Текст книги "Дверь"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Петров улыбался им как бы украдкой, и они отвечали ему едва заметным кивком.

Пробегали по улицам школьники – пирожковые наполнялись другими людьми: читающими, считающими, смекающими, облаченными в чувство времени, как в униформу. Робкие улыбки Петрова казались им оскорбительными.

Петров теперь каждый день ходил в институт или в библиотеку. После работы читал Плутарха. Не хватало Петрову программы "Время", телевизионных бесед о снегозадержании, сложнопрофилированном прокате и его возможном многообразии.

Кочегар говорил ему добродушно:

– Был у меня фронтовой друг – писатель. Прославился. К старости деньги повалили. Он и засуетился. Я ему говорю: "Ваня ты Ваня, крепка у тебя напруга, да слаба у тебя подпруга". Понял?

– Не понял. Туманно. – Петров неизменно завидовал, когда говорили "мой фронтовой друг".

– А то, что он помер. Жилье ему дали хорошее, а он вместо уюта музей себе начал строить. И так он разволновался, так он разволновался... А на фронте был мужик как мужик.

Рампа Махаметдинова отложила свадьбу со своим преуспевающим женихом до весны.

Октябрь перекрасил природу в нестойкие рыжие краски. Бархат осени быстро плешивел, обнажалась основа, скучная и монотонная. Хризантемы, принесенные в тепло, превращались в слизь.

Что-то случилось с Мымрием, после праздника он вдруг недовольно и немелодично забрякал. Наверное, охватила его скифская гордость и тоска по чему-то утраченному.

Однажды ночью у Петрова пошла кровь горлом.

Кровь накапливалась в трахее в какой-то ямочке. Петров откашливал ее, сплевывал на ладонь и удивлялся – откуда она взялась, такая светлая и яркая. В груди щемило тоненько, будто пищал комар.

Петров сел, кровотечение прекратилось.

Петров походил немножко, ощущая сквозь шлепанцы холод бетонного пола. Положил руку на темя Мымрию. Сказал:

– Мымрий, Мымрий. Человеку, Мымрий, всегда хотелось прикоснуться к чудесному. А чудесного-то и нет. Все тривиально. Кровь из горла идет думаешь, туберкулез? Паника! Катастрофа! Черта с два – в носу лопнул сосудик, где-то ближе к носоглотке, и стекает себе кровушка тихонько в дыхательное горло.

Мымрий брякнул с отрицательным оттенком.

– Не спорь – в носу, – сказал Петров.

Мымрий брякнул еще отрицательнее.

– Я тебе говорю – в носу, – повторил Петров строже. – И не брякай, ты мне мешаешь спать.

Утром на работу заступил Кочегар.

– Воспаления легких у тебя не было? Сделай флюорограмму.

Петров позвонил Эразму, не надеясь его застать. Но Эразм оказался дома.

– Банзай! – закричал он. – Твоей Фекле сушеный осьминог не нужен? Моя отказалась. – Выслушав про кровь из горла, Эразм велел: – Немедленно на флюоростанцию. В трех проекциях проси. Флюшку покажешь мне.

На флюоростанции толпились допризывники. Все они были без червоточинки, даже без кариеса.

Петров попросил в трех проекциях. Женщина-рентгенотехник дернула ноздрей.

– Не дышите. Можете дышать.

"Наверное, глуховата", – подумал Петров.

– Я настоятельно прошу вас в трех проекциях.

– Следующий, – сказала женщина-рентгенотехник.

После работы Петров пошел домой. Что-то тревожило его, смущало. Хотелось посидеть в своем кресле у письменного стола. Жжение в груди стало сильнее, уже не как комарик пищит – как оса.

Утром принесли повестку из флюоростанции. Петрова вызывали на комиссию к пятнадцати часам. Кабинет No4. Безотлагательно! Последнее слово, наиболее странное из всего текста, было подчеркнуто красным карандашом.

Петров растерялся: какая комиссия?

