Текст книги "Дверь"
Автор книги: Радий Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
– Радуюсь.
– Нет, вы не радуетесь – вы смеетесь. Более того – хохочете. Я еще не видела, чтобы больные так хохотали.
– Ага. – Петров кивнул. Он все смеялся, даже икал от смеха. – Все настроились меня жалеть. А как же – жалость так возвышает. Все возвысились. А я как будто всем в душу наплевал.
– Горький говорил – жалость унижает.
– Горький вкладывал в понятие "жалость" социальное содержание. А моя жена, например, на почве благородной жалости готова, можно сказать, полюбить меня вторично. И вдруг я выбрасываю такой номер. Нет у меня никакого рака – артефакт. Я кто – шут гороховый. А в институте – боже мой... Руководство! Оно же меня посетить собиралось.
Пришел Дранкин. Петрова выставили. Но велели посидеть в коридоре.
Петров сидел. Мимо ходили больные с торакального отделения в чернильных линялых халатах, с гинекологии в халатах пестрых – домашних, в нарядных прическах и туфлях с помпонами, с отделения химиотерапии – в пижамах в красную, белую и синюю полоску, наверное потому таких ярких, чтобы погасить краснорожесть их обладателей. Самыми тихими были торакальцы и, конечно, самыми мужественными.
Что-то зашелестело возле плеча, Петров скосил глаза – Голосистый хихикает в ладонь и тычет пальцем в сторону лестницы.
А по лестнице... а по лестнице спускался мужик в пижаме фирмовой "Wrangler", рожа красная, сам худой и стройный, и как будто читает стихи или берет взятку не глядя.
– Август Авелевич Пуук. Когда фарцовка зарождалась, давал фарцовщикам капитал под большой процент. Богач. Я знаю статей двадцать, по которым его можно сажать не глядя. Великан! Видишь на шее бант? Это у него тестикуло к шее привязано, чтобы ходить не мешало. Оно у него как большая редька. Будут отчекрыживать.
– Тестикулюс дивинус магнификус, – это сказала девица, пришедшая на рентген с неприбранными тусклыми волосами и торчащей из-под халата ночной рубахой – похожая на приспособление для снятия паутины. Но взгляд ее был насмешлив.
А из гардероба навстречу седому краснорожему Пууку, окруженному аурой былого сексуального великолепия, поднималась Зина. Она несла в ладонях яркий великолепный гранат.
"Артефакт, – подумал Петров. – Не может такого быть, не может. Это очень жестоко".
АПЕЛЬСИНЫ
– Ах, Петров, Петров. – Зина отдала гранат, похожий на темную величественную розу, этому типу с физиономией работника искусств в синей заграничной пижаме и подошла к Петрову. – Ах, Петров, Петров. – Зина мягко прижалась к нему, неторопливо поцеловала его в щеку и тоже неторопливо стерла помаду с его щеки душистым платком. – Господи, как тебя угораздило? Ну что ты тут делаешь?
А в дверях раздевалки стояла Софья. В ее глазах желтым огнем разгоралась отвага львицы, родившей на склоне лет.
– Александр, – сказал она. – Я жду тебя в холле. Постарайся сократить эти процедуры до минимума.
Софья достала из сумки сочную грушу.
– Вспомнила, что ты их любишь. Вот тебе. И отварной язык. Съешь с хреном. Вот хрен в баночке. С кем это ты там терся? Ну и тип. Что это у него на привязи? И девка не лучше – прессованный хрусталь. Откуда у тебя такие знакомства? Саша, я была у Дранкина. Говорит: "Будем резать. Будем стараться".
"А рентген?" – подумал Петров. И Дранкин откуда-то сбоку из-за цветущих кустов лесного жасмина ответил: "Я сам рентген. Тоже мне, художники полумрака".
Это было несколько дней назад.
Софья достала две хрустальные рюмки, еще материнские.
– Саша, у меня с собой немного "Армении". Тебе из этих рюмочек будет приятно выпить. – Она разлила коньяк. – За все хорошее.
– Давай, – сказал Петров. – Есть я не буду, мне на бронхоскопию, а выпить – давай. За все хорошее.
От коньяка шел теплый аромат горных склонов. И две старушки встали перед его взором. Они смотрели на него с надеждой. "Будь здоров, Сашенька. Мы с тобой", – шептали они.
Петров выпил.
