Текст книги "Дверь"
Автор книги: Радий Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Мальвиночка, шапку. Стою на коленях. Я без шапки никто. Ну какой я доктор без шапки? Тем более хирург. Мальвиночка, готовь сани летом, плавки – зимой.
– Меня Софья зовут, – отвечала Софья, добродушно посмеиваясь. – Купи ондатру на боны.
– Мальвиночка!!! Бонами я откупаюсь. Это у Петрова жена, у меня аденома.
– Ну будет плакать. Когда жениться торопитесь, так милее нас нет, а как бес в ребро, так пора бы нам и коньки отбросить. Какая тебе шапка нужна? Из недорогих только собачьи.
Софья спросила, оборотясь к Петрову.
– Тебе нужна шапка? – И сама на этот вопрос ответила: – Конечно нужна. Пойдешь с Эразмом в ателье. Я туда позвоню.
– Спасибо, Мальвиночка! – ревел в трубку Эразм. – Я тебе привезу японского растворимого супа из водорослей с улитками.
– Ешь сам, – Софья поморщилась. – Я из парной говядины супы варю.
Петрову Эразм сказал:
– Ну твоя Василиса строга. Наверно, умна. Наверно, ты ее не ласкаешь. Ты, старик, огрубел. Я приду, проведу с тобой семинар.
С Эразмом Петров познакомился в детстве – можно сказать, в раннем детстве.
Все в то утро дрожало от солнца и от прищуривания. От земли поднимался запах мокрых после дождя плитняковых панелей. С Невы ветер нес запах рыбы.
И вот Петров... Он идет вдоль потрескавшейся желтой стены и заглядывает в окна. Окна начинаются на уровне его колен и все завешены тюлем. Прикоснувшись к тюлю лицом, Петров различает сквозь дырочки половики на полу, железные кровати с подзорами, на кроватях подушки с прошвами, на оттоманках подушки с аппликациями – в основном крупные маки. А в одном окне занавеска подвязана ленточкой к оконной ручке и прямо перед Петровым, грузно обвисая на расширяющейся кверху подпорке, красуется куст помидоров с плодами полупрозрачными и глянцевыми, как нефрит.
Петров, ошалевший от такого чуда (в окнах он всегда видел герань, туберозы, столетник), отрывает самый маленький плодик и, ощущая ладонью его теплую гладкость, прячет в карман. А сердце где-то у горла, хоть он и не маленький уже, а уже школьник. А душа его – словно скомканный лист бумаги.
Кто-то больно берет его за плечо. Душа его расправляется и не мешает дышать. Сердце становится на место. И уже все понятно. Он вытаскивает помидор из кармана и поворачивается отдать: если отдать, то и воровство само по себе теряет силу. Его держит за плечо высокий крепкий мужчина, очень мускулистый, у мужчины даже лоб мускулистый и лоснящаяся бугроватая кожа.
– Ну, – говорит мужчина. – В пикет или к родителям?
– Вот, возьмите. – Петров протягивает помидор.
– Пусть у тебя побудет, и не вздумай выбросить. Это плод жизни, мичуринский образец, а ты его украл. Куда пойдем? Лучше в пикет, а?
– В пикет, – соглашается Петров. – Мама на репетиции. Дома одна тетя Нина.
– Вот мы с тетей Ниной и побеседуем о твоем поведении. Воспитывают, понимаете ли, воров. Нужно сообщить в школу. В то время как вся страна надрывается...
Петров ведет мужчину домой. Ему кажется, что этот мужчина имеет прямое отношение к уголовному розыску, он такой костяной, мускулистый, и голос у него как по радио. Мысленно он называет мужчину "сотрудник".
И тете Нине объясняет тихо, но твердо:
– Тетя Нина, познакомьтесь. Вот. Из уголовного розыска. Я украл помидор. – И вытаскивает помидор из кармана.
Тетя Нина берет помидор с его ладони.
– В наше время за помидор могли оттаскать за уши, но не тащили к родителям.
– Так можно ведь и в милицию отвести, – говорит сотрудник, играя мускулами. – Мне по дороге. Заодно и в школу загляну. Потом доказывай, где и что украл: один помидор с окна или пять кило с прилавка.
– Да, – соглашается тетя Нина. – Вы большой педагог. – Она оглядывает сотрудника щурясь и просит его зайти. Сажает его за стол в кухне и предлагает чай. Сотрудник соглашается выпить чашечку. Спрашивает:
– Ну а папаша где?
