Текст книги "Уроки любви"
Автор книги: Полина Поплавская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Джанет он решил даже не звонить. К чему слова с их пустотой и фальшивой, всеми толкуемой по-разному оболочкой? Милош давно знал, что настоящее молчаливо. И мгновенно представив себе, как в натянуто-звенящей тишине, без единого вздоха и шепота, он возьмет девушку на постели, словно на алтаре, он ощутил такой спазм, что отодвинул недоеденный завтрак и, даже не узнав расписание английских рейсов, вышел в серебристый туман, поднимавшийся над тремя мостами.
Но ближайший рейс «Бритиш эйрлайнз» оказался лишь около трех, а потому Милош зашел в первое попавшееся кафе второго этажа, заказал, приведя в замешательство даже бесстрастных, навидавшихся всего аэропортовских официантов, рому с портвейном и погрузился в грезы, доводящие его и без того распаленное воображение до жгучей остроты одержимости.
* * *
Но как бы ни ждала Джанет грядущего великого часа, ее живая натура не давала возможности просто отдаться этому созерцательному ожиданию. Девушке требовалось жить, жить каждую секунду, каждый час, полностью проживая все, что бы ни несло с собой время: радость или страдание, тьму или свет. И каждый день, чутко прислушиваясь к себе и ко всему, что могло быть истолковано как знамение, она все же потихоньку снова вернулась к обыденной жизни – школе, дому, архивам, туманному германскому гению.
Вечерами перед сном она все так же играла с кольцом Руфи, словно изучая свое тело и готовя его к будущей великой игре. На ее прикроватном столике в старинной рамке, выпрошенной у Селии, теперь стояла ксерокопия портрета из «Мелоди Мейкер», и порой, переживая некоторые чудесные, хотя и еще смутные ощущения, она не отрываясь смотрела плывущим взглядом на трагически-надменное лицо того, кто умер, не зная ее. И это лицо как-то само собой сливалось в ее сознании с лицом Милоша, таким же смуглым, тайным и родным. Сколько раз Джанет брала в руки фотографию и медленно подносила ее все ближе и ближе к глазам, стараясь разгадать давно истлевшие неведомо где черты, и мучительно пыталась вспомнить, уйдя от сходства с возлюбленным, кого еще напоминают ей эти высокие брови вразлет, этот хищный вырез ноздрей смело очерченного носа? Ей начинали мерещиться костры и подвалы инквизиции, палачи и колдуньи, цыганки и конкистадоры – словом, весь набор средневековой Испании. Ощущения ее, как слепые котята, тыкались в этой полутьме, еще не имея опыта шагнуть дальше.
Но однажды, когда, ведя кольцом по отросшей после лета золотой шерстке меж худеньких ног, Джанет неотрывно смотрела на улыбающееся неизвестно чему лицо на столе, в мозгу ее радужным всполохом ударила молния освобождения – это Руфь! Лежа неподвижно, боясь, что разгадка исчезнет, девушка повторяла снова и снова: «Да, это Руфь… Это сын Руфи… Невозможно спутать это древнее… властное… испанское… И я?!» В голове Джанет застучали быстрые звонкие молоточки, и опасаясь, что потеряет сознание, как тогда в Трентоне, она рывком села на постели, дыша как можно глубже и медленней. Она испанка! Несмотря на всю кровную и книжную любовь к Англии, это было невиданным даром! И обнаженное тело Джанет невольно выпрямилось, словно к ней уже подходил сумрачный, со сверкающими из-под низко надвинутой шляпы очами какой-нибудь Хозе…
А наутро, прижавшись к Селии и почему-то чувствуя перед ней щемящую вину за то, что у нее оказалась еще одна бабушка, Джанет заявила, что завтра же отправляется в Женеву и что никакие запрещения мамы, звонки папы и бабушкины уговоры не изменят этого решения и не остановят его исполнения. И столько непреклонного и, как неожиданно поняла Селия, чужого было в потемневших и сузившихся глазах внучки, что она не стала спорить, а только тихо спросила, опустив глаза на идеально накрахмаленную кухонную скатерть:
– Ведь у тебя остались те деньги, что я дала заказать службу…
– Да-да, бабушка! – с удивившим Селию жаром ответила Джанет. – И на этот раз мы с Милошем непременно сделаем это! Вместе!
