Текст книги "Печаль без конца"

Автор книги: Присцилла Ройал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА 26

– Миледи, я благодарен, что вы пришли так быстро.

Даже в полутьме коридора было видно, как бледен молодой стражник, сменивший Кутберта у дверей узилища, куда заключили Томаса.

– Нашему брату очень плохо? – спросила Элинор, убирая в рукава руки, чтобы не было видно, как они дрожат.

– Не знаю, миледи. Он совсем тихий какой-то. И так просит… так хочет поговорить с вами. Я думал позвать сначала коронера, но не нашел его, и тогда…

– Вы правильно поступили. А каким вам показался брат Томас, когда просил вас позвать меня?

– Каким? Я уже сказал, миледи, – такой тихий, словно уже не из этого мира… Я даже испугался… Такое у него лицо…

* * *

Со скрипом открылась дверь в камеру, где было еще темней, чем в коридоре. Томас повернул голову.

Благодарение Господу – она пришла! В слабом свете коптилки он различал ее черты. Их выражение казалось мягче, чем обычно; голос, которым она произнесла слова приветствия, тоже звучал мягко. Да, он правильно сделал, что решил довериться ей. Только ей!

– Вы очень добры, миледи, что откликнулись на мою просьбу и пришли сюда. – У него перехватило горло. – Нет, – продолжал он окрепшим голосом, – время слез прошло. Их больше нет у меня. Я твердо решил сказать вам правду… Ту правду, которую ждал от меня коронер и, не дождавшись которой, посадил меня сюда.

– Быть может, вам нужен исповедник? – спросила она.

– Я хочу исповедаться вам, моей настоятельнице. Вы имеете право и должны знать обо мне все.

– Но исповедь и предполагает это, брат.

– Миледи, прошу вас не проявлять беспокойства по этому поводу. Это будет не исповедь, а скорее объяснение. Мое искреннее, из глубины души толкование того, что со мной происходило и происходит. И первое, что я хочу сказать: я не убивал человека, который лежит сейчас в часовне.

Он замолчал. Пауза продолжалась так долго, что Элинор решилась прервать ее вопросом:

– Вы знаете его?

Он выдохнул:

– Я никогда не видел этого человека.

– Однако вы повели себя так, словно знали его.

От ее тихого ласкового голоса ему хотелось прижаться к ней, как ребенку к матери, и чтоб она его укачивала и утешала. Ведь он так одинок, в сущности. Всегда был одинок.

Один раз он уже рассказывал на исповеди о том, что перенес, когда находился в заключении. Он исповедовался перед человеком в черной одежде и после этого был принят в монашеский орден, что принесло ему временное облегчение, но не вернуло умиротворения и тепла в душу: холод и боль остались и раздирали ее, как стервятники свою добычу.

А сейчас он хотел, был готов рассказать все – и то, о чем не говорил раньше, – для этого он и осмелился призвать свою настоятельницу, послать за ней стражника. И он поднял голову и собрался говорить… Но понял вдруг, что не может: что-то ему мешало, ставило препоны… Не в ней было дело, а в нем самом. Рассудочность побеждала душевный порыв. Нет, не смеет он сказать больше, чем… чем позволяет разум.

Он тихо произнес:

– Тот человек напомнил мне другого, которого я сам хотел убить. – И после паузы добавил: – И даже сейчас готов сделать это.

– Почему? – тоже негромко и спокойно спросила она.

– Он был моим тюремщиком в Лондоне.

Она больше ничего не спросила, и он продолжил:

– Этот человек был лют. Он любил жестокость. Она грела и вдохновляла его. И я был не единственный, кто страдал от его безжалостности… – По телу Томаса пробежала дрожь, он с трудом унял ее и выбранил себя: ведь он только недавно поклялся, что не будет поддаваться слабости. – Я знаю, – заговорил он снова, – что не должен позволять себе грех непрощения, но есть, наверное, такие людские пороки, обелить которые не в состоянии и сам Господь. Если речи мои нечестивы, миледи, наложите на меня епитимью, я смиренно приму ее.

Она сказала совсем о другом – повторив, собственно, свой первый вопрос, но в другой форме:

– Человек, лежащий в часовне, не тот, кого вы так безмерно ненавидите?

– Нет, миледи, но, когда я увидел его, мысли мои смешались, и на какое-то время я подумал, что это он. Тогда я и потерял сознание… – Он опять прервал свою речь. – Я долгие месяцы молил Бога, чтобы Он избавил меня от встречи с этим человеком, потому что боялся нарушить одну из заповедей и поднять на него руку…

Не зашел ли он слишком далеко в своих признаниях, подумал Томас и до крови прикусил щеку изнутри. У крови, как и у его воспоминаний, был горький привкус.

