Текст книги "Дверь"
Автор книги: Радий Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
А по лестнице поднимался Старшина. Стал в дверном проеме, потеснив Лисичкина и Каюкова. Может, минуту стоял, смотрел. Потом сказал грустно:
– И это пройдет. Все позабудется. Трудолюбивые немцы снесут дом, поставят на его месте ротонду. Туристы будут пить Kummel и любоваться историческим пейзажем. – Он вдруг повернулся и круто сказал: – Не позабудешь ты, Петров.
Иногда во сне, ближе к утру, в отдохнувших глазах Петрова возникало видение прекрасной лесной поляны, вскипавшей цветами, брызгавшей пчелами и кузнечиками. Петров открывал глаза и, натолкнувшись взглядом на сильную спину жены, торопился зажмуриться. Зажмурившись и не дыша, он дожидался, пока не возникало видение стеклянных дверей – "выходов" – на перроны, взлетные полосы и причалы.
Зрела в душе Петрова уверенность, что однажды он остановится перед дверью, за которой ему откроется мир неведомый и лучший.
А жена его Софья, бросив работу по специальности, устроилась на автоматизированную базу по хранению скоропортящихся продуктов.
Петрова ее шаг восхитил – только люди великой души могут так круто повернуть жизнь. Опасаясь, что сослуживцы не поймут сути Софьиного поступка, извратят, офельетонят и опохабят, Петров постеснялся его обнародовать: для сослуживцев Софья по-прежнему трудилась технологом на заводе "Искусственная ароматика".
Постепенно Петров узнал, что среди работников автоматизированных баз даже поэты есть, а художников – этих много. И на гитарах играют – барды. И что в торговле не менее интересно, чем в творчестве.
Однажды в Михайловском саду задумчивый Петров столкнулся с группой, как ему показалось, иностранных туристов, одетых в черную лайку: он даже не понял, что говорят они на русском языке. Лайковые люди театрально бросали друг в друга охапки оранжевых листьев. Смех их не был замутнен сомнением. Среди них веселилась Софья.
Софья купила кожаное пальто, когда они были еще единичны, когда в них облачались лишь преуспевающие режиссеры.
– Кожа – одежда не женская, – сказал ей Петров.
– Брюки тоже, – ответила Софья. – Но что поделаешь, кто-то должен носить брюки.
Сыну Аркадию Софья купила однокомнатную квартиру и в свободное от работы время обитала там. Ей было там интересно. К сыну Аркадию приходила молодежь, что естественно. Ей нравился их агрессивный тон, их неуступчивость, пренебрежение к чужому мнению и чужой мебели. Но она накупила пепельниц и всегда успевала их подставить. Она следила, чтобы крикливые Аркашкины гости не переступали границ, чтобы ее уважали. Она там царила.
Петров полагал, что последнее время жена забегает домой лишь затем, чтобы вложить для него в Испанскую руку два рубля и записку.
По воскресеньям, когда Софья не ездила к сыну, она наводила чистоту дома, и Петров чувствовал себя как бы внутри работающей стиральной машины.
Когда Аркашка в девятом классе привел домой девочку, Петров хоть и кричал на него и укорял, но в глубине души хвалил: "Молодец, хоть и рано, зато по-людски".
Но скоро он подловил сына на кухне, пожирающего втихаря от девочки и свиную шейку и шейную вырезку. А жена его Софья умильно на Аркашку поглядывала.
– Отощал. Изголодался, – говорила жена, промакивая глаза углом полотенца. – Такой девице нужен богатырь Лука. Неужели ты не видел, что она хищница? Упыриха.
Сын Аркадий жрал буженину, карбонат и кивал.
Девочка вскоре ушла. Продала перстенек и уехала к бабушке в Ярославль. Кажется, она и сейчас там живет. "Кто знает, может быть, у меня в Ярославле внук", – думал иногда Петров.
К сыну Петров ездил редко. Он его вроде боялся. Однажды он был у него на вечеринке по поводу Нового года. Аркадий без конца говорил – все говорили, но Аркадий неумолчно.
– Мещане – те, кто не слушает других.
– А немещане?
– Это у кого клопы.
– Гамлет, Мышкин – портреты людей. Дон-Кихот – портрет Человека. Выпьем за мою маму.