Просидев все утро в манчестерском аэропорту, поскольку над Женевой стоял густой туман, столь частый в это время года над долинами, зажатыми между двух горных цепей, Джанет, как зверек, не двигалась с места и только широко раскрытыми глазами вглядывалась в стеклянную стену перед собой, видя там комнату с высоким потолком и седую женщину с унизанными кольцами руками.
Женевский аэропорт действительно встретил Джанет клочьями низко стелющегося тумана и сыростью, пробиравшейся даже под длинное пальто в стиле «милитари» конца семидесятых, выкопанное из гардероба Пат и придававшее девушке вид бравого и одновременно несколько растерянного новобранца. От висящей в воздухе сырости потускнели даже непокорно рассыпавшиеся волосы. Джанет шла по бесчисленным проходам, слепившим глаза тысячами указателей, табло и вывесок, соображая, идти ли ей сразу в дом за университетом или сначала зайти все-таки в какой-нибудь отель. В любом случае надо было сначала выбраться из аэропорта и оказаться в центре. Не помня ни номера дома, ни квартиры, Джанет была уверена, что найдет их безошибочно: она обладала счастливым свойством никогда нигде не плутать и, хоть единожды побывав где-либо, находить это место и днем и ночью. Как радовался Чарльз, обнаружив в ней, еще малышке, это качество, заводя ее в самые лесистые места Шервуда! Но мысли о деде по тем неведомым путям внутренних ассоциаций, которые заставляют человека перескакивать от одной темы к другой, казалось бы, совершенно неуместной, привели девушку к соображению, что все-таки надо что-нибудь поесть. К тому же поесть Джанет, несмотря на свою худобу, очень любила, и тот же Чарльз не раз, глядя, с каким аппетитом ест внучка, говорил, удовлетворенно поглаживая седые колючие усы: «Вот это я понимаю! Настоящая леди должна есть со вкусом и пониманием, не то что эти нынешние птички!» И Джанет шагнула в первое попавшееся кафе, своими деревянными панелями и двухскатной крышей напоминавшее горное шале, каким-то чудом занесенное под голубое стекло куполов аэропорта.
Но, беззвучно открывшись, низкая, как в салунах, дверь впустила ее не в кафе, а действительно в чудо – в дальнем углу, сумрачно подперев кулаками щеки, сидел Милош. Джанет дернула себя за ухо, чтобы проснуться, – Милош не исчез. Наоборот, он, не поднимая глаз, налил себе, как видно, уже не первую порцию и стал медленно пить. Сдерживая дыхание, Джанет прокралась за соседний столик и, так же подперев руками подбородок, села, наслаждаясь возможностью наблюдать, оставаясь невидимой, – чего никогда бы не сделала Пат с ее прямотой и предельной внутренней честностью. Ах, как хорош был Милош, особенно в этом полумраке, дававшем его пиджаку и волосам тот серебристо-сизый налет, какой бывает на крупных переспелых сливах! Какой жар шел от его яркого, может быть, чуть тяжеловесного рта, как порой вздрагивала смуглая шея под белой рубашкой с распущенным галстуком… И Джанет с восторгом, наполняющим все ее тело, смотрела на него, упиваясь, и синие глаза ее темнели от счастья.
Но мука радостью бывает так же невыносима, как и мука несчастьем, и через какое-то время девушка не выдержала. Неслышно подойдя, она положила легкую руку на широкое каменное плечо:
– Милош!
Плечо дернулось, и рука скользнула по лацкану вниз.
– Не может быть. – Это было не восклицание, скорее стон.
– Почему же? – И против воли вся Джанет, от падавших на лицо волос до кончика коричневого замшевого ботинка, засияла лукавством, соблазном и хитростью. – Я прилетела открыть тебе страшную тайну! – И она сделала лицо, как в детских страшилках. – Пусти, пожалуйста. – Рука, сжимавшая ее руку, жгла таким огнем, что Джанет чувствовала, что сейчас, так ничего и не объяснив, просто бросится Милошу на шею, чтобы уже никогда не отрываться от этих темных губ. Было и сладко, и стыдно, и страшно. – В общем… Словом… Папа… – Джанет залилась густым румянцем и, сознавая это, смутилась и покраснела еще сильней. – Наш папа – он только твой, он женился на маме, когда… Ну, когда она была уже… А мой настоящий отец…
– …сын Руфи, – закончил Милош.