– Мы сейчас без папаши живем, – говорит тетя Нина с ухмылкой. Сотрудник расслабляется. А тетя Нина предлагает своему племяннику Саше пойти погулять.
– Будь осторожнее, – говорит она. – Не приведи кого-нибудь еще.
Сотрудник смеется.
– Да уж. Это нам нежелательно.
Петров выходит на улицу. Стоит у стены дома возле парадной. Там есть скамейка, изрезанная ножами, исколотая гвоздями, прожженная прожигательными стеклами. Но он не садится. Стоит. Плитняковая панель излучает тепло. Она в ржавых пятнах. Мухи жужжат. Петров прочитал, что если бы потомству мухи, народившемуся в течение лета, удалось выжить всему целиком, то оно могло бы вытянуться в линию от Земли до Луны. Это Петрова не поражает. Он стоит долго. Ноги ею дрожат от неподвижности.
Мимо, не заметив его, проходит сотрудник. Он полон какого-то необъяснимого самодовольства. Ляжкам его тесно в брюках. Затылок его побрит высоко. Он фиолетовый. И в этот фиолетовый мускулистый затылок с хрустом впивается кусок чугуна величиной с ириску. Сотрудник пробегает два шага по мостовой, выгибается в пояснице, проводит пальцами по затылку пальцы окрашиваются кровью. Он оборачивается, видит Петрова, но на него не смотрит, заостряется взглядом где-то правее. Рот его похож на сомкнутые плоскогубцы.
Справа от Петрова из подворотни раздается крик:
– Шакал! Гиена! Черт! – В подворотне стоит Эразм Полувякин. В руках у него рогатка, растянутая на всю возможность противогазной резины.
– Отпусти рогатку, сопляк, – говорит мужчина, глаза у него от удара мутные.
Петрову больше не хочется называть его сотрудником.
– Открывай рот шире, хиазмод. Приблизишься – глаз вон. Пошел отсюда, шакал.
И мужик попятился.
– Ладно, – пробормотал. – Я тебя, сучонок, поймаю. Я с тебя шкуру сдеру, как с воблы. – И уходит, вытирая затылок платком.
Эразм запихивает рогатку за пояс.
Учатся они с Петровым в одном классе, живут в одном доме, но не дружат – можно даже сказать, не знакомы. Петров Саша – робкий, интеллигентный. Эразм – оторви да брось, хотя предок у него из церковных сановников. Эразм – крупный. Коротко стриженная башка запятнана йодом.
– Это шакал, – говорит Эразм. – Гиена. Падальщик. Поймает какого-нибудь пацана и тянет его к родителям. И вымогает. Ему даже деньги дают.
Из парадной выходит тетя Нина, решительная и деловая.
– Что с тобой, Сашенька?
Петров поворачивается и бежит, спотыкаясь на неровностях тротуара.
Эразм бежит за ним. Далеко от дома, когда оба устали и бежать нету сил, Эразм говорит:
– Бутерброд хочешь с лярдом и сахарным песком? У меня есть.
Эразм Полувякин пришел к ним на другой день. Принес японского супу и целую сетку мороженого морского окуня. Из сетки текло на пол. Эразм ходил по квартире с сеткой в руках и говорил:
– Обуржуазились. Пора на переделку. – Потом, спохватившись, обнял Петрова, притиснул к крепкому, как мешок муки, животу. – Привет, старик. Устроим обед "Пир водяных". Отсекай рыбкам головы, жарь. Я же супчику заварю.
У окушков голова в полтела. Глаза – как сорванные с водочных бутылок пробки.
Выпили.
Хлеб был свеж. Суп приятен. Жареная рыба вкусна.
Софья пришла. Убрала со стола водку.
– Мальвина! – закричал Эразм. – А пить?
– Чайку попьете. Александр, Анна звонила. Просит, чтобы ты у нее пожил. Она уезжает с семьей на курорт. Гульдена не с кем оставить. Поезжай прямо сейчас. Поможешь им грузиться.
– А шапка? – спросил Эразм.
– Насчет шапки я говорила. Спросите Аллу Михайловну. – Софья написала Эразму адрес. – Не вздумай ее Виолеттой назвать.
