Текст книги "По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Магические имена

Остановка Тьерра-Бланка. [47]47
  «Белая Земля» (исп.).


[Закрыть]Услышав название, наглядно воображаешь себе пейзаж – вот только название обманчиво. Латиноамериканские топонимы хороши лишь как насмешки или как банальности: действительности они соответствуют редко. Обычно по названиям видно, что испанские путешественники и картографы были педантичными занудами, начисто лишенными фантазии. Видя, что вода в реке мутная, первооткрыватель, не чинясь, нарекал ее «Рио Негро» – Черная река. Этот топоним распространен по всей Латинской Америке, но реального цвета воды нигде не отражает. А четыре Рио-Колорадо, которые мне попались, даже не отливали красным. В Пьедрас-Неграс вместо «черных камней» – сплошные топи. В Венадо-Туэрто [48]48
  «Одноглазый олень» (исп.)


[Закрыть]я не увидел оленей, а в Лагартос – ящериц. Я видел несколько бухт под названием Лагуна-Верде, но ни одна не была зеленой, единственная Ла-Дорада [49]49
  «Золотистая, позолоченная» (исп.)


[Закрыть]на моем пути была цвета свинца, в гватемальском городе Прогресо время давно остановилось, а сальвадорская Ла-Либертад [50]50
  «Свобода» (исп.)


[Закрыть]прославилась жестокими репрессиями в стране, где и так жить небезопасно. В Ла-Пасе [51]51
  Ла-Пас – дословно «мир, спокойствие» (исп.).


[Закрыть]атмосфера отнюдь не мирная, а в Ла-Демокрасиа – и не пахнет демократией. Это даже не буквализм, а чистые капризы. Географические названия ассоциируются с красотой, свободой, благочестием или яркими красками, но города и поселки ничуть не похожи на свои названия. Что стоит за этим обычаем расцвечивать карты дифирамбами и красивостями – презрение к реальности или беспардонная самоуверенность? Если бы латиноамериканцы смотрели в глаза неприглядной правде, их жизнь стала бы совсем невыносима: а значит, чарующее название если и не прибавляет городу великолепия, то по крайней мере снимает с него тягостное проклятие заурядности. Всегда остается шанс, что имя, напоминающее о возвышенном, что-то разбудит в людских душах, и жизнь в убогом городе хоть немного наладится.

Землетрясения в Гватемале

Город Гватемала, столица Гватемалы-страны, примечателен своей абсолютной горизонтальностью. Кажется, что он свалился навзничь, да так и лежит. Его хрупкое безобразие (по фасадам невысоких мрачных домов змеятся трещины; когда идешь мимо, дома строят тебе сердитые гримасы, зримо напоминающие о землетрясениях и панике) всего заметнее на тех улицах, где прямо за крайним, покосившимся домом торчит голубой конус какого-нибудь вулкана. Из окна моего гостиничного номера тоже виднелись вулканы. Я жил на третьем – самом верхнем – этаже. Вулканы высокие и, судя по их виду, с минуты на минуту не прочь устроить небольшое извержение. Их красота бесспорна – но это красота ведьм. Город потому и прижался к земле, что их топки все время пылают, все время рокочут.

Первую столицу Гватемалы смыло наводнением в середине XVI века. Тогда столицу перенесли на три мили в сторону, в Антигуа. В 1773 году Антигуа был разрушен землетрясением. Более безопасное место отыскали здесь, в долине Эрмитахе, в точке, где дотоле стоял индейский поселок – все-таки чуть подальше от подножий крупных вулканов. Люди возвели храмы – целую дюжину церквей в изящном испанском стиле, со стройными шпилями, богато отделанными куполами и портиками. Но пробил час, и земля содрогнулась – не очень сильно, но все же достаточно резко, чтобы попортить здания. По простенкам церквей поползли трещины, а в самих окнах – на стеклах витражей – пастырь откололся от своего хрупкого стада, святой разлучился со своим золотым посохом, а мученик – с гонителями. Распятые Христы попадали с крестов, анатомическое строение Пресвятых Дев грубо нарушилось: покрывающая их эмаль, белые фарфоровые лица и пальцы трескались порой так громко, что молящиеся вздрагивали. Витражи, статуи, кладку – все починили, изломанные алтари залепили сусальным золотом, не скупясь. Казалось, церкви снова как новенькие. Но землетрясения, в сущности, никогда не унимались. В Гватемале от них никуда не деться. И в 1917 году весь город снова остался без крова – рухнули все церкви и все бордели, да и вообще все постройки. Тысячи жителей погибли, а многие из уцелевших, сочтя нежданную катастрофу Божьей карой, сбежали на Карибское побережье страны, где нет никаких напастей, кроме дикарей.

