Текст книги "Печаль без конца"
Автор книги: Присцилла Ройал
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА 29
Рассветные часы следующего дня были темными, как ночь. Элинор поднялась задолго до заутрени и опустилась на колени перед аналоем. Несмотря на вероломство тела, душа молодой настоятельницы оставалась безупречно преданной Богу.
В комнате царил предзимний холод, но она все же заставила себя умыться из таза, стоявшего возле кровати и наполненного ледяной водой.
Когда колокольный звон позвал к заутрене, она присоединилась к монахиням, после чего собрала их для ежедневной беседы. Вчера она оповестила их о трагедии на лесной дороге, и, к некоторому ее удивлению, сообщение не вызвало особого потрясения. Ко всему привыкают люди, с горечью подумала она.
Святые сестры выглядели вполне спокойными. Что ж, наверное, они правы: за прошедшие сутки в монастыре ничего страшного, слава Богу, не произошло, стены его достаточно крепки, Армагеддон еще не наступил.
Элинор не станет говорить им, что скорей всего убийца до сих пор пребывает в стенах монастыря – зачем поселять в их душах излишнее беспокойство? Тем более что и сами они, безусловно, начнут вскоре догадываться, что, поскольку коронер Ральф упорно не покидает их обители и опрашивает чуть ли не всех подряд, дела, видимо, обстоят не так уж безупречно.
Сегодня Элинор решила сделать все, что в ее силах, чтобы помочь в расследовании убийства, не вмешиваясь, конечно, в полномочия Ральфа. Хотя как назвать то, что она освободила из-под стражи брата Томаса? Впрочем, в данном случае Ральф первым позволил себе вмешаться в права Церкви и нарушить их.
С этими мыслями Элинор шла сейчас по направлению к лазарету. Она ощущала, что вчерашняя молитва на сон грядущий ей помогла: сон был крепким, на душе спокойней, и когда мысли вновь обратились к Томасу, то ставшего уже привычным смятения не появилось.
Да, она поверила тому, о чем он так взволнованно и довольно бессвязно рассказал. Как могла она не поверить? Он был так непритворно правдив, так искренне беспомощен и трогателен в своей попытке довериться ей. Итак, он неповинен в убийстве и ничего о нем рассказать не может, и, значит, искать нужно в другом месте, среди других людей. Но где?
Загадки, кругом загадки и тайны. И… снова мысли вернулись к Томасу… В его отношении тоже они остались. И если еще совсем недавно ей казалось не таким уж важным знать его прошлое и почему он оказался в числе слуг Церкви, то сейчас она думала иначе… Да, он поклялся, и она поверила ему, что не совершил ни насилия, ни предательства, хотя Церковь могла бы ему отпустить любые грехи, им совершенные. Но разве не входит в ее обязанности как настоятельницы знать больше о члене своей общины? Не для удовлетворения праздного любопытства, нет, а ради спокойствия и благополучия всей общины, всего ордена, в конце концов? И если от Томаса она все-таки кое-что услышала, то отчего молчала и продолжает хранить молчание аббатиса из Анжу? Уж не решил ли кто-либо там, наверху, что ей, настоятельнице Элинор, не следует знать всего?..
Дождь бил в лицо, она поскользнулась на размытой дорожке, после чего постаралась думать о другом. Но не получалось: мысли ее переметнулись к Ральфу, которого, быть может, глубоко обидит ее самовольное решение освободить Томаса. И если его обида зайдет так далеко, что он захочет уйти со своего поста или, что еще хуже, его брат-шериф решит, что Ральф слишком слаб, так как позволяет посторонним вмешиваться в свою работу, и заменит его на другого коронера, – если случится то или другое, это будет для нее очень неприятно.
А вывод один: нужно во что бы то ни стало помочь Ральфу как можно быстрее найти и схватить убийцу.
* * *
– …Он рыдает, миледи. Смотрит на меня во все глаза и рыдает… – Сестра Кристина, говоря это, воздевала руки к небу. – Только молитва приносит ему хоть какое-то отдохновение. И это продолжается с тех пор, как коронер Ральф так жестоко обошелся с ним: заставил глядеть на мертвеца! Как можно? Человека с такой больной душой и с таким изуродованным телом! Понимаю, он хочет найти убийцу, но разве можно забывать о душе?