Выпил кофе. Подумал: "Вот умру от туберкулеза". С полки книжного шкафа на него смотрели маленькие Анна и Аркашка. Глаза у них были недоверчивые, словно они говорили: "Не ври. Не умрешь". Петров взял себя в руки, сказал вслух:

– Сейчас от туберкулеза не умирают. Лечение сейчас хорошее. А жизнь в тубдиспансерах прекрасная, как на курорте. И влюбляются, как на курорте. Даже женятся. И пища качественная и обильная. Растолстею.

С комиссии Петров вернулся с ощущением какой-то высшей свободы. Он как бы парил на медленных крыльях. Сел к телефону и долго раздумывал звонить Софье на работу или не звонить. Получалось, что звонить ему не хочется.

Зато он с жадностью позвонил Эразму.

– Я сплю, – сказал Эразм в трубку. – А ты кто?

– Если спишь, отключи телефон. У меня рак.

– Кто это?

– Петров.

– Петров? Погоди, глаза ополосну.

Петров слышал в трубку: бряканье бутылки о стакан – Эразм, стоя в полосатых трусах и клетчатых шлепанцах, пьет боржом; потом водопроводные шумы, напоминающие спор индюка с собакой; заиграла музыка – Эразм, вернувшись в комнату, включил магнитофон.

– Эй, – сказал Эразм в трубку, – ты, умник, ты еще не помер? Какие новости?

– Был на городской комиссии.

– Главный там – мужик, похожий на боцмана?

– На водолаза. А вокруг девы в снежно-белом – лица умные, глаза ясные. А он им говорит: "Видите, представитель – ждал, пока кровь горлом пойдет". Это про меня. "Три года флюорографию не делал. Наверное, со степенью. Петров, у вас есть степень?" У меня спрашивает. Я говорю; "Есть". А он говорит: "Чем выше у человека степень, тем безобразнее он относится к рентгену. Бронх у вас очень плохой. Будем резать".

– Дранкин. Алька, – сказал Эразм.

– Олег Савельевич.

– Это тебе Савельевич, а я с ним учился и работал, и даже дрался. Ас. Бог Шива. У нас таких хирургов-онкологов два, он и еще один. Он тебя к себе кладет?

– К себе, – сказал Петров. – Еще койки нет.

– Сиди у телефона. Достукался.

Петров повесил трубку. "Что это за выражение – достукался? Жил тихо. Пил кефир. Кушал яблоки. Во всем слушался жену. Поздно он это дело отринул. Всех подкаблучников ждет рак. На мотоцикле нужно было гонять, с пятиметровой вышки прыгать, танцевать-наяривать".

Перед глазами Петрова стоял белый кабинет, накрахмаленная комиссия и рыжеватый доктор, похожий на водолаза.

– Так-то вот, Александр Иванович, – говорил доктор. – Придете к нам на Вторую Дорогу.

– С удовольствием приду, – ответил ему Петров, приветливо улыбаясь.

Доктор рассердился.

– Вы что, не понимаете? Вам известно, что значит Вторая Дорога.

– Конечно, – сказал Петров. – Наслышан. Но что же делать?

Вспоминая комиссию, Петров думал – звонить Софье или не звонить? Как он ей скажет: грустно, трагически, весело? Всяко, как ни скажи, будет злорадно. Будто она виновата. А ни в чем она не виновата. Ее гордое от среднего образования лицо, ее фигура, осанка, ее манера выражаться совпали с образом героини, которую всегда хотели сыграть его родительницы. Так им казалось под влиянием А. П. Брянцева. Петров тоже хотел.

Но его душа все предчувствовала и втайне от него, незаметно, тихо строила образ девочки, с которой ему было легко в мыслях. И душа прочирикала ему о том, что образ готов; мол, гляди, Петров, по сторонам, и если проглядишь сейчас, то уж всю жизнь будешь как оброненная в лужу спичка. Но только однажды, на короткий миг, явилась к нему Зина. И ликовали птички-воробьи, пели зяблики и канарейки.

А теперь вот у него рак. Петров нельзя сказать – с удовольствием, но с уважением произносил это слово, с уважением к себе. Петров пытался вообразить что-нибудь высокое, героико-трагическое, но в голову лезли шуты, арлекины, скарамуши, Пьеро, Церлины, Петрушки, скоморохи, паяцы, марионетки, пудель Артемон и пудель Гульден.