– Тяжкое признание для человека, посвятившего себя Господу, – услышал он слова Элинор.

В ее голосе не было осуждения – только задумчивость. И раздумья. Это его радовало. И подтверждало его мнение, сложившееся о ней как о женщине с особым складом ума, какого он, пожалуй, не встречал и у мужчин. Да, это радовало, но и вызывало некоторую оторопь, даже страх, какой охватывает порою во время ночных кошмаров, когда спящий видит себя в помещении, куда вот-вот должен войти некто неизвестный и с неведомыми намерениями.

– Можете вы сказать мне, Томас, – снова раздался тот же раздумчивый голос, – какие жестокости творил тот человек? Многие из нас не умеют прощать другого, как повелевает Бог, и лишь немногие обладают способностью и волей не нарушать одну из главных Его заповедей, что даны были Моисею в пустыне.

Эта женщина рассуждает, как ей велено всеми канонами, в которых она росла, воспитывалась и оттачивала свой ум и знания. Но может ли она понять глубину его страстной ненависти? Может ли вообще женщина, избравшая для себя путь подавления страстей, понять всю силу любви или ненависти? И что эти два столь противоположных чувства могут объединиться в едином желании смерти? Слава Богу, никто и никогда не подвергал ее таким же пыткам и унижениям, как его, за одну лишь робкую попытку любить… Однако весьма возможно – его бы это не удивило, – что эта красивая женщина с железным характером тоже захотела бы убить своего мучителя…

Он вздрогнул, поняв, что она все еще рядом с ним и ждет ответа. Сейчас ему следует быть особенно осторожным, чтобы до конца не выдать себя, не раскрыть всей меры своего унижения, однако сказать достаточно для подтверждения своей невиновности в том, в чем его заподозрил Ральф.

– Что сделал тот человек? – с расстановкой повторил ее вопрос Томас. – Он уморил голодом заключенного, у кого не было денег, чтобы выкупить свою жизнь. Он издевался над ним, заставляя глядеть на куски червивого хлеба, до которого тот не был в состоянии дотянуться, и наблюдая за тем, как узник умирает на его глазах.

– Как вам стало известно это?

– Несчастный находился в одной камере со мной, и я тоже видел его смерть.

В полумраке было заметно, как Элинор задрожала.

– И вы ничего не могли сделать? – спросила она ослабевшим голосом. – Простите меня, брат, но я не все могу понять…

– Понять это, наверное, нельзя, миледи, и принять тем более. Но я благодарен вам за желание разобраться. Да, сделать я ничего не мог. Те куски хлеба, которые я получал за день, он просто запихивал мне в рот, чтобы я не мог поделиться с соседом…

Хватит! Достаточно! Я уже много сказал! – так кричал Томас на самого себя. – Зачем мучить ее и себя этими подробностями? Выворачиваться наизнанку до самого конца? Так недалеко и до полного признания…

– Значит, у вас была еда?

– За плату, миледи.

– Но если у вас были деньги, то было и влияние. Возможность помочь другому?

О Господи!.. Но виноват он сам: ведь это он позвал ее для разговора.

– Ни влияния, ни денег у меня не было, миледи.

– Но как же…

– Меня кормили, чтобы на это смотрел тот, кто должен был умереть с голода. Это входило в задуманный мучителем план. А мне была отведена роль соучастника. Невольного соучастника смертоубийства. Можно это забыть? Простить?

Он не хотел, чтобы последние слова вырвались у него как крик души. Не хотел, чтобы кровь прилила к голове, чтобы в ней застучали молотки. Чтобы сознание вновь покинуло его.

Он пересилил себя, но почувствовал такую тяжесть, словно опять у него, как тогда, были цепи на руках и ногах. Без сил он опустился на свое ложе – на матрац, набитый соломой.

– Почему вы не сказали всего этого коронеру Ральфу?

Томас отер ставшее влажным лицо. В самом деле, почему?

– Церковь, миледи, – сказал он, – посчитала возможным простить мне мои грехи по причине, известной лишь Богу. И я не мог, не хотел делиться тайной этой ни с кем из людей, даже с тем, кого считаю своим другом.

Он поднял глаза на стоявшую перед ним женщину, которая, казалось, внимательно вглядывалась в него, прежде чем коротко ответить:

– Я понимаю.