– Я же не могу переступить через себя. А через тебя могу.
– Смещение либидо в сторону творчества не универсально, оно доступно немногим.
– Великий Логос.
– Постригся и как будто умнее стал.
– Я тост произнесу.
– Логос...
– Заткнись морковкой. Я тост... Слушайте тост! Починяет мастер Вася канализацию в люке – специалист. Стоит в жиже по горло. Протягивает руку вверх, не глядя, и командует своему подмастерью джинсовому Пете: "Шведку!" Джинсовый Петя ему шведский ключ в руку. Вежливо. Мастер ныряет в жижу. Что-то там подкрутил – жижа стала булькать, уходить. Мастер снова протягивает руку вверх, как хирург, не глядя, и командует: "Разводник!" Джинсовый Петя ему разводной ключик. Вежливо. Мастер что-то отвинтил в жиже, и она вся ушла. Вылез мастер-специалист из люка, почистил щепочкой одежду. Стряхнул что-то со щек. И говорит Пете джинсовому: "Учись, говорит, – пока я жив, не то всю жизнь инструмент подавать будешь".
– Ужас, – сказала девушка, сидевшая рядом с Петровым.
Аркашка глянул на нее глазами конокрада. Кивнул.
– Так выпьем же за родство душ, поскольку мы не кони.
– Какая гадость; Как он доволен, – сказал девушка, сидевшая рядом с Петровым. – По-моему, он дурак.
В Аркашкиных разговорах кипели амбиции. Талант Аркашкин был мелок. Петров это видел и потому грустил.
– Рвение к тостам – признак карьериста, – сказала девушка. И спросила: – Вы кто? Вы тут зачем?
– Я его отец, – сказал Петров.
Сын Аркадий с историческим напором объяснял гостям, что нация и народ – понятия жутко и совершенно разные. Нация – это элита, народ – все остальное.
– Важно сохранить нацию! – кричал сын Аркадий.
– Значит, как я понял, ты – нация, а зрители в зале – народ, – сказал Петров.
– А ты пиши диссертацию. Может, прорвешься. – Сын Аркадий осмотрел его с пренебрежением. И захохотал. И сказал сквозь веселые слезы и кашель: – Не в ентим дело, папашка. Здоровье дороже. Правда, мать?
Петров ушел незаметно. Девушка, которая сидела рядом, тоже ушла.
– Извините, – сказала она на улице. – Я все думала: какие же у него родители? Я о вас плохо думала.
– Правильно. Мы не приучили Аркадия к одиночеству. А не научившись быть наедине со своими мыслями, не научившись оппонировать самому себе, человек так и не научится мыслить. От собственных мыслей, если они вдруг появляются, Аркадий, я думаю, испытывает зуд по всему телу, как, знаете ли, от насекомых.
– Не знаю, – сказала девушка сухо и исчезла в слякотной новогодней мгле.
В новогодних лужах плыли морские львы, их спины лоснились, играли радугами, как нефтяные пятна. Их голоса сливались с музыкой из счастливых окон.
Уже много лет Петров писал докторскую диссертацию на тему "Праздники, их возникновение и психологический феномен в структуре социально-экономической функциональной дифференциации".
Когда дети были маленькие, они думали, что их отец вскоре станет профессором. Когда подросли, перестали так думать. Сейчас они говорят с пожиманием плеч: "Не в ентим дело".
Петров не желал защищаться. Праздников оказалось неисчислимо больше, чем он полагал, начиная работу. Больше, чем все полагают. А психологический феномен праздника объяснить оказалось так же трудно, а может быть, и совсем невозможно, как и феномен счастья. Петров раскапывал новые материалы, все анализировал, и систематизировал, и классифицировал похоже, докторская перерастала в ненавязчивый труд всей его жизни.
На работе его ценили – он никогда не отказывался вести протоколы собраний и ученых советов, к тому же докторов в институте было много, а специалист по праздникам – один во всем мире. Шутники говорили ему: "Издайте вашу работу как календарь – сплошные красные дни – разбогатеете". И в этой шутке сквозь иронию сквозила зависть.
Прочие знакомые, узнав, какова тема его диссертации, говорили без тени смущения; "Делов-то: биеналии, сатурналии, масленица..." А сам феномен объясняли громогласно и безоговорочно ленью и древней тягой к обжорству. Иногда Петрову хотелось треснуть какого-нибудь умника по башке. Особенно одного, который сказал ему скромно: "Чтобы исследовать морскую воду, не обязательно вычерпывать все море".