Гватемалец смотрит на всех волком, даже когда вроде бы доволен жизнью. Но заговорите с ним о землетрясениях, и лицо у него станет пристыженно-смиренное, даже, пожалуй, виноватое. Чарльз Дарвин прекрасно описал ощущение смятения и экзистенциальной паники, вызываемое землетрясением в человеческой душе. Он лично наблюдал такой катаклизм, когда «Бигль» зашел в один из чилийских портов. «Сильное землетрясение, – пишет он, – сразу разрушает наиболее привычные наши ассоциации; земля – самый символ незыблемости – движется у нас под ногами подобно тонкой корке на жидкости, и этот миг порождает в нашем сознании какое-то необычное ощущение неуверенности, которого не могли бы вызвать целые часы размышлений». [52]52
  Дарвин Ч. «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле „Бигль“», перевод C. Л. Соболя. М. 1953, с. 135.


[Закрыть]

Санта-Ана – красивый город

Этот город лишь со стороны казался проклятым свыше. В действительности он оказался уютным. Его достоинства удачно сочетались между собой. Санта-Ана [53]53
  Второй по величине город Сальвадора.


[Закрыть], самый центральноамериканский изо всех городов Центральной Америки, безупречен во всем: обычаи – идеал благочестия, девушки – идеально красивы, дремотная атмосфера – просто идеал спокойствия. Даже зной, пахнущий кофе, – и тот безупречен. Главная площадь, больше смахивающая на джунгли, изящные при всей их запыленности старинные здания, беленые стены которых в сумерках словно бы светятся. Даже вулкан тут был в рабочем состоянии. Гостиница «Флорида», где я остановился, представляла собой одноэтажный лабиринт с пальмами в кадках, плетеными креслами и вкусной едой: свежая рыба из озера Гиха неподалеку, кофе «Санта-Ана» с местных плантаций, бархатисто-мягкий на вкус, и десерт, тоже названный в честь Санта-Аны, – тающий во рту пирог с начинкой из бобов и бананов, украшенный сливками. Этот славный отель в одном квартале от главной площади, которая называлась попросту Ла-Пласа [54]54
  Т. е. «площадь» (исп.)


[Закрыть], обошелся мне в четыре доллара за ночь. На Пласе были сосредоточены все достойные первостепенного внимания здания Санта-Аны. Их три: неоготический собор, мэрия с роскошным – куда уж герцогским дворцам – портиком и оперный театр, где теперь показывают кино.

В другом климатическом поясе этот театр, наверно, не произвел бы экстраординарного впечатления, но в сонном тропическом городке в захолустье на западе Сальвадора – месте, ничуть не интересном ни для туристов, которые любят комфорт, ни для тех, кто увлекается руинами, – он выглядел величественно и фантастично. Выстроенный в стиле «бананово-республиканского классицизма», недавно оштукатуренный, он был классичен в приятно-вульгарном смысле слова. На фасаде – и херувимы, и ангелы с трубами, и маска комедии, уравновешенная маской трагедии, и музы почти в полном составе: щекастая Мельпомена, агрессивно наскакивающая Талия, Каллиопа с лирой на коленях и мускулистая, аки учительница физкультуры, Терпсихора в тесноватой тунике. А еще – колонны, и портик в древнеримском роде, и на гербовом щите дымящийся вулкан красивой формы – ничем не хуже вулкана Исалко прямо за городской окраиной: должно быть, лепили с натуры. Словом, прекрасный театр конца XIX века. Не сказать, чтобы его совсем забросили: когда-то он радовал Санта-Ану концертами и операми, но теперь, после того как снизился культурный уровень города, вынужден опуститься до показа кинофильмов. На этой неделе здесь шел «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Санта-Ана понравилась мне с первого взгляда: климат мягкий, люди толковые и отзывчивые, а сам город не чересчур велик; выйдя прогуляться, я вскоре оказался на окраине, среди темно-зеленых, словно бы лоснящихся (на их склонах разбиты кофейные плантации) холмов. Многострадальные гватемальцы показались мне разобщенным народом, а индейцы из глухих мест, насколько я мог судить, прозябают в каком-то тупике; но Сальвадор, если судить по городу Санта-Ана, – это страна энергичных и говорливых полукровок. Разновидность католицизма, которую они исповедуют, основана на этаком осязательном богопочитании. Я наблюдал, как в соборе набожные сальвадорцы щипали святых за ступни и терли мощевики пальцами, а женщины с младенцами на руках – никогда не забывая прежде опустить монетку в прорезь и поставить свечку – хватали свисающий шнур с кисточкой на конце, которым был подпоясан деревянный Христос, и проводили им по макушкам своих малышей.