Эразм долго крепко ее обнимал, целовал рыбными губами в прическу и в щеки. А она кричала:
– Эразм, ты хулиганишь. Слушай ты, черт, только к Анне сейчас не ходи. Ты испортишь им весь отпуск. Ты у них будешь стоять в глазах, как кошмар. Им будет казаться, что диваны заляпаны шашлыками, на коврах рыбьи внутренности, в ванной вялится лещ, а на Босхе стоит сковородка с жареной колбасой.
– Не беспокойся, Сивиллочка, – сказал Полувякин, распрямляясь в монументальной позе. – Я тебя не подведу.
С Петровым он все же пошел к его дочке Анне, говоря:
– Уважение к дорогим папиным друзьям есть не что иное, как проявление любви к самому папе.
А Софья на всякий случай позвонила Анне, сказала, что у Полувякина руки в жареной рыбе и в карманах рыбий суп. И Полувякин Эразм, по извиву судьбы морской доктор, по призванию психоаналитик и диагност-маммолог, был встречен зятем. Зять сказал ему с любезной улыбкой в стальных глазах:
– Эразм Андреевич, рад познакомиться. Только сегодня говорили о вас случайно, конечно, – с начальником пароходства. Он мой большой друг. Влиятельный человек. "Жаль, – сетует, – Полувякину надоело плавать".
– Это как понимать? – спросил Эразм Полувякин. – Чтобы я дальше кухни ни ногой? Или и на кухню тоже?
– Фу, – сказала Анна. – Дядя Эразм, от тебя пахнет соленой треской. Говорят, ты был на Филиппинах?
А внук Петрова Антоша смотрел на Эразма, о котором, конечно, был много наслышан, выпучив глаза, что противоречило, как мы узнаем, его заданию на лето.
– Алигото! – сказал внук Антоша.
Эразм Полувякин вытащил из кармана пакет с японским растворимым супом, отдал ему. Воскликнул:
– Банзай! – и ушел, пообещав не посещать более этот гостеприимный дом.
Прихожая у Анны была заставлена дорожными сумками, кофрами и мешками с едой, одеждой и спортивным снаряжением.
– Поможешь нам снести вещи в машину, – сказала Анна отцу. Голос у нее был Софьин, категоричность Софьина, но интонации как бы размытые наверное, в каком-то большом смысле ей было на все наплевать. – Поживешь с Гульденом. Мама не может. Ей отсюда на работу далеко ездить. Нужно рано ложиться. А как же Аркашкины шлюхи? Кто им будет пепельницы подставлять?
– Не говори о матери в таком тоне, – сказал Петров. – Здесь ребенок, не забывай. Антоша, иди к машине. Ты уверена, что вы не опоздаете к началу занятий в школе? Почему бы Антону не поехать в пионерлагерь? Почему бы вам не взять Гульдена с собой?
– Было бы можно – взяли, – ответила дочка. Она присела перед Гульденом, голос ее потеплел, как будто она из тени вышла на солнышко. Гульден, поживешь с папой Сашей. Папа Саша добрый. Правда, после поездки на Черное море он вроде чокнулся, но это пройдет. Это у него уйдет в сны.
"И правда, – подумал Петров, – это уйдет в сны. Скорее всего, в один сон: "Воспоминание о пароходе, похожем на клавесин"".
Гульден был карликовый пудель, очень дорогостоящий. Его привезли из Голландии для улучшения породы наших карликовых пуделей.
Гульден был умный. Если правда то, что пудели считаются самыми умными среди собак, то Гульден, наверное, входил в десятку умнейших среди пуделей. Он был ненавязчив. Мог справлять свои неотложные дела в ванне. Сам запрыгивал туда и справлял. Породу наших карликовых пуделей улучшал охотно. Медали носил с ухмылкой, но и не стеснялся их. И красив он был, и чудесен, и ходил, как волшебная лошадка. Но эти исключительные качества не сделали его ни заносчивым, ни чванливым, как это случилось бы с овчаркой или боксером.
Гульден, разумеется, видел недостатки своих хозяев, но поскольку родился с собачьим сердцем, то, невзирая на весь свой ум, был им предан и на критику в их адрес со стороны Петрова отвечал грустным взглядом и печальным вздохом – мол, перестаньте, Александр Иванович, ваши слова ранят мне душу. Первое время Петров был уверен, что Гульден называет его на "вы", и старался ему соответствовать.
