Текст книги "Уроки любви"
Автор книги: Полина Поплавская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Полина Поплавская
Уроки любви
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Полгода назад судьба занесла меня в Ридинг. Этот английский, по преимуществу промышленный городок в последние годы прославился тем, что там открылся новый музыкальный театр, сразу хорошо зарекомендовавший себя в международных балетных кругах. Поставить в нем спектакль считается очень престижным, к этому стремятся многие балетмейстеры, в том числе российские. Моему приятелю еще по Вагановскому училищу повезло – его туда пригласили. Я поехала с ним в качестве переводчика.
Репетиции шли хотя и не очень пунктуально, но достаточно успешно. У меня оставалось немало свободного времени, которое я проводила, лазая по окрестностям. А окрестности у Ридинга замечательные: королевский Виндзор, знаменитые плиты Стоунхенджа и, конечно, древний студенческий город Оксфорд. Стояла роскошная, как тициановские красавицы, осень. Темза лениво несла свои спокойные в этой части страны волны, зеленоватые от нависавших над рекой домов, увитых буйным плющом. Дух мирного спокойствия и одновременно легкого студенческого безумия витал над городком. Я бродила по его небольшим, но очень красивым мостам, почти пустынным среди бела дня, так как основное население города – студенты – сидели в это время в старинных университетских аудиториях.
Университет в Оксфорде был везде: студенты с конспектами на ратушной площади, разговоры об экзаменах в парках, множество конференций и выставок. Однажды я, гуляя, забрела в небольшой зал неподалеку от библиотеки Кодрингтон, где выставлялись живописные работы студентов и преподавателей. Я заплатила символические полфунта и оказалась в галерейке окнами на реку. Все пронизывал тягучий янтарный свет осеннего полдня, и в нем как-то особенно нежно выглядели развешенные по стенам работы. К моему удивлению, большинство из них оказались очень профессиональными. Я шла, медленно рассматривая портреты и пейзажи, совершенно умиротворенная и почти просветленная, как вдруг уже у самого выхода увидела большой портрет молодого мужчины, чьи высокие скулы явно выдавали его небританское происхождение. Это было красивое и немного дикое лицо, с иссиня-черными кудрями над высоким лбом, и с такой мукой во взгляде, что мне захотелось опустить глаза. «Д. X. Райнгау. Портрет М. М. Н», – подпись под портретом не сказала мне ничего. Впрочем, я и не надеялась, что увижу развернутое объяснение, кому принадлежит это упрямое и безумное лицо, и кто сумел так проникнуть за отстраненную красивость черт. Но если узнать об изображенном человеке мне было неоткуда, то художник, надо полагать, находился здесь, в Оксфорде. Правда, в галерейке кроме меня не было ни души, и никакие бабульки не зашипели, когда я, повинуясь странному чувству, коснулась портрета рукой.
Потом, добравшись до ректорского здания, я навела справки и буквально через полчаса уже знала, что картина написана не студентом и не преподавателем, а лишь женой некоего профессора Райнгау из Ноттингемского университета, который по контракту читает здесь курс лекций. Сама же художница после открытия выставки улетела в Америку.
Любой европеец удовлетворился бы этой информацией и успокоился, но мы, русские, недаром раздражаем многих своим неуместным любопытством и настойчивостью, которая для иностранцев выглядит откровенной назойливостью. Портрет не давал мне покоя. И потом: зачем было профессорской жене выставляться среди студентов университета? Промучившись пару дней, я все же решилась встретиться с профессором Райнгау, выразить ему восхищение талантом его супруги и, если повезет, узнать что-нибудь об этом М. М. Н.
В маленьких городках за границей, особенно в городках университетских, таких, как Оксфорд, все происходит удивительно спокойно и просто – так что уже в субботу мы договорились встретиться с профессором в кафе – напротив той же знаменитой библиотеки, в которую до сих пор по традиции пускают только студентов мужского пола.