Падал ему на голову ночной горшок, сброшенный с четвертого этажа дошкольником-вундеркиндом. Сламывалась под его поступью доска, перекинутая через канаву. Собака, ростом с заварной чайник, лаяла на него и от злости кашляла.

Разбудил Петрова телефонный звонок.

– Ты что? – спросил Эразм. – Умер уже? Я сейчас с Дранкиным разговаривал. Завтра иди к десяти утра. Возьми с собой мыло, мочалку, чай, тапочки, конфеток. Пижаму и халат дадут. Пальтишко повесишь там в шкафу под лестницей. Я к десяти подойду, все тебе покажу. Я же там работал. Ну, банзай!

Пришла Софья. Разделась молча. Умылась. Собрала на стол. Позвала его пить чай.

За столом на кухне она долго в упор разглядывала его и то ли вздыхала, то ли отдувалась.

– Недолго побегал, – сказала она.

Он согласился. О том, что уходит в больницу, не сказал. Но вдруг отчетливо понял, что у него не фурункул, но, и поняв это, все еще не ощутил в себе смертельной пустоты, но, и поняв это, улыбнулся, как будто затаил в себе что-то светлое. С какой-то переходящей в боль тоской ощутил он ненужность их совместного существования: как две человеческие особи они выполнили возложенную на них природой и социальными установлениями роль, теперь они мешают друг другу подняться на новый уровень бытия, на уровень сивилл и отшельников.

Петров пошел к себе в комнату, поставил на проигрыватель пластинку скрипача Когана. Раньше он терпеть не мог скрипку. Но однажды поймал себя на том, что сидит и слушает скрипичный концерт по радио и ощущение у него такое, будто звук входит в него с дыханием и очищает разум, затуманенный усталостью и машинным перегаром, натянутым с улицы.

Вошла Софья. Прислонилась к книжному шкафу.

– Они могли сыграть весенних пони, французских болонок, желающих забеременеть, гулящих кошечек, но женщинами они не были. Они даже не знали, как это увлекательно.

Петров не сразу понял, что речь идет о его матери и его тетке.

– Они воспитали твоих детей, – сказал он. – И никогда не вмешивались в твои дела.

– Зачем ты их карточку унес?! – Софья вдруг зарыдала бурно, ушла к себе и закрыла дверь.

"Может, Аркашка какой-нибудь номер выкинул?" – подумал Петров.

Он позвонил сыну. Аркашка сказал: "Все нормально. В штатных параметрах". На вопрос: "Как у мамы на работе?" – ответил: "Пять с плюсом". И вдруг закричал: "Истерику закатила? Не обращай внимания. У мамашхен климакс". И заржал.

После этого Аркашкиного жеребцовского ржания Петрову стало неприютно и плохо: все же воспитывали его, Аркашку, внушали что-то про птичек. Даже о душе разговоры велись. Бабки вводили ему огромными дозами Пушкина, Лермонтова, Шекспира, Толстого, Гайдара, Островского, Есенина, Маяковского, Чуковского, когда будущий артист еще на горшке пузырился. В ТЮЗе он пересмотрел все спектакли. Участвовал во всех мыслимых диспутах и викторинах на тему, каким должен быть советский молодой человек. После смерти бабок он еще возникал с проблемами совести, чести, долга, но потом уступил их другим, как отдают игрушки, с грустью и ощущением собственной доброты.

К десяти утра, как и было ему назначено, Петров пришел на Вторую Дорогу.

Какой-то простуженный молодой человек, видимо техник или шофер, объяснил ему:

– Раньше тут была богадельня старух. Стационар там, в глубине сада.

Тропинка, протоптанная в угле, запорошенном первым снежком, дощечки, положенные на кирпичи, привели Петрова в подвал.

– Раньше тут был виварий, – сказал кто-то.

Люди-люди, все-то они знают. Народу в приемный покой было немного. Петров боялся, что Эразм опоздает.

Он, конечно, опоздал. Петров уже все оформил. Стоял в кафельном коридоре а трикотажном тренировочном костюмчике, тесноватом, держал под животом целлофановый пакет с мылом, мочалкой и конфетами. Эразм вошел шумно, в большущей лохматой собачьей шапке. Вместо приветствия спросил:

– А где твоя?