Элинор была несколько удивлена горячностью в голосе своей помощницы, обычно весьма сдержанной и терпеливой.
– Коронер Ральф, – ответила она, – вскоре покинет пределы монастыря. Но в данное время я позволила ему опрашивать всех, кого он считает нужным.
Сестра Кристина склонила голову, но Элинор прекрасно видела, что та не может согласиться с ее словами.
Обе женщины стояли сейчас у занавески, отделяющей от общей палаты две койки, на которых разместились юноша со страшным шрамом на лице и его слуга Уолтер. Последний сидел сейчас со сложенными на груди руками и как будто спал. Молодой Морис лежал с открытыми глазами, уставившись в одну точку. Лицо его было мокрым от слез.
– Чем можно ему помочь? – спросила Элинор. – Что уже сделано?
Сестра Кристина ответила:
– Сестра Анна определила их в этот закуток, чтобы их никто не видел и они не видели никого, а один из братьев сказал, что у юноши никаких открытых ран нет, лихорадки тоже, а страдает он душою, и, как считает брат, из-за чего-то, случившегося в прошлом. Быть может, довольно давно. Лечение же только одно, миледи: молитва.
Элинор кивнула:
– Слуга этого человека говорил мне, что присутствие женщины весьма беспокоит его хозяина. Вы не пробовали прислать к нему монаха?
Сестра Кристина не слышала вопроса: ее лицо было обращено к небу, глаза закрыты, гладкое, полное тело находилось в напряжении, в легкой дрожи. Губы шептали молитву.
Когда Элинор повторила свои слова, она слегка вздрогнула и не сразу открыла глаза, однако взгляд оставался недоуменным, словно она несказанно удивилась тому, что оказалась опять на земле.
Элинор терпеливо ждала, пока та придет в себя.
– Я полагаю, миледи, – услышала она достаточно твердый голос сестры Кристины, – что Господь призвал меня, именно меня, молиться за исцеление этого юноши. И хотя благочестивые мужи не напрасно опасаются козней лукавых дочерей Евы, в молитвах, исходящих из женских уст, есть особая сила. Конечно, если эти уста принадлежат женщине, отказавшейся от плотских страстей.
– Что ж, сестра, – со вздохом сказала Элинор, – следуйте Божественному промыслу, но будьте осторожны. Помните, что ни сам Сатана, ни его посланцы не привыкли без боя расставаться со своими жертвами. И вы, и этот юноша не могут быть ограждены от их нападений.
– Господь обережет нас, миледи, будем надеяться. А вас прошу поскорей избавить этих двух людей от присутствия коронера.
Еще раз не сдержав вздоха, Элинор напомнила себе, что говорящая с ней женщина, вполне вероятно, уже находится на пути к подлинной святости. На том пути, на который ей самой ступить, увы, не дано.
– Я поговорю с ним, сестра, – сказала она, заканчивая разговор, – однако, прошу вас, не забывайте, что Господь никогда не считал Сатану глупцом, и потому снова напоминаю об осмотрительности.
Произнося все это, она отнюдь не была уверена, что сестра Кристина слышит ее, ибо веки той снова сомкнулись.
Прежде чем откинуть занавеску и войти к Морису и Уолтеру, она подумала еще, что, разумеется, очень жаль юношу, на которого так подействовало лицезрение мертвеца, однако остается немаловажным вопрос: отчего он так воспринял это?
* * *
Когда Элинор вошла, Уолтер открыл свой единственный глаз, встал и поклонился ей. Он выглядел совсем больным, и, несмотря на загар, лицо казалось серым.
– Мы с хозяином благодарны вам за гостеприимство, миледи, – сказал он. – Наше паломничество по святым местам было долгим и трудным, и я боюсь… – он с беспокойством и печалью поглядел на хозяина, уже сидевшего на постели, – …боюсь, что оно не сможет продолжиться, пока в здоровье сэра Мориса не наступит заметного улучшения.
– Быть может, у вашего хозяина есть семья, – предположила Элинор, – которой я могу сообщить о том, где он находится, и они сумеют прислать еще кого-то для помощи ему?
– Никого нет.
Ответ был резким. В голосе Уолтера слышался страх. Или злость? Так показалось Элинор. Она мягко произнесла:
– Те, кто обследовал вашего хозяина, заверили меня, что телесных повреждений, причиняющих ему боль, у него сейчас, к счастью, нет.