Из-за столика, увидев меня, привстал мужчина лет сорока, с глубоко посаженными живыми глазами и крупным мальчишеским ртом. После обмена приветствиями он спросил:
– Чем могу служить? – В его словах слышался классический выговор человека образованного, но не англичанина – я уже научилась различать такие нюансы. Да он и не был похож на англичанина.
Я честно рассказала, как случайно попала на выставку и как поразил меня портрет, написанный его женой.
– Неужели это любительская работа? – поинтересовалась я.
– И да, и нет. По образованию моя жена юрист и живописи нигде специально не училась. Но выставляется она уже давно, ее работы есть в музеях и Европы, и Штатов. Она выросла в творческой семье – может быть, поэтому… – При последних словах профессор словно немного смутился.
– А этот молодой человек, кто он? – Я знала, что спрашиваю совершенно неприличные для европейца вещи, но была не в силах удержаться.
Райнгау нахмурился.
– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос. Но я вижу, что портрет действительно произвел на вас большое впечатление, и потому, если…
Неожиданно для себя я перебила его – совсем как невоспитанная девочка:
– Видите ли, я не только переводчик, я пишу книги… книги о женщинах с яркими судьбами. Может быть, вы слышали о Патриции Фоулбарт – американской телезвезде? Недавно я написала о ней…
Профессор вскинул на меня удивленные глаза, и на губах его появилась непонятная улыбка.
– В таком случае, – сказал он, – вам действительно стоит встретиться с моей женой. Нет, вы просто обязаны это сделать. Она вернется послезавтра, и непременно сама позвонит вам.
Мы допили кофе, разговаривая о том, о сем. И на протяжении всей беседы профессор время от времени бросал на меня странные косые взгляды.
Потом были два дня плотных репетиций, и я почти забыла и о портрете. Но в воскресенье телефон в моем гостиничном номере зазвонил непривычно рано для Англии, и нежный, почти девичий голос сообщил, что его обладательницу зовут Джанет Райнгау.
– Муж рассказал мне о вас и вашем интересе к моей работе. Благодарю. Русские очень тонко умеют понимать искусство и особенно друг друга.
– Вы хотите сказать, что молодой человек на портрете – русский?!
– О, я имела в виду вообще славян! – воскликнула собеседница. – Мне было бы интересно с вами встретиться. Давайте в университетском парке у Порт-Мидоу, это наш маленький ипподром. Для серьезных разговоров самое подходящее место. Не волнуйтесь, я сама вас узнаю.
Я, разумеется, согласилась.
До встречи оставалось еще достаточно времени, я приехала в Оксфорд пораньше, и ноги снова привели меня в галерею. Портрет «наполовину славянина» по-прежнему смотрел на меня с дикой тоской, чувственный рот, словно только сейчас оторвавшийся от других губ, кривился, как от боли… Но помимо муки, на сей раз я прочитала в темных глазах еще и неукротимую страсть. И была окончательно заинтригована.
От края старого манежа под открытым небом мне навстречу порывисто шагнула высокая тонкая женщина, чьи буйные рыжие кудри были почти неотличимы от развевающихся одежд того же цвета. Она показалась мне похожей на эльфа из английских сказок.
– Я Джанет Райнгау. – Женщина так же порывисто сделала шаг назад. – А моя девичья фамилия – Шерфорд.
Теперь пришлось отступить мне.
– Вы – дочь Патриции?! Но я…
– Представляли меня совсем другой?
– О, нет! – Теперь мне уже казалось, что другой она быть и не может.
Я окончательно растерялась. Но Джанет решительным жестом взяла меня под руку и повела по длинной аллее, уходящей к серебристым куполам елизаветинских церквей.
– Неужели вы действительно написали книгу о маме? Вы, русская, и для русских? Как мама была бы счастлива! Как хорошо, что вы зашли в галерею! – Голос у Джанет был звонким, словно у ребенка, а пальцы, державшие меня под руку, крепкими и горячими. – Но ведь ваша книга не переведена?
Я долго слушала ее взволнованный голос, а перед глазами все стоял портрет. И, наконец, догадки и обрывки соединились в одно целое…
– Джанет! – проговорила я. – Простите, что называю вас так, но мы с вами, наверное, почти ровесницы… Скажите, человек на портрете… тот самый Милош?!