Гардеробщица, уже другая, костистая и высоколобая, подавая Софье шубу, сказала:
– Еще зима не началась, а уж весной пахнет. У меня дверь приоткрыта нюхаю. До лета доработаю – и все, в деревню поеду. И ты своего, как поправится, посылай. От шоссе подальше. Я все думаю, лечение бы такое образовать – ароматами. Сажают, скажем, тебя или, скажем, меня в спецкамеру и пускают ароматы по указанию врача: гвоздику, резеду, ландыш...
– До свиданья, – сказала Софья сухо.
– Всего хорошего, – улыбнулась ей гардеробщица. А когда Софья ушла, сказала, оборотясь к Петрову: – Твоя-то небось в торгующей организации работает – так и срезала. Что ей ароматы? Французской косметикой напомадилась, а от косметики духота, в ней аромату нет.
Петров сидел завтракал – в больнице только и дел: завтрак, обед, ужин, – когда, близоруко щурясь, рассыпая вокруг себя искры голубых своих драгоценностей, с мешком апельсинов в каждой руке, прошествовала мимо него доктор наук, заведующая отделом феноменологии Лидия Алексеевна Яркина.
– Лидия Алексеевна! – окликнул ее Петров. – Вы ли это?
Воскликнув "Ой!" и выронив один мешок, Лидия Алексеевна медленно обернулась, разглядела за столом Петрова и сказала:
– Здравствуйте, Александр Иванович. Болезнь вас молодит.
Больные, оказавшиеся поблизости, подбирали с пола апельсины, клали их на стол.
Лидия Алексеевна села к Петрову, близоруко заглянула ему в тарелку, чуть не испачкав в каше свои роскошные волосы.
– Овсянка. – Она понюхала, что налито в кружку. – Какао... А это? Она шевельнула пальцем яичную скорлупу. – Из дома? Нет. А что, Петров, завтрак не так уж плох. Некоторые утверждают, что тут, на Второй Дороге, голодновато.
– Носили бы вы очки, – сказал Петров. – Очки вам, кстати, идут. Вы яйцом блузку вымазали.
Лидия Алексеевна ударила кулаком по столу.
– Ни за что! Я пробовала.
Лидия Алексеевна стала чистить апельсины. Она запихивала дольки в рот Петрову и себе и говорила с набитым ртом:
– Выплесните вашу какаву, от нее пахнет валенком. Устроим средиземноморский фруктовый пир на профсоюзные деньги. Эти апельсины от профсоюза.
Перед Лидией Алексеевной и Петровым уже лежала гора корок, а Лидия Алексеевна все чистила апельсины.
– Пока все не стрескаем, не уйду. Александр Иванович, я прочитала вашу тысячу страниц. Не отрываясь, как детектив. Мне Костя дал... И вообще, Александр Иванович, после такой витаминной еды хорошо мечтать о несбыточном.
– Петров, ты долго будешь сидеть в духоте? Пойдем гулять. – В дверях стояла Зина в белом пушистом пальто.
Петров вскочил.
Лидия Алексеевна глянула на него и усмехнулась.
– Мне тоже пора. Петров, только не говорите, что это ваша любовница. – Лидия Алексеевна встала. – Да, забыла сказать – Костик Пучков вчера околачивался весь день у дверей директорского кабинета. Бледный и очень решительный.
Гардеробщица, и не первая, и не вторая, – третья, была морской волк: рукава засучены, грудь нараспашку, тельник.
– И чего люди кутаются? – Она отдувалась. – И чего кутаются? Бегать нужно и плавать. Как выйдешь отсюдова, так беги и не оглядывайся, сказала она Петрову. – Рысью. Галопом.
Пошли к автобусной остановке.
– Только не говорите, что Александр Иванович – ваш родственник, сказала Лидия Алексеевна Зине.
– Он мне друг.
– Ну что ж, поздравляю, – это что-то новое. Александр Иванович, я вас еще навещу. – Лидия Алексеевна втиснулась в автобус и помахала им оттуда рукой.
– Хорошая старуха, – сказала Зина. – Такую надо иметь в подругах.
Они шли в глубь острова.
Снег растаял. Мокрая трава была зелена. Листья на тополях были зелеными, с подпалинами и пятнами. И на березах кое-где сохранилась листва, обвисающая и вертящаяся на осиннике.
– Ты что головой крутишь? – спросил Петров.