– Я уже имел честь говорить вам, что ожидаю помощи в исцелении его души, а не бренной плоти.
Элинор почувствовала, как в ней растет раздражение. Хотя по сути его слова были достаточно вежливы, в них она уловила явную насмешку и надменность. Это проглядывало даже в том, как он сложил свои тонкие губы.
– С Божьей помощью, – холодно произнесла она, – того же хотим и мы.
Ее собеседник уронил голову и начал пристально изучать ладони своих рук. Это продолжалось довольно долго.
– В чем причина, по вашему суждению, такого состояния сэра Мориса? – наконец спросила Элинор.
– В том, что у него есть душа, миледи.
– У всех смертных она есть, однако не все приходят в такое состояние и ищут прибежища в монастыре.
– Но вы, миледи, тоже нашли его здесь, не так ли?
Какая у этого слуги правильная, даже изощренная речь. Она испытующе посмотрела на него:
– Я не припомню, сэр: мы не встречались когда-либо в прошлом?
– Нет, миледи. – Голос его зазвучал мягче. – Еще раз прошу прощения за неучтивость моей речи, но мне так давно не приходилось беседовать с благородными дамами.
Она решила пропустить его извинения мимо ушей и сказала:
– И вы, и ваш хозяин пострадали от серьезных ран. Вы были на войне?
– Несчастный случай во время охоты. – Он показал на свой глаз. – Мой хозяин…
Элинор перевела взгляд на Мориса. Юноша пристально смотрел на нее, потом повернулся спиной. Он был раньше весьма привлекателен, подумала она. И потому этот ужасный шрам через все лицо должен причинять ему особенные мучения.
Так и не договорив предыдущую фразу, Уолтер произнес:
– Ухаживать за милордом совсем не просто, и я, как видно, потерял умение управлять собой, за что приношу извинения снова и снова.
Лицо его исказилось гримасой, и Элинор решила, что он испытывает некую душевную боль. Кроме того, она поняла, что он избегает любых вопросов и предпочитает на них не отвечать. В общем же, она не ощущала в нем затаенной злобы и сама не испытывала к нему неприязни; его же отношение к тому, кого он называл хозяином, вызывало у нее только одобрение и симпатию.
– Я от всего сердца прощаю вас, – сказала она. – Но скажите все-таки, как еще мы можем помочь вашему спутнику? Молитвы и лекарственные снадобья – это в наших силах, но что еще?
Уолтер поднял голову. В глазах его читались благодарность и сожаление. Те же чувства были и в голосе, когда он произнес:
– От имени своего хозяина, миледи, приношу вам и сестре Кристине искреннюю благодарность за внимание и заботу.
– Мне сообщили, что коронер Ральф вызвал у сэра Мориса очередной приступ?
Уолтер ничего не ответил. Элинор снова заговорила:
– На него так подействовал вид мертвого человека?
– А кому вид изуродованного трупа может доставить удовольствие?
Теперь была очередь Элинор промолчать, и Уолтер продолжил:
– Конечно, миледи, в иных случаях вид поверженного врага может вызвать удовлетворение. Но это был не тот случай, и мой хозяин кричал не от радости.
Что ж, подумала Элинор, пожалуй, я получила ответы почти на все вопросы, которые хотела задать. Этого Уолтера отличает незаурядный ум.
– Боюсь, стоны больных и умирающих, которые он тут слышит, причиняют вашему хозяину не меньшие мучения, чем опознание трупа, – сказала она.
Уолтер кивнул.
– И потому, миледи, я просил бы об отдельном помещении, если можно. Сэр Морис к тому же обуреваем тяжкими сновидениями. Кошмарами. Он пробуждается от них с криками, которые могут всполошить всех. Или вскакивает и начинает метаться по комнате.
Элинор с участием покачала головой:
– Сожалею, но этот занавешенный угол – все, что мы можем предложить. У нас нет помещений для гостей, монастырские кельи заняты. Я попрошу одного из братьев уделять больше внимания вашему хозяину, и, конечно, сестра Кристина не оставит его своими заботами. С коронером я тоже поговорю, чтобы он больше не волновал сэра Мориса.