Рука Джанет оторвалась от моей.
– Да.
– Он стал… таким? – Я не могла подобрать подходящего определения.
– Он всегда был таким, – грустно произнесла Джанет. – Только это долгая история. И очень печальная. И неотделимая от меня самой. – И внезапно, как человек разом на что-то решившийся, она энергично взмахнула рукой. – Я давно, уже очень давно не вспоминала о нем, а тут буквально пару недель назад вдруг почувствовала, что должна написать его портрет… Я расскажу вам все с самого начала!
До самого позднего вечера, пока набежавшие тучи не закрыли отражавшуюся в Темзе луну, мы сидели на низкой скамейке у самой реки. Джанет рассказывала, и ее голос нежно звенел в прохладном, насыщенном влагой воздухе.
Полина Поплавская
На столике дымилась уже третья чашка ароматного чаю, и сквозь ее серебристый пар редкие утренние посетители маленького старинного кафе «Четыре масти» на Касл-Грин могли видеть золотую копну тонких вьющихся волос над склоненным девичьим лицом.
Официанты не обращали на эту высокую худенькую девушку никакого внимания, привыкнув к ее частым утренним посещениям. С постоянством не то старушки, не то аристократки она неизменно заказывала крепкий чай и порцию ревеневого пирога и, не дожидаясь, пока принесут заказанное, углублялась в свой толстый блокнот, порой гневно и порывисто кусая колпачок старой паркеровской ручки. Пожалуй, официанты догадывались, что это юное существо прогуливает школу… Но ведь здесь, в кафе, она не накачивалась пивом, бездумно пуская под потолок дым дешевых сигарет, как делало большинство прогульщиков из Университетского колледжа, что располагался неподалеку, а что-то тихо и сосредоточенно писала в своем блокноте. И потому даже хозяин «Мастей», величественный, словно сошедший с какой-нибудь старинной гравюры, мистер Джабенд порой сам подходил к посетительнице и спрашивал, не желает ли она еще чаю.
Джанет Шерфорд, действительно ученицу десятого класса упомянутого колледжа, сжигали муки творчества. В свои почти шестнадцать она открыла для себя Прошлое. То самое Прошлое, без которого культурный человек не мыслит для себя ни настоящего, ни будущего. То Прошлое, которое вдруг объясняет нам наши собственные тайны, открывает неожиданные возможности и окрыляет дерзкими мечтами, давая при этом силу их исполнить.
В отношении такого Прошлого Джанет находилась в весьма привилегированном положении: как-никак она была внучкой четвертого баронета и прямой наследницей Хенеджа Фоулбарта, который в грозном 1588 году, будучи офицером знаменитого флагмана «Арк», участвовал в бою с испанской Армадой. Джанет гордилась и своим баронетством, и своим Прошлым. Несколько раз она даже пыталась заговорить об этом с матерью, но Пат, и без того достаточно равнодушная ко всему, что не было достигнуто ею лично, за долгие годы в Штатах совсем отвыкла от смешных, по ее разумению, разговоров о дворянстве. И тогда девушка обратилась к отцу.
Джанет долго мучилась, прежде чем начать говорить об этом со Стивом: во-первых, она уже вступила в тот возраст, когда общение с родителями, а особенно с отцом, становится не таким уж и простым, во-вторых, у Стива хватало и других забот, как по содержанию в порядке своей огромной телевизионной империи, так и дома, где маленький Фергус, выкарабкавшись из одной болезни, проваливался в другую, а Жаклин подолгу лежала в клиниках, надеясь подарить мужу еще одного ребенка. Ну, а в-третьих, это собственное желание копаться в столь далеком прошлом казалось иногда несколько постыдным и самой Джанет, ибо она боялась, что за ним может скрываться и простая неуверенность в себе, и желание возвыситься над другими. К тому же в последнее время появилась еще одна причина не пускаться с отцом, читавшим ее душу как открытую книгу, в откровенные разговоры. Но об этом последнем обстоятельстве Джанет не разрешала себе рассуждать никогда.