– Красиво. Дорожки, тропки – куда-то ведут. Может быть, там радостно. Петров, почему ты мне не звонил? Я знаю: ты не сообразил узнать в справочном, не изменился ли у меня номер телефона. Ты недогадливый. Ты обидчивый. Ты тоже урод. А я ездила к отцу. Скучно там, в провинциальном краеведческом музее. Но я отсидела отпуск – отец совсем старый. Меня любит, но презирает. Как мальчишка.
– Где ты с Казанкиным встретилась?
– В ванной. Я как раз была вся намыленная. Ужас – такой он красивый. И говорит так культурно: "Дама, вы коньяк принимаете?" Боже мой, куда все хорошее утекает, где это светлое море?
Петров закашлялся.
Потом они стояли на площади у Каменноостровского театра, который почему-то назывался телевизионным. Петров голым ухом слышал, как он скрипит весь: половицы, стены, балки, стропила – все деревянное, все усохшее. "Чего они там записывают? – подумал он. – Одни скрипы".
– А этот кто? Пуук в пижаме.
– Ревнуй меня, Петров, ревнуй, – сказала Зина. – Он друг Елены Матвеевны. Я тебе о ней говорила – умная женщина, гений.
– Чего же она сама к нему не ходит? Или ходит?
– Не ходит, Петров, не ходит. Он, этот Пуук, под следствием. Он тоже гений, даже больше. Под стражу он не взят – куда он денется. Думаю, будет ему что-нибудь очень много. А Елена Матвеевна о себе думает, я же говорю умная. Петров, я должна ему лекарство достать.
– Освободиться хочешь? Очиститься?
– Жестоко, Петров, но в общем-то верно. Но не на сто процентов. Во всей этой жизни по-настоящему добр ко мне был только Пуук. Он меня жалел. Теперь я его пожалею.
– Если все так, как ты говоришь, то зачем ему твоя жалость, я имею в виду лекарство. Оно ему как слепому зеркальце.
– С тобой что-то стало, Петров. Откуда в тебе эта злость?
Петрову хотелось тряхнуть Зину, проорать ей в лицо, что его злость не бессмысленна, что она как раз преисполнена глубокого смысла и чувства, но в душе его, где до этого было беззвучно и пасмурно, чирикнул воробышек, будто сигнал подал. И застрекотала сорока. Заскрипел перегруженный мост.
– Извини, Зина, – сказал Петров. – Надо так надо. Я постараюсь понять. В общем-то я понятливый. Наверное, я в тебя все больше влюбляюсь.
Зина посмотрела на него исподлобья.
Петров подождал в холле, пока Зина сходит к Пууку.
Пришла она скоро, обогнала двух юных сестричек – они, как два ангела, сводили вниз долговязого тощего старика в халате с пришпиленными к нему орденскими колодками. Колодок было много, как большой набор акварелей. Ноги старика тряслись, руки тряслись, но взгляд был задирист.
– Видал? – сказал он Петрову, – "Офицерский вальс". "И лежит у меня на погоне..."
В этот момент сестрички развернули его, чтобы вести на рентген.
– Кстати, вы куда меня нацеливаете? – спросил старик. – Нацельте меня в направлении буфета.
– Может, и нам пойти в том же направлении? – сказала Зина. – Пуук еле дышит. Он, по-моему, тронулся. Целовал мне руки.
После тихого часа пришли двое из его отдела, Кумыкин и Эдельбаум. Принесли апельсины. Сказали:
– Твой аспирант Пучков прорвался к директору и имел с ним дружескую беседу. Потом долго икал, но смотрел гоголем и всем подряд подмигивал. Ходит упорный слух, что Сам намерен посетить тебя до операции, чтобы, как говорится, подтвердить право на послесловие.
Петров уже смотрел телевизор про обмотку роторов электромашин, когда пришел Пуук.
– Петров, извините, – сказал он. – Мне стыдно. Пусть вас не раздражает моя фамилия. У нас вся деревня состоит из трех фамилий: Пук, Пуук, и Пууук. – Его сильно качнуло. Был он густого красного цвета. – Меня после этой пилюли качает. Но в горле горят люстры. Мне кажется, я похож на корабль "Титаник". Петров, она думает, будто я что-то ей сделал. Ничего ровным счетом. То, что я ей дал, не требовало от меня ни усилий, ни затрат времени. Ничего. Понимаете, Петров, как мало нужно людям... Не обижайте ее... – Пуука качнуло так сильно, что Петров подхватил его под руку и при помощи Голосистого повел к лифту. Там они передали его лифтерше.
