Текст книги "По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1"
Автор книги: Пол Теру
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Борхес
На лестничной клетке на шестом этаже я увидел медную табличку с именем «Борхес». Я позвонил в дверь. Мне открыл мальчик лет семи и, увидев меня, от смущения начал сосать палец. Это был сын горничной – пышной индеанки из Парагвая, которая пригласила меня войти и оставила в прихожей наедине с крупным белым котом. В прихожей горел тусклый светильник, но остальные комнаты были погружены в темноту. Тут я вспомнил, что Борхес слепой.
Меня снедало любопытство, и я не стал топтаться на месте, а прокрался в тесную гостиную. Шторы были задернуты, ставни закрыты, но я смог разглядеть канделябр, фамильное серебро, которое Борхес упоминает в одном из своих рассказов, несколько картин, старые фотографии и книги. Мебели было мало: у окна диван и два кресла, к стене придвинут обеденный стол, да книжные стеллажи, занимающие полторы стены. Что-то мазнуло меня по ногам. Я зажег свет: ага, кот. За мной увязался.
На полу не было ковра – неровен час, слепец споткнется. Мебель расставлена так, чтобы ничего не приходилось огибать. Паркет надраен до зеркального блеска: нигде ни пылинки. Картины – какие-то невыразительно-размытые. Гравюры – наоборот, чрезвычайно четкие. Я опознал в них «Виды Рима» Пиранези. Самой «борхесовской» по духу из них была «Пирамида Цестия» – отличная вышла бы иллюстрация к его сборнику «Вымыслы». Бьянкони, биограф Пиранези, назвал его «Рембрандтом руин». «Я все время должен изобретать нечто грандиозное, – говорил Пиранези.
– Если бы мне заказали проект новой Вселенной, у меня, верно, хватило бы безумия согласиться». Так мог бы сказать о себе и Борхес.
Книги были самые разные. Один угол уставлен «эври-мэновскими» томиками классиков в английском переводе: Гомер, Данте, Вергилий. Несколько полок со стихами, расставленными безо всякой системы: Теннисон и Е. Е. Каммингс, Байрон и По, Вордсворт и Харди. Справочники: «Английская литература» Харви, «Оксфордская книга цитат», несколько словарей – в том числе доктора Джонсона – и старинная энциклопедия в кожаном переплете. Изысканных подарочных изданий тут не было: корешки обтрепанные, обложки выцветшие, зато чувствовалось, что эти книги читаны и перечитаны вдоль и поперек. Из них торчали бумажные закладки. Чтение меняет облик книги. Прочитанная книга непременно теряет свой первозданный вид: каждый читатель оставляет на ней свой уникальный отпечаток. Одна из прелестей чтения – в том, чтобы примечать, как изменяются страницы, чувствовать, как, одолевая книгу, присваиваешь ее.
В коридоре послышалось шарканье ног и отчетливое кряхтение. Из тускло освещенной прихожей, прижимаясь к стене, появился Борхес. Одет он был не по-домашнему – темно-синий костюм с темным галстуком, черные ботинки, зашнурованные нетуго. Из кармана свисала цепочка карманных часов. Он оказался выше ростом, чем я ожидал. В его чертах было нечто английское: бледность кожи, суровый абрис лба и подбородка. Его припухшие глаза смотрели пристальным, но невидящим взглядом. И все же, если не обращать внимания на неуверенную походку и слегка дрожащие руки, Борхес выглядел человеком крепкого здоровья. В его движениях была какая-то сосредоточенная выверенность, свойственная аптекарям. Кожа у него была чистая – никакой «старческой гречки» на руках, на лице четко выдавались желваки. Мне говорили, что ему «наверно, лет восемьдесят». Точнее, тогда ему шел восьмидесятый год, но выглядел он на десять лет моложе. «Когда ты будешь в моих летах, – говорит он собственному двойнику в своем рассказе „Другой“, – ты почти полностью потеряешь зрение. Сможешь распознавать желтый цвет, тень и солнце. Но не волнуйся. Постепенный приход слепоты – не трагедия. Это как медленное сгущение летних сумерек».