К удивлению и радости девушки, отец пришел в полный восторг от ее интересов и немедленно, по своим каналам, добыл ей доступ в Королевский архив, информация из которого не часто появлялась даже на страницах солидных исторических журналов. Стив даже прилетел на пару дней сам, чтобы собственной рукой привести дочь в святая святых английской истории. И Джанет на всю жизнь запомнила тот ласковый майский день девяностого года, когда они шли со Стивом в обнимку, как влюбленные, по теплому и влажному Лондону, а потом присели передохнуть у памятника маршалу Фошу, все так же не размыкая объятий.
Джанет безумно любила отца и гордилась им – не так, как матерью, которая была все-таки недосягаемой в своем олимпийском всепонимании и спокойствии, а вполне по-земному – пылко, весело, безрассудно. Вот и сейчас она прижалась щекой к его щеке, заросшей лелеемой, по нынешней моде, всегда как бы трехдневной щетиной, и прошептала:
– Держу пари, па, что все вокруг принимают нас за стареющего ловеласа и его юную возлюбленную!
– Ну, за «стареющего» ты сейчас получишь по заслугам, – смеясь, прорычал Стив и щелкнул дочь по прямому точеному носику, – а насчет ловеласа – это ты молодец, я всегда мечтал иметь возлюбленную с такими вот кудрями! – И он, любуясь, провел рукой по ее пышным золотым волосам.
Волосы у Джанет были действительно великолепные. Вообще девушка весьма спокойно относилась к своей внешности, пережив и всеобщие уверения в ее красоте в детстве, и некоторую разочарованность родителей, а особенно бабушки с дедушкой, когда, став подростком, она потеряла былую прелесть и стало ясно, что такой красавицей, какую они себе напредставляли, ей не бывать. Но все же она трезво ценила в себе и пронзительную синеву казавшихся несколько восточными глаз, и летящее, словно обгоняющее само себя, лицо, и пусть немного крупноватый, но чувственный рот… Но главной ее гордостью, конечно, были волосы. Волосы, то сбегающие вниз водопадом, чуть пепельные в лучах скромного утреннего солнца, то медным шлемом облегавшие голову и высокую шею, а то победной короной сверкавшие в красноватых отблесках заката. Волосы, словно жившие своей, отдельной от Джанет жизнью, с которыми у нее порой бывали очень непростые и трогательные отношения…
– …А что там думают люди вокруг, это нам с тобой, майне цаубер медхен,[1]1
Моя сказочная девочка.
[Закрыть] наплевать, честное слово! Ты лучше закрой-ка глаза на секундочку, как в детстве, и представь, что именно в такой же солнечный и тихий майский день Чарльз Говард, первый граф Ноттингемский, барон Эффингам, кузен Елизаветы Первой, полноправный командующий английским флотом – ну, если, конечно, не считать сэра Дрейка и сэра Наукинса – стоял расставив ноги на палубе своего флагмана и решал, то ли повести свои корабли, то есть главную часть флота, к передовым кораблям Дрейка и уйти от юго-западного берега, то ли… м-м-м… поспешить отойти на дистанцию дальнобойной пушки и тихонечко перейти канал. Но тут к нему со всех ног подбежал молодой офицер с выбившимися из-под парика огненно-рыжими волосами и крикнул: «Впереди по курсу неприятельские корабли, сэр лорд лейтенант-генерал Англии!» «Спокойно, Хенедж, спокойно, – пробасил граф, – у нас еще есть время для маневра. А вас за первое сообщение о решающей битве я жалую титулом баронета». И слава Богу, тот юный офицерик не погиб в кровавой морской каше, а стал родоначальником нынешних Фоулбартов, то есть баронов, а сами по себе они воевали еще и во времена Роз…
– Господи, и откуда ты всегда все знаешь!? – восторженно хлопнула в ладоши Джанет. – Чарльз, так тот всегда непременно начнет говорить про политическое значение, историческую обстановку, но за этим не увидишь ни человека, ни события.
