей и едят мацун.
– А чей этот, четвертый? – спрашивает солдат.
– Гарегин, твой сын. Когда ты уходил на фронт, я была беременна, – отвечает жена.
– А этот, пятый, чей?
– А что этот, пятый, мешает тебе? Вот сидит себе и ест мацун. Ты что, сердишься?
– Я не сержусь, – отвечает солдат.
…Рубен посмотрел на собравшихся вокруг стола, потом обхватил руками голову и сосредоточился. Ответный ход противника не менял положения – просто он сделал этот ход, чтобы запутать игру и создать у зрителей впечатление серьезно задуманной комбинации.
Мысли и воспоминания опять овладевали им, хотя очередной ход был у него уже обдуман. Черные и белые квадраты на шахматной доске казались затемненными и освещенными окнами, за которыми разместились воспоминания прожитой им жизни, а шахматные фигуры – людьми, завладевшими заветными уголками этой жизни. Люди такие – они входят в чужую жизнь, как в покинутый дом. Если бы они это делали, чтобы лучше узнать ее, – еще куда ни шло, но они думают, что чужая жизнь – это нечто вроде пустой рамы, в которую каждый может вставить свой портрет.
Возвращаясь с фронта, он познакомился в вагоне с пожилым солдатом.
– Жена, дети есть? – спросил пожилой солдат.
– Не успел…
– Нехорошо. Когда вернешься, женись, не годится жить бобылем.
– А ты?
– У меня четверо детей.
И тут он почему-то рассказал пожилому солдату тот грустный анекдот. Наверное, потому рассказал, что в нем ничего анекдотичного не было, это был просто рассказ о великодушии.
Пожилой солдат выслушал, улыбнулся в усы и сказал:
– Хорошая история. У меня четверо детей. Говорят, в тылу жизнь была не легче фронтовой. Дай бог, всех четверых живыми, здоровыми увидеть, а если довелось бы увидеть и пятого – не беда. Пусть себе живет и ест мацун.
Рубена ждала девушка, на которой он потом женился.
– Знаешь, Рубен, сколько я тебя ждала? – спросила она.
Не так уж долго. Мать ждала дольше, и ей еще придется ждать, ведь старший сын, его брат, пока не вернулся. Впрочем, нужно ли ее сравнивать с матерью? Она еще не стала матерью.
Он вернулся в выцветшей гимнастерке. К нему часто приходили фронтовые товарищи в таких же гимнастерках, стареньких, потертых.
– Ты не должен встречаться с этими людьми. Кто они такие?
Он мог бы договорить мысль жены, но не договорил. Вернее, хотел сказать другое, но не сказал. Не обратил внимания он и на медную дощечку, которая вдруг появилась на двери его квартиры, чтобы каждый мог узнать, кто хозяин и как его зовут.
Он еще долго ходил в выцветшей фронтовой гимнастерке, хотя жена говорила:
– На концерт в ней не пойдешь, да и вообще в таком виде на людях стыдно показываться. Нужно купить костюм…
До сих пор он не думал о костюме, но после слов жены подсчитал деньги, и оказалось, что на хороший костюм маловато. И тогда у него родилась мечта – найти крупную сумму. Он мысленно представлял себе, что эти деньги уже нашел, мысленно делил их между родственниками, и так щедро, что на костюм снова ничего не оставалось. Тогда он увеличивал воображаемую сумму, снова делил ее, и снова на костюм ничего не оставалось. Это было своего рода развлечение, которое долго его забавляло.
Однажды он получил небольшой гонорар и наконец купил костюм. Потом он ходил с женой на концерты. А время шло. Родилось у них двое детей, но оба умерли…
Нет, ждать нельзя. Есть вещи неизбежные, как сама смерть. Надо сделать ход. Он снова провел ладонью по лицу, посмотрел на шахматную доску: все было на месте, только ему почему-то показалось, что черных квадратов больше, чем белых, и его внимание привлекло светлое, сверкающее между черных квадратов поле. Туда, именно туда нужно переставить коня, и все будет кончено.