– Не покупайте ей цветы у цыганок.
– Может, у этого Пуука от пилюли в мозгах повредилось? – предположил Голосистый. – Пилюля сильная – одна на шесть дней.
Ближе к вечеру ворвался Костя Пучков, накачанный каким-то свирепым ветром.
– Александр Иванович, все! Я говорил. Порядок! В воскресенье будьте готовы к двенадцати. Мы вас в ресторан поведем.
– Кто – мы?
– Член-корреспондент и я. Будет пир горой.
– В честь чего это?
– Как же, во вторник у вас операция. Мало ли. – Глаза Костины раскалились, прыщи тоже. Подбородок двинулся на Петрова в атаку. – Для ощущения праздника. Красивые женщины. Красивые тосты. У Арсения Павловича есть что сказать...
У стола, раскладывая таблетки на утро по кулечкам, сидела Лидочка, заплаканная и обмякшая.
– Это тебе, – сказал Петров, вываливая на стол апельсины. – Нанесли, понимаешь, будто я лошадь.
– А я? – спросила Лидочка в нос.
– А тебя тут нету. Ты утром домой ушла.
– Таня меня попросила подменить. Таня красивая, правда? Заметили? Высокая. Она на свадьбу пошла. Наша подружка замуж выходит.
– А ты что же? Неприглашенная?
– Приглашенная. Но не хочу. Этот Олег моим женихом был.
– И предложение делал?
– До этого не дошло. Но я же чувствовала, что он уже на грани. И, дура конечно, похвасталась, познакомила с Валькой-хищницей. Если бы он на Тане женился, не так было бы обидно, – красивая, умная. А Валька эта – нос вострый, глаза злющие.
– Трагедия. Конец света.
– А я не поэтому плачу. – Лидочка покачала головой в белой пилотке. Тросников из четвертой палаты помер. Василий Прохорович. Вы-то его не видели, он последние дни не вставал. Сердце остановилось. Больные случайно заметили – тихо помер. Я дежурному врачу уже позвонила – сейчас придет. Лидочка снова заплакала, с трудом удерживая дрожащую от слез голову на тонкой напряженной шее. – Как я Марии Степановне скажу? Она к нему утром придет.
Петров вспомнил полную невысокую старушку, которая проходила каждое утро по коридору с тяжелой сумкой. Он запомнил ее по какому-то неистовому горению глаз. Она спешила, как спешат к последнему поезду.
В палате Петров сказал:
– Тросников умер.
– Ну и бабка помрет, – ответили из темноты.
Через полчаса Петров, поворочавшись с боку на бок, пошел к Лидочке за снотворным. Лидочка и сестра с другого поста толкали к лифту каталку, прикрытую простыней.
Утром, выскочив в уборную. Петров сразу же увидел озабоченно идущих по коридору женщин. Они шли плотным косячком, нагруженные сумками и термосами. Впереди всех шла старуха Мария Степановна. Петров имя ее запомнил. И поднималась ей навстречу Лидочка в лазоревом коротком платьице, в крахмальном белоснежном переднике и в белой кокетливой шапочке с красным крестиком. Глаза у Лидочки были от страха большими, как синие блюдца.
Петров нырнул в уборную. Там мужики курили. Петрова удивляло это курение. Курили до операции, курили после операции. Курили с клочком легкого в груди, хрипели, но дым пускали. Сейчас Петров на задымленность и внимания не обратил.
За ним вскочил кто-то из соседей Тросникова по палате.
– Рухнула.
И так все молчали, только шумно затягивались да кашляли, а сейчас тишина стала как бы слоистой, как дым, – у каждого своя.
Через какое-то время мужик, тощий как скелет, да еще без ничего, только в пижамных штанах, пупырчатый от холода и курцовской страсти, прохрипел:
– Она старику своему говорила: "Ты от меня удрать хочешь на этом поезде; ты от меня всю жизнь удрать хочешь – имей в виду, на этот поезд я за тобой на ходу взопрыгну".
– У них уже правнуки, – сказал кто-то из-за дверки. – Дочь на пенсии и сын полковник.
Из-за другой дверки сказали:
– Волевая старуха. Старик Тросников на ее воле жил. Она его четыре месяца на плаву держала.
Петров вышел в коридор. Мария Степановна лежала на рыжем дерматиновом диване. Сестры делали ей укол. Лазоревые платьица и сверкающей белизны передники придавали их скорбной работе грацию.