– Эх, Гульден, Гульден, нам с вами нечем похвастать в смысле характеров, – говорил он. – Из нас хоть веревки вей.
Когда вещи погрузили в машину и поднялись выпить чайку на дорожку, зять взял Петрова под руку, повел в кабинет. Там, на журнальном столике, стояла вьетнамская корзина, полная книжек.
– Я, Александр Иванович, вам подобрал тут кое-что, чтобы вы не скучали.
В корзине были детективы и зарубежная фантастика, нашу фантастику зять считал чем-то вроде соевого шоколада.
– Детективная литература – барометр морали. Читателю интересен не сам бескорыстный сыщик, а на сколько градусов супротив вчерашнего вор нынче обнаглел. Значит, имеются условия для его воровской наглости. – Зять усмехнулся, его глаза, как бы ввинченные в череп, довернулись до отказа. Или, по-вашему, я не прав? А фантастика утешает человека в его одиночестве.
– Человек одинок всегда, – сказал Петров. – Я говорю – человек, а не молодой человек.
– Тем более утешает, – сказал зять тихо. – Особенно если он грешен. А человек грешен даже не молодой.
Может быть, в словах зятевых был какой-то глубокий смысл или намек, но их основной подтекст торчал, как заячьи уши из невысокой и негустой травы: мол, читайте, дорогой тесть, веселенькое, легонькое, незатейливое отдыхайте и не трогайте дорогие издания. Дорогие издания сами себе покупайте, тогда и трогайте.
Дочка Анна сказала Петрову шепотом, без подтекстов.
– Холодильником не увлекайся. Баром тоже. Купи себе пива. Мама вам с Гульденом мяса натушит. – Сунула ему в руки тетрадь, обернутую в пестрое. – Прочти обязательно, тебе будет интересно, как деду.
Внук Антоша ничего не сказал. Внук улыбался вежливо. У него, как выяснилось, заданием на лето было выработать японскую непоколебимую маску.
Перед зятевым кабинетом Петров склонял голову. Один гарнитур финской фирмы "АСКО" – "Футура". Другой гарнитур – "Орион", полуампир ленинградской мебельной фабрики "Интурист", фанерованный красным деревом. Кресла – "Лесная дрема". Диван – "Ложе ангелов". Много книг. Много-много. Может, зять их все прочитал? Может быть, – зять Петрова был физически сильный. И вообще, что Петров знал о своем зяте? Иногда Петрову казалось, что зять у него инкубаторный.
Лидия Алексеевна Яркина, завотделом феноменологии, доктор наук, имеющая слабость к драгоценным камням голубого цвета, сказала, что зятьев не следовало бы называть уменьшительными именами – к примеру, Вовами, – от этого зятья мельчают и вырождаются.
У Петрова был крепкий зять.
Петров перелистывал детективы, когда зазвонил телефон. То была Софья.
– Ну как вы там? Позови-ка Эразма.
– Его нет. Он ушел сразу.
– Ну и прекрасно. Звонила Анна с дороги, просила проверить.
Через минуту раздался звонок в дверь. Гульден прижал нос к щели и завилял хвостом.
Вошел Эразм.
– Петров, я тут с тобой поживу. Мы с моей Матреной в топоры пошли.
День, начавшийся так красиво, погас, будто в аквариуме с электрическими рыбками и маленькими шустрыми осьминогами выключили подсветку.
Эразм перелистывал дорогие издания по искусству.
– Смотри, Петров, – говорил он. – Все бабы у этих модерных художников страдают отсутствием тазовых функций. – Он ставил крепким ногтем кресты на женских телах Модильяни. – Петров, что с тобой? Чего это ты побледнел? Сердце?
– Я не могу тебя здесь оставить, – сказал Петров. – Дома пожалуйста. А здесь... – Он беспомощно оглядел красивую квартиру, где мог бы найти себе место напольный позолоченный канделябр из комиссионного магазина "Бронза".
– Да ты не переживай, – говорил Эразм. – Я на полу посплю. На ковре. И Гульдену веселее будет. И теплее. Я же как печка.
– Не терзай, – пробормотал Петров. – Не могу я. Тут я тебя оставить не могу. Это выше.
– Раб ты, – сказал Эразм Полувякин. – Ты еще не раздавил в себе гадину. Идем шапки заказывать.