Когда он развелся с женой, из нарсуда он отправился прямо в гостиницу, где снимал номер. Он попробовал решить шахматную задачу, но не сумел. А сумеет он решить ее сейчас? Непременно сумеет. Так что же лучше – то, что не сумел, или то, что сумеет?
Он нашел и другой ход, который принес бы ему победу, пусть скорую… А зачем победа, разве она обязательна? В годы войны однажды увидел в покинутом доме картину, изображавшую корриду, разрезав ее пополам, быка повесил на одну стену, а человека – на другую. И бык, и человек избежали и победы, и поражения.
Говорят, что люди похожи либо на быков, либо на матадоров… Кто об этом говорит и почему? Зрители? Но они ведь только зрители, и они любят матадоров, хотя и гонят их навстречу смертельной опасности. И если матадор убивает быка – зрители восторгаются, а если погибает – хоронят с почестями…
– Игра слишком затянулась, – сказал кто-то из зрителей. – Бесполезно сопротивляться, когда ясно, что ты проиграл.
– Разве? – Рубен поднял голову и по ироническим улыбкам понял, что речь идет о нем. Он хотел было сделать ход, который принесет ему победу, но тут же подумал: не надо. Победа унизит противника. Победить равного себе или проиграть ему – одно и то же. Самое лучшее, если оба найдут путь к победе и обоим удастся избежать поражения. Нет, он не победит, хотя уже нашел ход, который ведет к победе. Решено – ничья, да, да, ничья. Правда, все это кончится тем, что зрители негодующе освистают матадора, не убившего быка и не убитого быком, а быка выгонят вон с арены, затем матадора перестанут выпускать на арену, потому что он не сумел убить быка и сам не погиб, а быка погонят на зеленый луг, потому что он не умеет убивать и не дает убить себя.
Противник, что сидит по ту сторону доски, из тех матадоров, которые родились, чтобы выходить из игры либо со щитом, либо на щите. А он сделает так, чтобы не случилось ни того, ни другого. Да, он сделает именно так. Ничья, только ничья.
Он пододвинул стул ближе к столику и улыбнулся. Он нашел способ наказать противника. Если коня поставить на светлое поле, все кончится миром. А если… Странный он человек – зачем же думать о победе, раз он твердо решил ни в коем случае не добиваться ее.
Когда он развелся с женой, до него дошли слухи, что она во всем обвиняет его. Что ж, если ей нужно оправдаться, пусть оправдывается. Он не стал опровергать того, что говорила о нем бывшая жена. Когда они как-то встретились на улице, он посмотрел на нее в упор, а она опустила голову. Кто же из нас был виноват? Никто. Время было тяжелое – вот и все. Он гордо вынес все невзгоды того времени, ей же нужен был предприимчивый человек, и она нашла такого…
– Время…
Он протянул руку к коню. Не потому, что его торопили, а просто так. Среди черноты поля светлел один квадрат. Туда он и поставил коня. Противник не предвидел этого хода и растерялся. Затем, оценив ситуацию, спросил:
– Значит, ничья?
– Да.
– А если б ты сделал другой ход?..
– Победил бы.
– Как?
– А вот так.
И он показал ход, который принес бы ему победу.
– А почему же ты не сделал этого хода? – спросил противник.
Почему не сделал? История длинная, да он ни за что и не рассказал бы ее. Долго, очень долго он шел к такой развязке и теперь устал… И он сказал:
– Хороший вечер. Я тороплюсь. Если бы я победил, ты потребовал бы сыграть еще одну партию, и я не смог бы отказаться.
– Это неубедительно. «Если бы мог – победил бы" – противник рассерженно смешал фигуры.
