Текст книги "По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Коренные и пришлые

Английская любовь к порядку – скорее условный рефлекс, чем порождение каких-то систематических усилий законников, – создает впечатление, что ее носители наделены фантастической непоколебимостью и уравновешенностью. Когда ее разнесли за пределы Великобритании по всему миру, она стала душевной опорой для тех, кто в состоянии ее перенять. По ходу английский менталитет не особенно изменился, что во многом объясняет обособленность англичанина. Живущих за границей англичан принято обвинять в том, что они замыкаются в своем кругу, полностью им ограничиваясь. Но причина в том, что они до мозга костей самоотождествляются с какой-то конкретной географической точкой: в этом смысле все англичане – жители маленьких деревушек. Обратите внимание на особые выражения, которые они употребляют, находясь вдали от родины среди «местных» или «туземцев».

– Сколько лет уже здесь живем, но они ни разу нас к себе не приглашали, – говорит англичанин. Помолчав, добавляет: – А ведь мы их звали на чай, и они пришли.

– Они очень скрытные и чертовски подозрительные, – говорит его жена.

– На первый взгляд кажется, что они очень приветливы, но мы им совсем не интересны. Им даже не любопытно.

– Они держатся своих.

– Странная публика. Не могу сказать, что я их понимаю.

Вы можете подумать, что речь идет о малайцах или кикуйю. Но это говорят лондонцы, восемь лет назад переехавшие в Дорсет, а люди, которых они описывают, – обыкновенные жители их деревни. У меня среди коренных тоже были знакомые, и я соблюдал нейтралитет – ведь для меня эта деревня была лишь промежуточным пунктом в биографии: я там прожил пять месяцев, а потом уехал. Что касается местных, то о чужаках, обосновавшихся в их районе Дорсета, они судили нелицеприятно.

– Стоит им приехать, как все дорожает, – сказал один старик. Точно так же мог отозваться коренной обитатель Кении о колонистах из Европы. Высказывались и другие претензии: приезжим лень вникать в особый уклад деревенской жизни, они держатся своих, задирают нос, и вообще толку от них немного – почти все пенсионеры.

Туземцы и поселенцы: внутри Англии воспроизводится все та же колониальная схема. Как-то на красивом холме близ живописного поселка вздумали пробурить нефтяную скважину. Приезжие развернули общественную кампанию протеста; местные отмалчивались. Как-то вечером в пабе я завел разговор с кучкой старожилов и напрямую спросил, на чьей они стороне в конфликте.

– Этот прохвост N., – сказал один, назвав имя известного человека, который жил там уже несколько лет и руководил кампанией. – Хотел бы я с ним потолковать.

– И что бы вы ему сказали?

– Я бы ему сказал: «Собирайте вещи и уматывайте откуда приехали».

Отсюда ясно, почему в Англии столько лингвистических различий, откуда берется непостижимость диалектов, на которых начинают изъясняться туземцы, едва в паб входит колонист. Его никто не узнает в лицо; хозяин за стойкой шутит с ним; у камина беседуют о сломанном заборе или аварии на дороге. Лишь когда колонист уходит, ему начинают перемывать косточки: где он живет? чем занимается? Туземцы в курсе всего этого. Позднее, когда он угостит их рюмочкой, они предупредят его насчет погоды («За эту теплынь мы еще расплатимся!»). Так – в попытках завести светскую беседу – деревня проявляет свою признательность. Не забывайте, однако, что в Англии родная деревня есть нечто нематериальное, фактически состояние души. «Вы, верно, недавно к нам в деревню приехали?» – спросил одного моего приятеля владелец газетной лавочки. Это было в Ноттинг-Хилле [76]76
  Ноттинг-Хилл – район Лондона, в описываемый период – обиталище небогатых людей и богемы.


[Закрыть].

Его Величество

В Малайзии живет султан, сохранивший со своих школьных лет в Англии прозвище «Дуб». Ныне, в весьма солидном возрасте, он делит время между игрой в поло (в качестве зрителя) и моделированием собственных парадных мундиров (в качестве автора эскизов). Его мундиры поистине великолепны – вроде одеяний шрайнеров [77]77
  Шрайнеры – члены масонского ордена Аристократов Мистического Святилища [Nobles of the Mystic Shrine], основанного в США в 1870 году. Известны в основном своей благотворительной деятельностью. Охотно участвуют в местных парадах, нарядившись в красочную одежду.