– И ты! Ты! Ты знал это все время!? – потрясенная такой жестокостью, воскликнула Джанет, не веря собственным ушам.
– Нет. Но тебе-то откуда это известно? – нахмурился он.
– Так вышло, – неуверенно ответила девушка, не желая рассказывать о чтении чужих писем. – Но ведь ничего не изменилось, то есть, я хочу сказать, что я люблю папу по-прежнему даже больше, – заторопилась она, опасаясь, что Милошу может быть обидно за Стива. – И главное… Главное теперь то, что я люблю тебя. – Великая тайна, самая большая и страшная из всех тайн в мире, была наконец высказана, и Джанет, застыв, ждала теперь ответа.
Но Милош молчал. Он только прикрыл глаза, и лицо его с каждой секундой становилось все белей и белей. Джанет вдруг стало не по себе, и она осторожно тронула безжизненно лежавшую на столе руку. Тогда по-прежнему молча он поднялся, рывком поднял ее и, больно сжимая плечо, повел из кафе, а затем все дальше по светящимся стеклянным лабиринтам, все быстрее, все больнее… Перед глазами завертелись огни, и Джанет ощутила, как под ложечкой льдинкой растет холодок восторженной жути. Милош распахнул перед ней дверь такси и, сев рядом, снова сжал ее руку чуть повыше запястья. Его била крупная дрожь.
– Куда ты хочешь поехать? – наконец тихо спросил он, отворачиваясь к окну, по которому с монотонным упрямством стекали мутные капли. – Ко мне, в студию или, может быть, в отель?
Джанет опустила голову.
– Сначала мы поедем туда, на Рю-де-Философ.
– Зачем!? – В голосе Милоша Джанет явственно услышала ужас и невольно испугалась сама.
– Но ведь я должна увидеть ее опять, это же моя бабушка. Моя родная бабушка, понимаешь!? – Джанет сорвалась в крик и выдернула руку из железного пожатья.
– Где же ты была раньше? – вдруг совсем печально и тихо ответил Милош. – Руфь… Она умерла четыре дня назад.
– Неправда! – Злые слезы отчаяния брызнули из синих глаз. Потерять, еще не обретя! Сначала отец, а теперь бабушка. Где же теперь Испания, колдуньи, кипенье крови, правда о Мэтью Вирце, нескончаемое волшебство Прошлого, магия красоты – где теперь все это, что олицетворяла для Джанет пожилая женщина с обликом королевы!? Ей казалось, что она падает в черную яму, летит, летит вниз, и горю ее нет конца…
Но вот машина резко остановилась, и, открыв глаза, Джанет увидела перед собой расширенные бездонные зрачки Милоша.
– Выходи.
Как во сне, когда кажется, что никогда не преодолеть каких-нибудь десяти метров, она медленно шла к уже знакомому ей дому со стеклянным кубом студии наверху и всей кожей ощущала на себе тяжесть этих черных безумных глаз. И бесконечно поднималась вверх лестница, и целую вечность поворачивался в замке ключ, и Бог знает сколько стояла она в пустынной, залитой неверным дрожащим светом дождя студии, среди разбросанных матов, не расстегивая пальто и даже не гадая, куда делся тот, кто привел ее сюда.
И влажное дыхание коснулось ее затылка.
* * *
Капли мерно и дробно стучали над головой, и Джанет скорее догадалась, чем услышала:
– Сядь. Вон туда.
Она покорно опустилась на середину выложенного матами круга, а Милош, подтянув колени к подбородку, устроился на расстоянии вытянутой руки. Молчания не было, была тишина. Тишина, за которой таится бездна.
– Сними пальто. Это студия – здесь тепло. – Его голос долетал до нее еле слышно, словно говорящий стоял на другом берегу широкой полноводной реки. Джанет плохо слушающимися пальцами расстегнула пальто и на секунду растерялась, не зная, куда его положить.