– Да, – сказал он, нашаривая мою руку. Пожал ее, провел меня к одному из кресел. – Пожалуйста, садитесь. Здесь где-то есть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя, как дома.
Он говорил так быстро, что, пока он не умолк, я и не приметил его акцента. Казалось, он все время затаивает дыхание. Он выпаливал фразу за фразой, как бы впопыхах, но без заминки, если только не начинал новую тему. Тогда, заикаясь, он воздевал дрожащие руки, словно бы вытаскивал, из воздуха предмет беседы и по мере рассуждений вытряхивал из него мысли.
– Вы из Новой Англии, – сказал он. – Это чудесно. Лучшей родины и быть не может. Оттуда все пошло: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Готорн, Лонгфелло. Это они все начали. Без них ничего бы не было. Красивые места. Я там бывал.
– Да, я знаю – читал ваше стихотворение, – сказал я. Стихотворение Борхеса «Новая Англия, 1967» начинается с фразы: «Иные сны ко мне приходят ныне…» [68]68
Перевод Б. Дубина //Борхес Хорхе Луис, Собрание сочинений в 4-х томах, том 2, СПб., «Амфора», 2005, с. 645
[Закрыть]
– Да, да, – сказал он, нетерпеливо всплеснув руками – казалось, он встряхивает в кулаке игральные кости. О своем творчестве он упорно не желал говорить; мне даже показалось, что он презирает то, что написал сам. – Я читал лекции в Гарварде. Ненавижу читать лекции – а преподавать люблю. В Штатах мне понравилось, понравилась Новая Англия. И Техас – это нечто необыкновенное. Я был там с моей матерью. Она была уже стара, ей перевалило за восемьдесят. Мы съездили в Аламо.
Мать Борхеса умерла незадолго до пашей встречи, в прекрасном возрасте – на сотом году жизни. В ее комнате все сохраняется в неприкосновенности.
– Вы знаете Остии? – спросил меня Борхес.
Я сказал, что проехал по железной дороге от Бостона до Форт-Уэрта и что Форт-Уэрт меня не особенно впечатлил.
– Надо было ехать в Остин, – сказал Борхес. – Все остальное – Средний Запад, Огайо, Чикаго – для меня пустое место. Сэндберг – поэт Чикаго, но кто он такой? Просто крикун – он все заимствовал у Уитмена. Уитмен был великий поэт, а Сэндберг – никто. Ну, а прочее… – проговорил он, словно бы отшвырнув воображаемую карту Северной Америки. – Канада? Скажите мне, что дала Канада? Ничего. Зато Юг – это интересно. Какая жалость, что южане проиграли Гражданскую войну – вы об этом не сожалеете, а?
Я сказал, что по моему мнению, поражение Юга было неизбежно. Южане жили вчерашним днем и почивали на лаврах, и теперь в Штатах о Гражданской войне забыли все, кроме них. На Севере об этой войне не говорят никогда. Если бы Юг победил, нам не пришлось бы выслушивать все эти томительные воспоминания о Конфедерации.
– Конечно, они о ней говорят, – сказал Борхес. – Для них это была катастрофа, фиаско. Победить они не могли никак – с промышленностью у них было туго, чисто аграрная была территория. Но вот о чем я задумываюсь – так ли ужасно поражение? Где-то в «Семи столпах мудрости» Лоуренс говорит о «постыдности победы», не так ли? Южане были храбры, но получаются ли из храбрецов хорошие воины? Как по-вашему?
Чтобы хорошо воевать, одной храбрости недостаточно, – сказал я, – как хорошему рыбаку недостаточно одного терпения. Смельчаки порой не обращают внимание на опасности, и чрезмерная храбрость, не уравновешенная осторожностью, может стать фатальной.