[Закрыть]или традиционных масонов тридцать второй степени, но когда я познакомился с ним на стадионе для игры в поло, он был одет в шелковую рубашку-сафари. В самом начале беседы я сплоховал: узнав, что я писатель, он немедленно воскликнул: «Тогда вы, наверно, знакомы с Беверли Никольсом!» [78]78
  Беверли Никольс (1898–1983) – плодовитый английский писатель, актер и композитор. В литературе он обращался к самым разным жанрам, но наиболее известен своими книгами по садоводству. Любопытно, что единственным биографическим произведением Никольса (не считая автобиографий) была книга о браке и разводе Моэма.


[Закрыть], а я рассмеялся. Тогда султан сказал: «На мою коронацию приезжал Сомерсет Моэм. А на следующей неделе приезжает лорд… лорд… э-э-э… как его зовут?»

– Льюисхэм, Ваше Величество, – подсказала англичанка, сидевшая слева от него.

– Льюисхэм приедет… да-да, Льюисхэм. Вы же с ним знакомы? Нет? – султан поправил свои солнечные очки.

– Я только что получил от него письмо.

После этого сама собой затеялась непринужденная беседа об охоте на крупного зверя – Один очень богатый американец как-то мне рассказал, что в России стрелял медведей-гризли, в Африке слонов, а в Индии тигров. Он говорит, что медвежье мясо – самое вкусное, но конина тоже хороша, уступает только медвежатине. Он так сказал. Да, так и сказал! – поведал султан.

Мы обсудили достоинства конины.

Султан сказал:

– Мой отец говорил, что конина полезна для здоровья. Да, так и говорил! Но она очень, очень разогревает, – султан положил руки на живот, нащупал жировые складки и сам себя ущипнул. – Много не съешь – очень разогревает.

– Вы когда-нибудь ели конину, Ваше Величество?

– Нет, никогда. Но syces [79]79
  Syces (англ.) – конюхи; слуги, сопровождающие хозяев в поездках верхом.


[Закрыть]едят ее все время.

Матч начался с решительной атаки. Команда противника галопом примчалась к воротам султанской, энергично размахивая клюшками.

– Гол забит? – спросил султан.

– Нет, Ваше Величество, – сказала женщина, – но они едва не забили.

– Едва не забили, да! Я заметил! – сказал султан.

– Слегка промазали, Ваше Величество!

– Слегка промазали, да!

В перерыве, после первого chukka – тайма – я спросил султана, что значит по-английски малайское название команды гостей.

Тот замотал головой:

– Не имею понятия. Надо будет спросить Зайида. Это же малайское слово. Я этим языком неважно владею.

Отель «Ничейная полоса»

– Таможня там, – сказал афганец, указав рукой направление. Но таможня закрылась до утра. Нам нельзя было ни вернуться назад в Тайебад на иранскую границу, ни попасть в Герат. И мы остались на этой полоске земли, не принадлежащей ни Ирану, ни Афганистану. Она напоминала запущенные оазисы из фильмов об Иностранном Легионе: несколько кубических беленых домиков, пять-шесть полузасохших деревьев, пыльная дорога. – Что нам теперь делать? – спросил я.

– Здесь гостиница есть. Отель «Ничейная полоса», – сказал один из моих попутчиков – долговязый хиппи в пижаме, весь обвешанный фенечками. Его звали Лопес. – Я там раз ночевал. С чувихой. Управляющий – просто зашибись.

В действительности гостиница не имела – да и не заслуживала – названия. Она тут все равно была одна. Увидев нас, управляющий завопил: «Ресторан!». И загнал нас, точно стадо овец, в освещенную свечами комнату с длинным столом, на котором одиноко стояла солонка да лежала единственная вилка с погнутыми зубьями. Управляющего звали Абдул; он был истерически взвинчен – должно быть, с голодухи, поскольку рамадан еще не закончился. Абдул начал препираться с Лопесом, и тот обозвал его жуликом.