Футбол в Сан-Сальвадоре

Мне доводилось читать в книгах об особенностях латиноамериканского футбола: о хаосе и уличных беспорядках, о массовом неистовстве и междоусобной вражде болельщиков, о том, как недовольство правящим режимом находит себе выход на стадионах. Я знал наверняка: чтобы понять британцев, надо сходить на матч по английскому футболу, и тогда эта нация перестанет казаться столь чопорной и зажатой. Собственно, в Британии футбольный матч – лишь предлог для этакой войны между молодежными бандами болельщиков. Собственно, спорт вообще – это такой ритуал, в котором четко явлены самые буйные инстинкты, присущие характеру того или иного народа. Олимпиада интересна прежде всего как сублимация мировой войны в форме ярмарочного действа.

– Ничего, если я тоже схожу вместе с вами на футбол? – спросил я у коммивояжера Альфредо, с которым познакомился в поезде по дороге из Санты-Аны.

Альфредо обеспокоенно посмотрел на меня.

– Там будет большая толчея, – сказал он. – Как бы чего ни вышло. Лучше сходите завтра в бассейн – там девушки.

– Вы думаете, я приехал в Сальвадор, чтобы кадрить девушек в общественном бассейне?

– А разве вы приехали в Сальвадор, чтобы сходить на футбол?

– Да, именно так, – сказал я.

Альфредо опоздал. Сказал, что виноваты пробки.

– На стадионе будет миллион народу, – заявил он. Он привел с собой друзей, двух молодых парней.

– Они учат английский, – гордо сообщил он.

– Ну и как у вас идут дела? – спросил я их по-английски.

– Please? – переспросил один. Второй засмеялся. Первый сказал по-испански:

– У нас было всего два урока.

Из-за пробок, а также потому, что около стадиона орудовали угонщики, Альфредо припарковал автомобиль за полмили до места, перед домом своего приятеля. Эта постройка заслуживает отдельного описания: она представляла собой несколько будочек, укрепленных на стволах деревьев, так что ветки свисали прямо в комнаты. Стенами служили тряпки, натянутые на деревянный каркас. Дом был окружен солидным забором. Я спросил у друга Альфредо, давно ли он здесь живет. Он сказал, что его семья живет в этом доме уже много лет. Я не стал допытываться, что они предпринимают, когда идет дождь.

Однако в бедных странах нищета имеет тонкие градации. Спускаясь в низину к стадиону, мы оказались на мосту. Я взглянул за перила, ожидая увидеть реку, но увидел шалаши, фонарики, костры, на которых что-то варилось.

– Кто там живет? – спросил я у Альфредо.

– Бедняки, – ответил он.

Не мы одни шли к стадиону пешком. Мы влились в длинную вереницу спешащих болельщиков. Поближе к стадиону они начали нетерпеливо вопить и расталкивать друг друга. Склоны котловины были запружены народом. Огороды вытаптывались, автомобили застревали в людском море, а по их бамперам сердито колотили. Землю покрывал толстый слой пыли, которая вскоре вознеслась в воздух, взметенная ногами болельщиков, и превратилась в бурую мглу: я словно бы оказался на старой фотографии, подкрашенной сепией. Загорелись фары машин, и их свет в тумане превращался в почти осязаемые конусы. Болельщики перешли на бег, и в клубах пыли я потерял из виду Альфредо и его приятелей. То и дело мне наперерез бросались мальчишки, потрясая билетами и выкрикивая: «Солнце! Солнце!».