Что ж, он был прав. Но он не понимал того, что море завораживает своей неисчерпаемостью.
Кроме сына Аркадия была у Петрова дочь Анна. К ней он тоже не любил ездить. Дочь была замужем за солидным человеком. Чтобы не показывать содержимое холодильника, зять показывал тестю библиотеку. Он любил книги. Обожал. Особенно по искусству. Особенно "Skira". Поглаживая дорогую новинку, он говорил с улыбкой и вежливой готовностью взять свои слова обратно:
– Гении и герои нужны для того, чтобы в конечном счете мы могли примерять на себя их одежды. Вы так не думаете? Но ведь все театр. Нет?
Петров так не думал. Все театром не считал. Но молчал. У зятя был здоровый румянец на щеках и голубые, пристальные, почти неподвижные глаза. Выпив рюмку-другую холодной водки, он говорил тестю тихо и как бы вскользь:
– Человеку нравится жить иллюзиями, человек – генератор иллюзий. А не нужно – иллюзии нам мешают.
На закуску у них ставились консервированные, нарезанные тонкими ломтиками языки, консервированная, нарезанная тонкими ломтиками семга, свежие помидорчики размером в пинг-понговый мяч и колбаса такого твердого копчения, что из нее можно было делать ручки для финских ножей.
Зять был лысоват, гладко выбрит. Наверно, дочери было хорошо с ним. Она охотно теряла иллюзии, согнув свою сильную спину перед мощным бесшумным холодильником.
Внук Петрова, Антоша, изучал японский.
От тоски своего подчиненного существования Петров уходил к праздникам в честь корыстных богов, скандально ликующей плоти, в честь весны и других забот человеческих. Занятные попадались праздники. Например, праздник горных славян Зимнижар. Недавно Петров опубликовал статью об этом празднике в журнале "Вокруг света".
В последнее воскресенье февраля на круглой деревенской площади собирается вся деревня. Кладут на землю два-три листа железа. Естественно закусывают слегка, чтобы согреться. Молодежь танцует вокруг железа вприпрыжку, с выкриками. И тут выходят старухи, наряженные в древние одежды, но босиком. Каждая с глиняным горшком, укутанным в шерстяную шаль. А молодежь пляшет все быстрее, все быстрее... Самая старая старуха начинает первой: она высыпает на железный лист из глиняного горшка горячие угли и принимается на углях топтаться и петь. Выпевает она деревенские сплетни: кому жена изменила, кто долги не отдает, кто здоров, а прикидывается больным. За первой вступает вторая старуха. Третья. Четвертая. Все со своими углями и со своими разоблачениями. Больше поют про измены. А вокруг все хохочут – считается, что старухи от жара углей бред несут – околесицу. Потом все идут праздновать. А поутру то одна молодуха выскакивает из дома с подбитым глазом, то другая. И весело так и громко объясняют: "Кума, я вчера в темноте-то как ударилась о сундук". Кума ей в ответ: "И я тоже. Я о печку". И мужик вылезает забинтованный и мычит: "Кум, ты не помнишь, случаем, обо что я?" И всем весело. Все друг друга жалеют – целуются...
Хороший праздник.
Наверное, просыпался Петров в жесткой саванной траве, отмахивался от диких быков пиджаком. Потому что, когда он проснулся совсем, быки свирепо мычали, выдувая пыль из разбитой копытами суглинистой почвы, а пиджак лежал на полу.
Саванна иссушила Петрову горло. На столе стояла бутылка кефира. Зацепившись за нее взглядом, как за спасительную соломинку, Петров поднялся. Рядом с бутылкой лежала записка: "Петров, хорошо, что ты не храпишь. Кочегар". Ниже приписано: "Александр Иванович, кефир вам на завтрак. Помогает – по себе знаю. Емельян Анатольевич". Петров долго вспоминал, где он, кто такие Кочегар и Емельян Анатольевич. А саванна то надвигалась на него, то отступала. Ему казалось, что между охотниками на быков есть место, которое он мог бы занять сейчас, пока они не перепутались в битве, быки и охотники. Петрову так туда захотелось может, там воскрылит он и возликует...