– Сюда, – Милош указал на пустое пространство между ними.
И только оставшись в тонком пуловере, Джанет почувствовала, что в студии не просто тепло, а жарко, как в оранжерее, и что от нее исходит тонкий и острый запах пота. По лицу ее пошли красные пятна, но, скосив глаза, она увидела, как жадно раздуваются ноздри Милоша, придавая ему сходство с породистой легавой, почуявшей дичь.
– И свитер. – Свитер опал большим мыльным пузырем. – Футболку. – И маленькие, мягкие от жары соски на секунду сверкнули розовым, пока девушка не прижалась грудью к согнутым коленям. – Ботинки. – Эту часть одежды Джанет не рискнула положить в общую кучу и просто отодвинула в сторону. – Юбку. – Черное букле соскользнуло вниз, но для этого пришлось подняться, и на какое-то мгновение Джанет словно со стороны увидела себя, по-детски нелепую с голой грудью и в разноцветных колготках толстой вязки, и потому стянула их, не дожидаясь его слов. После этого Милош, уже молча и совсем отвернувшись, просто протянул руку, в которую невесомо лег алый лоскуток.
И вот она, оглушенная шумевшей в голове кровью и стыдом даже не столько за свое беззащитное тело, сколько за дикое, совершенно непонятное ей поведение Милоша, сидела перед разделявшим их ворохом одежды в классической позе обнаженной: закрытая руками грудь и сомкнутые, боком положенные колени. А напротив, судорожно сминая в руках последнее, что было ею снято, сидел, не раскрывая глаз и тщетно пытаясь унять дрожь, тот человек, к которому она так рвалась эти последние полтора года. И он не касался ее.
А Милош, раскачиваясь, как от боли, вел с собой мучительную борьбу, о которой не подозревала, да и не могла подозревать Джанет. Как человек, вкусивший уже черных плодов разврата, он едва не терял рассудок, представляя, что он может сделать сейчас с этим золотистым хрупким телом, но как искренне любящий хотел лишь самого простого, самого нежного слияния, без стонов, без криков…
Он хотел припасть к ее телу, как к роднику, как к чаше с напитком, который даст возможность стать прежним, чистым, не ведающим свирепых чудовищ пола. Потом у него мелькнула мысль сейчас же встать и выбежать, не раздумывая ни о каких последствиях, но его налившееся силой естество, казалось, стало каменно-тяжелым и не давало ему подняться с матов.
– Дай твою ногу. – Так и не раскрыв глаз, он на ощупь поднес к губам протянутую, чуть дрожащую от напряжения ножку с длинной узкой ступней и облупившимся лаком на маленьких ноготках. Джанет инстинктивно зажмурилась и долго не чувствовала ничего, кроме сухого горячего дыхания, опалявшего ее лодыжку и пальцы. Но вот пересохшие губы побежали вверх, ощупывая напрягшуюся тугую икру… – И другую, – услышала Джанет его еле слышный голос.
Чтобы удержать равновесие, она невольно отклонилась назад, опираясь на руки, и чуть раскинула ноги, пространство между которыми оказалось закрытым лежавшей между ними горой одежды. А по ее ногам бежали языки пламени, и это продолжалось долго, бесконечно долго, так что у нее затекли руки и устала поясница, но, стараясь освободиться от этого огня, она лишь все ближе придвигалась к Милошу и все плотней прижималась плотью к шерстяному пуловеру. И это было невыносимо. Джанет боялась открыть глаза – ей казалось, что ее бедра стали огромными, бесконечно широкими, а пуловер намок от истекавшей из нее влаги, и она с ужасом думала, что эта влага – кровь.
– Я больше не могу, Милош! – вдруг выдохнула она, сама того не желая. И на миг пришло облегчение, пламень угас и воздух хлынул, охлаждая воспаленную кожу – но только на миг, ибо прикосновение мягкой шерсти сменилось скользящими ударами языка, не знающего ни запретных глубин, ни пощады, и холодком зубов, от которого все внутри обрывалось от сладкого страха. – Я… не… могу… – снова прошептала Джанет, чувствуя, что сейчас руки ее подломятся, она упадет навзничь и, наверное, потеряет сознание.