– Ну, во-первых, работа у меня такая, а во-вторых, честно говоря, я просто тебе завидую. А потому – на случай исторических штудий – я весь в твоем распоряжении.
– А почему бы мне не заняться и моими ирландскими предками, если уж ты все равно достал мне пропуск в архив?
По лицу Стива пробежало облачко не то грусти, не то сожаления.
– Оставь эту работу Фергу, ведь и малышу надо будет чем-нибудь заняться, когда он подрастет, – отшутился он. Они уже стояли у массивных дверей архива, казавшихся Джанет вратами едва ли не в потусторонний мир, обещавший тем не менее неслыханные и счастливые открытия. – А ты, если, конечно, останется время, покопайся и в рядах неприятеля, то есть, я хотел сказать, просмотри списки дворян, воевавших на стороне испанской Армады. – И в ответ на несколько недоумевающий взгляд синих глаз добавил: – Это уже лично для меня.
– С радостью, па! – И Джанет скрылась в Прошлом, взмахнув на прощанье узкой рукой с изумительно длинными пальцами.
* * *
Эти несколько месяцев не прошли для девушки даром. С упорством, которое в юности еще так трудно разграничить с упрямством, она просиживала в архиве все свободное время, не только доискиваясь до столь нужных ей мелочей и живых подробностей, но и незаметно приучая мозг к дисциплине и ритму подлинного труда. На время была заброшена даже любимая медицина – а Джанет так и не изменила своего решения двухгодичной давности стать врачом. И несмотря на брезгливое ворчание деда, ахи и охи бабушки, откровенное удивление Пат и несколько насмешливое любопытство Стива, она упорно двигалась в нужном направлении.
Первый шаг заключался в том, чтобы не бояться крови, трупов, вывернутых наизнанку внутренностей и тому подобных «грязных» сторон медицины. Джанет повезло: она не только не сломалась на этом первом шаге, но и приобрела благодаря ему новый, так необходимый ей взгляд на вещи. Позапрошлым летом, впервые приехав к родителям в Америку, в Трентон, она попросила Стива сводить ее не куда-нибудь, а в судебно-медицинский морг, где, по ее мнению, можно было сразу увидеть все самое ужасное. Стив про себя чертыхнулся, но все же договорился о столь нестандартной экскурсии.
Они присутствовали на вскрытии, которое производил светило столичной патологоанатомии профессор Штейнберг. Джанет, забыв про сильно надушенный платок, который в последний момент сунула ей Жаклин, вся отдалась наблюдению за точными и скупыми жестами небольших рук профессора в голубых перчатках. Как две птицы, они то взмывали над лежащим на цинковом столе телом, то садились на него, хищно выклевывая что-то, – и вдруг профессор крылообразно взмахнул ими, и перед глазами толпы студентов в полной неприкосновенности предстали человеческие внутренности во всей их разумной законченности и гармонии. По рядам пронесся восхищенный вздох, а Джанет неожиданно и навсегда поняла, что красота была, есть и будет во всем, – надо лишь захотеть ее найти, увидеть и понять. И Стив, глядя на загоревшееся внутренним огнем лицо девочки, понял, что и на этот раз оказался прав, приведя ее в морг, втайне от Пат и под укоризненные взгляды Жаклин. А Джанет в свои четырнадцать с половиной осталась покоренной этой властной силой красоты. Открытие, сделанное ею, было для нее столь значимым, что, несмотря на все трудности в общении, она все же попробовала разобраться в этом вместе с Пат, но та, ценившая в первую очередь совершенство, не смогла или не захотела понять еще до конца не оформившиеся, смутные убеждения дочери, которая почувствовала, что красота и совершенство – далеко не одно и то же…
__________
И вот сейчас, сидя в полупустом утреннем кафе, она мужественно пыталась добыть эту ускользающую красоту: фразы в ее повести о Прошлом, которую она втайне ото всех сочиняла уже полгода, при всей их выстроенности и правильности казались ей мертвыми и уродливыми. Джанет нетерпеливо кусала губы, в глубине души уже сознавая, что у нее ничего не выйдет, ибо еще слишком мал тот мир, в котором она действительно могла чувствовать себя полноправной хозяйкой. А без уверенности в себе – она поняла это, когда начинала учиться петь, – ничего добиться нельзя. И все же с упрямством юности она снова и снова прогуливала школу, заворачивая через два квартала от дома в свое маленькое убежище, и пробовала все заново. Через несколько минут вполне удачного повествования под старым «паркером» неожиданно выплыло слово «ландскнехт», и Джанет, чуть ли не вслух ойкнув, снова отложила ручку, вспомнив о том, что погружение в Прошлое отняло у нее и ее вторую страсть – немецкий язык.
