Текст книги "По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1"
Автор книги: Пол Теру
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Даффил сказал:
– Должно быть, Симплон.
– Что ж они свет не включают… – пробурчал я.
И услышал, как Даффил заворачивает недоеденную колбасу в бумагу и заталкивает сверток в угол.
– Что вы планируете делать в Турции? – спросил я.
– Я? – переспросил Даффил, точно купе было битком набито стариками, едущими в Турцию, и каждый ожидал очереди объявить цель своего визита. Помолчав, он проговорил: – Немного побуду в Стамбуле. Потом по стране поезжу.
– По делам или для развлечения? – я умирал от любопытства; в этой тьме, уподоблявшей куне исповедальне, мне было не так совестно донимать его вопросами – он же не видит, как я взволнован. Впрочем, я-то ощущал в его интонациях нервозную уклончивость.
– Всего понемножку, – сказал он.
Толку от этой информации было немного. Я ждал продолжения, но он умолк. Тогда я сам спросил:
– А чем вы, собственно, занимаетесь, мистер Даффил?
– Я? – снова переспросил он, но прежде чем я успел ему ответить с сарказмом, на который он напрашивался, поезд выехал из туннеля, в купе хлынул солнечный свет, и Даффил проговорил:
– Наверно, уже Италия.
И надел свою твидовую кепку. Видя, что я ее рассматриваю, он сообщил:
– Я ее много лет ношу. Одиннадцать лет. Когда надо, просто отдаю в химчистку. Купил в Барроу-на-Хамбере.
Тут он достал свой сверток с колбасой и вернулся к трапезе, прерванной из-за Симплонского туннеля.
В девять тридцать пять мы остановились на итальянской станции Домодоссола. Мужчина с тяжело нагруженной тележкой торговал едой и разливал кофе из кувшина. В ассортименте были фрукты, хлеб, булочки, колбаса нескольких сортов и наборы для ленча, содержавшие, по его словам, tante belle cose [9]9
tante belle cose (итал.) – «столько прекрасных вещей».
[Закрыть]. Вино тоже имелось. Один англичанин (он нам представился как Молсуорт), купил бутылку «Бардолино» и («так, на всякий случай») три «Кьянти». Я купил по одной «Орвьето» и «Кьянти», а Даффил взялся было за бутылку кларета.
– Пойду отнесу в купе, – сказал Молсуорт. – Возьмите мне набор для ленча, хорошо?
Я купил два набора для ленча и несколько яблок.
Даффил сказал:
– Английские деньги. У меня деньги только английские.
Итальянец выхватил из его руки фунтовую купюру и дал сдачу лирами.
Тут опять подошел Молсуорт и сказал:
– Яблоки обязательно надо мыть. Здесь холера.
Снова окинув взглядом тележку, он заметил: – Возьму-ка лучше два набора для ленча. Мало ли что.
Меж тем как Молсуорт покупал еще еды и вторую бутылку «Бардолино», Даффил заявил:
– Я ехал этим поездом в двадцать девятом году.
– Тогда на нем стоило ездить, – откликнулся Молсуорт. – Да, в прежние времена это был всем поездам поезд.
– Сколько мы здесь будем стоять? – спросил я.
Никто не знал. Молсуорт крикнул станционному жандарму:
– Послушайте, Джордж, мы скоро поедем?
Тот пожал плечами, и в эту самую секунду поезд, дернувшись, пополз назад.
– Может быть, пора садиться? – спросил я.
– В обратную сторону катится, – сказал Молсуорт. – Наверно, на другой путь переводят.
– Andiamo [10]10
Andiamo (итал) – «идемте», «давайте».
[Закрыть], – сказал жандарм.
– Итальянцам нравится рядиться в форму, – проговорил Молсуорт. – Поглядите-ка на него. Но форма у них всегда кошмарная. Верно говорят, нация школьников-переростков. Вы это нам, Джордж?
– По-моему, он хочет сказать, чтобы мы садились, – сказал я. Поезд перестал ехать задним ходом. Я мигом вскочил в тамбур и оглянулся. Молсуорт с Даффилом топтались на перроне.
– У вас пакеты, – говорил Даффил. – Идите первым.
– Ничего-ничего, – отвечал Молсуорт. – Лезьте вы.