– Повтори, – как из другого мира донесся до нее бесцветный, как бумага, чужой голос. – Повтори.
– Не могу-у-у! – уже пронзительно, во всю оставшуюся силу крикнула она. И тогда резкая боль, боль без всякого блаженства, прорезала ее бедра, и тут же раздался крик на незнакомом языке. Это Милош, забывшись и, может быть, уже забыв, кто перед ним, упал на нее всей тяжестью своего тренированного тела, резко раскинув в стороны сжимавшие ее лодыжки руки. Джанет хотела крикнуть, но ее рот, словно расплавленным сургучом, уже запечатан другим ртом, выгнутые плечи притиснуты к мату, а на ее ногах и на разломленных пополам бедрах лежит свинцовая тяжесть других бедер, и огненная струя рвется внутрь, почему-то то ослабевая, то усиливая напор, словно что-то ища, словно натыкаясь на что-то… А дышать невозможно и двинуться нет сил, и для того чтобы скорей прекратить эти мучения и умереть, можно только податься навстречу этой огненной струе… Джанет сделала это последнее усилие, и в ней вдруг разверзлась бездна, на секунду поглотившая и сознание, и чужую плоть, внезапно растворившуюся в ее внутренностях. Мир остановился и застыл. А когда движение вернулось, все стало иначе, вспыхнуло солнце, и высокие качели уносились в синее небо, и с каждым взмахом Джанет, как в детстве, смеялась и, ликуя, кричала: «Еще! Еще! Еще!»
И качели взлетали весь вечер, и всю ночь, и все утро, рассыпаясь в сверкающих огнях, растекаясь молочно-белыми реками.
И святой Николай с торжествующим кнехтом Рупрехтом[13]13
6 декабря – праздник св. Николая, которого в южной Германии, Австрии и Швейцарии сопровождает черт в образе таинственного рыцаря Рупрехта.
[Закрыть] встретили их спящими под золотым покрывалом вьющихся волос, прядка которых нежно и празднично была обвита вокруг и во сне цветущего крупным пурпурным цветком дерева.
* * *
Но день все-таки наступил, хотя, приподняв налитые нежной тяжестью веки, Джанет не могла разобрать, день это, вечер или утро. Все тело ныло, растянутые связки болели. Свести ноги было просто невозможно.
– Вот было бы замечательно, – услышала она над собой голос Милоша, – если бы ты вообще никогда не смогла этого сделать.
Джанет рассмеялась:
– Наверное. Но сейчас давай поедем к тебе, я все-таки цивилизованный человек и хочу ванну и завтрак.
Милош на руках донес ее до вызванной машины и так же поднял на третий этаж своего угловато-хмурого «маузера». Здесь среди зимы полыхало лето. Стены огромной комнаты была выкрашены всеми возможными цветами.
– Раньше все было оранжевое, и это было настоящее решение, – словно оправдываясь, пояснил Милош, – но Жан решил, что от оранжевого глупеешь…
– А по-моему, дивно, – Джанет сползла по стене прямо на пол, потому что ноги совсем отказывались ее слушаться.
А через полчаса Милош натирал ее растянутые связки своими мазями, которых всегда в избытке у танцоров и спортсменов.
– Несколько минут адской боли, но зато потом полное блаженство, уж поверь мне.
– Истинность подобного утверждения ты мне уже доказал, – улыбнулась Джанет, морщась от боли, но чувствуя, как прозрачная зеленая мазь под длинными пальцами возлюбленного становится каким-то колдовским зельем и, проникая все глубже, вызывает то радостное ощущение легкого телесного голода, которое она уже успела уловить и понять.
Перед закатом они все же выбрались на улицу по требовательному настоянию Джанет. Для полноты ощущений ей всегда было нужно, чтобы как можно больше вещей, людей и явлений включалось в орбиту ее чувствований. И действительно, только там, на широких женевских бульварах, на тяжеловесных мостах через Рону ее любовь получила свои завершающие штрихи – обрамление архитектурой, историей, людьми наконец. И потом она всю жизнь вспоминала эту неделю как сияющую ярким солнцем, звенящую ручьями под куполом бездонного ярко-синего неба… А на самом деле уныло мокли фонари на Рю-дю-Марше и мертвой средневековой сыростью отдавали деревья Бертрановского парка.