Это были спекулянты. Они покупали самые дешевые билеты и перепродавали с барышом людям, не имевшим ни времени, ни мужества стоять в длинной и буйной очереди в кассу. Места классифицировались совсем как на корриде: «солнечные» были самые дешевые, на верхотуре, а «теневые» – подороже, под тентом.

Я пробился через толпу спекулянтов. Альфредо куда-то канул. На стадион, напоминавший своим абрисом чайник, я пробился один, немного поднявшись в гору. Картина была фантасмагорическая: толпа людей, возникающая из тьмы и уходящая в бурый подсвеченный туман, возгласы, тучи пыли и склон, словно бы тлеющий под небом, на котором не было видно ни одной звезды – очень уж грязный стал воздух. Я решил было повернуть назад; но толпа гнала меня вперед, к стадиону, где рев зрителей напоминал вой пламени в печной трубе.

Толпа подхватила этот крик и ринулась, обтекая меня, взметая пыль. На галерее, опоясывавшей стадион, женщины жарили на кострах бананы и пироги с мясом. Валил дым, и казалось, что прожектора не светят, а горят, да еще и коптят. Спекулянты переместились к воротам стадиона. Они впали в беспокойство: матч начнется вот-вот, билеты надо сбывать немедленно. Хватали меня за руки, совали билеты под пос, орали.

Едва взглянув на длинные очереди к кассам, я понял, что у меня нет шансов купить билет законным путем. Я призадумался, но тут из стены дыма и ныли возник Альфредо.

– Снимите часы, – сказал он. – И кольцо тоже. Спрячьте в карман. Будьте очень-очень осторожны. Тут почти все воры. Они вас обчистят.

Я повиновался.

– А билеты? Может, купим у этих ребят солнечные?

– Нет, я куплю теневые.

– А это не дорого?

– Конечно, дорого, но матч важный. В Санта-Ане таких не бывает. И вообще на теневых местах тише, – Альфредо огляделся по сторонам. – Постойте вон там, у стены, не маячьте. Я возьму билеты.

Альфредо смешался с вереницей людей, тянувшейся к кассе. Когда я снова его разглядел, он был уже в середине очереди. Начал работать локтями, кого-то оттеснил и мигом пробился к окошку. Даже его друзья подивились такой прыткости. Он вернулся к нам, улыбаясь, торжествующе размахивая билетами.

На входе нас обыскали. Мы прошли по туннелю и вышли наружу у дальней стороны чаши стадиона. Снаружи, как я уже сказал, он походил на чайник; изнутри же он имел форму скорее супницы или круглого подноса. Супница эта была до краев полна ревом. Всюду маячили смуглые лица. А на дне чаши расстилался безупречно чистый прямоугольный ковер из зеленой травы.

Сорок пять тысяч человек, собравшиеся на стадионе, представляли собой модель сальвадорского общества. Оказалось, что его устройство не сводится к разделению на Солнечных и Теневых. Одну половину стадиона занимали Солнечные (там яблоку было негде упасть; ни одно место не пустовало), а другую Теневые – одетые поприличнее, но почти столь же многочисленные. Кстати, вечером и в сезон засухи между этими категориями не было никакой качественной разницы; мы с Альфредо вообще сидели на бетонных ступеньках, но поскольку теневые места стоили дороже, тут хотя бы можно было дышать. Но имелась еще и часть, о которой Альфредо не упомянул, – балконы. У нас над головами, на пятиярусной галерее, окаймлявшей теневую половину стадиона, восседали Балконные – владельцы сезонных абонементов. В их распоряжении были маленькие комнатки размером с встроенный шкаф – или с типичную сальвадорскую халупу; они пили вино и закусывали, сидя на складных стульях. С балкона хорошо было видно поле. Балконных было не так-то много – сотни две-три. Почему, догадаться было несложно: абонемент стоил две тысячи долларов, а доход на душу населения в Сальвадоре составлял всего триста семьдесят три. Балконные могли отлично видеть вопящих Солнечных и горное плато позади стадиона. Поначалу мне показалось, что плато заросло какими-то странными разноцветными кустами, но потом я разглядел, что это толпы сальвадорцев, запрудивших вершину, чуть ли не прилипших к обрывам. Их были тысячи, плотная людская масса, и смотреть на них было еще страшнее, чем на Солнечных. Стадионные прожектора освещали плато, и было видно, как по толпе пробегает рябь. Вылитый муравейник.