Действительно ли она поняла его, эта женщина? Первая и единственная из всех, потому что он не взял бы на себя смелость утверждать, что понимает себя сам… Он чувствовал, что окончательно изнемог – слов больше не было.

Элинор прервала долгое молчание:

– Брат, я должна задать вам еще всего один вопрос, на который требую прямой и правдивый ответ.

– Я отвечу вам, миледи.

– Совершили ли вы какое-либо действие, которое может быть названо жестокостью, насилием или предательством, что и повело к заключению вас в тюрьму?

У него перехватило дыхание. Можно ли было назвать одним из этих слов его страстную любовь к другому человеку, такому же подданному короля и слуге Господа, как и он сам? Проявил ли он жестокость к Джайлзу, когда тот по своей охоте пришел в его объятья?

– Пусть накажет меня Всевышний, миледи, если я солгу, – произнес он твердо, – но я не совершил ни одного из перечисленных вами действий.

– Тогда я желаю, чтобы вы дали лишь одно обещание…

Томасу хотелось плакать от чувства облегчения, которое он сейчас испытывал. Хотелось кричать и смеяться. Но он только кивнул.

Она продолжила:

– Если вам приведется встретить вновь этого человека, пусть ни один волос не упадет с его головы. Но вы немедленно сообщите мне о его местонахождении. И клянусь, – в ее голосе зазвучал неподдельный гнев, – сделать все, чтобы он поплатился за свои прегрешения.

Томас не знал сейчас, полностью ли отвечает церковным установлениям то, что он слышит из уст своей настоятельницы, но он и не задумывался над этим.

Он упал на колени и сквозь душившие его рыдания произнес:

– Миледи, обещаю вам это! От всей души обещаю.

Она позвала стражника. Когда тот вошел, она еще шире растворила дверь и, не отнимая руки от ее шероховатой поверхности, произнесла:

– По моему распоряжению брат Томас освобождается из заключения. Если коронер Ральф или кто-то другой пожелают оспорить это, направьте их ко мне, и я напомню им, что в монастыре Тиндал, как и во всех других монастырях, правит закон Бога, но не короля.

ГЛАВА 27

Если бы на земле царила справедливость, так рассуждал сейчас Ральф, он сидел бы в эту минуту в зале гостиницы, в меру пьяный, с милашкой Сигни на коленях, согревающей своим тугим телом его порядком захолодавшее мужское достоинство. Однако вместо этого он до сих пор торчит в Тиндале, и не только его мужское достоинство, но и все остальные части тела пребывают в холоде, в голоде и без столь необходимого крепкого зелья.

Очередной припадок молодого Мориса заставил нескольких монахов примчаться в часовню, где они с трудом уложили его на пол, но он еще долго продолжал отбиваться от них с силой десятка демонов, пока наконец не притих, рыдая, как ребенок, и позволил унести себя в постель.

Какое-то проклятье витает над этим трупом! К такому выводу пришел Ральф, а брат Эндрю косвенно подтвердил это, повторив свое предположение о том, что в Тиндале действуют проникшие туда ассасины, члены страшной секты убийц, возникшей еще лет двести назад где-то в Персии или в Сирии.

Но и помимо раскрытия убийства все остальное в эти дни складывалось для Ральфа так, что хуже некуда. Таково было его собственное ощущение. Да и посудите сами…

Сестра Анна – а любовь к ней вспыхивала с новой силой каждый раз, как он ее видел, – злится на него и чуть ли не бросается с кулаками на защиту Томаса. Один безумный из вероятных свидетелей выплясывает перед ним дикие танцы и поет бессмысленные песни вместо того, чтобы давать внятные показания. Другой – падает наземь прямо в часовне и бьется в припадке. В нем самом – с горя, конечно, – проснулось ни с того, ни с сего греховное вожделение к юной сестре Тостига, Гите. Ко всему еще он, быть может, потерял друга, обвинив того чуть ли не в убийстве и заперев в кладовку. Но хуже всего – что от раскрытия убийства он сейчас так же далек.

Он яростно выругался, однако это не улучшило настроения.

Вскоре ему предстоит вновь говорить с Анной – нет, не о чувствах, опять о трупе. О характере ранений и прочих вещах, чему помешал недавний обморок Томаса. А уж потом он доберется наконец до гостиницы и хлопнет, черт возьми, парочку кружек доброго эля. А если не найдется приятной девушки, желающей разделить с ним постель, добавит еще пару кружек и крепко уснет у себя дома.