– Александр Иванович, – позвал его кто-то.
Петров повернул голову. В дверях стояли Шурики. Девочка держала в руках мыло и полотенце.
– Идите умойтесь – пельмени готовы.
– Сегодня суббота – наверное, вам на работу не нужно идти? – сказал мальчик.
Пельмени и кефир – завтрак царей.
У Шуриков аппетит был.
– Мы две пачки сварили. Мы пельмени исключительно любим.
– Александр Иванович, вы вчера так красиво пели.
– Пел? – спросил Петров, холодея.
– Ну да. Очень красиво. Мы к вам заглянули – вы сидите, глаза закрыты, и поете военные песни. А Кочегара вы называли Старшиной. Вы его раньше знали?
– Первый раз вижу. – Петров, обжигаясь, разжевал пельмень. Встал и сказал: – Думаю, вас разведут. Скорее всего так и будет. Но то, что вы были вместе вопреки всем, вы не позабудете никогда. Это праздник. В праздниках я понимаю. Я пишу о праздниках. Некоторые утверждают, что легче всего писать о детях, праздниках и собаках. Но все равно трудно.
Съев пельмени, Петров спросил:
– Как у вас с деньгами?
Шурики опустили головы.
– Нам Кочегар дал немного, – сказала девочка. – У меня есть колечко, я его заложу.
Петров вспомнил своего Аркадия, как пожирал он буженину и карбона г на кухне, посмотрел на мальчика – тот отвернулся.
– Можно магнитофон продать, но как же без музыки?
– У меня дома двадцать пять рублей есть, – сказал Петров. – Не знаю куда деть – лишние. Кто со мной сходит?
После долгого молчания и переглядываний девочка сказала:
– Наверное, я. Только, я вас прошу, выйдем по отдельности. Там Рампа дежурит – она меня ненавидит. А Сева любил нас. Она беззастенчивая, она мне при вас скажет какую-нибудь гадость. И обзовет.
– Я ей морду набью, – сказал мальчик.
– Да она тебя перекусит, как нитку. – Девочка улыбнулась Петрову, как бы подтолкнув его к выходу.
В кочегарке Рампа Махаметдинова мыла пол шваброй.
– Что озираешься? Что забыл? Или уходы. Или приходы.
– Куда приходы? – спросил Петров.
– В себя приходы.
На площадке Петров внимательно изучил дверь подвала. Замок был на ней тяжел и крепок. Тяга в помещениях была хорошая. Канализация действовала исправно. Электропроводка в порядке. Но именно здесь, возле этой железной двери, зачирикал в душе Петрова воробышек – врабий, птичка, сопровождающая Афродиту.
Во дворе Петров подождал девочку, а когда она выскочила, пунцовая, видимо Рампа ей что-то сказала, взял ее под руку и спросил:
– Ты знаешь, сколько Афродит?
– О, их много. Милосская, Книдская, Капитолийская, Медицейская.
– Ты говоришь о скульптурах. Афродиты две: Афродита Пандемос – богиня чувственной любви и проституции и Афродита Урания – богиня высшей, идеальной любви.
– Значит, Афродиты простой любви, нормальной, нету?
– Нету. И быть не может. Потому что любовь не норма.
Дома на дверях в Железной Испанской руке, как всегда, были зажаты два рубля и записка.
– Дают понять, что нашего отсутствия не заметили.
– Кто дает понять?
– Жена Софья. – Петров снял с гвоздя Железную руку, выдернул рубли и выбросил руку в форточку.
В груди у него чирикнуло, то ли радостно, то ли испуганно, потом душа его зазвучала мощно, как ансамбль баянистов или лиственный лес, в котором живут иволги.
В ящике письменного стола, из-под старых рукописей, Петров достал четвертной, спрятанный им на какой-нибудь крайний случай уже четыре года тому назад. Отдал деньги девочке. Выгреб из вазы конфеты, дал их девочке. "Пламя". И пачку чая индийского. И кусок туалетного мыла – "Gold Mist".
И вышел из дома он вместе с ней. Она – к мальчику, он – в Публичную библиотеку.
Когда он вернулся, на дверях снова висела Железная рука.
Петров огляделся, соображая, что бы этакое в нее вложить, но с юмором у него всегда было неторопливо, он не стал мудрствовать и вложил в руку неоплаченные счета за междугородные телефонные переговоры.