Электричества в этом отеле не было, а запасов воды хватило лишь на то, чтобы подать нам по одной чашке чая на нос. Туалета не было, умыться было негде – впрочем, я уже сказал, что вода отсутствовала. Есть было нечего. Запас свечек, похоже, подходил к концу. Лопес и его приятель Бобби немного поворчали, но пришли в телячий восторг, услышав от Абдула, что койка стоит тридцать пять центов.

В Тайебаде я купил сырое яйцо и положил в карман куртки, но ненароком раздавил; испачканная ткань вскоре затвердела. У меня оставалась недопитая бутылка джина, которую я откупорил, когда ехал ночным почтовым поездом в Мешхед – ее-то мы и прикончили за игрой в карты с Лопесом, Бобби и каким-то пуштуном, который тоже застрял на ничейной полосе.

Пока мы играли (кстати, обнаружилось, что за карточным столом олдовые хиппи беспощадны и коварны), в комнату забрел Абдул. Он сообщил:

– Чисто, уют. Но света нет. Воды для мыться нет. Воды для чай нет.

– А ты нам внутренний свет включи, – сказал ему Лопес..

– Пых-пых-кумар.

– Гашиш, – сказал Бобби.

Абдул взглянул на нас приветливо. Нервы у него уже успокоились – он-то, в отличие от нас, подкрепился. Он принес комок гашиша, похожий на маленький куличик, какие лепят из песка дети, и вручил Лопесу. Тот отломил крошку, поджег, принюхался.

– Дерьмо, – провозгласил Лопес. – Третий сорт. И начал забивать косяк. – Для Европы еще сошел бы. Но переться в Афган ради третьесортного дерьма…

– Когда я первый раз сюда приехал, в 68-м, – сказал Бобби, – мужик на паспортном контроле меня спросил: «Хороший гашиш хочешь?» Я думаю: «Ни фига себе разводка, это ж надо». Паспортный контроль как-никак! «Нет, – говорю, – нет, у меня от него голова сильно болит». Он опять: «Не хочешь гашиш?» Нет, говорю. Он на меня посмотрел, покачал головой: «Тогда зачем ехал в Афганистан?»

– Зашибись! – вскричал Лопес.

– Ну я и сказал: «Ладно, давай, зажги во мне огонь».

– Продвинутая страна, – сказал Лопес. – Они тут все двинутые. – Он покосился на меня. – Ты будешь?

– В ограниченном количестве, – сказал я.

– Трусишь? – спросил Бобби, затянулся косяком и передал его мне. Я вдохнул немножко, поперхнулся и почувствовал на изнанке глазных яблок мерцающий свет, лениво теребящий нервные окончания.

– Да он… я его в мешхедском поезде видел, – вставил Лопес. – Голова у него была вкручена по-цивильному, но теперь он вроде как оттянулся.

Лопес уставился на яичную кляксу на моем кармане и захохотал. Куртка на мне была грязная, рубашка и руки – тоже, на лице толстым слоем осела пыль.

– Оттянулся, – подтвердил Бобби.

– Поплыл, – подхватил Лопес. – Прикольная гостиница.

– А я бы тут, пожалуй, завис, – сказал Бобби.

– И я бы тоже, только не дадут, – пробурчал Лопес. – Этот козел трехнутый на паспортном контроле мне всего восемь дней выписал. Паспорт мой не понравился. Ладно, не спорю, паспорт засранный, я его в Греции оливковым маслом залил. Знаете, как надо было сделать – вообще потопить его в масле и обменять на чистый.

– Ага, – кивнул Бобби, докурил косяк и забил новый.

За третьим косяком разговор быстро перетек в дискуссию о времени, о реальности, о том, как успокаивают душу ашрамы. И Лопес, и Бобби живали в ашрамах подолгу, как-то даже целых полгода.

– Медитировали? – спросил я.

– Ну-у-у, да, и это тоже, а заодно тусовались.

– Ждали, пока одна чувиха вернется из Штатов.