– Дома. Кто сейчас зимнюю шапку носит?

– Я спрашиваю, где твоя Евдокия? Она может мне свиную ножку устроить, чтобы запечь? Гость приезжает из Лиссабона. Чем-то кормить надо. Не курицей же. Ариша, первая моя, курицу хорошо жарила. Аджикой смажет – дух, как в "Кавказском". Лучше, как в "Арагви".

– Вернись к ней. Она похорошела.

– А куда я свою Феню дену? Тем более с таким задом? – Эразм оглядел Петрова. – Зубную щетку взял?

– Взял.

Вышла сестра, мудрая, как няня в детском саду.

– Больной Петров, пойдемте на отделение.

– Я сейчас! – крикнул Эразм. – Пальто и шапку сдам и приду.

– Вам нельзя, – объяснила ему сестра.

– Можно. Здесь меня уважают.

Сестра привела Петрова в холл, где были накрытые бледными скатертями столы: и столовая отделения и гостиная – стояли здесь телевизор, диван и два кресла.

– Из кого это у него шапка? – спросила сестра шепотом.

– Из собаки по кличке Леда.

– А я думала, медведь. Такой медведь есть – панда.

Больные сидели, ходили, читали, стояли у окон. Одни были нормального цвета, даже с румянцем, другие бледные, в желтизну. Петров спросил сестру о причинах такой странности. Она ответила, приподняв брови:

– Так одни же до операции, другие же после – такая вот разница. Посидите тут тихонько на диване.

Прибежал Эразм в плотносвязанной кофте.

– Шерсть ламы! – И скрылся в ординаторской.

Сестра из приемного покоя привела сразу двух начальниц: старшую сестру отделения – высокую, стройную, даже несколько вытянутую, и угрюмоватую пожилую сестру-хозяйку.

Петрова отвели в палату. Показали койку. Выдали пижаму, халат, треть простыни вместо полотенца, сказав: "Сейчас полотенец нет. Может быть, будут потом".

Петров оглядел сопалатников.

– Здравствуйте. Насколько я понимаю, вы все, так сказать, уже...

– Еще не "уже", но уже оперированные, – ответил за всех тощий кашляющий человек с фиолетовыми впадинами глаз.

Прибежал Эразм. Пощупал кровать.

– Мягкая. Не на проходе – не будет дуть. Идем на лестницу. Надевай халат.

На лестничной площадке у телефона-автомата Эразм ткнул Петрова пальцем в грудь.

– Как тебе уже говорил Дранкин, легкое отрежут целиком.

– Он этого не говорил.

– Ну, я говорю – бронх поражен у самого корня. После операции химию назначат и лучевую терапию.

– Это зачем?

– Ты же взрослый человек, Петров, и не трус.

Петров смотрел на больных, на их перемещения по вестибюлю и лестнице. Они не были ни унылыми, ни удрученными. Некоторые громко говорили и громко смеялись, даже бледно-желтые, с тяжелой одышкой.

– Тут у всех рак?

Эразм бросил на него быстрый взгляд.

– Почему у всех? Разное. И у тебя, я же тебе объяснял, черт возьми, еще неизвестно что. Отрежут легкое, пошлют в институт на анализ, тогда узнаем. Будем надеяться, если рак, то какой-нибудь вшивенький, не тигр.

– Их много разных?

– Хватает. – Эразм повернулся как-то неловко, ударился затылком о телефон-автомат: – Позвоню-ка Изольде. Наверное, она уйдет от меня. У нее молодой хахаль есть. Але! Але!.. Пегги! Это я – Эразм. Я Петрова положил... Привет, Голосистый! Это я не тебе... – Эразм повесил трубку; неподалеку от них стоял невысокий узкоплечий больной с повязкой на шее, смотрел на Эразма и улыбался.

– Привет, доктор, – прошептал он. – Режете?

– Завязал, – сказал Эразм. – На хрен надо. Плаваю. На Каморских островах видал какие девки?

Больной прижал к горлу аппаратик, похожий на пальчиковый фонарик, голос раздался роботоподобный:

– Видел по телевизору. Красивые девки – ровные.