– Но у вас пакеты, – повторил Даффил, достал из кармана плаща трубку и начал посасывать мундштук. – Идите, – он посторонился, уступая дорогу Молсуорту.
– Вы уверены? – спросил Молсуорт.
Даффил сказал:
– Тогда – в двадцать девятом – я не доехал до конечной. Только после второй войны удалось… м-да, – он снова засунул трубку в рот и улыбнулся.
Молсуорт поставил ногу на нижнюю ступеньку подножки и начал подниматься – медленно, ведь он нес бутылку вина и второй пакет с ленчем. Даффил ухватился за поручень, но тут поезд тронулся, и он разжал руки. Просто опустил их по швам. Двое железнодорожников, подскочив к нему, подхватили его под руки и повлекли по платформе к подножке нашего девяносто девятого вагона. Даффил задергался, выскальзывая из объятий итальянцев, и отшатнулся; полуобернувшись к поезду, он криво улыбнулся ускользающей двери. Со стороны он казался столетним стариком – никак не моложе. Поезд, разгоняясь, промчался мимо.
Больше я мистера Даффила не видел. Когда мы покупали еду на платформе в Милане, Молсуорт сказал:
– Пойдемте в вагон. А то здесь у них и даффилировать недолго.
Чемодан и свертки соседа я оставил у дежурного по вокзалу в Венеции, приложив к ним записку, и часто гадал, воссоединился ли с ними хозяин, добрался ли до Стамбула.
О себе мистер Даффил рассказал немного, но в том числе упомянул, что живет в графстве Линколншир, в Барроу-на-Хамбере.
Деревушка оказалась крохотная: церковь, неширокая главная улица, усадебный дом да несколько магазинов. Атмосфера монотонной сельской жизни, однообразная, как гудение шмеля, медлительно перелетающего с цветка на цветок. Сюда никто никогда не приезжает; люди только уезжают и не возвращаются.
На улице мне попался человек.
– Извините, вы случайно не знаете мистера Даффила?
– А вон – магазин на углу, – кивнул он.
Вывеска гласила: «СКОБЯНЫЕ ТОВАРЫ ДАФФИЛА». Но дверь была заперта. В витрине белела картонка с надписью: «Уехал на отдых».
– Проклятье, – сказал я вслух.
Мимо шла дама. Увидев, что я расстроен, она поинтересовалась, не нужно ли мне показать дорогу. Я сказал, что ищу мистера Даффила.
– Он будет только через неделю, – ответила она.
– Куда он теперь уехал? – спросил я. – Надеюсь, не в Стамбул?
– Вам нужен… Ричард Даффил? – спросила она.
– Да, – подтвердил я.
Она закрыла лицо рукой, и, прежде чем она заговорила, я догадался, что его нет в живых.
– Его звали Ричард Катберт Даффил. Он был чрезвычайно неординарный человек, – рассказала миссис Даффил, жена его брата Джека. Жила она в Глиндборне, в коттедже прямо за погостом. Она не спросила, кто я такой. Ей показалось совершенно естественным, что кто-то наводит справки о жизни этого странного человека, умершего двумя годами раньше в возрасте семидесяти девяти лет. Он был ровесник века – когда он отстал от «Восточного экспресса» в Домодоссоле, ему было семьдесят три. Миссис Даффил спросила:
– Вы знаете, какую увлекательную жизнь он прожил?
– Я о нем вообще ничего не знаю, – ответил я, ничуть не лукавя. Тогда я знал только его имя и местожительство.
– Он из Барроу – тут и родился, в флигеле Холла. Холл – это такая усадьба была. Отец Ричарда работал садовником, а мать горничной. Это же было в старые времена, когда еще держали прислугу. Мистер Апплеби, хозяин Холла, владел всей округой, ну, а Даффилы, конечно, были простые слуги, совсем небогатые…
Но Ричард Даффил был блестяще одарен. Закончив в одиннадцать лет местную начальную школу он, воодушевляемый ее директором, продолжил образование в реальном училище в Гулле. У него оказались замечательные способности к математике, но и иностранные языки ему легко давались. Еще в Гулле, подростком он выучил французский, латынь, немецкий, русский и испанский. Но в двенадцать лет он потерял отца и замкнулся в себе. Мистер Апплеби принимал участие в судьбе мальчика, но тот предпочитал просто сидеть дома – читал, делал уроки, либо совершал Долгие пешие прогулки в одиночестве.