Рубену были знакомы подобные люди. Со дня рождения они недовольны тем, что родились, что живут, что трудятся. Будучи вечно недовольными, они требуют постоянного внимания к себе. Это те люди, которые любят быть любимцами.
Он встал с места. Нет, не время разбираться сейчас в категориях людей. Он был очень утомлен, никто из собравшихся вокруг стола и не подозревал, какой длинный путь он преодолел, прежде чем сделать свой последний ход… В кино теперь часто показывают фильмы, в которых герой молча разговаривает с самим собой, молча вспоминает пережитое. И все это зрители видят и понимают. А вот он не может показать на экране весь тот долгий путь, который он прошел, чтобы сделать ход конем и закончить игру вничью.
Был мягкий, приятный вечер. Его ждала девушка. С ними, с девушками, хорошо отдыхать, и если ты устал в дороге и тебе негде отдохнуть, иди к девушке. Среди них можно встретить и такую, что может стать твоей спутницей. Она спросит, откуда ты идешь и что там было хорошего, и ты расскажешь ей о прошлом. Такая не просто для кратковременного отдыха, она пойдет с тобой и дальше и будет слушать твои рассказы о пройденном пути.
Сегодня они решили пойти в кино, увидеть фильм, герой которого вспоминает свое прошлое. А где наше прошлое? Оно и в пройденных тысячелетиях, и в грядущем…
Мягкий вечер, земля пахнет печеными яблоками. Вокруг тишина и мир. Он идет и чувствует себя так, словно живет уже в двадцать первом веке.
Он пересек улицу, прошел маленький сквер, где дети, вместо того чтобы играть в войну, втыкали в песок зеленые веточки.
Он был утомлен, ибо шел издалека и направлялся далеко, и потому не остановился, а только улыбнулся малышам и продолжал свой путь. Девушка ждала его на углу. Они собираются посмотреть фильм, в котором герой, сидя в кресле, все время вспоминает прошлое. Так течет и река, но русло ее остается неизменным, хотя река иногда выходит из берегов, вырывая прибрежные камни и неся их с собой в неизвестные дали…
* * *
– У нас еще есть время, можем мороженое поесть и поговорить, – сказала девушка.
– Можем, – согласился он, и они зашли в открытый павильон.
– Ты говорил, что ресторан «Пти-Шан» находился на площади?
– Да, на площади.
– Говорил…
– Что там был бассейн, и оркестр исполнял увертюру к «Кармен».
– Увертюру к «Баядере».
– Странно.
– Совсем не странно. Ереван был похож на сцену со старыми декорациями.
– Любопытно. Говоришь, гостиница «Европа»…
– Находилась там, где теперь «Армения»…
Они придумали такой способ разговора, что-то вроде игры, проигрывал тот, кто замешкается и не сразу же доскажет. И тогда они оба смеялись.
– И…
– Имела всего один балкон…
– А под ним…
– Стоял мусорный ящик…
– А на нем…
– Кот фыркал на щенка.
– Ты это помнишь?
– Помню. Будто ничего с тех пор не изменилось, будто и сейчас еще кот фыркает на щенка.
– Интересно. Потом ты помнишь…
– Мшо.
– Который…
– Садился в городском саду…
– И…
– Крутил рулетку.
– А вы платили ему по копейке и ничего не выигрывали.
– Ничего.
– Ты мне обещал рассказать об этом. Ты говорил, что первым безумцем…
– Был Мшо.
– Вторым…
– Виноватый Маркос.
– Потом?
– Наверное, Лесной Фрукт.
– Потом другие фрукты, – девушка весело рассмеялась. – Ты мне обещал еще…
– Рассказать о слепом дудукисте.
Девушка положила руку ему на плечо:
– Когда мы так разговариваем, получается, что говорит один. Ты становишься мной, а я становлюсь тобой. Так хорошо, правда?
Девушка обернулась к соседнему столику:
– Почему они на нас смотрят?