ЗИНА
Чириканье и прочее звучание в душе Петрова, как явление для него новое, потребовало, естественно, если не исследования, то хотя бы раздумий. Главное, к какому уже известному это новое явление прилепить.
Итак: кроме валторн в животе и звона в ушах нормальный человек слышит кое-что еще, хотя и не задумывается и по своему безрассудству не прибегает к помощи классификации. Например, довольно часто слышит человек оклики. Посмотрит по сторонам, а никого нет, – либо пустой лес, либо пустая дорога. Чаще всего такой оклик происходит в толпе на оживленной улице. Человек крутит головой, вытягивает шею, надеясь увидеть лицо сослуживца или дальнего родственника, привстает на цыпочки, но нет знакомого – все лица чужие, более того – отчужденные. Нет приветливости во взглядах прохожих. Нет сочувствия. Пусто. И тогда в груди что-то сжимается и тревога овладевает нами. И мы вдруг понимаем, что голос, окликнувший нас, был голосом девочки, хотя сразу показалось, будто это родственник из Старой Руссы. Может быть, душа окликает нас голосом нашей первой любви; может быть, она хочет сказать: хоть ты и не молод уже и жена твоя Софья человек уважаемый в системе автоматизированных баз и лайковых спецовок, не теряй надежды, ты еще встретишь ту, которой ты нужен не как "мужик в доме" и не как оселок для оттачивания амбиций.
К этому неоспоримому природному явлению – "Таинственные оклики" Петров и прилепил свое – "Звучание души", как частный случай, и успокоился.
Ему даже интересно стало следить за сменой звуков: то воробышек, то иволга, то танцующая ворона. Он стал как бы мальчиком, голодным и независимым.
Петров сидел в кухне, пил кофе и размышлял над ксерокопией из книжки Смирнова "Мир растений", о празднике цветения стробилянта сонгойи.
"Сонгойя ростом с человека. Ее соседи по лесу цветут каждый год. Сонгойя выжидает свой урочный час. И вот свершилось: лес ломится от цветов, полных нектара.
Старые люди в племени знают, что в следующий раз сонгойя зацветет только через девять-десять лет. Те, кто не рассчитывает дожить до следующего праздника, надевают лучшие одежды и пускаются в пляс. Пляшут долго. До изнеможения. Иные не выдерживают. Падают бездыханными. Умереть в танце во время цветения сонгойи – удача, почет для клана и всего племени".
Петров отхлебывал крепкий кофе и представлял себе старых кенийцев в полосатых рубахах до пят, увешанных гирляндами белых цветов с шоколадным горлышком и красными волосками. Старики плясали, промокшие насквозь под сладким душистым нектаром, как под чудесным дождем чудесного бога. Счастье написано на лицах. Глаза зажмурены. Им, старикам, известно, что смерть (по Гертману) характерна не столько появлением трупа, сколько окончанием индивидуального развития. И как замечательно умереть в тот миг, когда твоя душа воспаряет на вершину самоочищения и самоусовершенствования в аромате нектара, под неумолчное гудение пчел, овеваемая ветром, поднятым крыльями миллионов бабочек. Именно тогда, в ослепительной близости к богу, разрывается сердце. Соплеменники, ликуйте, пейте и пойте – старый человек соприкоснулся с горней радостью, и его свет пал на вас.
Отворилась дверь. Вошел Кочегар в бархатном пиджаке табачного цвета, с портфелем в руках.
– Во-первых, – сказал Кочегар, – ты оставил свой портфель. Прибирай за вами. Потом ищи вас по всему городу.
– А чего вы в таком пиджаке? Как артист, – сказал Петров. Называть Кочегара в такой ситуации на "ты" показалось ему невозможным.
– У меня выходной.
– Прекрасно. Сейчас мы устроим праздник цветения сонгойи. В Кении на горе Элгон зацвела сонгойя.
– Я тороплюсь.
– Нет-нет. Я вам устрою прием по первому разряду. – Петров бросился в комнату, к бару. – Вот, – сказал он. – Ереванского разлива "Двин". И рыбка есть, осетринка, балычок. Дочка выделила. У нее, понимаете, муж...