На досуге он много купался. Плавал отлично, и однажды благодаря этому прославился. Как-то летом в 1917 году он пошел купаться с приятелями на карьер, прозванный «Кирпичные Ямы». Вдруг один из ребят, некто Хаусон, начал барахтаться, вскрикнул и исчез в мутной воде. Даффил несколько раз нырял, пока не вытащил Хаусона на поверхность и не дотащил до берега. Спустя несколько дней в гулльской газете появилась заметка под названием «Отважный поступок юноши из Барроу».
Даффил был бойскаутом, и организация удостоила его награды – Серебряного креста за храбрость. Впервые в истории этот орден получил скаут из Линкольншира. Через несколько месяцев «Фонд Героев» Эндрю Карнеги вручил Даффилу серебряные часы «за благородство» и некую сумму – «пособие нахальнейшее образование и устройство в жизни».
В 1919 году он – совсем еще мальчик, свободно владеющий полудюжиной языков, – поступил на службу в аппарат Межсоюзнической комиссии Антанты по вопросам плебисцита и был командирован в город Алленштейн [11]11
Алленштейн – ныне Ольштын (Польша).
[Закрыть], относившийся тогда к Восточной Пруссии. Нужно было разбираться с последствиями Первой мировой войны: решать судьбу военнопленных, обеспечивать работу Особого суда. В последующие несколько лет Даффил выполнял те же обязанности в Клагенфурте (Австрия) и Оппельне (он же Ополе – это город в Верхней Силезии, ныне входящей в состав Польши). Затем перебрался в Берлин, устроившись работать в знаменитую международную аудиторскую фирму «Прайс Уотерхаус». В Берлине Даффил провел десять лет, но в 1935-м неожиданно уволился и уехал – практически сбежал, как уверяли некоторые, – в Англию.
Он придерживался левых убеждений. Берлинские друзья подозревали, что он собирает информацию для британской разведки. («Нельзя было не чувствовать, что из него вышел бы идеальный агент», – сказал мне один из старых приятелей Даффила). Как бы то ни было, его внезапный отьезд расценили как бегство от германской контрразведки или штурмовиков. Но он благополучно вернулся на родину и даже сумел вывезти из Германии весь свой капитал («На редкость отчаянный и ловкий трюк, – сказал мне другой его приятель. – Состояние у него было немаленькое»).
По догадкам знакомых, после этого у него, возможно, случился нервный срыв. Целый год о Даффиле не было ни слуху, ни духу, но в 1936-м он вновь всплыл уже в качестве главного бухгалтера одной американской киностудии. В рекомендательном письме, выданном ему через два года, упоминалось, что Даффил «досконально знает различные аспекты кинопроизводства». С 39-го по 45-й – опять лакуна, определенно связанная с войной, – но где, собственно, обретался Даффил? Этого мне никто не смог сказать. Его брат заметил: «Ричард никогда не говорил с нами ни о своей работе, ни о путешествиях по миру».
В конце 40-х он, по-видимому, вернулся в «Прайс Уотерхаус» и объездил всю Европу, побывал в Турции и Египте, вновь повидал Германию, посетил Швецию и Россию («лидеров этих стран он ценил чрезвычайно высоко»).
Уйдя на пенсию, он продолжал путешествовать. Женат никогда не был. Всю жизнь прожил один. Но любительские фотокарточки, которые он хранил, свидетельствуют, что одевался он с форсом: жилет, брюки-гольф, кашемировое пальто, фетровая шляпа, галстук с булавкой. Щеголям свойственно напяливать на себя много всего лишнего. Судя по фотографиям, Даффил этим тоже грешил; а на голове у него непременно красовалась шляпа.