– Наверное, их удивляет разница в нашем возрасте.
– А сходство?.. Разве они не видят, что мы можем говорить так, будто говорит один?
– Наверное, не видят.
– И не слышат. – Девушка рассмеялась еще громче, чтобы сидевшие за соседним столиком ее услышали. Потом посмотрела на часы и сказала: – Что ты сегодня делал?
– Играл в шахматы.
– Выиграл?
– Ничья.
– А мог выиграть?
– Мог.
– А почему же не выиграл?
Девушка разыгрывала еще только дебют своей жизни, и ему трудно было ей объяснить.
– Но ты мог победить, правда?
– Мог.
– А почему не победил?
В ее голосе было столько сожаления, что сам он не понял, как у него вырвалось:
– В другой раз выиграю.
– А если проиграешь?
– Значит, проиграю.
– Нет, я не это хотела сказать. Если проиграешь, не огорчайся, я с тобой разделю это горе.
Женщины такие: они или утешают нас, или гордятся нами. Они любят делить горе или победу, как… И он сказал:
– Как мы – фразы.
– Как мы – фразы, – отозвалась девушка.
Оба рассмеялись, потом девушка обернулась к соседнему столику и громко сказала:
– Пойдем, пора уже. Говорят, хорошая картина. Герой вспоминает свое прошлое. Интересно, правда?
– Интересно.
Стемнело. На улицах зажглись огни. Они шли медленно. Он был утомлен, никто не знал, какой длинный путь он прошел, чтобы закончить игру вничью, чтобы на душе у него стало спокойно. Никто не знал. И сам он не сказал, что утомлен. Впереди еще предстоял долгий путь, и если он смотрел назад, то только потому, что прощался с прошлым, а не жил им. Там, в прошлом, другая женщина все еще ждала его и, наверное, думала, что он устал и должен отдохнуть: отдохнет и вернется пройденной дорогой назад, к ней. А он хотя и устал, но идет вперед, и если смотрит назад, то только потому, что прощается с прошлым – с весенними вечерами своего детства, пахнущими печеными яблоками, с родными, сидящими под тутовым деревом, со своей матерью, с ее излучающими свет глазами…
– Будь светом, мать…
– Что? – удивилась девушка.
– Ничего, мать вспомнилась. Она так говорила, когда вспоминала свою мать.
У девушки мать была жива. Девушка была очень молода – она жила только завтрашним днем и не думала о том, что после завтрашнего дня наступит вчера, что тех, кто рождается, впереди ждет смерть.
Она не думала об этом и промолчала, потому что они шли в кино, герой которого вспоминает прожитое.
– Будь светом, мать…
– Не повторяй же. Не знаю почему, но мне от этих слов становится грустно. А потом мне кажется, что у тебя два лица: одним ты смотришь назад, вторым – вперед, и это меня смущает. Не повторяй.
– Будь светом, мать…
– Видишь, я прошу тебя, а ты повторяешь, – уже недовольным тоном сказала девушка.
А он не слышал ее. Будущее рисовалось ему как бы во мгле, а далекое прошлое стало видеться яснее, озарилось светом. И все это принадлежало ему, это был его мир. И потому он на этот раз повторил про себя: «Будь светом, мать». Повторил и улыбнулся девушке, которая шла рядом. Потом глубоко вдохнул воздух, и ему показалось, что земля пахнет печеными яблоками и он слышит голоса своих близких, ужинающих под тутовым деревом.
– Ты обещал, что расскажешь.
– Да, я дал слово и расскажу.
– Значит, расскажешь о Мшо?
– А потом и о других безумцах.
– И о себе расскажешь, ведь и ты безумец, в своем роде неповторимый безумец.
– Все неповторимы, и жаль, что многих уже нет.
– Жаль, – сказала девушка, хотя она и была очень молодой, не испытала утрат и не знала, что значит жалеть об ушедших.
Перевел К. Серебряков