С детства воспитанная на сказках, девочка тянулась ко всему таинственному, смутному, непознаваемому – и немецкая литература предоставляла для этого самое широкое поле. Чего стоил только один человек без тени! Или угольщик со стеклянным сердцем? Или чудовищный, которого тем не менее обожали самые прекрасные девушки?[2]2
Речь идет о персонажах немецких сказок – Петере Шлемиле Шамиссо, Петере Мунке Гауфа и Крошке Цахес Гофмана.
[Закрыть] А от сказок Джанет неизбежно перешла к языку – но не к тому лающему, недолюбливаемому всей Европой, сухому немецкому пруссаков, а к нежному, горловому, похожему на лепет младенца с обилием неправильных «р» и «л» языку южной Германии – языку горного Шварцвальда и лесистой Швабии. Джанет обожала свою учительницу, выкопанную где-то Чарльзом, который уверял, что фройляйн Гетгер помнит еще промотавшихся русских князей в Баден-Бадене. Как бы то ни было, ветхая фройляйн действительно не только не охладила любви своей ученицы, но и научила ее говорить с подлинно южным акцентом. В пятнадцать Джанет уже пробовала писать на немецком стихи. Но желание разобраться в своем Прошлом – что означало для Джанет разобраться в первую очередь в себе – оторвало ее и от этого увлечения.
Пожалуй, на сегодня было достаточно: чай допит, три обязательные странички исписаны, а часовая стрелка подползала к двенадцати – перерыву в занятиях, когда Джанет должна была появиться дома и, по требованию Селии, поесть как следует. Но апрельское солнце за низким окном сияло так маняще и столь редкое над Ноттингемом голубое небо было таким бездонным, что Джанет почувствовала: она не в силах сопротивляться этим соблазнам… И закинув на плечо свой желтый рюкзак свиной кожи, она направилась из кафе отнюдь не к дому, а совершенно в противоположную сторону – по направлению к кладбищу Бассетлоу.
Она шла, чуть раскачиваясь и нелепо выглядя в своем грубовязаном свитере и тонкой длинной юбке, облеплявшей худые ноги в тяжелых шнурованных ботинках. Хаос, царивший в ее душе, неизбежно отражался и на одежде. Джанет хотелось быть то собранной чистенькой яппи,[3]3
Молодежный стиль, подразумевающий предпочтение карьеры всем прочим ценностям.
[Закрыть] то романтической барышней, то роковой женщиной… А иногда ей просто хотелось махнуть на одежду рукой, и, к ужасу родных, именно это она и делала чаще всего. Прошлым летом Пат, не вынеся этой, как она выразилась, безалаберности, даже позвонила Жаклин и попросила придумать для девочки какой-нибудь выражающий ее стиль. Жаклин с жаром взялась за дело, но Джанет, сходив с родителями и братьями в ресторан, дабы как можно больше народу смогло оценить ее новый костюм, очень женственный и неординарный, все же спрятала его на дно чемодана – под одобрительные смешки всех мужчин. Больше всех заливался маленький Фергус, и его счастливый нечленораздельный смех с улыбкой озвучил Милош:
– Ты похожа в нем на взрослую тетку, которая решила прийти поиграть на детскую площадку! А сама по себе ты лучше всех на свете!