Он шагал уже по половицам больничных палат в поисках Анны, когда возле одного из занавешенных закутков увидел фигуру танцора-безумца, а невдалеке от него другую, показавшуюся очень знакомой. Томас! Как он мог здесь очутиться? Кто его выпустил?

Ральф направился было к нему, но остановился. Нет, не может этого быть! Ему показалось. Слишком много он думает в последние часы о Томасе, ругает и себя, и его, верит и не верит в его полную невиновность, то есть в то, что тот не знает абсолютно ничего и никого, связанного с убийством.

Он хочет и надеется, чтобы так и было – чтобы Томас ни сном, ни духом… никакого отношения ко всему этому не имел, и очень скоро он, Ральф, найдет убийцу, освободит монаха, и об этом неприятном событии забудется, как и о многом другом в нашей жизни. Брат-шериф останется доволен, Томас простит, и даже Анна, возможно, сменит гнев на милость…

Он, наверное, опять слишком глубоко погрузился в мысли обо всем этом – о Томасе, о своих братьях, об Анне, о настоятельнице Элинор, чье право распоряжаться судьбами монахов и монахинь он грубо нарушил, когда запер Томаса в темную каморку, – и потому не заметил оказавшегося на его пути кота и чуть не наступил на него. Тот с возмущенным шипением ретировался, а Ральф в ожесточении на самого себя довольно громко воскликнул, употребив одно из любимых своих ругательств:

– Яйца Сатаны! Могу я хотя бы видеть то, что делается у меня под носом?.. Вернее, под ногами!

– Иногда можешь, Ральф, – раздался знакомый голос.

Он обернулся. Сзади стояла Анна, и ее улыбка грела его лучше, чем самый добрый эль.

– Слава Богу, кошачья лапа не пострадала. Снова идешь в часовню? Никак не наглядишься на труп?

Он проглотил слова, рвавшиеся из души, о том, как хотел он увидеть ее, и пробормотал:

– Да, и хочу наконец услышать, что ты думаешь о его ранениях и о настоящей причине смерти.

– Тогда идем.

Он пошел вслед за Анной к часовне, с тоской думая, отчего последние два дня они говорят с ней только о мертвом теле. Неужели больше не о чем?

Ведь он так редко видит ее…

* * *

Они стояли перед ним, покрывало с мертвого тела было откинуто. Картина, представшая перед их глазами, казалась ужасной.

– Страшная смерть, – тихо сказала Анна.

– Ты по-прежнему уверена, – спросил он, – что сначала ему выпустили кишки?

Чуть дрогнувшим голосом она ответила:

– Ты видел след от удара на затылке, Ральф? Возможно, его нанесли первым делом. Или он упал на спину после толчка спереди. Кожа в месте удара разорвана, запеклась кровь, но череп, скорей всего, не разбит, и этот человек мог быть жив, даже в сознании, когда его начали потрошить.

Она содрогнулась.

– Да, – согласился Ральф, – он вполне мог удариться головой, когда упал, почва там очень твердая. Как скала. Однако, когда мы нашли его, он лежал лицом вниз… А что ты скажешь насчет ножа? – Он указал на грудь мертвеца. – Был ли он сначала заколот?

– Думаю, это произошло уже после смерти. Рана почти не кровоточила. Вся кровь ушла через другие раны. Кроме того, я почти уверена, что внутренности ему взрезали не этим кинжалом.

– Таково и мое мнение. Но отчего ты так решила?

– Посмотри на клинок. – Она протянула ему кинжал рукояткой вперед. – Совсем не острый. Им даже порезаться трудно. Он скорее для украшения, чем для того, чтобы наносить удары.

– Тогда зачем?..

– Зачем убийца оставил его? Что хотел этим сказать? Я тоже не знаю, Ральф. И сей крестоносец нам ничего не ответит.

– Брат Эндрю считает, что кинжал привезен со Святой земли.

– Надпись на арабском. Вполне вероятно, он прав.

Ральф был давно знаком с этой женщиной, но она продолжала удивлять – чтобы не сказать восхищать – его.

– Тебе известны арабские письмена, Анни?

– Прочитать их я не могу, к сожалению, но по виду определю. У нас в монастыре бывало много воинов, возвращавшихся из походов в Палестину. Я не в первый раз вижу подобные надписи.

Он хотел спросить еще о чем-то, но загляделся на ее лицо, на прелестные карие глаза, так меняющие выражение в дрожащих отблесках горящих свечей, и забыл обо всех вопросах.

– …Что ты сказала?