Лопесу был тридцать один год. Окончив среднюю школу в Бруклине, он устроился агентом по продажам в фирму, которая выпускала изделия из пластмассы.

– Вообще-то я не продажами занимался. Я был типа как правая рука шефа. Телефон звонит, я беру трубку, говорю: «Дэнни в отъезде». Другой телефон звонит, я беру трубку: «Дэнни в три тридцать вас примет». Такая работа, типа.

Он получал приличную зарплату, снимал отдельную квартиру, собирался жениться – уже и помолвка состоялась. Но однажды на него снизошло откровение: «Приехал на работу. Сошел уже с автобуса. Стою перед дверьми офиса. И тут в жар бросило, потом в озноб – прямо нервный срыв: работу свою ненавижу, невеста – кукла пластмассовая, машины по улицам еле ползут. Капец. Ну, я и двинул в Голливуд. Ничего, нормально. Потом в Мексику. Пять лет в Мексике. Там я и стал Лопесом. Вообще-то я Моррис, а не Лопес. В Мексике было хорошо, но потом я как-то обломался. Поехал на Флориду, потом в Португалию, потом в Марокко. И в Марокко мне один чувак сказал: „Катманду – вот где самая движуха“. Беру вещи, беру свою чуву, едем. Поезда тогда не ходили. До Эрзурума двенадцать дней добирались. Я заболел. Грязно, холодно, даже снег. В Турции – и снег! В Эрзуруме я чуть не сдох. Потом в Тегеране опять чуть ноги не протянул. Но у меня там знакомый чувак нашелся. В общем, выкарабкался».

Я попросил Лопеса вообразить, чем он будет заниматься в шестьдесят лет.

– Ну, мне шестьдесят, и что? Отлично себя вижу: сижу тут – на этом самом месте – и небось косяк забиваю.

Это пророчество показалось мне опрометчивым: ведь мы сидели при свечах, без еды и воды, в «Отеле „Ничейная полоса“».

Откуда-то из холла донесся телефонный звонок.

– Если это меня, – заорал Лопес, срываясь на какое-то стариковское хихиканье, – если это меня, то я вышел!

Лагерь пуштунов

Центр Кабула – вовсе не базар, а река. Она черна и кажется бездонной, но в действительности всего лишь в фут глубиной. Некоторые из нее пьют, другие стирают в ней одежду или справляют на берегу нужду по-большому. Мусор, испражнения, грязь – все это летит в реку, из которой берут питьевую воду. Принять смерть от этой реки афганцы не страшатся – оно и сподручнее, возни меньше. На южном берегу в районе автовокзала бородатые афганцы по трое в ряд сидят на корточках у фургона, приникнув к металлическим окулярам. Это пип-шоу. За цент (если перевести на наши деньги) они смотрят киноролики на 8-миллиметровой пленке – пляски индийских танцовщиц.

Выше по реке Кабул, уже за окраиной города, на каменистой пустоши я натолкнулся на стоянку пуштунов. Это был большой лагерь – десятка три драных белых шатров, верблюды, а коз и ишаков – вообще полчище. Догорали костры, на которых готовили еду, между шатров носились дети. Мне страшно захотелось все это заснять, и я уже достал фотоаппарат, когда в нескольких футах от меня ударился о землю камень. Его швырнула какая-то старуха. Сделав угрожающий жест, она подобрала еще один камень. Но не швырнула – а обернулась и на что-то уставилась.

Посреди лагеря разразился страшный переполох: один из верблюдов упал. Валяясь на боку на пыльной земле, он сучил ногами, пытаясь приподнять голову. Дети забыли об играх, женщины – о своих котлах, мужчины вышли из шатров – все кинулись к верблюду. Старуха тоже побежала туда, по, заметив, что я иду за ней по пятам, задержалась и все-таки швырнула в меня камнем.

Раздались крики. Высокий человек в широком одеянии, размахивая ножом, смешался с толпой. Люди расступились перед ним и попятились от верблюда; только благодаря этому я смог увидеть, как высокий занес нож над шеей бьющегося верблюда и с силой опустил, трижды вонзив в горло. Казалось, он проколол огромную надувную игрушку. Голова верблюда моментально плюхнулась на землю, ноги застыли, хлынула кровь, образовав на земле большой треугольник. Она брызнула футов на пять-шесть и впиталась в песок.