– Но военных люди уважают, – сказал Борхес. – Потому-то об американцах весь мир вообще-то невысокого мнения. Будь Штаты не торговой империей, а могущественной милитаристской державой, перед ней бы благоговели. Кто уважает бизнесменов? Никто. Люди смотрят на Штаты и видят сплошных коммивояжеров. Видят – и смеются.
Он всплеснул руками, что-то цапнул из воздуха и сменил тему. – Как вы попали в Аргентину?
– Побывал в Техасе, а потом поехал поездом в Мексику.
– И как вам Мексика?
– Разруха, но симпатично.
Борхес сказал: «Я не люблю ни Мексику, ни мексиканцев. Это ярые националисты. Испанцев ненавидят. Что с ними станется в будущем, если они так настроены? Между тем, у них ничего нет за душой. Они просто играют – играют в националистов. Но особенно им нравится разыгрывать из себя краснокожих. Играть они обожают. У них ровно ничего нет, ничего. А воевать они не умеют, верно? Солдаты из них никудышные – мексиканцы проигрывают все войны. Посмотрите, чего смогла добиться в Мексике горстка американских солдат! Нет, Мексика мне ничуть не нравится».
Помолчав немного, он подвинулся ко мне поближе. Выпучил глаза. Нащупал мою коленку и побарабанил по ней, подчеркивая важность своих слов.
– Я этим комплексом не страдаю, – продолжал он, – не питаю ненависти к испанцам. Правда, англичане мне ближе. Когда в пятьдесят пятом я потерял зрение, то решил заняться чем-нибудь совершенно новым для себя. И я выучил англосаксонский. Вот послушайте…
Он продекламировал по-англосаксонски «Отче наш» с начала до самого конца.
– Это был «Отче наш». А теперь вот это – это знаете?
И он процитировал начало «Морестранника» [69]69
«Морестранник» – стихотворение неизвестного поэта на староанглийском языке, дошедшее до нас благодаря рукописному сборнику «Эксетерская книга», который был составлен около 975 года.
[Закрыть].
– Это называется «Морестранник», – сказал он. – Разве не прекрасно? Во мне есть английская кровь. Моя бабушка была родом из Нортумберленда, а другие наши родственники – из Стаффордшира. «Мы, англичане, – саксонцы, кельты и датчане», – так, кажется? [70]70
Цитата из Альфреда Тенниссона.
Приведен подстрочный перевод.
[Закрыть]Дома мы всегда говорили по-английски. Отец со мной говорил по-английски. Может быть, я отчасти норвежец – в Нортумберленд приходили викинги. Да, Йорк… Йорк красивый город, верно? Там мои предки тоже жили.
– Робинзон Крузо был родом из Йорка – сказал я.
– Правда?
– «Я родился в каком-то там году в городе Йорке в зажиточной семье…»
– Верно, верно. Я запамятовал.
Я сказал, что по всему северу Англии распространены норвежские фамилии – например, Торп. Это и фамилия, и топоним.
Борхес сказал: – Как немецкое Dorf.
– Или голландское dorp...
– Занятно. Вы знаете, я ведь сейчас пишу рассказ о человеке по фамилии Торп.
– В вас проснулась кровь нортумберлендских предков.
– Может быть. Англичане – чудесные люди. Но робкие. Они не стремились создавать империю. Им это навязали французы и испанцы. И вот они получили свою империю. Она была великолепна, верно? Как много они после себя оставили. Смотрите, что они дали Индии – Киплинга! Одного из величайших писателей.
Я сказал, что некоторые рассказы Киплинга – всего лишь сюжет, или упражнение в сочинительстве на ирландском диалекте, или вопиющая нелепость, вроде кульминации «Конца пути», где человек сфотографировал чудище на сетчатке глаза мертвеца и, проявив негатив, тут же его уничтожил – настолько страшно было смотреть на снимок. Но как могло чудище отпечататься на сетчатке?