Кочегар сел на табурет спиной к стене, заложил тяжелые руки за голову и вдруг сказал как бы с усмешкой:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
– Блестит, – подтвердил Петров, пытаясь сорвать с бутылки анодированный колпачок.
Кочегар смотрел на Петрова своими маленькими пристальными глазами, и Петрову казалось, что еще одна пара глаз, больших и грустных, смотрит на него сверху.
– Слушай, Петров, откуда Лермонтов взял эту строчку: "Спит земля в тумане голубом"?
– Как шар земной или как пахотное раздолье?
– Как шар земной. Планета спит в голубом тумане.
– Прозрел, – сказал Петров. – Гений. Давай, Кочегар, выпьем армянского. Содвинем разом по маленькой. Открути, пожалуйста. У меня, наверно, рука потная с непривычки.
– Нет-нет. Я тороплюсь. И вообще я пью только у себя в отсеке. Здесь мне некогда. Мне пора. – Кочегар подошел к двери и стал перед ней, любуясь Железной рукой.
– Петров, – сказал он печально. – Еще не поздно вернуться на старые рельсы. Там, конечно, свои неудобства и жертвы, но и комфорт. И харчи вкусные.
Петров изготовился было промямлить что-то неопределенное, вроде "тише едешь – дальше будешь", но голодный и независимый мальчик внутри него сказал звонко:
– Никогда! Лучше погибнуть.
– Ого! – Кочегар открыл двери, пыхтя от каких-то тяжелых раздумий, и вышел.
Петров бросился за ним с бутылкой в руке. Дверь за ними захлопнулась, чмокнув.
– Ну хоть по рюмочке. По одной. За знакомство. Когда ты вошел, мне стало легче. Как будто меня простили. Знаешь, так бывало в детстве. В детстве прощение много значит. Извини, ты на самом деле поэт?
– Ни в жизнь, – сказал Кочегар. – Я ближе к прозе. К натуральным жанрам и естественным наукам. Петров, ты захватил ключи?
– Здесь. – Петров похлопал себя по карману. – Я привязан к ключам. Я могу потерять их только с брюками.
Они шли по улице. Мимо сквера. Лето наступило холодное – сирень распустилась и застыла.
Петров забегал вперед и, потрясая бутылкой, все предлагал выпить.
Зашли в парадную жилого дома, просунувшего свой узкий лик между двумя особняками, преисполненными чванства.
Дворничиха с красными, словно ошпаренными коленями мыла лестницу. Она лила им навстречу горячую воду из шланга.
– Здесь пахнет прачечной, – сказал Петров.
Кочегар глянул ему прямо в глаза.
– Может, все же вернешься? Простирнешь свою совесть и сдашься?
Петров проглотил слюну.
– Петров, влачась по этой дороге, ты превратишь свою душу в бинты. А она у тебя, как я слышу, чирикает...
– Ладно, – сказал Петров. – Пошли, чего зря болтать.
Они шли вверх по лестнице. А дворничиха все лила и лила воду. Казалось, идет дождь. Кочегар позвонил в дверь с номером "22". Шляпки гвоздей на обивке располагались в виде волка и зайца. Подбоченясь, волк держал зайца за уши на весу.
Кочегар звонил, звонил, но никто не подходил к двери. Лилась вода. У Петрова возникло ощущение тревоги и безнадежности.
– Наверное, никого нет, – сказал Петров. – Напрасно мы ушли от меня. Выпили бы. Поговорили.
Кочегар достал из кармана ключи. И сразу же один подошел. Из квартиры пахнуло горелым. На плите обугливалась яичница.
В кухне у стола, привалясь плечом к стене, сидела молодая женщина в кофте из мягкого материала, белого и очень тонкого, в мелкий розовый горошек.
"Может, это батист? – подумал Петров. – Может, это халат?"
Кочегар выключил газ, подставил сковородку под тоненькую струйку воды. Кухня наполнилась паром и треском.
Женщина не шевельнулась. Глаза ее, серые, широко открытые, без мигания и без тревоги смотрели в холодное небо за окном. Кочегар подошел к ней, сгреб со стола штук двадцать аптечных упаковок с какими-то таблетками, Петров не разглядел какими, отнес их в уборную и вывалил в унитаз.
Женщина как бы проснулась. Посмотрела на него. На пустой стол.