Эразм чиркнул пальцем по шее:

– Это же я тебя?

– Вы.

– А теперь?

– Левое легкое. Сам Дранкин. – В роботоподобном, неокрашенном голосе все же прослушивалась гордость. – Меня в институт везли, я убег. Здесь атмосфера здоровая, как в полевом госпитале, люди душевные. Врачи профессионалы. Здесь я больной и все, как все советские больные. А в институте, там люди штучные, и страдания у них штучные, и подход к ним вроде бы как по конкурсу.

– Петров, это Голосистый – моя работа. – В глазах Эразма Полувякина слезами поблескивала грусть.

– Не только ваша: почку – Николай Николаевич, желудок – Нина Алексеевна, легкое – сам Дранкин.

Глаза Петрова, наверное, полезли из орбит.

– Да вы не нервничайте. – Голосистый отнял аппаратик от горла и засмеялся пузырчатым шепотком. – На войне у меня за один день тридцать три ранения получилось, шрамы – тоже живая ткань.

Эразм похлопал Голосистого по плечу, в этом фамильярном жесте была нежность. И Голосистый прижался к груди Эразма виском.

– Голосистому я горло делал. Другие после такой операции чуть пищат, а он, слышишь, поет. Он известный закройщик Илья Лукич Аракелов.

– Модельер-закройщик. Приходите, костюмчик построю, английские лекала имею.

– Ты на работу сообщил? – спросил Петрова Эразм.

– Нет еще.

– Звони. Я приду в среду. Принесу селедку. Своей-то записку оставил?

– Оставил, – сказал Петров.

Эразм вошел в раздевалку, но вернулся в своей гигантской шапке, дал Петрову несколько двухкопеечных монет, нашарив их по карманам.

– На. Небось не сообразил взять.

Секретарь директора Людмила Аркадьевна сказала в трубку голосом приветливым, но с дисциплинирующими нотками:

– Здравствуйте, Александр Иванович. Вам завтра нужно присутствовать на заседании ученого совета.

– Не могу, Людмила Аркадьевна, дорогая, – сказал он. – Видите ли, с сегодняшнего дня я лежу на Второй Дороге. Меня будут резать.

– Не шутите так, Александр Иванович.

– Какие уж тут шутки. Шестое отделение, торакальное. Шестая палата. Все больные тут торакальцы. И я торакалец. Наподобие марсиан.

– Я передам Арсению Павловичу, – чуть слышно прошелестела Людмила Аркадьевна. – Желаю вам стойкости духа.

"Сейчас позвонит сюда в справочное – мне не поверила". Петров вздохнул, поймав себя на том, что и сам до конца не поверил в этот внезапный зигзаг в своей судьбе.

После обеда пришла Софья.

Петров толкался в вестибюле, ждал телефон, чтобы позвонить дочери, и вдруг увидел Софью в раздевалке. Она была в короткой дубленке, длинной клетчатой юбке и мохеровой шапочке. "Почему все сразу оделись в зимнее, еще осень не отшумела".

Раздевалась Софья спокойно. Стройная и подтянутая. Лицо задумчивое. Лоб чистый. Прическа гладкая, как у балерины. Лишь колец на пальцах больше, чем надобно бы, да брошь слишком тяжелая и слишком новая. Петров не почувствовал ни радости, ни тревоги, не почувствовал даже любопытства и не удивился этому своему равнодушию.

– Ну ты и напугал меня, – сказала Софья, подходя к нему и протягивая ему руку. – И когда это стало известно?

– Вчера.

Она отвела глаза и долго смотрела поверх его плеча на плакат с кишечными палочками на немытых овощах и фруктах.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Нормально.

– Когда операция?

– Дней через десять – пятнадцать.

– Аркадию не звонил. Дочери тоже.

– Собирался сейчас.

– Я позвонила. Они приедут тебя навестить. Мне Эразм сказал. Попросил буженины и вообще – к нему кто-то там приезжает. – Софья говорила, как бы утешая его, что придет Анна, принесет вкусненького, что после операции ему потребуется черная икра для гемоглобина, а он думал – существует ли на самом деле это парадоксальное состояние, которое называют "одиночество вдвоем", и если существует, то, наверно, для этого нужны какие-то особые данные, может быть импотенция, может быть интеллигентность.