– Не важно – Киплинг во всем хорош. Мне больше всего нравится «В Антиохии, в тамошней церкви». Чудесная вещь. А какой блестящий поэт! Я знаю, вы со мной согласны, – я читал вашу статью в «Нью-Йорк таймс». Пойдемте, – сказал он, встал и провел меня к стеллажу. – Вон на той полке – видите, весь Киплинг? Слева стоит «Собрание стихотворений». Большая такая книга.
Он делал руками колдовские пассы, пока я скользил взглядом по корешкам собрания сочинений Киплинга, выпущенного «Элефант Хед». Я нашел книгу и вернулся с ней к дивану.
Борхес сказал: – Прочтите мне «Арфы датских женщин». Я повиновался.
Что такое женщина, что вы пренебрегаете ею,
И огнем в очаге, и отеческим наделом земли,
Чтобы уйти со старым седым делателем вдов?
– «Старый седой делатель вдов», – повторил он. – Как хорошо сказано. По-испански так сказать невозможно. Но я вас прерываю – продолжайте.
Я снова начал читать, но на третьей строфе он остановил меня. – «… the ten-times-fingering weed to hold you»
– «десятипальцевые водоросли, чтобы вас держали» – как красиво! Я продолжал читать этот упрек путешественнику, вселявший в меня тоску по дому, и через каждые две-три строфы Борхес восторгался совершенством той или иной фразы. Перед английскими сложносоставными словами он просто преклонялся. В испанском подобные обороты речи невозможны. Расхожее образное выражение вроде «world-weary flesh» на испанском может быть передано лишь как «эта плоть, утомленная миром». В испанском теряются подтекст и многозначность, и Борхес чрезвычайно досадовал, что и мечтать не может о выражении своих мыслей в манере Киплинга.
Борхес сказал: «А теперь другое, тоже мое любимое. „Баллада о Востоке и Западе“».
Эта баллада дала еще больше, чем «Арфы», поводов для восхищения. Правда, мне она никогда особенно не нравилась, но Борхес заострял мое внимание на удачных пассажах, продекламировал вместе со мной несколько строф и все твердил: «По-испански такого не напишешь».
– Прочтите мне еще что-нибудь, – попросил он.
– Может, «Дорогу в лесу»? – спросил я, и прочел это стихотворение вслух, и мурашки поползли у меня по спине.
Борхес сказал:
– Напоминает Харди. Харди был великий поэт, но его романы я лично читать не в силах. Ему следовало ограничиться поэзией.
– В итоге он так и сделал. Бросил писать прозу.
– Лучше б и не начинал, – сказал Борхес. – Хотите увидеть кое-что интересное? – и он опять отвел меня к стеллажу и показал мне свою Британскую энциклопедию. Это было редкостное одиннадцатое издание – скорее литературное произведение, чем свод фактов и данных. Борхес велел мне найти статью «Индия» и обратить внимание на подпись под гравированными иллюстрациями. «Локвуд Киплинг» – значилось там. – Отец Редьярда Киплинга – понимаете?
Борхес устроил мне экскурсию по своей библиотеке. Он особенно гордился своим экземпляром словаря Джонсона («Его прислал мне из тюрьмы Синг-Синг человек, не указавший своего имени»), а также изданием «Моби Дика» и томами «Тысячи и одной ночи» в переводе сэра Ричарда Бертона. Он рылся в шкафу и вытаскивал книгу за книгой. Потом провел меня в свой кабинет и показал собрание сочинений Томаса де Куинси, исландские саги и «Беовульфа» – ощупывая книгу, он начал цитировать наизусть поэму.
– Это лучшая коллекция англо-саксонских книг в Буэнос-Айресе, – сказал он.
– Если не во всей Южной Америке.
– Да, наверно.
Мы вернулись в гостиную-библиотеку: он спохватился, что забыл показать мне свое издание По. Я сказал, что только что прочел «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».