Она еще некоторое время молча смотрела на безмерно утомленное лицо Уолтера, подавляя в себе желание задать еще несколько вопросов – правда, без особой надежды на удовлетворяющие ее ответы, – и потом решила оставить его в покое. Из общения с ним она вывела почти твердое заключение, что эти двое не могут быть убийцами. Как и брат Томас. Хотя у них у всех имеются какие-то свои тайны, которые остаются нераскрытыми. Ох, как ей надоели эти тайны! Как они беспокоят, чтобы не сказать – пугают ее! Почти так же, как само убийство.
Надо отыскать убийцу! Если бы она могла как-то помочь в этом Ральфу!
ГЛАВА 30
Примерно в то же время Томас также направлялся к лазарету. В груди клокотала обида, злость, стыд. Первое относилось больше всего к Ральфу, остальные чувства распространялись на самого себя. Они, эти чувства, ускоряли шаг, лицо и тело сделались влажными, несмотря на холодный ветер, и Томас с кривоватой усмешкой подумал, что если он сейчас подхватит сильнейшую простуду и, чего доброго, отдаст Богу душу, то это будет весьма некстати, хотя бы потому, что эта самая душа находится пока еще в лапах Дьявола и никак не вырвется из них.
Он не выполнил предписание своей настоятельницы уделить немалую часть времени молитве, которая принесет успокоение, его что-то подняло с колен – успокоение не наступило, и вот он мчался по монастырскому двору.
Что я наделал только что? – стонал он в душе. Зачем дал настоятельнице ключи к секретам, которые не имел права разглашать? И как я смогу примириться с Ральфом, не открыв ему хоть что-то похожее на правду? Разве его устроят выдумки? И разве это честно с моей стороны? Чем я тогда буду отличаться от тех безумцев или полубезумцев, которых он уже выслушивал?.. Уж лучше, наверное, – пришел он к нелепой мысли, – сидеть и дальше под замком – с такого и спрос иной: на мне – подозрения. Но теперь я снова на свободе, а значит, невиновен и должен как-то эту невиновность подтвердить. Но как?..
Плотные тучи нависли над Тиндалом, серые, словно камень его стен. Томас остановился, обратил лицо к небу, прикрыл глаза. Он ощущал, как чувства перемежаются в нем, переходят одно в другое: тоска в злость, злость обратно в тоску. Вместе же они образуют отчаяние.
Из туч пролился дождь, его капли хлестанули по лицу. Томас опустил голову, зашагал дальше. Он вспомнил вдруг, что подняло его с колен и направило сюда, кроме желания приступить наконец к привычной работе: он хотел найти одного человека и поговорить с ним. Да, поговорить с тем, кто указал на него осуждающим перстом и тем самым если не прямо, то косвенно навлек подозрение, а то и обвинил в преступлении. Может, этот безумец, или кто он там есть, и был убийцей? И поэтому ему необходимо найти кого-то и навлечь на него подозрения. Вот он и нашел – его, Томаса… Впрочем, безумец ли тот человек – большой вопрос. Что-то в нем, в его поведении, даже в его плясках и песнях заставляет думать, что он притворяется, лицедействует. Может, он из бродячих лицедеев? Хотя – нет, в его путаных речах проглядывает незаурядный ум, даже некая ученость… А в общем, кто его знает? Все в этом мире покрыто мраком неизвестности…
Томас толкнул калитку, за которой начиналась дорожка, посыпанная гравием и ведущая прямо к лазарету, поглубже надвинул на лицо капюшон. Сейчас он первым делом отыщет этого человека и поговорит с ним. Если тот действительно не в своем уме, Томас оставит его на попечение Кристины и самого Господа. Но если притворяется… О, тогда Томас вырвет из него признание, зачем тот бросил тень на ни в чем не повинного человека, а если тот заартачится, то свернет ему шею!.. Тут Томас не удержался от ухмылки: зачем сворачивать ему то, что должно пригодиться палачу, чтобы накинуть веревку? Если, конечно, плясун повинен в убийстве…
* * *
У входа в лазарет Томас остановился и прислушался. Обычно в эти предсумеречные часы больные и умирающие притихают, делаются спокойней: больше задумываются, наверное, о жизни и о смерти. То же, по его наблюдениям, бывает и в ранние утренние часы. Возможно, именно в это время Господь больше расположен принимать людские души. А то и сами души испытывают большее умиротворение и желание расстаться с бренным миром.