И Стивен одобрительно хмыкнул в седые усы.
Джанет вспомнила этот эпизод, и на лице ее, и без того солнечном, появилась нежная улыбка – девушка очень любила своих братьев, подаренных ей, как в сказке, в один день. По крайней мере три раза в году вся семья собиралась или в Ноттингеме, или в Трентоне, и тогда, забросив все, Джанет то возилась с Фергусом, то разговаривала с Милошем, ощущая в общении с ними какую-то успокоенность и завершенность. Ей доставляло просто физическое наслаждение прикасаться к ним, и, сидя где-нибудь плечо к плечу с Милошем и с Фергом на коленях, она на секунду прикрывала глаза и проваливалась в какую-то теплую сладостную темноту. Это были ее мальчики. Это была настоящая жизнь… Но минувшим сентябрем все изменилось.
Даже теперь, представив себе эту сцену, Джанет залилась густым румянцем. Они с Милошем решили устроить Фергу праздник и пешком с коляской отправились в Шервудский лес, где малышу были обещаны всяческие букашки и бабочки. И вот, положив свои длинные, чем-то неуловимо схожие пальцы на ручку коляски, касаясь друг друга узкими бедрами в одинаковых голубых джинсах, оба высокие, тонкие, юные, они шли по улице и порой, наклоняясь к Фергу, смешивали золото и антрацит волос. И вдруг шедшая им навстречу какая-то нелепая тетка в ярко-красном двадцатилетней давности плаще, с восхищением оглядев их, чуть не на всю улицу брякнула на чудовищном кокни:[4]4
Кокни – слэнг рабочих районов Лондона, в более широком смысле – ломаный английский.
[Закрыть]
– Вот голубки-то! И уж сразу видать, у таких где первенький – там скоро жди и второго!
Милош вспыхнул и отдернул руку от коляски, а Джанет осталось только низко-низко наклонить голову, спрятав лицо завесой кудрей. Из ее глаз брызнули злые слезы: одной фразой эта тварь сумела испортить все, все! Между ней и Милошем словно разверзлась бездна. И – прощайте отныне долгие беседы ночами на подоконнике охотничьего зала, и закатные бродяжничанья по мелководьям Делаварского залива, и изматывающие откровения, и счастливые касанья – у нее теперь нет старшего брата, остался лишь красивый студент Женевской балетной школы со странным чужим именем – Милош Мария Навич.
Конечно, прогулка не удалась, и, привезя расхныкавшегося Фергуса домой, они разошлись по разным комнатам. А назавтра Милош уехал в Швейцарию, на прощанье лишь холодно прикоснувшись губами к высокому лбу сестры. Он не приехал даже на Рождество, сославшись на загруженность предпраздничными репетициями, и Стив, печально улыбнувшись, передал дочери маленькую открытку с видом Фирвальштадского озера, на которой стояло всего несколько строк:
«Не обижайся, Нетти, у нас остаются письма и… чувства, которые не изменились, правда? Счастливого Рождества. Твой брат ММН».
* * *
С письмами Милош придумал замечательно, и благодарная Джанет вот уже полгода не только откровенно сообщала брату обо всех своих переживаниях, начиная от ссоры с соседкой по парте хитрюгой Имоджин и заканчивая вопросами о том, что есть истина, но и оттачивала в этих посланиях собственный стиль и тот же немецкий язык. Милош отвечал регулярно, но скупо, и с каждым письмом Джанет все прочнее укреплялась в ощущении, что он чего-то недоговаривает. Она пыталась пробить эту невидимую преграду то открытым напором, то женскими уловками, но тон женевского студента оставался все так же спокоен и, пожалуй, суховат, если вспомнить – а Джанет слишком хорошо их помнила – прошлые страстные, полные юношеского упоения ночные беседы. И порой, отчаявшись вернуть былую откровенность, девушка не отвечала, с удвоенной силой хваталась за учебу, кокетничала с одноклассниками, хотя в глубине души она уже знала, что все это – лишь суррогат, не приносящий настоящего удовлетворения. А в те бессонные ночные часы, когда между тобой и миром нет преграды, сидя на жаркой постели, Джанет с ужасом признавалась себе, что влюблена в собственного брата. И эта тайна, которую она вынуждена была постоянно скрывать не только от близких, но, по возможности, и от самой себя, страшно угнетала ее. Она стала бояться общения с отцом, избегала неусыпного и всегда чем-то обеспокоенного внимания Селии, и только маленький Фергус в их редкие встречи да все принимающий в своей мудрой старости дед давали ей подобие прежнего равновесия.