– Я как раз вчера вечером говорил о Пиме с Бьоем Касаресом, – сказал Борхес. Бьой Касарес был его соавтором по одному циклу рассказов. [71]71
Бьой Касарес, Адольфо (1914–1999) – аргентинский писатель, автор ряда фантастических романов и рассказов. В соавторстве с Борхесом составлял антологии и издавал журнал. Они вместе написали несколько циклов рассказов. Упоминается в некоторых произведениях Борхеса.
[Закрыть]– Эта вещь так странно кончается – тьма и свет.
– И корабль с трупами на борту.
– Да, – с легкой неуверенностью сказал Борхес. – Я читал эту повесть очень давно, еще когда не потерял зрение. Самая гениальная вещь По.
– Я был бы рад прочесть ее вам.
– Приходите завтра вечером, – сказал Борхес. – Приходите в семь тридцать. Прочтете мне, если пожелаете, несколько глав из «Пима», а потом поужинаем.
Я взял с кресла свою куртку. Ее рукав изжевал белый кот. Рукав был мокрый. Кот успел задремать. Он спал на спине, словно хотел, чтобы ему почесали брюхо. Его глаза были крепко зажмурены.
Дело было в Страстную Пятницу. По всей Латинской Америке шли угрюмые процессии: люди несли статуи Христа, волокли кресты вверх по склонам вулканов, надевали черные саваны, били себя плетьми, декламировали, преклонив колени, молитвы Крестного Пути, устраивали парады с черепами. Но в Буэнос-Айресе этих акций покаяния почти не было видно. В этом светском городе набожность выражалась в посещении кинотеатров. В Страстную Пятницу вышла в прокат «Джулия» [72]72
Фильм американского режиссера Фреда Циннемана (1977).
[Закрыть], завоевавшая несколько «Оскаров», но зрители ничуть не заинтересовались. А прямо напротив, в кинотеатре «Электрико», показывали «Десять заповедей» – эпическую экранизацию библейских эпизодов, снятую в пятидесятые годы. Очередь к кассе «Электрико» вытянулась на два квартала. «Иисус из Назарета» Дзефирелли вообще вызвал ажиотаж: пять сотен, если не больше, желающих благочестиво стояли за билетами под дождем.
Весь день я расшифровывал заметки, которые прошлым вечером делал буквально на коленке (беззастенчиво пользуясь незрячестью Борхеса, я записывал за ним его слова). И вот я снова спустился в метро, чтобы приехать к назначенному сроку.
На сей раз свет в квартире Борхеса горел. Шаги – ботинки то и дело спадали с его ног – возвестили о приближении хозяина, и он появился, одетый столь же чопорно и чересчур тепло для жаркого сырого вечера, как и днем раньше.
– Пришло время По, – сказал он. – Пожалуйста, садитесь.
Томик По лежал на соседнем кресле. Я отыскал «Пима», но прежде чем я приступил к чтению, Борхес сказал: «Я задумался о „Семи столпах мудрости“. Каждая страница великолепна, а целиком – очень скучно. Интересно почему».
– Лоуренс хотел написать нечто гениальное. Джордж Бернард Шоу посоветовал ему почаще использовать точку с запятой. Лоуренс решил всесторонне описать свой предмет. Он рассчитывал: если книга будет монументально-тяжеловесной, ее сочтут шедевром. Но она занудна, и юмора в ней нет. Это надо умудриться, чтобы несмешно написать об арабах…
– «Гекльберри Финн» – вот гениальный роман, – сказал Борхес. – И смешной. Но финал неудачен. Приезжает Том Сойер и все портит. А негр Джим… – Борхес начал что-то нашаривать руками в воздухе, – … о да, у нас здесь тоже был рынок рабов. На Ретиро. Моя семья была небогата. У нас было всего пять-шесть рабов. А некоторые семейства имели и тридцать, и сорок.