По дороге в ателье Эразм развивал мысль, что жена Петрова Фекла, "или, как ее там, Ефросинья", гораздо значительнее своего дорогого мужа и как личность и вообще. По крайней мере она-то может принимать решения. "Выше нее только безусловно великое – скажем, возраст".
– Потому что мужики друг перед другом заносятся. Когда мужики друг перед другом заносятся, баба берет верх. А это, Петров, плохо. Вот ты меня переночевать не пустил, а это тоже плохо... Петров, ты же ведь никогда не думал, что, разреши нам проживание в гостиницах с недорогой оплатой и неограниченным сроком, сколько бы мужиков предпочло одиночество.
Лет десять назад Эразм Полувякин ушел от своей первой жены Ариши, женщины светлой, тихой и доброй, – как все считали, такой, какая ему, шумному и непоседливому, нужна была. Ушел из центра города на Гражданку к яркой, губастой и тоже шумной, чьего имени никто не знал, поскольку Эразм называл ее то Рашель, то Изольда, то Жоржетта, то Мотря, то Лизхен, то Фекла, то просто Киса и Задница.
Вторую жену Эразма Петров и видел-то, может быть, раза три, а вот о первой, поскольку жили они в одном доме, имел мнение жесткое: Ариша, обидевшись, могла месяцами молчать.
– Не дом родной, а склеп фамильный! – кричал в таких случаях Эразм.
Но когда, как сейчас, приходилось ему себя жалеть, он включал в эту жалость и Аришу.
– Вот, Петров, меня все уважают и Аришу уважают, только ты нас с нею не уважаешь. Я каждый день принимаю душ, а ты меня не берешь ночевать. Мелкий ты, Петров, человек.
– Стой, – сказал ему Петров. – Я придумал. Есть место, где ты сможешь пожить. Получше, чем у моей дочки Анны. Пойдем.
Они возвращались из ателье, где им обмерили головы. Впереди них, наслаждаясь запахом столбов и подвалов, бежал Гульден.
Семиэтажный дом с бетонными матросами поверх карниза выглядел под теплым небом скромнее – холод неба возвеличивает архитектуру.
Рампа Махаметдинова кивнула Петрову, как подчиненному, с высоты автокара. Но, глянув на расхлыстанного Эразма, вдруг засмущалась.
– Слышишь, Петров, это твой друг нэ художник, нэт? – И, не дожидаясь ответа, заявила: – Теперь думаю в режиссеры пойты. Режиссеру много знать надо. Все про любовь. Скажи, есть такой учебник, где все про любовь?
– Жизнь, – сказал Петров.
– Разве это жизнь? – Рампа взмахнула когтистой лапкой.
– Иди в стеклодувы, детка, – сказал Эразм и положил ей руку на плечо.
– Сными, – прошипела Рампа. – Художник, а совсем дурак.
Кочегар, оглядев Эразма, спросил:
– Надолго?
– Я плаваю. – Эразм принялся извлекать из карманов пакеты с японским растворимым супом. – Опохмеляет, я вам скажу!
Знакомство их произошло просто и логично. Петров отметил, что и похожи-то они друг на друга, и роста равного, и объема.
Помещение No1 было пустым и гулким.
– Где Шурики? – спросил Петров.
– Мальчика отправили на юг, поправлять здоровье.
Петров подумал: "Все как по нотам".
Помещение No2 уходило в бескрайность, и не было в нем надувных розовых лодочек-матрацев и клетчатых пледов цвета календулы.
– А эти где?
– Эти на Рижском взморье. У них порядок. Она его похоронит, сама пойдет в монастырь.
Эразм, горячась, кинулся доказывать с точки зрения врача и умного человека, как полезны были женские монастыри, как они спасали общество от истеричек, нимфоманок, кликуш и просто-напросто страшненьких.
В помещении No3 стены были выкрашены бирюзовой эмалью.
– Рампа боролась.
Петров не понял.
– Замазала Рампа свою любовь нитровинилхлоридом... Петров, может быть, тебе интересно – дурында, с которой ты в кино бегал, укатила в отпуск к отцу.
Петров охрип.
– Откуда ты знаешь?
– Тетя дворник сказала. Это ты по артисткам – я по дворникам.
Петрову было хорошо. Красивая просторная квартира. Дорогие книги. Дорогая еда из похожего на храм холодильника. Предостережениями дочки Анны он пренебрег. Дорогая стереофоническая радиосистема, звучавшая, хочешь, как глас пророка, хочешь, как шепот эльфов. В придачу ко всему этому великолепию корзина зарубежной фантастики, детективов и умный, ласковый пудель.