Во время завтрака Мария Степановна уже сидела в холле в кресле. В ее глазах были тишина и кротость, она как бы благословляла всех живущих на жизнь долгую и беспечальную.
Петрову завтракать нельзя было: он ждал лаборанток сдавать кровь. Он старался не смотреть на старуху. Она задумалась, положила голову на ладонь и даже улыбалась улыбкой памяти. Петрову почему-то подумалось, что жизнь ее со стариком Тросниковым была трудной. "А собственно, у кого из их поколения она была легкой: старик небось в гражданскую воевал и на всех последующих тоже".
Чему она улыбалась? Наверно, внушала старику Тросникову, что душе его в такую стылость на улице витать незачем: если душам далеко отлетать не положено "сорок ден", то пусть тут на отделении обретается, в тепле: тут и телевизор посмотреть можно, и разговоры послушать.
За старухой Марией Степановной приехал сын-полковник. Но Петров не видел его – кровь сдавал.
Когда Петров возвратился в холл-столовую, за одним столиком (на других уже стояли перевернутые стулья – тут готовились мыть полы) сидели Зина и Софья. Они улыбались друг другу. У той и у другой в прозрачных мешках полыхали рыхлым золотом апельсины.
– Извини, поесть тебе принесет Анна – я на бегу, – Софья подвинула свои апельсины Петрову.
Зина дала ему свои апельсины без объяснений, только с улыбкой.
– К Пууку меня не пустили. Он ничего не просил?
– Просить – не просил, но сказать – сказал. "Не покупай Зине цветы у цыганок", – сказал.
– А вы, собственно, кто? – спросила Софья.
– Мы с Петровым друзья, – ответила Зина. – Петров, скажи, правда же мы с тобой друзья?
– Конечно. – Петров засмеялся. – Мы с тобой друзья закадычные.
– Я замуж выхожу, – сказала Зина Софье и улыбнулась улыбкой счастливой невесты. – За военного моряка Станислава, Петров, я приду к тебе в подвенечном наряде. Он у меня не белый – белый у меня уже был. Очень хочу, чтобы тебе понравилось.
– Ему понравится, – сказала Софья.
Петрова позвали в ординаторскую подписать согласие на операцию. Он пошел.
Он говорил себе, как Орфей: "Не оглядывайся, Орфей". И, как Орфей, оглянулся.
Зина и Софья весело разговаривали, они даже пододвинулись друг к другу почти вплотную.
– Эвридику не увела Персефона. – Петров усмехнулся. – Не Орфей я. Но почему?
ДВЕРЬ
В воскресенье Петров ждал сына, хотелось ему видеть сына, пусть с очередной шведкой, датчанкой, манекенщицей, парашютисткой, карамельками, анекдотами, – Петров даже четвертной ему приготовил. Но прибежал аспирант Пучков Костя, похожий на маневровый паровоз "кукушку", – все в нем двигалось: мотыли, шатуны, кривошипы, дышла и выдвигался вперед воинственный подбородок, – образ, как отметил Петров, умирающий: кто же теперь знает этот чудесный маневровый паровозик, такой живой и сердитый, такой урчаще-пыхтящий, – все теперь знают гладкую функционерскую физиономию дизеля.
– Вы готовы? – спросил Костя, охрипший и бледный. – Арсений Павлович будет ровно в двенадцать.
– А сейчас девять, – сказал Петров. – Что же делать? Может, шею помыть?
– Вы отдыхайте, готовьтесь, а я побегу – пройдусь. Мне нужно все решить. И собраться с духом. – Костя Пучков убежал.
И до двенадцати, пока он не появился на отделении, у Петрова Александра Ивановича никого не было: ни жена Софья, ни дочь Анна, ни сын Аркадий в это утро к нему не пришли.
Спустился к нему Пуук, бело-розовый, как пастила, гладковыбритый и приятно надушенный.
– Прощайте, Петров, – сказал он. – Меня увозят. Рад был с вами познакомиться. Пожалуйста, передайте Зине. – Он отдал Петрову незапечатанный конверт, раскланялся, не протягивая руки. – Прощайте.
Петров вскочил, неловко и торопливо кивнул.
Тут прибежал Костя.
– Вы еще не одеты!
– А мне не во что. Мой костюм, Костя, в камере хранения. А где Арсений?