Мне сказали, что он носил парик, похожий на вязаный половик и топорщившийся на затылке, потому что когда-то перенес трепанацию черепа. «Ему доводилось играть в теннис в Каире». Он ездил туристом в Восточную Европу – отдыхал на социалистический манер. Ненавидел Гитлера. По словам одного из его старых друзей, он был человек мистического склада: увлекся учением Гурджиева, сблизился с крупным специалистом по этой части Джоном Годолфином Беннетом. «Через некоторое время Ричард безумно заинтересовался дервишами, – рассказала мне вдова Беннета. – Вот зачем Даффил ехал в Стамбул, – пояснила она. – Чтобы возобновить знакомство с кружащимися дервишами!»
Но больше всего мне хотелось знать, что с ним сталось после того, как «Восточный экспресс» отошел от перрона в Домодоссоле.
Он вышел из вагона на станции, – сказала миссис Даффил. – На какой, он мне не говорил. Багаж оставил в купе. А поезд вдруг отправился. Он спросил, когда будет следующий. Сказали, в пять. Он подумал: «Ничего, всего-то несколько часов». Но он неправильно понял: думал, речь идет о пяти часах вечера, а они имели в виду пять утра – завтрашний день. Он всю ночь промучался, а на следующий день доехал… какой это был город? Венеция? – Значит, доехал до Венеции, забрал багаж (свертки, которые я препоручил controllore [12]12
Controllore (итал.) – контролер, здесь администратор вокзала.
[Закрыть]) и в конце концов оказался в Стамбуле.
Значит, все-таки доехал!
Я рассказал миссис Даффил, кто я и как познакомился с мистером Даффилом.
– О, я же читала вашу книгу! – воскликнула она. – У наших соседей сын – такой книгочей! Он нам про нее и рассказал. Говорит: «Посмотрите обязательно – по-моему, это о нашем мистере Даффиле». Ее в Барроу все прочитали.
Мне не терпелось выяснить, читал ли книгу сам мистер Даффил.
– Я хотела ее ему показать, – сказала миссис Даффил.
– Специально приберегла один экземпляр. Но когда он нас навестил, ему нездоровилось. До книги руки не дошли. А когда он в следующий раз приехал, я про нее просто забыла. А это был, в сущности, последний раз. С ним случился удар, и он больше уже не оправился. Постепенно угас. И умер. В общем, так он книги и не видал…
«И слава Богу!» – подумал я.
Каким интересным человеком был незнакомец, с которым я делил купе! В вагоне «Восточного экспресса» он показался мне болезненным, дряхлым, странноватым типом, не чуждым паранойи. «Типичный англичанин», – подумалось мне. Но теперь я узнал, насколько он выделялся из толпы: он был храбр, великодушен, замкнут, находчив, блестяще одарен, одинок. Он спал и храпел на верхней полке моего купе, – этим и ограничилось все наше знакомство. Но теперь, узнавая о нем все больше, я все сильнее по нему тосковал. Общаться с ним лично – о, это была бы великая честь, но даже если бы мы сдружились, он никогда бы не подтвердил того, что я обоснованно заподозрил, – не признался бы, что почти наверняка работал на разведку.
Югославия за окном вагона
Женщины попадались, но только пожилые, замотанные платками от жаркого солнца, гнущие спину на истоптанных пшеничных полях, – они холили с зелеными лейками, словно бы прикованные к ним, и поливали посевы. Местность была пересеченная, со множеством низин, низкая, пыльная, еле-еле кормившая немногочисленную домашнюю скотину – не больше пяти недвижно застывших коров да пастух, опершись на посох, наблюдает, как они медленно изнемогают от голода, наблюдает с таким же видом, как пугала – пара пластиковых пакетов на хлипкой палке – наблюдают за жалкими полями с капустой и перцем. Подальше, за рядами голубоватых кочанов, розовый поросенок бился рылом в неструганые доски ограды, пытаясь вырваться из крохотного загона, а между некрашеными стойками ворот на заброшенном футбольном поле устроилась корова. Связки остроконечных стручков красного перца, похожие на букеты пуансеттий, сушились на солнце перед домами в краях, где удел крестьянина брести вслед за волом, который тащит деревянный плуг или борону, а иногда перевозить охапки сена на вихляющемся велосипеде. Пастухи были не просто пастухи, а часовые, охраняющие маленькие стада от разбойников; четыре коровы и при них женщина, трех серых свиней гонит мужчина с дубинкой, хилые куры под