Милош не разделял столь пустого, по его мнению, времяпрепровождения.
– У меня есть всего неделя, понимаешь, неделя! А нам с тобой еще столько всего нужно попробовать.
И он учил ее азбуке любви, начиная с каллиграфии неуверенно выведенных букв, постепенно переходя к более сложным правилам, исключениям и наиболее часто встречающимся ошибкам. И ее тело струилось ему навстречу, не боясь этих ошибок и порой приводя Милоша в исступление неожиданными решениями. И он, словно забыв про весь свой мрачный опыт, наслаждался, как в первый раз – там, на мшистой Риги… Только без страха и без сомнений.
Воспоминания о Пат придавали его ласкам запретную остроту. И невозможно было разомкнуть колени и руки, и невозможно понять, что где-то по ту сторону двери существует еще кто-то и что-то… Но порой Милош обнаруживал в себе некие жестокие и странные желания и пугался их – они возвращали его из мира любви в мир страстей. И тогда он замыкался в себе, застывая у окна длинной тенью, а оставленная Джанет сворачивалась в клубочек… Она не понимала, что происходит, но это не беспокоило ее, ибо пока она еще знала, что в ее силах – вернуть и владеть. Владеть – вот что было еще одним и даже, может быть, самым важным открытием. Отдаваясь до последней клетки тела, подчиняясь всему не раздумывая, она ощущала, что власть ее над Милошем растет, и чем больше он порабощает ее физически, тем больше она начинает обладать его душой. И возможно, именно в те минуты, когда она, измученная им, лежала в полузабытьи, не в силах ничем ответить на его восторг, эта таинственная власть достигала своей наибольшей силы.
Впрочем, все эти мысли были еще слабыми и полуосознанными. Джанет находилась в возрасте, еще не осознающем, что за любовь надо расплачиваться – свободой ли, душой или холодным всеубивающим пониманием.
А дожди шли все сильнее, почти без перерывов, когда можно было бы выйти на набережную Арве где-нибудь у Клиник Женераль и вдохнуть пересохшим воспаленным ртом влажного речного воздуха. И как-то, роясь в саквояже в поисках свитера взамен промокшего, Джанет наткнулась на заботливо завернутые в бумажку десять фунтов. Милош, выйдя из ванной, увидел ее присевшей над саквояжем с деньгами в руках.
– Что это?
Джанет смутилась, потому что боялась вообще упоминать об умершей матери Милоша. Но, с другой стороны, теперь ей казалось, что она действительно обязана как-то почтить память той, чья плоть от плоти сливалась с ее собственным телом.
– Бабушка просила меня заказать службу по Чарльзу и… по твоей маме. Только не здесь, а там. Где она похоронена…
– Откуда ты знаешь, где она похоронена? – вдруг жестко остановил ее Милош не потому, что опасался незаконности материнской могилы, а потому, что так же, как Пат, заставил себя забыть о существовании крошечного городка между двумя озерами и старой гостиницы в нем. Тем более сейчас, когда перед ним, маня круглой маленькой грудью, сидела Джанет – дочь Патриции.
– Я не знаю. Я думала, мы поедем туда с тобой… На мгновение перед глазами Милоша предстало насквозь промокшее кладбище со стоячими лужами свинцовой воды и три таких разных надгробия. Знает ли она, что там лежит и ее отец?
– Да, поедем.
И наутро, после очередной бессонной ночи, еще резче очертившей синь под глазами Джанет и сделавшей лицо Милоша еще белее под шапкой смоляных кудрей, они прелестной, стилизованной под старину «кукушкой», на которой, должно быть, ездил еще Марк Твен, выехали в Кюсснахт долгой дорогой через Интерлакен. И только сейчас, не будучи наедине, они смогли наконец говорить обо всем, что переполняло того и другого, мешая в кучу историю, религию, секс, хореографию и медицину и не обращая внимания на осуждающие взгляды попутчиков.