Я подобрался ближе. Старуха завопила, и к ней ринулось человек пять-шесть с ножами и корзинами. Старуха указала им на меня, но я не зевал – стремглав побежал в сторону шоссе и оглянулся лишь после того, как почувствовал: опасность миновала. За мной никто не гнался. Люди с ножами столпились вокруг верблюда – на него набросился весь лагерь – и уже освежевывали и разделывали несчастное животное.

Дингл

Путешествие по чужой стране почти равносильно сочинению романа. Странствие – род творчества: оно не просто занимает тебя всякой ерундой и тешит душу, а питает воображение, дарит чудо за чудом, учит запоминать и, когда все врезалось в память, снова трогаться в путь. Открытия, которые путешественник делает среди обыденности – эти занятные ребусы, подкидываемые жизнью, – одного порядка с тем, что увлекает и воодушевляет прозаика в его одиноком труде. Гиблое дело – пускаться в путь, почти все зная заранее: путешественника, который досконально осведомлен о своем маршруте, скука одолевает так же быстро, как писателя, который просчитал весь сюжет наперед. А лучшие пейзажи – те, которые кажутся безликими или, наоборот, чересчур подробными и пестрыми: скрытые в них сюрпризы открываются только пристальному взору и в дискомфортных условиях (а потом, вспоминая о своих тяготах, этот дискомфорт смакуешь). Только дураки полагают, что дождь может испортить отпуск.

«Чужая страна» – написал я, но в чем критерий чуждости? Вот страна, где солнце в десять часов вечера прорывается сквозь облака и разыгрывает закат, не менее помпезный и многообещающий, чем рассвет. Вот остров, сложенный, как оказывается при ближайшем рассмотрении, исключительно из кроличьего помета. Угрюмые цыгане и их таборы, уморительно заваленные самым неожиданным хламом. Люди, в град и бурю приветствующие вас словами «Славный денек». Живые изгороди из фуксии: высотой в семь футов, протяженностью в несколько миль, – увешаны лиловыми цветами, похожими на китайские фонарики. Древние замки, сохранившиеся в идеальном состоянии, необитаемы; а по соседству – обитаемые халупы. Опасности: крутые холмы и прибрежные утесы, к которым надо прижиматься всем телом – иначе свалишься в бездну. Каменные алтари, к которым последними приближались друиды, штормы, которые нежданно начинаются и через несколько минут утихают, а местное наречие – по звучанию похожее на русскую речь вполголоса – до того непостижимо, что приезжий, сколько бы он ни вслушивался, чувствует себя, как выразился один туземный писатель, «собакой на концерте».

Думаете, это какая-то отдаленная престранная земля – вроде страны джамблей, придуманной Эдвардом Лиром? Отнюдь – я говорю о части Европы, которая в географическом отношении наиболее близка к Америке, – сарделькообразном выступе протяженностью в тридцать миль на юго-западном побережье Ирландии. Это полуостров Дингл. За Динглом – только Бостон и Нью-Йорк, куда, кстати, сбежали многие уроженцы полуострова. Почва не отличается плодородием. Рыболовство – занятие трудоемкое и опасное. Цены на продукты высокие, и если бы власти Ирландии не предоставляли финансовых льгот коренным жителям, те, наверно, давно снялись бы с места и переселились вглубь острова, подобно обитателям острова Грейт-Бласкет, которые все бросили и обосновались на Дингле, оставив свои хижины с полями кроликам и воронам.

Праздному путешественнику нетрудно приукрасить эти места в своем воображении: расцветить их романтическими гиперболами, увидеть в суровом климате и истощенной почве Дингла «Кельтские Сумерки» [80]80
  «Кельтские сумерки» – книга прозы У. Б. Йейтса и движение рубежа XIX–XX веков в Ирландии, ориентированное на возрождение своеобычной национальной культуры.