Может быть, все карликовые пудели любители детективов, может, только голландские, но, когда Петров уселся за чтение, Гульден долго скоблил когтями его колено и, встав перед ним на задние лапы, поскуливал и вилял хвостом. И проделывал это неотступно, пока Петров не догадался читать вслух.
В особо захватывающих местах Гульден повизгивал или лаял, смотря по обстоятельствам. Иногда он рычал львом. И Петров говорил ему:
– Не подсказывай.
А как хорошо было гулять с Гульденом. Как спокойно. Гульден не стремился задрать ногу ни на сапог милиционера, ни на метлу дворника. Для своих целей он забегал в подворотни и в скверики, и делал все незаметно. Не то что карликовые пудели в Венеции, куда Петров ездил по турпутевке. Там пудели бегают по улицам без хозяев, как кошки. Правда, в красивых ошейниках, чего у нас нет. А когда гость Венеции бредет поздно вечером к себе в гостиницу, он , должен быть осторожен – Венеция по вечерам минирована пуделями.
И встречи с людьми бывали разнообразные.
Один молодой собаковод погладил Гульдена и весело так предложил своему псу-боксеру:
– Нельсон, сожри Гульдена. Не хочешь? Ты недомерков не ешь. – Голос у парня был добродушный и горделивый.
– Разве можно собаку называть таким знаменитым именем? Нельсон известный флотоводец, лорд.
– Знаем. – Владелец боксера кивнул охотно и радостно. Пахло от него металлом и смазочными материалами. – Тамерлан, что ли, не полководец? Царь! Хромой Тимур! Все знают. И все равно называют. Тут в микрорайоне три Тамерлана бегают. Один азиат. Один кавказец. Один дворянин. Все трое асфальтовые лбы. Их вон даже вот эта Ядзя презирает.
Ядзя была болонка. Чистенькая, с черным сердитым носиком. Ее хозяйку, крепко подвяленную даму в велюровой куртке, звали Валентина Олеговна. Голос у нее был от другой дамы, свежий и сдобный, как бы для чаепития.
– У меня до этого тоже были муж и собака, – говорила она, благоухая ванилью французских духов. – Муж тоже научный работник. Собака тоже кобель.
– Разве Ядзя кобель? – спрашивал Петров, чувствуя себя балбесом.
– Нет, Ядзя девочка. У вашей дочери Анечки муж научный работник.
Петров не решился ей возразить, может быть и научный.
Однажды на набережной Фонтанки присел перед Гульденом и приласкал его высокий мужчина в коже. И пошел через горбатый мост. И возникло у Петрова ощущение, что уходит в воду мачта затонувшего парохода. С тех пор при встрече они любезно раскланивались.
Валентина Олеговна разъяснила, что это Арнольд Николаевич, крупный инженер. Тридцать книг написал по своей специальности. А тут возьми жена да и разведись с ним, со всей решительностью усталой женщины. И любовница от него ушла к другому. "Хватит, – сказала, – неопределенного положения". А дочка – наоборот, пришла. С ребенком. Поссорилась с мужем и пришла. От этого его мама заболела. А гулять с собакой кто будет? Арнольд Николаевич даже из командировки прилетал, чтобы гулять с собакой. Старая была собака. Тоже сука. Он повел ее усыплять. Вернулся – плачет. "Тяжело, – говорит, терять друга". Вечером вышел гулять один. Так и гуляет ежевечерне. Снег ли, ветер – гуляет. Наденет коричневое кожаное пальто, кожаные перчатки, кожаную кепку – шевро-мароккан, все коричневое, и гуляет, прихрамывая. Очень хороший человек. Хочет завести таксу. Я его отговариваю. Но он упрям. "Такса, – говорит, – друг. У меня вертикальная схема, у таксы горизонтальная. Мы с ней подходим, как единство противоположностей". Я ему объясняю, что ему нужен близкий человек. Но он же осел. Не обижайтесь, но мужчины все ослы. Им близкий человек не нужен – только горизонтальная схема.
Все было интеллигентно, чудесно, если бы...
Почти каждый день вламывались к нему Эразм Полувякин и Кочегар. Втискивались в бархатные кресла. Учили Гульдена сквернословить. И требовали закусок из холодильника. Бар Петров на замок запер и ключ потерял.