Томас миновал огромную общую палату, подошел к отгороженным закуткам, вход в каждый из которых был завешен полотнищем. Кажется, в одном из таких определили место для этого безумца? Он задумался, имеет ли право тревожить его. Ведь в темные часы суток обычно появляются не только бледные всадники, ловцы человеческих душ, о коих свидетельствует Иоанн Богослов, но и сомнения и колебания в этих душах и сердцах. И сможет ли он, Томас, говорить с этим человеком достойным образом, сам находясь в подавленном, чтобы не сказать больше, состоянии, когда его собственной душой играют демоны?.. Быть может, те же самые – или их друзья и родственники, – что овладели несчастным безумцем? Сколько раз они уже, бывало, выгоняли Томаса из его кельи в монастырский сад и заставляли метаться там под лунным светом, пока ему не удавалось изгнать их из своей телесной оболочки!..
– Я рада, что снова вижу вас в больничных покоях, брат.
Он повернулся на голос. Позади него стояла настоятельница Элинор.
– Не ошибусь, предположив, что вы ищете кого-то? – продолжала она.
– Миледи! Да, вы правы…
Он покраснел, словно мальчик, которого застали за попыткой полакомиться вареньем, но почувствовал облегчение, вспомнив, что уже наступила спасительная полутьма.
– Я иду, – опять заговорила она, – чтобы поговорить с тем человеком, который совершал вокруг нас причудливые танцы. Но теперь, встретив вас, подумала: будет лучше, если с ним побеседуете вы. Быть может, увидев, что вы на свободе, он от испуга или от неожиданности расскажет что-либо существенное.
Томас склонил голову:
– Я к вашим услугам, миледи. Откровенно говоря, я шел сюда с той же целью.
– Тогда я не войду к нему, а постою снаружи, пока вы попробуете вступить с ним в разговор.
– Как вам угодно, миледи.
– И вы скажете мне потом ваше мнение.
– Да, миледи.
* * *
Томас откинул полог, вошел и остановился у порога комнатушки. Человек, находящийся в ней, танцевал. В полной тишине. Какие странные телодвижения – было первое, что подумал Томас. Так не танцуют ни в деревне, ни во дворце, ни мужчины, ни женщины. Это нечто совсем другое, особенное – чуждое им всем. Возможно, даже чуждое самой природе человека. Но от этого щемит сердце и ком в горле.
– Да пребудет мир с тобой, – негромко произнес Томас.
– А, рыжеволосый монах! – сказал танцующий. Тело его продолжало ритмично раскачиваться. – Тот, кого греховно зачали во время месячных.
Томас решил не обращать внимания на попытку оскорбить его.
– Тебе кажется, что ты узнал меня, – сказал он, – однако на самом деле это не так, я знаю. А сам-то кто такой?
– Каин, – ответил тот, тыча пальцем себя в грудь. – А может, Авель. Потому что Каин может стать Авелем, Авель – Каином. Такова жизнь. Но тебе-то какая разница?
– Некоторые говорят, что ты безумец, но, по-моему, ты скорее мудр.
– О нет, монах, я глупец! Глупцам легче быть безумными. А может, и нет. В этом грешном мире одни не слишком отличаются от других. И тех, и этих родила женщина. – Он потер свой переломанный нос. – Быть может, Господь отметил меня вот этим, чтобы хоть чем-то отличить от моего брата. Как ты думаешь, монах, Он мудр и всезнающ?
– Уверен, что и в том, и в другом Господь превосходит нас, добрый человек, – ответил Томас.
Танцующий приостановил свои движения, в глазах у него появился смех.
– А был ли Он достаточно мудрым и в те минуты, когда, сидя под деревом, слепил мужчину и женщину? О, слава Господу! – Мужчина пригнулся, изобразив задумчивую печаль. – Только, боюсь, монах, эти глиняные игрушки оказались Ему ни к чему!
Томас начал терять терпение от этой игры, но не мог не отдать должного острому уму собеседника. Хотя и помраченному, по всей видимости.
– Ладно, – сказал он, – хватит и умничать, и глупить. Лучше ответь мне, добрый человек, почему ты говорил, что видел меня на лесной дороге к Тиндалу?