– Зачем ты это сделал? – спросила она каким-то неокрашенным голосом. – Кто ты вообще? Что тебе надо? – Она повернулась к Петрову. Кто он такой?
Петров смущенно кашлянул.
– Джинн, – сказал Кочегар. – Взломщик.
Женщина хохотнула гортанно, словно прокатила граненый стакан по столу.
– Если ты джинн, то я пери. – Она поднялась, изогнула стан. Одну руку с растопыренными пальцами подставила к виску, другую – к обтянутому блестящим тугим нейлоном заду, изобразив то ли рыбий, то ли птичий хвост. – Я Дева Небесных Вод. И мне наплевать на тебя. Я по всему городу таблетки собирала не для того, чтобы первопопавший подонок их выбрасывал.
Кочегар почесал подбородок. Взялся за ручку двери.
Женщина загородила ему дорогу.
– Отдавай таблетки назад!
Кочегар мягко ее отодвинул. Вышел на лестницу. Петров бросился за ним. Женщина тоже выскочила, схватила Кочегара за бархатный рукав.
– Ты зачем явился? Я тебя не знаю. Я тебя не звала. Но раз пришел посиди для приличия.
Петров ее поддержал.
– Вот именно. Посидим втроем. Мы же хорошие люди. У нас хороший коньяк. Ведь правда же, мы хорошие люди?
– Хорошие, – согласилась женщина. – Меня Зиной зовут. А вас?
– Меня Александр Иванович.
– Вот и выпейте. – Кочегар затолкал их в квартиру и захлопнул дверь.
Пока они препирались, сосредоточенная дворничиха сыпала на мокрый бетонный пол стиральный порошок. Порошок вспухал лишаями и растворялся бетон, казалось, растворяется тоже.
Запах прачечной проникал в кухню.
Зина принесла из комнаты хрустальные стопки-бочонки.
– У спекулянтки брала. Тяжелые. Дурацкие. Словно не коньяк пьешь, а свинец.
Петров пыхтел, пытался отвинтить металлический колпачок. Стяжка колпачка не разрывалась. Анодированный алюминий, наверное, был толще, чем полагалось по технологии. "Почему все делают не так?" – думал Петров. Почему все делают толще?" Эта грустная мысль не мешала ему с улыбкой смотреть на Зину. Она была растрепана. Серебристый цвет ее волос был ненатурален, с черно-зелеными пятнами. Губы без помады казались бледными и смятыми. Мягкого серого цвета глаза, затененные высоким, без морщинки лбом, сочувственно следили за его действиями. Наверное, она могла быть очень привлекательной.
– Ой, – сказала она. – Погодите-ка. Я сейчас причешусь. Что же вы мне не сказали, что у меня вид кошмарный. – Прикрыв волосы руками, она убежала в комнату.
Петров отметил ее стройные спортивные ноги и спину, выгнутую, как шея коня.
Петров посидел немного, удивляясь и пугаясь тишины, вдруг обступившей его, потом поднялся и вышел на лестницу.
Дворничиха сгоняла шваброй с площадки мыльную пену. Она очистила от пены дорожку, чтобы Петров прошел.
– Куда же вы? – раздалось за его спиной.
Петров обернулся. В дверях стояла Зина, причесанная, в нарядном платье. Ее большие серые глаза быстро влажнели. И вот они брызнули.
– Хотели тихонько смыться. Меня это не удивило. Возьмите свой паршивый коньяк. – Она сунула Петрову коньяк, выкрикнула: – Герой – карман с дырой! – и захлопнула дверь.
Сутулясь под усталым взглядом дворничихи, Петров шагнул было на ступени лестницы, покрытые мыльной пеной, и вдруг услышал, как в груди у него запищало, словно выпавший из гнезда птенец. И заиграл клавесин на каком-то, наверное несуществующем, чердаке. И возник еще один звук, который нельзя описать при помощи акустических ассоциаций, но можно, прибегнув к характеристикам боли.
"Саша!" – позвал его голос давно позабытой девочки.
Он побежал обратно, забрызгал брюки пеной и позвонил, сильно надавив кнопку.
– Вы правы, – сказал он, когда Зина открыла дверь. – Вы правы. И я не могу уйти, не объяснив вам вашей ошибки.