Но подъезжая к Шнитцтурм, видной далеко над озером, они все-таки не выдержали и от легких, как бы нечаянных, касаний перешли к откровенным объятиям и поцелуям, чему способствовали, конечно, и туннели. А после Кринса они остались в своем отсеке одни.
* * *
Кладбище, находящееся в низине, полностью – от могил до середины деревьев – было затянуто плотным мглистым туманом и вызывало самые безрадостные ассоциации. Но те, для кого обитель мертвых является пока лишь отвлеченным понятием, как и те, у кого осталась там часть души, не боятся кладбищ. И Джанет с любопытством оглядывалась по сторонам, то и дело сходя с дорожек в молочную жижу поднимающегося тумана, чтобы разглядеть в нем какой-нибудь необыкновенный памятник или чем-то привлекшую ее внимание плиту. До опушки леса они добрались только через час. Девушка молча постояла над серым в тумане камнем, точно так же, как ее мать, удивившись молодости лежавшей под ним. Не почувствовав, кроме этого удивления, ничего иного, она сочла бы постыдным обманывать и себя, и Милоша, изображая горе. Она подняла на Милоша ожидающие глаза – тот стоял, прикусив губы и не отводя от земли тяжелого упорного взгляда.
– Но где же тут можно заказать службу? – Милош молчал. Тогда она тоже опустила глаза, пытаясь увидеть то, что видит он, но, кроме двух маленьких лужиц с грязной водой, не увидела ничего. – Очень романтическое место, – пробормотала она, не зная, что можно сказать еще.
– Между прочим, в этом романтическом месте, – с обидой и злостью повторив ее слова, вдруг отозвался Милош, – похоронен и твой отец. Но его, как самоубийцу привилегированного, положили все же не здесь, в лесу, а на родовом месте. – Последние слова прозвучали уже тише, и Милош вновь погрузился в свое молчаливое созерцание.
Джанет не могла поверить в только что услышанное. Ведь мама говорила, что он умер, и умер где-то в Голландии.
– Это глупая шутка, да, Милош? – с надеждой и тоской спросила она.
– Вся жизнь глупая шутка, – пробормотал он, всегда на материнской могиле остро ощущавший свое сиротство и ненужность. И с болью этой отъединенности от мира он вдруг резко схватил Джанет за плечи. – Ты должна родить мне сына. Или дочь. Все равно. Я слишком долго был один. Ты не можешь этого понять, ты, выросшая в любви и заботе. Мне нужна связь с жизнью – кровная. – Джанет, в студии совершенно позабывшая о такой возможности, почувствовала, как под ложечкой появился ледяной комок страха… Перед ее глазами встала некрасивая фигура беременной Жаклин. – И именно здесь, здесь, где под землей перемешались кости наших родителей, ты должна поклясться, что через год мы будем втроем. Поклянись – и я покажу тебе могилу Мэта.
– Мэта? – трясущимися губами переспросила девушка.
– Да, Мэтью Вирца, единственного сына Руфи, сознательно отпустившего руль на полной скорости под Амерсфортом, великого певца, любовника Патриции Фоулбарт, наркомана. Клянись.
Джанет, которой все происходящее начинало казаться дурным сном, а возлюбленный – вампиром из мистификаций Мериме, не оставалось ничего другого, как еле слышно прошептать:
– Да.
– Громче!
– Да! – крикнула она в ужасе от того, что обещает. – Да! Да! Да!
Милош откинул со лба спутанные волосы.
– Идем же. – И, перейдя мокрый луг, он раздвинул перед девушкой кусты с засохшими с прошлого лета ребристыми ягодами барбариса. – Вот она. Иди одна, а мне надо… Я недалеко. – И, как зверь идет по следам другого зверя, Милош быстро зашагал по видимым только ему следам, ведущим от могилы на опушке.
А Джанет оказалась наедине со стелой, которую туман покрывал влажной, липкой на вид пленкой, и только маленькая серебряная роза в высоте мерцала жалобно и тускло.