Прозвучали национальные гимны – через репродукторы, с заезженных грампластинок, усиленные динамиками. Исход был ясен с самого начала. Мексиканцы были крупнее и проворнее и, по-видимому, придерживались четкой стратегии; в сальвадорской сборной были два форварда-эгоиста, а остальные игроки – чахлые недотепы, носившиеся по полю бестолково. Мексиканцев толпа освистывала, сальвадорцам рукоплескала. Один из сальвадорских нападающих, лавируя, прошел к воротам, ударил и промахнулся. Мяч перехватили мексиканцы. Они издевались над сальвадорцами, передавая его друг другу, а затем, на пятнадцатой минуте первого тайма, забили гол. Стадион умолк. В мертвой тишине мексиканские футболисты обцеловывали друг друга.

Спустя несколько минут мяч залетел на трибуны, в сектор Теневых. Его кинули обратно, и игра возобновилась. Затем мяч залетел в сектор Солнечных, и те устроили за него драку; какой-то парень схватил мяч, на него набросились, мяч покатился вниз, а за ним кувырком десятеро Солнечных. Один попытался удрать по лестнице, прижимая мяч к груди, но его сцапали, а мяч вырвали. Началось побоище: уже десятки Солнечных рвались к мячу. С верхних рядов в дерущихся полетели пустые бутылки, пивные банки и скатанные в ком газеты, а затем вообще что попало: носовые платки, пирожки, бананы. Теневые, Балконные и Муравейник наблюдали за схваткой со стороны.

Смотрели на нее и футболисты. Матч прервался. Мексиканцы шлялись по полю, пиная земляные комья, а сальвадорцы орали на Солнечных.

– Пожалуйста, верните мяч, – прозвучало из репродукторов. Голос у ведущего был охрипший. – Пока мяч не вернут, матч не продолжится.

После этого объявления с верхних рядов посыпался настоящий град из всякой всячины: стаканы, подушки, опять бутылки, еще раз бутылки, которые с характерным плеском и звоном разбивались о бетонные скамьи. Солнечные, сидевшие внизу, начали подбирать метательные снаряды и швырять назад наверх. Мяч как сквозь землю провалился.

Мяч не возвращали. Комментатор повторил угрозу.

Футболисты присели на газон и начали отжиматься. Наконец, спустя десять минут после исчезновения мяча, на поле вбросили новый. Зрители радостно взревели, но тут же притихли. Мексика забила второй гол.

Вскоре из-за неудачного паса мяч попал в сектор Теневых. За него тоже устроили драку и тоже не вернули. За путешествием мяча по трибунам можно было проследить издали – где потасовка, там и он. Балконные лили на Теневых воду из бутылок, но те так и не выдали мяч. Теперь пришел черед Солнечных любоваться свинским поведением чуть более зажиточных соотечественников из Теневого сектора. Ведущий грозился: матч не возобновится, пока мяч не швырнут на поле. Но ему не вняли, и после долгих проволочек арбитр принес новый мяч.

В общей сложности так пропало пять мячей. Четвертый упал неподалеку от моего места, и я увидел: дерутся всерьез, из сальвадорских носов капает самая настоящая кровь. А тут еще разбитые бутылки… В общем, схватка за мяч превращалась в отдельное состязание, гораздо более дикарское, чем игра на поле. Оно отличалось бездумной свирепостью, о которой я лишь читал в описаниях садистских средневековых потех. Предостережение из репродукторов было всего лишь ритуалом; полицейские не вмешивались – оставались на поле, предоставляя зрителям самим разрешать исход боев между собой. Футболисты заскучали; одни бегали на месте, другие отжимались. Когда матч возобновлялся и мексиканцы завладевали мячом, он красиво перемещался от игрока к игроку и непременно оказывался в воротах. Но этот матч и эти голы были всего лишь интерлюдиями в гораздо более кровавой забаве. В двенадцатом часу ночи (сутки прочь, а матч все еще длился!) Солнечные слегка разнообразили действо – стали кидать петарды то на поле, то друг в друга.