– Ну объясните, – сказала Зина, пропуская его в прихожую. – Валяйте. Я вся внимание. – В серых ее глазах не отражалось ничего, как в наждачной бумаге.
– Наверное, я не сумею. Видите ли, моя мама и моя тетя были артистками в ТЮЗе. Одна играла Павлика, другая играла Гаврика.
– А этот бородатый негодяй, с которым вы пришли, он ваш папа. Он играл заднюю часть слона в кинофильме "Слон-обжора".
– Нет, мой папа – вернее, отчим – погиб в катастрофе. – Петрову было неловко, но он был твердо уверен, что каким-то образом нужно коснуться темы таблеток. От жалости к этой красивой женщине у него сжималось сердце и перехватывало дыхание.
– Я вас в комнату приглашаю. Вежливость того требует, – сказала Зина. – Биографию отчима принято выслушивать сидя.
– Да, да, – согласился Петров. – Сидя лучше. – А голос забытой девочки серебристо смеялся, словно он, Петров, выделывал что-то очень смешное с ее детской точки зрения.
Зина усадила Петрова в кресло.
– Если не секрет, – спросила она, – за что вы хотели выпить с этим Мафусаилом?
– За цветение сонгойи. – Петров встал. – В Кении на горе Элгон расцвела сонгойя. Это похоже на взрыв. На шторм, на лавину.
– Вы алкоголик? – спросила Зина, разливая коньяк. – За ваше здоровье. – Она выпила содержимое рюмки единым духом, не дожидаясь Петрова. – Вы хотели задать мне сакраментальный вопрос: "Зачем?" Вы же знаете, что на вопрос "зачем?" могут ответить только попы и очень юные комсомолки. Вы же это хорошо знаете.
– Я не алкоголик, – сказал Петров, почувствовав, что это важно. – Два дня назад я мог бы с уверенностью сказать, что я непьющий.
– Начинающий, значит. – Зина налила себе еще коньяку. – Если бы вы не побежали как последний дурак, мы бы могли посидеть путем, может, я бы даже поплакала. Последнее время я много плачу, как дура. – Ее глаза увлажнились, и она заплакала, низко склонившись над своими коленями. Так плакала дочка Петрова Анна, когда была девочкой... Аркашка-сын ревел, развалясь на диване, мог и на полу, но обязательно развалясь.
Петрову очень хотелось погладить Зину по голове. Он встал резко, шагнул к ней и погладил.
– Спасибо, – сказала она. – Больше не надо.
Оглядывая комнату, Петров заметил на журнальном столе разорванную фотокарточку: мужчина подполковник и привлекательная женщина в широком белом воротнике, с подколотыми над ухом волнистыми волосами. За ними, стараясь не засмеяться, стояла юная Зина. В ней было столько жизненной силы, что фон вокруг был засвечен.
– Все, что осталось от моего детства, – сказала Зина.
– Зачем же вы ее разорвали?
– Случайно. Отец все мои карточки сжег... Александр Иванович, вы не знаете, что такое мажоретка?
Петров смутился, пошевелил губами.
– Наверно, французское. Если мидинетка – девушка на обеденный перерыв, то есть на короткий срок, то мажор...
– Может, девушка для ресторана? – спросила Зина. – Дорогостоящая шлюха?
– Но может, это девушка в военной форме...
Зина засмеялась.
– Добрый вы человек, Александр Иванович. – И слезы снова побежали по ее щекам. – Хотите, я вам сделаю маску из бодяги, или отбеливающую, или от пигментных и родимых пятен? Хотите? Я мастер. – Слезы еще быстрее побежали из ее глаз – полились. – Нет, вам не нужна маска. Вы, Александр Иванович, сейчас ищете лицо. А я что ищу? Я себя всю ищу, всю до последней клеточки.
– Нельзя так убиваться из-за карточек.
– Нельзя, – сказала Зина. – Сама знаю. Смешно даже. Он ушел, отец. И вдруг я почувствовала, что детства у меня нет. Что я и пионеркой не была, и комсомолкой, и чемпионкой республики по волейболу; как будто я об этом только в книжках читала, а на самом деле меня недавно сделали где-то в темной бане втихую, для каких-то неприличных целей. Мне кажется, что и за дверью ничего нет – открою дверь, а там пусто, ни лестницы, ни соседей, небо и дождь.