– Они в машине. – Костя смутился под недоуменным взглядом Петрова и пояснил: – Директор и Лидия Алексеевна.
– У меня только и есть пальто, шарф и шапка, – сказал Петров. – И пижама. Думаешь, в пижаме пустят? Пижама новая. Смотри, какая сатиновая. И воротник...
– Пустят. – Костя убежденно кивнул.
В машине рядом с шофером развалясь сидел директор – шарф его был толст, щеки румяны.
– Садись, Саша. Привет. Я Лидию Алексеевну пригласил. Не возражаешь? Чтобы мы про баб поменьше болтали, а то все про них. Куда поедем?
– В "Океан", – сказал Костя. – На ту сторону реки. Поплавок. В нем интерьер красивый. Финны делали по заказу "Интуриста". Кухня хорошая. Семь рублей за вход.
– Только за вход? – ахнула Лидия Алексеевна.
– Не просто, а на семь рублей вам принесут. Чтобы трудящиеся кофе пить не бегали.
– Прибегут с рублем, все столы обсядут, а барину и поместиться некуда, – пророкотал Арсений. – А барин гульнуть хочет с дамой.
– Но почему – барин? – Костя Пучков повертел головой на жилистой, плохо выбритой шее. – Мы же вот не баре. Бывает же иногда, когда очень надо.
На перилах моста сидели чайки и нахохленные воробьи. Большая Невка была синей. Голубые камни в ушах Лидии Алексеевны казались льдинками.
Арсений убрался в свой толстый шар4), в свое толстое ратиновое пальто.
Женат он не был. Высокий, спортивный, он всегда был окружен девушками. Была у него любовь – арфистка. Но пока он писал диплом, пока собирался жениться, арфистка чудовищно растолстела. Была у него вторая любовь – певица. Но пока он защищал кандидатскую, пока собирался жениться, певицу один долгоносый океанолог увез во Владивосток, Арсений хотел жениться без любви, только для воспроизводства, но широта выбора сделала выбор невозможным.
Людмила Аркадьевна, его секретарша, надеется, что он оценит ее как преданную подругу.
Петров засмеялся: "Не оценит он, нет, не оценит".
– Ты что ржешь? – спросил директор. – Ты должен думать о вечном, а ты вульгарно ржешь над своим любимым начальством.
В ресторане было красиво – все в сине-белом.
– И я в сине-белом, – сказал Петров.
Гардеробщик и официант сделали вид, что гость в сатиновой больничной пижаме для них явление самое обыкновенное, – они ему улыбнулись радушно.
На столе, уже сервированном, обтекала соком роза рыбьего царства несравненная семга. По две порции на брата. Арсений шлепнул себе на тарелку пару кусков потолще, расчленил их, нарезал свежего огурца, выдавил лимон, попробовал и зажмурился, аж слеза выдавилась. И, зажмурившись, сказал:
– Саша, я прочитал твою тысячу страниц. Вот этот великий мерзавец Пучков Костя всучил мне силой. И как ты думаешь, куда я эти страницы дел? Нет, не надейся, они не на гвоздике – они в издательстве "Наука" с моим предисловием. У них там есть окно как раз такого объема. Так выпьем за книгу. Потом сократишь до трехсот страниц – и докторская в кармане.
Петров представил увесистую книгу почему-то в сине-белой обложке, представил, как люди ее в руки берут, перелистывают, и вдруг испугался, даже потом покрылся и побледнел сильно.
Арсений говорил – собственно, только он и говорил:
– Я эгоцентрик – если замолчу, мне будет скучно. Слушай, Саша, и ты, разбойник, слушай. У меня есть древний тост. По-моему, персидский. Персы очень любили тосты. Грузины у них научились. Наливайте. Я сейчас его вспомню. Лидия Алексеевна, вам не скучно? Скучала женщина в объятиях... Ага, вспомнил... Воевали в древности двое: один шах, восточный деспот, и один див, ростом с пирамиду Хеопса. Див швырял в деспота целыми дубовыми рощами. Обламывал верхушки гор и все в этого деспота швырял. Короче безобразничал. А шах – он был маленький, но лукавый и верткий – владел черной магией и с ее помощью отводил все удары громадного дива, – и все помощники у него были подонки, один другого гаже. Но вот аллаху надоела их грызня, он взял да и бросил обоих в глубокое зловонное озеро. Див-великан встал во весь рост, высунул голову из зловонной жижи. Стоит, покуривает сигарету. Смотрит, неподалеку высунулся из жижи шах. Откашлялся и говорит: "Эй ты, проклятый див, дай закурить". Див протянул ему сигареты и спрашивает: "Слушай, негодяй, ты плаваешь или под тобой мель?" – "Подо мной мои верные слуги: визири, платные убийцы, штатные доносчики, клеветники-любители, завистники. Последних больше всего. И все мы, – шах усмехнулся, – стоим на плечах у того миляги парня, который однажды предал своего товарища. Знай, о ты, проклятый див, что всегда, у всех народов, найдется тот простой симпатичный миляга-парень, который продаст товарища. На этом, о отвратительный, и зиждется наука управлять, а ты горы ломаешь, грудью прешь – противно мне, о безобразный, тебя лицезреть".