Не верили.
– Заграничные коньяки один лакаешь, – возмущался Эразм. – Однако стыдно. Впрочем, лакай. Порти себе организм. Заграничные коньяки теперь на чистой химии заверчивают. На ацетилене. Доставай закусить.
После непродолжительной борьбы у холодильника вытаскивались паштеты, исландская селедочка в винном соусе, салями и сервелат. Петров в который раз объяснял Эразму, что тот мародер. Обвинение это Эразм Полувякин решительно отметал.
– Ты им отец. Тебя они должны чтить, а твоих дорогих друзей уважать. Ибо нет у человека ничего выше, чем его дорогие друзья.
Кочегар улыбался и хмыкал. И от его хмыканья исландская селедочка, а также сервелат опускались на шкале ценностей до своего достойного, но, истинного значения.
Уже втроем, дружно, ставили они на проигрыватель пластинку – оркестр под управлением Мориа – и пели под нее военные песни. И пудель Гульден им подпевал.
Эразм Полувякин рассказывал о своем будущем. Мол, однажды он снимется с места и пойдет пешком искать Беловодье. Еще Рерих его искал вместе со своей женой. А в Беловодье с бабами не пускают. Там живут одни мужики. И хоть водки там столько, сколько желательно, отсюда и название – Беловодье, она там из фонтанов бьет, – никто из беловодских мужиков ее на потребляет. Причина для потребления ликвидирована – ни одной Феклы на тысячу верст. А все мужики. Исключительно занимаются наукой. Все, как один, махатмы и долгожители. Все владеют иностранными языками, телепатией, и телекинезом. И прилетают в мир грешный, где баба правит бал, на летающих тарелках и сублимируют души отчаявшихся местных мужиков в своих трансцендентальных опытах.
Однажды на Петрова с Гульденом набежал мужичок. Веселый такой, крепенький. Выпивший пива. Схватил Гульдена, прижал к груди крепко.
– Здравствуй, Гульденчик. Я тебя отловлю на шапку, отловлю, ты так и знай. – Поняв, что Петров принял это заявление буквально, успокоил его словами: – Не хнычь, борода. Какая из Гульдена шапка? Смушка. Сорок рублей. За такую стоимость душу ранить себе никто не будет. На шапку хорошо идут лаечки, овчарки, ньюфаундленды, чао-чао, кое-кто из дворняжек. А самый шик – колли. Одна клиентка, каблуки, не поверишь, – во! сама, не поверишь, – в обтяжку, аж скрипит, заказала мне набор на шубку. Из колли. Понял, борода?.. А вот и Ядзенька. Здравствуйте, Валентина Олеговна, когда будем Ядзеньку на шапку?
– Он всегда шутит, этот мужчина. Он многодетный, – объяснила Петрову Валентина Олеговна. – Правда, шутки у него жутковатые. Черный юмор.
Но Петров понял – мужичок не шутит. Мужичку не до шуток.
Его оскорбила пошлость ситуации – сам-то он заказал себе собачью шапку. И голову дал обмерить.
Он вырезал из газеты выкройку по зятьевой бобровой ушанке получилось, что придется ему носить на голове рослого спаниеля.
"Откажусь! – бесповоротно решил Петров. – Придет Эразм, я и его отговорю".
Но пришла Софья, принесла парной телятины и парной говядины и кусок свинины. Наварила щей, приготовила гуляш и телятину в сметане с молодой картошкой.
По квартире благоухания заходили.
Разбой в холодильнике Софья не то чтобы одобрила, но и не осудила.
– Не убудет, – сказала. – Рано Анна к холодильнику приросла. В ее возрасте нужно жить шире. А шапка? Ты прав, собака – друг, но своя. А чужая собака – собака. Может быть злая и очень кусачая... Ты, Петров, не меняешься. Потому Анна и попросила пожить с Гульденом не меня, а тебя – ты с ним, наверно, дурацкие речи ведешь и, наверно, на вы.
С Гульденом Петров уже давно перешел на ты. Но вот спрашивается изменился ли у Петрова характер? Разумеется, нет. Просто поступки, которые он раньше совершал лишь в своем воображении, теперь научился совершать в натуре. Если раньше он воображал, что обедает в ресторане, то теперь он, когда захочет, идет в ресторан и обедает. И за женщинами привлекательными ухаживает в натуре. И сослуживцам говорит то, что о них думает, не стесняясь. Правда, без резкостей.