Я где-то читал, что чернокожие когда-то составляли четверть аргентинского населения. Но теперь черных в Аргентине не было. Я спросил у Борхеса, в чем причина.
– Это загадка. Но я помню, что видел много черных, – Борхес выглядел столь моложаво – я даже запамятовал, что передо мной ровесник века. За достоверность его рассказов я поручиться не мог, но он был самым красноречивым очевидцем, повстречавшимся мне в этом путешествии. – Они были поварами, садовниками, мастеровыми, – сказал он.
– Не знаю, куда они подевались.
– Говорят, их сгубил туберкулез.
– А почему в Монтевидео их туберкулез не сгубил? Прямо напротив нашего города, а? Есть другая, столь же нелепая история – они будто бы поссорились с индейцами, и обе стороны перебили друг друга. По идее это должно было случиться году в 1850-м, но все это сказки. В 1914-м в Буэнос-Айресе все еще было полно негров – они попадались на каждом шагу. Или лучше сказать – в 1910-м, для вящей точности, – тут Борхес внезапно расхохотался. – Они не были усердными работниками. Считалось, что индейскую кровь иметь замечательно, но негритянская кровь не ценилась, а? В Буэнос-Айресе есть несколько видных семейств, в чьих жилах есть ее доля… как говорится, примесь смолы. Дядюшка часто мне говорил: «Какой же ты ленивый, Хорхе, – ну просто черномазый после обеда». Понимаете, после полудня они старались не работать. Не знаю, почему здесь их так мало, но в Уругвае или Бразилии… в Бразилии иногда встречаются и белые, верно? Если повезет, а? Ха!
Когда Борхес смеялся, на его лице появлялось какое-то притворно-жалобное выражение, словно он сам себя передразнивал. Он тут же просиял:
– Они считали себя коренными жителями! Я как-то подслушал, как одна негритянка говорила аргентинке: «Зато мы сюда не по морю приплыли!». Она подразумевала, что считает испанцев иммигрантами. «Зато мы сюда не по морю приплыли!»
– Когда вы это слышали?
– Много-много лет назад, – сказал Борхес. – Правда, негры были хорошими солдатами. Они участвовали в Войне за Независимость.
– Как и в Штатах, – сказал я. – Но у нас очень многие воевали на стороне британцев. Британцы обещали им свободу за службу в пехоте. На юге один полк был поголовно из чернокожих – их звали «Эфиопы Лорда Данмора». В итоге их занесло в Канаду.
– Наши черные выиграли битву при Серрито. Это они сражались с Бразилией. Отличные были пехотинцы. Гаучо воевали в конном строю, а вот негры верхом не ездили. Был целый полк – Шестой. Его назвали не «полк мулатов и черных», а «полк коричневых и темнокожих». Чтобы не обидеть. В «Мартине Фьерро» их называют «люди смиренного цвета»… Но довольно, довольно. Давайте почитаем «Артура Гордона Пима».
– Какую главу? Может, ту, где приближается корабль с множеством трупов и птиц?
– Нет, я хочу последнюю. Про мрак и свет.
Я прочел последнюю главу, где течение выносит лодку в Атлантический океан, вода становится все теплее, а потом совсем горячей, сверху сыплется белая пыль, клубы пара, появление исполинской белой фигуры. Борхес иногда прерывал меня, произнося по-испански: «Прелестно», «Замечательно» или «До чего же прекрасно!».
Когда я закончил, он сказал: «Прочтите предпоследнюю главу».
Я прочел двадцать четвертую главу – Пим сбегает с острова, за ним гонятся разъяренные дикари, яркое описание головокружения над бездной. Этот длинный страшный пассаж привел Борхеса в восторг, и в финале он захлопал в ладоши.
– А теперь – может быть, чуть-чуть Киплинга? – сказал Борхес. – Не поломать ли нам голову над «Миссис Батерст» – посмотрим, хорош ли это рассказ?