[Закрыть], а в сто несгибаемых оптимистичных жителях – ту ипостась ирландского характера, которую следует беречь и культивировать. Но это покровительственное отношение, за которым таится снисходительная жалость, – презрение горожанина к деревенщине. Человека с фотоаппаратом побережье Ирландии завораживает, но для рыбака оно – лютый враг. Я провел на полуострове восемь дней; в течение пяти из них рыбацкие суда оставались на приколе в бухте Дингл – погода их в море не пускала. О неистовстве ветров свидетельствуют трупы чаек, которые валяются под обрывом Клоджер-Хед, точно старомодные дамские шляпки; и нигде больше я не видал столько овечьих черепов, белеющих на склонах, и столько раздробленных костей в кустах.

Землю тут возделывают самыми примитивными и обременительными методами: лошади, мулы, телеги, тупые плуги. Верность традициям – от бедности: прогресс был бы слишком накладен, так как бензин стоит дороже «Гиннесса». По расхожим представлениям, ирландец каждый вечер проводит в местном пабе, где пьет и пляшет до упаду, но в деревнях Дингла веселятся только по воскресеньям, а в другие дни после работы поскорее ужинают и ложатся.

– Если кто уезжает, я им этого в вину никогда не ставлю, сказал один фермер из Даикина. – Молодым тут делать нечего. Работать негде, и чем дальше, тем только хуже.

После разговора о доблестных свершениях Финна Маккула [81]81
  Фини Маккул – великан из ирландских легенд. Ему приписывают строительство Мостовой Гигантов – необычного природного образования в Северной Ирландии: скалы, целиком состоящей из колонн правильной формы.


[Закрыть], эльфов и лепреконов разговор переходит на стоимость запчастей, цены на зерно, курс ирландского фунта (он упал ниже британского). Атмосфера изолированности усугубляется и особым языком – многие здесь не говорят по-английски, знают только гэльский. Жизнь на отшибе отбивает интерес к политике. О партизанской войне в Северной Ирландии здесь почти не толкуют; те немногие, с кем я попытался обсудить эту тему, ограничились заявлением, что Ольстер надо бы присоединить к Эйре. [82]82
  Эйре – официальное название государства Ирландия.


[Закрыть]

О религии никто и не заикается. Единственным проявлением набожности, которое я тут наблюдал, было напутствие некой дамы в баре в Боллиферритере, которая вскричала «Бог ты мой!», когда я допил свою пинту «Гиннесса».

В день, когда был самый сильный ливень, мы спустились по склонам в долину Куминул, где – благодаря ее необычной форме, напоминающей разрушенный собор – никакого дождя не было. Я послал детей собирать выброшенные на берег деревяшки, а потом развел костер у входа в сухую пещеру. Только сельские жители ассоциируют путешествия с танцующими девушками и ужином при свечах на террасе; для городского неженки самый яркий момент путешествия – когда он правильно опознает горную вершину, разводит огонь под дождем или узнает полевые цветы на лугах Дингла: вот вереск, вот колокольчики, вот наперстянка.

А если городской неженка настолько высокого мнения о себе, что ищет нехоженых земель, к его услугам пять миль необитаемого побережья Стредболли-Стрэнд, сплюснутый, но величественный пролив Инч или самая дикая глушь в ирландской глуши – остров Грейт-Бласкет неподалеку от Данкина.

Грейт-Бласкет и другие острова, его братья, день ото дня выглядели по-новому. Когда мы впервые увидели их с обрыва Сли-Хед, они предстали в обличье морских чудовищ – тварей с высокими гребнями на спинах, устремляющихся в открытое море. Как и все прибрежные острова, при взгляде с материка они менялись в зависимости от освещения: то они походили на ящериц, то оборачивались горами мышц, из серых становились зелеными, а на боках вдруг проступали мелкие детали – вон, кажется, хижина… На заре они казались маленькими, но весь день росли, обращаясь в колоссальные, довольно зловещие на вид горы, со всех сторон окруженные водой, зато в вечернем сумраке таяли: глянь – а это лишь розовые зверушки… и наконец от них остаются лишь филейные части и хвосты, исчезающие во мгле.