присмотром хилых ребятишек. (А мне говорили: «У нас в Югославии есть три радости: свобода, женщины и вино») Женщина на поле поднесла ко рту фляжку с водой, сделала большой глоток и, снова наклонившись, вернулась к своим снопам. Большие крутобокие желто-бурые тыквы возлежат среди увядших лоз; люди включают насосы или, наваливаясь на длинные шесты, достают воду из колодцев; стога высокие и тощие, грядки с перцем в самых разных стадиях спелости – вначале я принял их за цветники. Атмосфера нерушимой тишины, глухого сельского захолустья, в которую лишь на миг врывается поезд. Проходит час, второй, третий – а за окном все то же, а потом все люди пропадают, и становится не по себе: дороги без машин и велосипедов, домики с пустыми окнами на краю пустых полей, деревья гнутся под тяжестью яблок, но никто их не собирает. Может быть, час неподходящий – полчетвертого пополудни – или слишком жарко? Но где те люди, которые сметали эти стога и тщательно разложили для просушки перец? Поезд катит дальше – в этом бездумном продвижении и состоит красота поезда – но и дальше та же история. Шесть аккуратных ульев, останки паровоза – вокруг трубы гирлянда из полевых цветов, вол, ожидающий на переезде. В знойной дымке в мое купе набивается пыль; а в головных вагонах развалились на сиденьях турки, храпящие с приоткрытыми ртами. Их дети, лежа на отцовских животах, бодрствуют. У всякого моста через реку – выщербленные пулями кубические дзоты из кирпича, выстроенные хорватами словно бы в подражание «башням Мартелло» [13]13
«Башни Мартелло» – небольшие оборонные форты, возводившиеся в XIX веке британцами на побережьях.
[Закрыть]. Одного человека я все-таки увидел: человека без головы. Он нагибался к земле на поле, еле заметный за колосьями выше человеческого роста; может, я и других проглядел оттого, что на фоне своего урожая они кажутся карликами?
Перед Нишем произошла драма. На шоссе недалеко от путей люди, расталкивая друг друга, рассматривали лошадь с хомутом на шее, которая все еще была запряжена в нагруженную телегу, но валялась на боку, мертвая, в грязной луже. Очевидно, в этой-то грязи телега и завязла. Пытаясь ее сдвинуть, лошадь умерла от разрыва сердца. Это случилось только что: дети подзывали друзей, какой-то мужчина, бросив велосипед, бежал смотреть, а чуть дальше другой, справляющий нужду у забора, с любопытством вытягивал шею. Вся сцена точно сошла с полотна какого-нибудь фламандца, где парень с расстегнутой ширинкой был бы одной из самых колоритных фигур. Рама вагонного окна, отделив этот фрагмент от окружающего мира, превратила его в картину. Человек у забора стряхивает с члена последние капли и, подтянув мешковатые штаны, рысью срывается с места; шедевр готов.
«Ненавижу достопримечательности», – сказал Молсуорт. Мы стояли у окна в коридоре. Меня только что отчитал югославский полицейский за то, что я сфотографирован паровоз. В лучах вечернего солнца, среди пыльных вихрей, которые взвивались из-под ног тысяч пассажиров, спешащих с работы на пригородные поезда, паровоз стоял, окутанный величественными клубами голубого дыма и облаками золотых мошек. Теперь же мы ехали по скалистому ущелью на перегоне Ниш-Димитровград. По мере движения точка обзора менялась, и утесы как бы передвигались вслед за нами, иногда образуя симметричные композиции – так, разглядывая укрепления разрушенного замка, различаешь остатки кладки. Похоже, это зрелище надоело Молсуорту, и он нашел нужным объяснить, в чем причины его скуки. «Шляешься с путеводителем, язык на плечо, – продолжал он, помолчав. – Вслед за этими ужасными стадами туристов по церквям, музеям и соборам. Зашел-вышел, зашел-вышел. Я лишних движений не люблю: нашел удобное кресло и сиди, впитывай страну».
Сумерки в Центральной Турции
В Центральной Турции сумерки – самый умиротворенный час: к синему бархату небес приколото несколько ярких звезд, силуэты гор черны, что вполне вписывается в общую цветовую гамму, а лужи у водоразборных колонок на деревенских улицах мерцают и расплываются, точно пролитая ртуть. Но смеркается быстро, и становится темно, хоть глаз выколи, и об изнурительной дневной жаре напоминает только запах раскаленной, еще висящей в воздухе пыли.