Если и произошло с ним что-то – это переход из одного вида Homo в другой: из думающего в страдающего. Раньше-то он, бывало, думал: страдать – не страдать? А теперь, не дав времени на размышление, вдруг заболит у него сердце, заноет...
Хлебал Петров щи, приготовленные Софьей, и думал о Софье.
Любви у них, наверное, не было. Софья за него пошла, поскольку засиделась в девках: самая из подруг красивая, а в девках. Он женился на ней, наверное, потому, что хотел ее, и не конкретно Софью, а просто женщину. И все так сошлось. Все облеклось в мораль. И все были довольны попервости. Но в их жизни не было красоты – красоты их совместного бытия. Они не создали гармонии.
Какая тут связь, но, думая о Софье, он почему-то думал и о Victoria regia. Что есть "виктория региа", как не сильно разросшаяся и потому лишенная чувственного смысла кувшинка? Разве можно, к примеру, гадать на ромашке: "любит – не любит", если ромашка величиною с таз?
Несколько дней Петров прожил тихо, спокойно. Эразм Полувякин и Кочегар его не посещали. Он читал Жапризо. Посещал институт и Публичную библиотеку.
Софья приходила: принесла белье и бананы. Опять натушила мяса. Сварила рассольник.
Петров испытывал к ней дружескую приязнь.
Именно Софья наткнулась на тетрадку в пестрой обложке с типографским названием "Tagebuch".
Из тагебуха выпала записка.
"Папа, это Антошкин дневник. Я его обернула, чтобы он не догадался. Я его случайно нашла. Что-то меня тревожит. Прочитаешь – положи в кухонный стол. Туда ни Антошка, ни наш Сергей Альбертович не лазают, они снобы. Целую. Анна".
Первая строчка в дневнике была:
"Я начал размышлять о женщине".
– Ничего себе, – сказала Софья. – Рано начал.
Гульден запрыгнул Петрову на колени и залаял на Софью.
– Соня, – сказал Петров. – Ты не находишь?..
Софья от них отмахнулась. Она читала с выражением:
"Весь вред и вся несправедливость происходят от женщины. Как только девчонка рождается, ее сразу записывают в лучшую половину рода человеческого и в председатели. Таньку Тараканщикову (Тараканище!), она еще в яслях командиром была, все время выбирают в председатели. И колотить ее нельзя, потому что она слабый пол. Ничего себе слабый – сильнее ее в классе только Ирка Золотарева. Тараканище говорит нахально: "Мужики, мне вас жаль. Вы обречены на вымирание". И по башке ей дать нельзя. Но почему, почему ей нельзя дать но башке? А еще говорят о какой-то эмансипации. Я посмотрел в словаре. Эмансипация значит – освобождение. Но скажите, скажите на милость, от чего их освобождать? Ха-ха! От наглости, нахальства, болтливости, подхалимства, ябедничества, крикливости, сопливости. Ах, подумаешь – глазки! Правда, у Тараканища красивые глаза. Но как она много жрет. Она съедает три пирожка, котлету с картошкой, компот и яблоко. А еще сколько дома! Их нужно освободить – и как можно скорее – от воображальства, от зазнайства, от всезнайства. Я слышал женщин нужно освободить от работы. Ха-ха! Да как же это сделать, если они так и прут в начальство и в торговлю.
Когда говорят о чести, джентльменстве, благородстве, о таком – о всем хорошем, то всегда хотят сказать, что этого нет у мальчишек. А девчонок-то от этого давно освободили.
Это просто мысли. Пока без выводов.
У Сократа была жена Ксантиппа. Она его била.
Диоген жил в бочке специально, чтобы женщины не лезли. Ведь никакая женщина не захочет жить в бочке. Диоген был умнее Сократа".
Софья зевнула, бросила Антошкин дневник в корзину с детективами и фантастикой.
– Анна дура, – сказала она. – Мальчишка влюблен в Тараканище. А Тараканище его в упор не видит. А насчет бочки он не понимает. – Софья засмеялась негромко. – Посели в бочку нашего Аркадия – туда столько девок набьется. В очередь станут. И будут, черт возьми, правы. Пошла я. Сегодня Аркадий с гастролей приехал. Может, от тебя привет передать?