– Давай тост, – строго сказала Лидия Алексеевна. – Это байка, а нам нужен тост.
– Конечно. – Арсений встал. – Конечно. Так выпьем за то, чтобы наш институт процветал и народ в нем жил дружно. Петров, я твой друг? Я тебя предавал? Ты меня уважаешь?
– Я тебя уважаю, – сказал Петров.
– Я вас всех уважаю, – сказал Пучков Костя. – Но подаю заявление об уходе.
– Ну и дурак, – сказал Арсений. – Из тебя настоящий ученый получится. Не то что этот художник слова Петров.
Потом поехали выпить по чашечке кофе с ликером. Арсению захотелось петь. Он затянул "Старинные часы". Костя пошел приглашать на танец буфетчицу, но Лидия Алексеевна вытащила их на улицу и затолкала в машину.
Петров предложил ехать в подвал – там, мол, можно и петь, и танцевать, и даже рыдать, если кому охота.
В кочегарке на табуретке сидела Рампа. Выглядела она усталой. На ней был надет растянутый свитер; чувствовалось, что надет он на голое тело. Руки, не отмытые от краски, лежали на джинсовых сухих коленях.
– Привет тебе, о женщина! – сказал Арсений.
– Петров, тебя в другую больницу перевели, в сумасшедший дом? И ты оттуда сбежал? Тут все сумасшедшие. Слышишь, кричат. Сдохнут они от крика.
– Кто там? – спросил Петров.
– Оба-два. Твой друг, нахал, сказал мне: "Загипнотизирую, если не смоешься, – будешь дурочкой". А мне не страшно. Петров, я к тебе хотела прийти, они не пустили. Говорят, что одна Матрена к тебе уже ходит. Кто к тебе ходит, Петров?
Петров открыл дверь в бомбоубежище. Оттуда, как шампанское, выплеснулся ликующий рев. Пели: "Славное море, священный Байкал..."
Арсений оттеснил Петрова плечом, пролез в подвал и с порога подхватил песню басом.
Песня лилась из помещения No3. Петров распахнул дверь. За столом сидели Эразм и Кочегар.
Увидев влезающего в помещение Арсения, Эразм завопил: как-никак десятый класс вместе заканчивали в тысяча девятьсот сорок шестом году Петров тогда уже возвратился из Свердловска.
Они вопили, но Петров не слышал. Он смотрел на стену. Поливинилхлоридацетатная эмаль со стены была счищена, стена была загрунтована эмульсионным белилом, и по белому полю шла прорисовка: барханы пустыни, в небе висят песочные часы, и песка в верхней колбе осталось совсем мало. Ни былинки, ни травинки. Из барханов фантастическим лесом торчат рога разнообразные: рога оленей, лосей, маралов, буйволов, козлов, антилоп, архаров, бизонов и носорогов... Стена производила впечатление жуткое, смысл ее был грозен и издевательски ясен.
– Модная тема, – сказал Кочегар. – Рампа старается. Не убить ей Севу в себе, не убить. Говорит, что режиссером больше не хочет, теперь художником хочет, монументалистом... Вот глинтвейна сварили. Купили брынзы. Тебя ждали, Петров, – знамение было.
Петров представил, наконец, Лидию Алексеевну, Арсения и аспиранта Костю.
На столе стояла большая кастрюля с глинтвейном. От него шел пар. Арсений тут же выпил целый половник и губами почмокал.
– Арсений, не наливайся, – сказала Лидия Алексеевна.
– А что? – забрюзжал Арсений. – Левки нет, он у бабушки. Некому на нас смотреть с укором.
– Когда ты налижешься, ты храпишь. Я терпеть не могу, когда под боком храпят.