Я сказал:
– Признаюсь, «Миссис Батерст» мне совершенно не нравится.
– Хорошо. Должно быть, вещь никудышная. Тогда «Простые рассказы с гор». Прочтите «За чертой».
Я начал читать; на месте, где Бизеза поет англичанину Треджаго любовную песню, Борхес прервал меня и сам продекламировал:
– Мой отец часто читал это вслух, – сказал Борхес. Когда я дочитал рассказ, он сказал: – А теперь выберите сами.
Я прочел ему историю курильщика опиума – «Ворота ста печалей».
– Как грустно, – сказал Борхес. – Ужасно. Человек ничего не может поделать. Заметьте, Киплинг повторяет одни и те же фразы, вещь бессюжетная – но чарующая. С этими словами он начал хлопать себя по карманам: – Который час? Вытащил свои карманные часы, коснулся стрелок.
– Половина десятого. Нам надо перекусить.
Возвращая том Киплинга на место (Борхес предупредил, чтобы я ставил книги туда, откуда взял), я спросил:
– А свои вещи вы когда-нибудь перечитываете?
– Никогда. Своими книгами я недоволен. Их значение страшно раздуто критиками. По мне лучше уж читать – он качнулся к стеллажам, словно хватая что-то руками, – настоящих писателей. Настоящих. Ха!
Обернувшись ко мне, он сказал:
– А вы мои вещи перечитываете?
– Да. «Пьер Менар»…
– Это был первый рассказ, который я написал в своей жизни. Тогда мне было лет тридцать шесть – тридцать семь. Отец мне сказал: «Много читай, много пиши и не торопись печататься» – так и сказал, дословно. Лучший рассказ, который я написал, – «Злодейка». «Юг» тоже неплох. Всего несколько страниц. Я лентяй – несколько страниц, и все, я закончил. Но «Пьер Менар» просто шутка, а не рассказ.
– Когда-то я задавал моим студентам-китайцам на дом прочесть «Стену и книги».
– Китайцам? Наверно, они находили там множество ляпов. Я в этом уверен. Это пустяк, его и читать не стоит. Пойдемте покушаем.
Он взял с дивана в гостиной свою трость. Мы вышли на лестничную клетку, спустились вниз в тесном лифте и через литые чугунные ворота вышли на улицу. Ресторан был за углом – я не приметил его вывески, но Борхес знал дорогу. Итак, меня вел слепец. Идти по Буэнос-Айресу с Борхесом – все равно, что по Александрии с Кавафисом или по Лахору с Киплингом. Этот город принадлежал Борхесу, а сам Борхес внес вклад в то, чтобы этот город выдумать.
В вечер Страстной Пятницы ресторан был полон народу. Шум стоял неимоверный. Но как только Борхес переступил порог, – постукивая тростью, лавируя между столиками, расположение которых он, очевидно, хорошо помнил, – посетители примолкли. Они узнали Борхеса. При его появлении все перестали разговаривать и даже есть. В этом безмолвии благоговение сочеталось с любопытством. Пауза длилась, пока Борхес не уселся за столик и не сделал заказ официанту.
Мы взяли салат из сердцевины пальмы, рыбу и виноград. Я пил вино, а Борхес – только воду. За трапезой он склонял голову набок, пытаясь поддеть кусочки вилкой. Потом попробовал воспользоваться ложкой и, наконец, отчаявшись, начал есть пальцами.
Знаете, в чем главная ошибка режиссеров, которые пытаются экранизировать «Доктора Джекила и мистера Хайда»? – спросил он. – Они поручают обе роли одному актеру. А следовало бы – двоим, непохожим между собой. Стивенсон подразумевал именно это: в Джекиле жили два разных человека. То, что Джекил и Хайд – одно лицо, читатель обнаруживает чуть ли не в самом конце. Нужно, чтобы в финале вас словно бы ударяли молотком по голове. И еще кое-что. Почему режиссеры всегда делают Хайда дамским угодником? В действительности он был очень жесток.