Уходя, Софья как-то странно на него посмотрела; он отметил, что она все время бросала на него украдкой эти странные взгляды, в которых любопытство было смешано с жалостью, и эти взгляды озадачили его, в них не было раздражения, ставшего за последнее время постоянной величиной в их отношениях.

Гардеробщица, крепкоплечая, крепконогая женщина, какие главенствуют в домовых комитетах, поманила его пальцем.

– Твоя жена? Интересная. Артистка. Я ее по телевизору видела. Слышь, – гардеробщица перешла на шепот, – а у тебя ЭТА болезнь?

Петров кивнул.

– А всякие мысли в голову не пускай. Мысли не способствуют. Понятно, с такой женой-красавицей бел мыслей не будешь, особенно когда ЭТА болезнь, чего уж – ау, брат, но борись.

– Понял, – сказал Петров. Он действительно понял. Странные Софьины взгляды происходили от какого-то знания, которым он, Петров, не располагал. Скорее всего Эразм, попросив буженины, что-то Софье намолол: скорее всего назвал процент смертности в его положении – конечно, если поражена трахея, на что он намекал, то и процент смертности должен быть высоким, а ничто так не примиряет жен с мужьями, как сознание того, что муж при смерти.

Проходившая мимо старшая сестра их отделения, высокая и стройная, даже немного вытянутая, похожая на Снегурочку, написанную совместно Билибиным и Боттичелли, подтолкнула его легонько к дверям отделения.

– Нельзя так долго стоять в вестибюле, тут сквозняки. Идите-ка в свою палату.

Вечером, когда все смотрели программу "Время", Петрова позвала постовая сестра Лидочка.

– Вас к телефону, – сказала она удивленно. – Пожалуйста, в ординаторскую. Доктор Эразм Полувякин. – Сестра была очень молоденькая, крутобедрая, как луковка, на крепких, звонко шагающих ножках. Она проводила Петрова в ординаторскую, взяла трубку и сказала, заливаясь румянцем:

– Доктор, сейчас трубку возьмет больной Петров. Но я вас прошу не звонить ему больше. У нас категорически запрещено звать больных к телефону.

– Понял, как меня уважают? – закричал в трубку Эразм. – Видел, какие у нас в медицине кадры? Сто процентов за то, что она хорошенькая. Только хорошенькие позволяют себе дерзить врачам.

– Хорошенькая, – подтвердил Петров. – Я бы даже сказал – очень хорошенькая.

Сестричка покраснела еще гуще.

Эразм закричал в трубку:

– Я тебе так позвонил – потрепаться. Как настроение?

– Что ты Софье нагородил – сколько процентов за смертельный исход?

– Восемьдесят восемь, брат, восемьдесят восемь. На пятьдесят процентов они не клюют. Саша, я же баб знаю. Будет бегать к тебе в больницу, как к любовнику на свидание. Самонаилучший харч притащит. Икорку. Бананы. Ананасы. Даже моя Персефона рвется. Собирается тебе блинчики с мясом нажарить. Уж на что равнодушная. Ну ладно, Петров, всего. Дыши ровнее.

– Вы спите с сонными? – спросила сестричка, закрывая ординаторскую. Первая ночь в больница трудная – новички, по обыкновению, не спят. Я вам укол сделаю.

Но и с уколом Петров долго не мог уснуть. Храпели и стонали сопалатники. Было душно – проветривали только днем, для чего все из палаты выходили. У окна шелестяще, как дождик по опавшим листьям, плакал во сне Голосистый.

Когда Петров все же уснул, посетило его сновидение "Уход жены Софьи к другому".

Софья, такая, какую он видел днем, в короткой дубленке и клетчатой юбке, уходила от него с артистом Яковлевым (все же с Яковлевым, не с каким-то там Челентано). На прощание Софья сказала:

– Я думаю, будет честно, если я уйду от тебя не после операции, а до. Чтобы на операцию ты пошел свободным.

– Это очень благородно с твоей стороны, – ответил Петров.

Софья уходила улыбаясь и пошевеливая пальцами поднятой руки, как это делают фигуристки, посылая привет по телевидению своим близким с чемпионатов Европы и мира.