Когда матч опять прервался и в секторе Солнечных вспыхнули потасовки – мяч, подскакивая на людских волнах, переходил от одного оборванца к другому – с верхних рядов в толпу полетели воздушные шарики. Точнее, некие надутые пузыри: продолговатые, белые, с соскообразным выступом на конце. Один, второй, десятки. Все страшно развеселились и принялись перебрасывать их из сектора в сектор. Разумеется, то были презервативы. Альфредо окончательно смешался. «Это очень нехорошо», – сказал он, запинаясь от стыда. Он уже многократно извинялся передо мной за непредвиденные перерывы, за драки, за то, что матч так затянулся. А теперь еще и это – десятки парящих в воздухе гондонов. Матч вылился в неразбериху: он закончился кутерьмой и драками, не дал никаких результатов, кроме кучи мусора. Но зато теперь я выяснил, как развлекаются сальвадорцы. Что касается финальной детали надутых презервативов – то позднее я узнал, что американское Агентство международного развития осуществляет в Сальвадоре свою самую масштабную программу планирования семьи. Очень сомневаюсь, что она как-то влияет на рождаемость, но зато в сальвадорских поселках, должно быть, очень весело празднуются дни рождения детей: даровых воздушных шариков предостаточно!

Мексика выиграла со счетом шесть-один. Альфредо сказал, что забитый Сальвадором гол был лучшим за всю игру – головой, с тридцати ярдов. Итак, Альфредо удалось сохранить ошметки своей национальной гордости, но в течение всего второго тайма болельщики уходили, а те, кто оставался на трибунах, почти и не заметили окончания матча – им и так было чем заняться. Когда мы встали, я посмотрел на Муравейник. Бывший Муравейник – люди его покинули, и из величественного плато он превратился в обычный, казавшийся совсем небольшим холм.

То, что творилось в котловине вокруг стадиона, напоминало жутковатую фреску с изображением преисподней, которые можно видеть в латиноамериканских церквях. Колорит был самый что ни на есть адский: между кратеров-колдобин стелилась и закручивалась вихрями желтая пыль, маленькие легковушки с демонически горящими фарами медленно ползли от ухаба к ухабу – вылитые черти, только механические. На фресках бывают аллегорические изображения прегрешений, а внизу золотыми буквами непременно указаны их названия: «Похоть», «Гнев», «Алчность», «Пьянство», «Чревоугодие», «Воровство», «Гордыня», «Ревность», «Ростовщичество», «Карты» и так далее. Здесь в ночной тьме тоже попадались такие глубоко символичные виньетки: компании парней, похотливо хватающих девушек за юбки, группки людей, которые дрались, или считали выигранные деньги, или брели, пошатываясь, прикладываясь к бутылкам, громко понося Мексику последними словами, фехтуя сучьями или колотя ими по капотам машин. Некоторые потрясали отломанными автомобильными антеннами. Все вопили, все утаптывали пыль. Звуки клаксонов казались стонами боли. Одну легковушку деловито переворачивала шайка голых до пояса, вспотевших молодых парней. Многие болельщики, прикрыв рот носовым платком, бросались бежать, чтобы вырваться из толпы. Но людей здесь были десятки тысяч, а вдобавок еще и животные – искалеченные собаки рычали и пригибались к земле, точно в классическом видении преисподней. Плюс духота: мутный, грязный воздух было почти невозможно вдохнуть, он был насыщен вонючим потом и столь плотен, что не пропускал свет, а на вкус напоминал то ли гарь, то ли пепел. Толпа не рассеивалась; слишком обозлилась, чтобы разойтись по домам, слишком уязвлена поражением, чтобы махнуть на него рукой. Она шумела, она словно что-то растаптывала и пинала, она отплясывала безумный ганец. Казалось, мы на дне немыслимо глубокой ямы.

Альфредо знал короткую дорогу к шоссе. Он провел нас наискосок по автостоянке и через общипанную рощу за какими-то хижинами. Я заметил, что на земле лежат люди, но так и не понял, что с ними такое – то ли ранены, то ли мертвы, то ли просто спят.

Я спросил Альфредо о поведении толпы.

– А я вам что говорил? – вопросил он. – Теперь жалеете, что пошли, правда?

– Нет, не жалею, – сказал я, ничуть не лукавя. Я удовлетворил свое желание. Пока не подвергнешь себя определенному риску, твое путешествие бессмысленно. Весь вечер я зорко наблюдал за происходящим, стараясь запечатлеть в памяти детали. Теперь можно успокоиться. Я понял, что по доброй воле больше никогда в жизни не пойду на футбол в Латинской Америке.