– Говорю, что солдаты, прибывавшие оттуда, рассказывали всякие истории, и в том числе об одной страшной арабской секте, члены которой готовы убивать всех, кого велит их главарь, не жалея собственной жизни. Даже охотно жертвуя ею. Они называются ассасины. Убийцы. И если убиенный был бы человеком высокого ранга, то вполне можно предположить – на него специально наслали убийцу, чтобы отомстить за что-то. Но Кутберт сказал: он простой солдат, и навряд ли Горный Старец – как называют, говорили мне, главаря ассасинов – стал бы возиться с такой для него мелочью.

– Они могли это сделать, просто чтобы посеять страх, – предположил Ральф. – И как отмщение за все, что делают крестоносцы на Святой земле.

– Не знаю, Ральф, – задумчиво сказала Анна. – Судя по тому, что я слышала, Горный Старец предпочитает натравливать своих убийц именно на сильных мира сего. А если начать убивать всех подряд, и правого, и виноватого, это все равно как дать волю смерчу: могут легко погибнуть и те, кто все затеял. Хотя они не боятся смерти.

Ральф не был вполне согласен с ее размышлениями, но опять же не мог не восхититься ее неженским умением рассуждать. По крайней мере, она подтвердила уже высказанное братом Эндрю предположение о возможном проникновении этих бесноватых ассасинов на землю Англии…

Однако ближе к делу – и он произнес:

– И все-таки никак не пойму, отчего нужно было втыкать этот красивый нож с какими-то письменами после того, как беднягу разделали почище, нежели дикого кабана?

Анна взглянула на него (ох, какие глаза!) и сказала:

– Ответь на этот вопрос, Ральф, и убийца почти в твоих руках.

ГЛАВА 28

Он сосредоточенно прислушивался к тяжелому, сбивчивому дыханию больных и умирающих вокруг него. Почему живущие так ненавидят и боятся умирающих, словно те их кровные враги? Зато уж те, кто умер, наверняка чувствуют его любовь к ним. Живым это не дано… Комки беспорядочных, хаотичных мыслей толклись у него в голове, давили на нее…

Почему тот большой красивый монах так кричал в часовне, когда ему показали растерзанный труп? То был не вопль страха, но исходящий из глубин души крик ярости. Если Бог и Сатана позволили этому нечестивцу лежать в освященном месте, то отчего бы и мне, чьи прегрешения не превышают грехов этого чудовища, не удостоиться подобной благодати?..

Он отер взмокший лоб. Ему показалось, что на ладони у него не пот, а кровь. Презренное существо, зачем он еще бредет по этой Земле? Впрочем, возможно, не все живущие так отвратительны: в душах у некоторых живет подлинная боль. Об этих он готов молиться, чтобы эта боль помогла им спокойно, без лишних мучений уйти из жизни. Другие? Немногих из них он просто жалеет – тех, кто ослеплен, отравлен своей радостью, своим мимолетным счастьем. Остальные – дьявольские отродья, не заслуживающие жалости и сочувствия.

К этим последним относятся и он сам, и толстуха-монахиня, которая почти все время молится, и голос ее скрипит в его ушах, как несмазанные ворота. Как смеет она бесконечно взывать к Божьей милости? Он, возможно, и пребывает в Небесах, но у Него нет ни глаз, ни ушей, а она все тянет к Нему руки и бормочет, бормочет. Качается всем телом, чтобы Он ее заметил. Шлюха!.. Он не услышал мольбы его жены, когда та взывала к Нему, чтобы уберег ее от насилия и смерти. Почему же Он должен слушать тебя, монашка?..

В отличие от этой, другая монахиня – высокая, с красивым лицом, – которая нашла для него эту удобную койку в палате для умирающих, совсем не такая. Он будет за нее молиться…

Было холодно, но лицо его снова раскраснелось, покрылось потом.

А та, дебелая пособница Дьявола, которая только и делает, что молится, уперев глаза в землю! Она не смеет, наверное, взглянуть на Бога, боясь, что Он сразу отвернется от нее. А вот его жена встретила свою смерть с широко открытыми глазами – он помнит это!

Конечно, она дьяволица, такая же, как ее хозяйка-настоятельница. Обе пытаются много говорить, а Бог любит тишину. Болтовня – орудие Дьявола…

Он уставился горящими, больными от напряжения глазами на каменную кладку стены. Сгустки беспорядочных мыслей продолжали биться в голове, причиняя боль, которая все росла.

И в ней, в этой боли, родилась мысль: пора! Пора отправить их обеих обратно к хозяину тьмы! Только кого первой – настоятельницу или ее лживую помощницу?.. А за ними уйдет и он сам…