Четвертый баронет, которому уже перевалило за семьдесят, мог наконец-то больше не беспокоиться о несоответствии баронетства и той, по его меркам, бедности, в которой он провел значительную часть своего существования на грешной земле. Дочь и бывший зять стали, опять-таки по его понятиям, сказочно богатыми людьми, и теперь он в полную силу вкушал прелести жизни настоящего английского дворянина средней руки. Интерес внучки к его предкам льстил ему, и он скорее ради нее, чем ради собственного любопытства, тоже пустился в исторические изыскания. Каждый месяц они с Джанет обменивались добытыми крупицами Прошлого, и эти часы были для обоих настоящим счастьем. Чарльз клал высохшую, почти невесомую руку на голову внучки, отчего Джанет становилось хотя бы на несколько минут просто и светло.
– Боже правый, как ты похожа на свою бабушку! – говорил в такие мгновенья Чарльз. – И какое счастье, что в тебе так много женственного! Красота – лишь удачное сочетание черт, а женственность – это воплотившаяся глубина пола… Патриция, к сожалению, так и не поняла этого. – Четвертый баронет вздыхал и снова углублялся в бумаги.
Вот и сегодня был день обмена найденным, и Джанет спешила на родовое кладбище, чтобы там, в тишине и однообразии, придать своему будущему рассказу достойную форму. На этот раз ее сведения касались Финча Фоулбарта, конюшего лорда Давентри, который, как оказалось, был первым браком женат на испанке из Андалусии, сожженной затем по обвинению в колдовстве во времена Джона Нокса.[5]5
Джон Нокс, род. в 1514 году, пропагандист кальвинизма, фанатик-изувер.
[Закрыть] Впоследствии, стараясь скрыть этот позор, наследники умалчивали злополучный факт, а вот теперь, через четыреста лет, его вытащила на свет из королевских архивов золотоволосая девочка. Это была роскошная новость, и Джанет хотелось подать ее как можно более романтично. Она долго расхаживала по кладбищу, воображая себя то гордой жертвой со спутанными смоляными волосами, то коварным палачом, то раздавленным таким поворотом судьбы мужем несчастной испанки… Проговорив все по нескольку раз, она наконец решила, что рассказ готов и произведет на дедушку самое сильное впечатление. К тому же приближался пятичасовой чай, традицию которого Селия блюла неукоснительно: можно было проспать завтрак, прогулять ланч, пропустить обед и отказаться от ужина, но на файф-о-клок все должны были собираться непременно. И Чарльз, всегда и во всем поддерживавший жену, откашливался в усы, не уставая повторять, что именно такими мелочами и жива старая добрая Англия.
А сегодня, увлекшись старинной историей, Джанет опаздывала – ей даже пришлось взять такси. Но, к ее удивлению, дом встретил ее абсолютной тишиной: даже из кухни, превращенной стараниями Пат и Жаклин в настоящее викторианское обиталище с медными котлами, гирляндами овощей и разномастными, но антикварными чашками, не доносилось ни звука.
Джанет осторожно заглянула туда, но, кроме накрытого стола, не увидела ничего. Она еще раз бросила взгляд на часы, подаренные ей Милошем с его первого зарубежного гонорара, – она опоздала на десять минут. Отхлебнув уже остывшего чаю и так и не сняв с плеча рюкзак, девушка взбежала по лестнице.
– Ба, Ча, да где же вы!? Смените гнев на милость, ведь я опоздала всего чуть-чуть! Зато я расскажу вам потрясающую историю!