– Хайд топчет ребенка, и Стивенсон описывает звук ломающихся костей, – сказал я.
– Да, Стивенсон ненавидел жестокость, но ничего не имел против плотских страстей.
– А современных писателей вы читаете?
– Только их и читаю. Энтони Берджесс хороший писатель – и, кстати, щедрой души человек. Мы с ним – одно и то же. «Борхес», «Берджесс» – та же самая фамилия.
– А кого еще читаете?
– Роберта Браунинга, – сказал Борхес. «Наверно, он меня разыгрывает», – подумал я. – Вот кому следовало писать рассказы. Тогда он затмил бы Генри Джеймса. Его читали бы до сих пор, – с этими словами Борхес переключился на виноград. – В Буэнос-Айресе вкусно кормят, не находите?
По-моему, это вообще цивилизованный город во многих отношениях.
Борхес вскинул голову:
Возможно, но каждый день гремят взрывы.
– В газетах об этом не пишут.
– Боятся писать.
– Откуда вам известно о взрывах?
– Ничего сверхъестественного. Я их слышу, – сказал он.
И действительно, спустя три дня произошел пожар, и почти целиком сгорела новая телестудия, построенная для трансляции чемпионата мира. Официальной причиной назвали «неисправность электропроводки». Через пять дней взорвались бомбы в двух поездах в Ломасе-де-Самора и Бернале. Спустя неделю убили некого министра; его тело нашли на одной из улиц Буэнос-Айреса. К одежде была пришпилена записка: «Привет от „Монтонерос“». [74]74
«Монгонерос» – аргентинская подпольная организация, вела вооруженную борьбу против властей. Пик ее деятельности пришелся на 1970–1977 годы.
[Закрыть]
– Но власти не так уж плохи, – сказал Борхес. – Видела – человек военный, намерения у него благие.
Помолчав, Борхес улыбнулся и неспешно проговорил:
– Умом он не отличается, но по крайней мере он джентльмен.
– А что вы скажете о Пероне?
– Перон был негодяй. При Пероне моя мать сидела в тюрьме. Моя сестра сидела. Мой двоюродный брат сидел. Перон был плохим руководителем и к тому же, как я подозреваю, трусом. Он ограбил страну. Его жена была проститутка.
– Эвита?
– Обыкновенная проститутка.
Мы выпили кофе. Борхес подозвал официанта и сказал ему по-испански: «Проводите меня в туалет». Мне он сказал: «Мне надо отлучиться – я должен пожать руку епископу. Ха!»
Возвращаясь назад по улице, он остановился у подъезда какого-то отеля и дважды стукнул тростью по металлическим опорам козырька. Возможно, в действительности он был не так слеп, как прикидывался, – либо хорошо знал это место. Во всяком случае, замахивался он уверенно. – Это на счастье, – сказал он.
Когда мы свернули на улицу Майпу, он сказал:
– Мой отец все время повторял: «Какая чушь – эта байка об Иисусе. Человек умер за грехи мира – кто ж в такое поверит?». Просто абсурд, вы согласны?
Я сказал:
– Очень уместная мысль для Страстной Пятницы.
– А я и не подумал! О да! – он так громко рассмеялся, что несколько прохожих озадаченно посмотрели на него.
Пока Борхес доставал ключи, я спросил, что он думает о Патагонии.
– Я там был, – сказал он. – Но знаю эти места плохо. Правда, одно я вам скажу. Унылые места. Крайне унылые.
– Я собирался завтра поехать туда на поезде.
– Не уезжайте завтра. Приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.
– Что ж, до следующей недели Патагония, наверно, никуда не денется.
– Там уныло, – повторил Борхес. Он отпер дверь подъезда, прошел, шаркая, к лифту и потянул на себя его железные воротца. – Ворота ста печалей, – пробурчал он и, хихикая под нос, вошел в кабину.