– На дороге к Дамаску, брат. По которой шел апостол Павел, когда еще был незрячим Савлом. Мы с тобой вместе шли по ней. И я думаю, ты один из тех, кого Господь лишил на время зрения, и ты свернул с дороги в лесную тьму. А я остался на ней и увидел слепящий свет…
В этих словах определенно есть какой-то смысл, подумал Томас, тщетно пытаясь уловить его.
– Значит, ты шел позади меня? – спросил он.
– Да, но ты свернул с пути до того, как получил спасение, коим Он одарил меня.
– Ты видел, как я углубился в лес?
– Да…
Он снова начал раскачиваться, готовясь, видимо, к танцу.
– И что же еще ты видел на этой дороге в Дамаск? – спросил Томас, уже не надеясь на ответ, хотя бы даже такой маловнятный, как все предыдущие.
Впрочем, если вдуматься, в них была, пожалуй, некая логика. Так может рассуждать человек, притворяющийся безумным, потому что смертельно боится чего-то, но желающий при этом, не подвергая себя опасности, объяснить что-то своему собеседнику с помощью загадок и намеков.
Человек уже начал танцевать под звуки слышимой ему одному арфы, но все же ответил Томасу:
– Что может увидеть такой, как я? Господь ослепил и меня тоже, но сиянием, какое может узреть только бедняк. После чего я оказался здесь, в этом месте. – Он плавно взмахнул руками, выделывая при этом ногами какие-то немыслимые па. – И больше ничего, брат…
Как ни странно, Томас все больше приходил к мысли, что этот помешанный говорит, по существу, одну только правду, однако в слишком замысловатой форме. А если просто и коротко, то – да, он видел Томаса на дороге, но ни одним словом не обвиняет его в убийстве. А сам-то он был свидетелем убийства? И что это за вспышка света, ослепившая его? Очередная игра воображения? Призрак? Видение? Блеск чьего-то меча?..
– Что же могло ослепить тебя, мой друг? – ласково спросил Томас.
И получил ответ, которого ожидал: ровно ничего ему не говорящий.
– Свет, что вывел меня сюда, монах, – пробормотал тот. – А дорогу указал мне ты, за кем я шел. А тебя вел по ней Господь. Вот и все…
Томас задумчиво смотрел на человека, пляшущего перед ним. Он не казался расстроенным, озабоченным, испуганным. На лице, в глазах не видно было ни затаенной злобы, ни желания мстить. Но что же тогда? Что он ощущает и о чем говорит? Интересно, на какие мысли их разговор натолкнул настоятельницу Элинор? Она ведь не могла не слышать его, стоя у занавески.
Что касается его, Томаса, то из услышанного полубреда он сделал уже несколько определенных выводов: во-первых, этот человек должен был видеть труп. Не мог не видеть его, потому что зашел по лесной дороге дальше, чем Томас. Во-вторых… А что, собственно, во-вторых? Он говорит о каком-то ярком свете. Возможно, под этим подразумевает вспышку в своем больном сознании, когда увидел труп. Увидел, но потом понял, что если так, то он легко может попасть под подозрение: бедняк, да с больным рассудком – кого еще легче всего обвинить в преступлении, которого он не совершал? И вот он пытается все путать и темнить, насколько получается…
– А мертвого? Ты видел там мертвого? – решил все-таки уточнить Томас.
В ответ раздалось только пение без слов:
– Та-ра-ра-ра-ра!..
Певец был сейчас похож на упрямого ребенка или на дикаря, открывшего новое слово в языке и упивающегося своим открытием.
Томас спрашивал еще и еще, но все напрасно. Ему хотелось схватить этого человека за плечи и вытрясти из него хоть что-то вразумительное, но он сдерживал себя.
Еще раз взглянув на его вдохновенное лицо, Томас повернулся и вышел.
Когда они с Элинор отошли на приличное расстояние от комнатушки с задернутой занавеской, он спросил:
– Что вы думаете об этом, миледи?
– Я бы, наверное, не исключила его из списка подозреваемых так быстро, как сделал наш коронер, – произнесла она потом. – Не знаю насчет убийства, но в чем-то он, мне кажется, ощущает свою вину…
Снаружи во влажном воздухе зазвучали колокола, призывающие к молитве.