Петров тоже махал ей и радовался, что они оба такие интеллигентные.

Но вдруг его охватил страх, какой-то жуткий, животный страх, и он побежал по пустым улицам, по набережным, вдоль воды с насквозь проржавевшими кораблями.

На следующий день, едва Петров позавтракал, в холл заглянула дочка Анна и поманила его.

– Тебе гулять можно?

– Можно.

– Пойдем. Не хочу я тут сидеть. На, возьми. – Анна протянула ему тяжелый полиэтиленовый мешок с напечатанными на нем женскими лицами, остекленелоглазыми и густо напомаженными.

– Мешок вернуть? – спросил Петров. – Небось заграничный.

– Не нужно. Я их терпеть не могу – наркоманки. Давай быстрее. Потом переложишь в холодильник сметану и ветчину. А сейчас брось на кровать. Я с Гульденом.

Погода была теплая. Снег подтаивал. Идти было скользко. Обрадованный Гульден скакал на Петрова и сбоку, и сзади, и на грудь.

– Хотела взять Антошку, – сказала Анна. – Да нечего ему тут делать.

– В каком смысле?

– В прямом. Думаешь, приятно смотреть на обреченных людей?

– Ты всегда была исключительно откровенной девочкой.

– Как фамилия твоего завотделением?

– Дранкин.

– Он. Я справлялась – классный специалист, самый лучший. Кстати, ты нацарапал ногтем в "Модильяни"?

Петров хотел сказать: "Эразм", но, помычав, все же сказал:

– Я.

– Это твое хулиганство Антошка взял на себя. Представляешь, он тебя любит. Нас с отцом игнорирует, а тебя любит. Па, может, у тебя есть какие-нибудь желания? Скажем, куриный бульон с домашней лапшой?

– Нету, – сказал Петров.

– Па, Сергей хотел перевести тебя в институт к профессору Герману, но ему посоветовали не волноваться – на сегодня в Ленинграде нет лучшего хирурга по твоим делам, чем Дранкин. И атмосфера у вас на отделении, говорят, душевная, и коллектив, утверждают, как на подбор.

– На подбор и есть, – заявил Петров с гордостью. – Они тут не в игрушки играют, не прыщики йодом смазывают, им тут фанфаронствовать некогда – нужно спасать людей.

Дочь усмехнулась.

– Вот и не прав ты, па. Они не спасают – они работают. Стоит им вместо работы начать спасать, как все тут и кончится. Или, наоборот, начнется невесть что. Проводи меня до трамвая.

На остановке Петров присел на корточки, а Гульден, встав на задние лапы, лизнул его в нос.

Петров махал вслед уходящему на мост трамваю. Ветра не было, но глаза его слезились. "Нервы ни к черту, – подумал он. – Нужно попить транквилизаторы. Хотя с чего бы моим нервам так расшататься? Глупо".

Вернувшись на отделение, Петров увидел своего сына – Аркашка держал за локоть старшую сестру и что-то там декламировал. А она смотрела на него обреченно, как Снегурочка, уже начавшая подтаивать.

– Отец! – воскликнул Аркашка и пошел, протягивая к нему руки. И обнял его. И слезу пустил. Скупую.

Петров знал, что Аркашка проделывает все это для персонала, и все равно ему было приятно.

– Ну ты даешь, – прошептал ему на ухо Аркашка. – С чего у тебя эта дрянь завелась? От страха перед мамашхен?

– Ты что, изменил к матери отношение? – спросил Петров.

– Да нет. Но ты пойми тоже – случись с тобой что, она же на меня навалится всей своей массой. К Анне она не полезет. Анна от нее сановным мужем заслонилась. Ей перед кем-то возвышаться надо. Так что ты тут без глупостей – выкарабкивайся, неси свой крест. – Аркашка обнял Петрова за плечи, и Петров почувствовал искренность в этом объятии. – Кстати, на вот тебе гостинец. – Аркашка достал из кармана прозрачный кулечек с конфетами в розовых фантиках – "Мечта". – Харчей тебе муттер и швестер принесут, а это сестричкам раздай для подхалимства – дефицит. Мало ли, потребуется лишний укольчик. Девки эту "Мечту" ух как любят. У меня в Москве одна гражданка к ним доступ имеет. Но засылает мало. Гражданки теперь стали жадными.

Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.

– А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.

Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету "Мечта" и сказал:

– От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.

Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.

– Вспомнил! – Аркашка шлепнул себя по лбу. – У тебя десятки не будет?

Петров сходил в палату, принес десятку.

– Ну, как ты меня понял – без глупостей. – Аркашка снова обнял отца за плечи. – Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.

– Унес. – Петров кивнул. – Унес. И закопал.

– Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?

– Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.

– Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на "вы" буду звать. Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном. – Выйдем, наконец сказал он. – Пальтецо у тебя где?

У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных "Жигулей", "Москвичей" и "Запорожцев" стоял оранжевый "Вольво".

Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову – сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.

– Ольдегерда, – сказал Аркашка. – Моя невеста. Она из Швеции. Не думал тебе показывать, думал, расстроишься, да ладно уж – смотри.

Петров поклонился, хотел было протянуть руку, но одернул себя: "Ты что, Петров, может, за границей не положено, у тебя же ЭТА болезнь, по-ихнему канцер". Он смутился. И Ольдегерда смутилась. Светилось в ее глазах простодушное желание понравиться, и руки у нее были большие, как весла, и вся она как будто плыла в каком-то неведомом море.

"Хорошая девушка", – решил Петров.

– Она по-русски понимает?

– Понимаю, понимаю, – сказала Ольдегерда с улыбкой. – Только не понимаю, почему Аркадию нельзя со мной жениться? Мой папа химик.

– Да я не возражаю. – Петров окончательно смутился, но вдруг вспомнил о кулечке конфет в кармане пижамы, достал его и вложил в ладони Ольдегерды.

– Stop chattering. Let's go*, – сказал Аркашка.

_______________

* Хватит болтать. Поехали (англ.).

Петров вспомнил, что Аркашка кончал английскую школу.

– Гуд бай, – сказал Петров.

Ольдегерда эта залезла в свой "Вольво", послала Петрову воздушный поцелуй. Аркашка сел с ней рядом – сидел и голову не поднимал.

Так они и уехали.

Следующим гостем в тот день была секретарь директора Людмила Аркадьевна. Она принесла гвоздики на длинных ножках и банку черешневого компота.

– Ах, Александр Иванович, Александр Иванович. Это ошибка! Этого не должно быть. Вас, оказывается, все любят. И я, оказывается, вас люблю. Живешь в суматохе будней, некогда проанализировать свои чувства. Арсений Павлович шлет вам большой товарищеский привет.

Петров представил, как, узнав о его болезни, Арсений на минутку расстроился и его аристократические щеки повисли, словно два пустых кошелька.

– Он обязательно к вам придет. Вы знаете, без вас как-то пусто. А в феноменологии все ходят унылые. Александр Иванович, дорогой мой, попросите их сделать вам еще раз серьезную томограмму. Не верю... Не верю...

К ним подошел Дранкин. Покачался с носка на пятку, с пятки на носок.

– Петров, идите на рентген. – А когда Людмила Аркадьевна, попрощавшись, вышла с заразительной грацией и бодростью, произнес, вздохнув: – Работаешь, работаешь – даже фамилию ее позабыл, может быть Белохвостикова?

В рентгеновском кабинете Петрова уложили на стол. Он лежал на линолеуме, мерз. А рентгенолог и рентгенотехник все снимали его грудь послойно, все снимали. Потом на просвет его рассматривали и пожимали плечами. Из их реплик Петров понял, что у него и нет-то ничего. Что его ЭТА болезнь скорее всего артефакт.

"Артефакт – слово-то какое веселое. То ли ты артист, то ли ты аферист, а болезнь твоя – просто брак пленки. Известно, друг Петров, что не мы выбираем жанры, но жанры выбирают нас. Комедия, Петров, комедия".

Петров почувствовал сначала какую-то неизъяснимую грусть. Потом рассмеялся. Потом расхохотался.

– Что это вы, больной? – спросила его пожилая, привыкшая к робости и уважению больных женщина рентгенолог.