Голые ветви кустарника при каждом порыве ветра царапали камень, а на лежащих рядом плитах стояла то светлая, то темная, в зависимости от цвета мрамора, вода. Девушка сделала два неуверенных шага к стеле и боязливо протянула руку, тут же ее отдернув: камень действительно был неприятен на ощупь.
Она честно пыталась пробудить в себе какие-то чувства и к могиле, и к тому, кто лежал в ней, но ее сердце молчало. То до отчаяния дерзкое лицо, которое смотрело на нее в ноттингемской комнате, говорило Джанет гораздо больше, чем этот чужой камень. К тому же ее сознание было полностью поглощено диким требованием Милоша. Никогда за все время их общения она не могла и подозревать в своем безупречно вежливом, хорошо одетом сводном брате таких первобытных славянских эмоций. О каком вообще ребенке может идти речь, когда у нее впереди выпускные классы, медицинская академия, весь мир, в конце концов!? Джанет лихорадочно принялась высчитывать дни – ничего хорошего не выходило. Но этого не может быть, судьба не сыграет с ней такой злой шутки! И совершенно разбитая неделей постельных безумств, своей жуткой клятвой и столь реальной опасностью ее выполнить, Джанет прислонилась к стеле и заплакала, совсем забыв, где она и какую тайну о смерти отца ей только что раскрыл Милош.
А он, умевший порой воспринимать жизнь только чувственно, как сильное и умное животное, теперь почти бежал по следу, видя, что тот, кого он догонял, вот-вот выйдет за кладбищенские ворота и потеряется из виду на извилистой лесной дороге. Но петлявшие следы неожиданно повернули, и Милош с удивлением понял, что они ведут к Руфи…
А еще через несколько минут он увидел у свежей могилы фигуру с высоко поднятой головой. Клочья тумана мешали разглядеть лицо, но, неслышно ступая по раскисшей земле, он все-таки почти обошел стоявшего мужчину – и узнал в нем Стива. Стива, с лицом, сведенным не горем, не скорбью, а той бесконечной, безысходной тоской, слабый отсвет которой он видел на этом же самом месте неделю назад на лице знаменитого академика.
И в этот момент Милош простил отцу и брак с Патрицией, и брошенную мать, и свое горькое детство, все-таки ничем и никем теперь не излечимое. Он увидел в любимом, долгие годы только представляемом лице то же безумие единственной страсти, что каждый раз отражалось на его собственном, стоило Милошу лишь подумать о далекой английской девочке. И даже эту неделю, оставаясь один, он, подходя к зеркалу, видел его, несмотря на обладание и взаимность. На юношу пахнуло опасным холодом вневременья… Может быть – вечности.
– Отец! – невольно вырвалось у него.
Стив, с трудом возвращаясь из темных глубин, медленно повернул голову.
– Это ты? – ничуть не удивившись, спросил он, и Милош с подпрыгнувшим в груди сердцем заметил, как потеплело лицо отца. – Неужели ты не уходишь отсюда уже девятый день?
Милош растерялся, ибо такая мысль при всей его любви к Руфи не могла даже прийти ему в голову.
– Нет, я был у мамы и увидел следы. А сюда Руфь мне не велела приходить, она сказала про Айнзидельн – ты не знаешь, там старинная часовня Занкт-Йост, над озером Эг… И я должен прийти туда не один, а только… – Еще в грязной комнатке при немецком баре маленький Милош дал себе клятву, что если его отец когда-нибудь появится, он никогда – никогда! – не будет ни перечить ему, ни лгать. – Только с Джанет, когда у нас родится ребенок.
Стив провел рукой по глазам, словно реальность еще так и не вернулась к нему. Но тот, иной, мир не отпускал, он стоял перед ним в образе его старшего сына, явственно произносившего странные и невозможные вещи.
– Неужели здесь нет хоть какой-нибудь часовни, чтобы присесть и закурить? Пройдем, по крайней мере, в лес, к деревьям, – все же спокойно ответил Стив.
И они пошли к букам, молча, касаясь друг друга широкими плечами.
– Итак, из твоих слов я понял, что Руфь сказала тебе о настоящем отце Джанет? – устало спросил Стив, прислонясь спиной к шершавой коре, оставлявшей на его светлой куртке зеленоватые грязные полосы.