Глаза у Петрова полезли на лоб: "Вот это номер. Конспирация".
– Бедняжка Людмила Аркадьевна, – сказал он. – Как же быть?
– Неразрешимая ситуация. – Лидия Алексеевна пожала плечами. – Жаль человека. Александр Иванович, только вы догадались, больше никто. Рыжий Левка меня презирает – с ним уже скучно.
Зашла Рампа, попросила, чтобы тише орали: на дворе собрался народ думают, драка.
Кочегар встал, закрыл вентиляционные шкафы. Петров кивнул на стену.
– Жуть. А как же со Станиславским?
– Живопись первична. Режиссура вторична, – сказала Рампа.
Арсений ее поддержал, смакуя глинтвейн:
– Гвоздики мало и перцу душистого... Режиссеры – это купцы. И то, если крупные. А мелкие режиссеры – приказчики. Заворачивают старый товар в новые обертки сообразно состоянию вкуса и спроса. Иногда и просто дерьмо завернут. На дерьмо, кстати, сейчас большой вкус и спрос. Но в основном обертка в моде, упаковка, раскрашенный мешок. А быть там или не быть такого вопроса нет. Не стоит. Зритель наслышан и навиден. Он теперь хочет Гамлета в красном или в звездно-полосатом. И чтобы Гамлет прямо на сцене искал бы фигу, желательно где-нибудь ниже пояса.
Они схватились определять, кто из режиссеров купец, кто приказчик:
– Стреллер – купец. – Щеки у них надулись.
– Феллини – тоже. – Глаза у них выпучились.
– Бертолуччи – купец.
– Антониони – приказчик.
– Ризи – коммивояжер. – Складка справедливости легла у них меж бровей.
– И вы купцы, – сказала Лидия Алексеевна.
И улыбка окрасила их судейские лица.
– Не-е. Мы товар. Нас еще упаковать надо. Вон Петрова послезавтра упакуют – и пожалуйста, жене подарок на Восьмое марта.
Под выкрики "Приказчик! Купец! Жулик!" Петров тихо вышел в коридор и тихо вошел в кочегарку.
Рампа плакала, облокотясь на тумбочку, Она не отвернулась, не закрыла лица.
– Ты что? – спросил Петров.
– Все уходят. – Рампа махнула рукой. – Сева ушел. Ты уходышь. Кочегар уходыт... В деревню. Нахал уходыт – в море. Зачем люди уходят? Надо приходыть, а они уходут.
Петров погладил ее по плечу.
– Прощай.
На улице было ветрено. Петрову повезло, он быстро поймал такси.
Из-под колес, как взмах лошадиной гривы, летел мокрый снег. Окна в домах – как глаза совы.
В палате его встретили восторженно.
– К тебе анестезиолог приходил два раза. Ты где был?
– В ресторане.
– Хорошо гульнул?
– Я малопьющий.
– К тебе тут людей приходило – мешков нанесли на неделю. Наверное, апельсины.
– Наверное. – Петров сложил мешки под кровать и лег. Мыслей в голове у него не было никаких, но стояло перед глазами лицо Лидии Алексеевны Яркиной, доктора наук, близорукой женщины с рыжими волосами и голубыми драгоценностями. У нее есть сын – Левка. Теперь она родит еще, от Арсения. Петров чувствовал, что это именно так. От Арсения она уйдет, и Арсений вздохнет с облегчением. Будет посыпать свою грудь и живот табачным пеплом.
Потом Петров вспомнил, что даже не погладил Мымрия. Но возразил себе. Мымрия все время прижимал к животу Эразм и говорил горячо, что возьмет его в море, что скифу уже давно пора побывать за границей. Мымрий восторженно брякал.
Петрова Мымрий встретил в каком-то скорбном ключе, как бы со слезой. "А вдруг этот Мымрий – она?" – мысленно воскликнул Петров. Его охватил ужас. Прямо в пижаме он залез под одеяло, свернулся клубочком и затих. А когда согрелся, уснул.
Он шел по уютному городу, похожему на Ленинград и на Ялту одновременно, в веселой вечерней толпе. Такого еще не бывало – город в его сновидениях всегда был пустым и разваливающимся. Навстречу ему шел высокий, слегка прихрамывающий человек в коричневом кожаном пальто, коричневой кожаной кепке, коричневых кожаных перчатках, с молодой коричневой таксой на поводке – кобелем.