– Мистер? – обращается ко мне зеленоглазый проводник-турок, идущий в тамбур запирать дверь спального вагона. Он воображает, что в остальной части поезда полно грабителей.
– Да?
– Турция хорошая или плохая?
– Хорошая, – сказал я.
– Спасибо, мистер.
Хиппи раскинулись на сиденьях, вытянув ноги почти на всю ширину купе, облапив друг дружку. За ними, сцепив руки на коленях, изумленно наблюдают соседки-турчанки, закутанные в темные покрывала-яшмаки. Периодически какая-нибудь влюбленная парочка, держась за руки, покидает купе и идет совокупляться в туалет.
Но большинство едет туда впервые, и к их лицам приросла гримаса оторопи, дурных предчувствий. Сразу видно, сбежали из дома. Предчувствия не были зряшными: у меня не было и тени сомнения, что молоденькие девчонки, которых в этих временных племенах было большинство, неизбежно окажутся на досках объявлений американских консульств в Азии – точнее, окажутся их лица, переснятые с любительских карточек или с портретов, сделанных в день окончания школы, и снабженные подписями «НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА!» или «МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ ГДЕ-ТО ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ?». Таковы были адепты младшей ступени. Они старались держаться около вождей, которых сразу было видно по одежке: выцветший наряд дервиша, потертая сумка через плечо, украшения – серьги, амулеты, браслеты, бусы. Статус определялся исключительно опытом, и по одному звуку – по бряцанью в коридоре – можно было установить, кто вожак данной конкретной стаи. Такое вот социальное устройство, известное не понаслышке любому зулусу.
Я попытался расспросить, куда они едут. Это оказалось непросто. В вагон-ресторан они ходили редко, все время дремали, в спальные вагоны класса люкс их не допускали. Некоторые стояли у окон в проходе, погрузившись в забытье – так действуют на путешественника турецкие пейзажи. Я помаленьку пододвигался к ним и задавал вопрос о планах. Один даже не обернулся. Это был мужчина лет тридцати пяти с пропыленными волосами, в футболке с надписью «Moto Guzzy» [15]15
«Мото Гази» – марка итальянских мотоциклов.
[Закрыть]и маленькой золотой сережкой в ухе. Небось продал мотоцикл, чтобы купить билет в Индию. Стиснув подоконник, он созерцал пустые рыжевато-желтые равнины. Мне он ответил одним словом:
– Пондичери.
– Ашрам?
Неподалеку от Пондичери на юге Индии расположен Ауровилль – построенный по единому проекту поселок типа Левиттауна [16]16
Левиттаун – первый в истории США поселок, где велось массовое жилищное строительство по единому плану (1947–1951). Стал образцом для застройки пригородов в последующие годы. В переносном смысле – символ типового однообразия.
[Закрыть], но при этом населенный мистиками и посвященный памяти Шри Ауробиндо. В то время там правила «Мать» – любовница гуру, девяностолетняя француженка.
– Да, хочу там прожить сколько получится.
– И сколько же?
– Хоть двадцать лет, – он покосился на деревню, мелькнувшую за окном, и добавил: – Если разрешат.
Именно таким тоном, со смесью благочестия и высокомерия, люди заявляют, что призваны Богом. Но в Калифорнии у Мотогаззи остались жена и дети. Любопытно: он сбежал от детей, а некоторые девушки из его табунка – от родителей.
Другой хиппи сидел на открытой подножке вагона, болтая ногами в воздухе, и грыз яблоко. Я спросил, куда он едет. «Может, в Непал, – погляжу, как там, – сказал он и откусил кусок. – Или на Цейлон, если в кайф будет» – и откусил еще кусок. Наша планета для него все равно что яблоко в его руке – яркая, маленькая, доступная, она существует только для того, чтобы он распоряжался ей по своему желанию. Оскалив ослепительно белые зубы, он откусил еще кусочек: «А может, и на Бали, – и заработал челюстями. – Или в Австралию, – покончив с яблоком, он швырнул огрызок в придорожную пыль. – А вам зачем – книгу пишете, что ли?».
