Текст книги "По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

В зоне Панамского канала

Именно в тот день, когда я там оказался, состоялась массовая акция «Спасем наш канал!». Два американских конгрессмена специально приехали, чтобы возвестить: Нью-Гемпшир ратует за сохранение власти США над Зоной Панамского канала (а мне вспомнилось, как говорят в Вест-Индии, сами над собой подтрунивая: «Ничего не бойся, Англия, – Барбадос за тебя!»). Губернатор Нью-Гемпшира в знак солидарности объявил в своем штате выходной. Один из конгрессменов, выступая в Зоне канала в Бальбоа на шумном митинге американцев, доложил, что семьдесят пять процентов граждан США не одобряют Договор о Панамском канале. [58]58
  Подписанный 7 сентября 1977 года договор между Панамой и США, отменявший предыдущие договоренности, согласно которым США имели в так называемой Зоне Панамского канала все права «как если бы они были сувереном этой территории». Как и предсказывал Теру, договор был ратифицирован как Панамой, так и Конгрессом США и 1 октября 1978 гола вступил в силу.


[Закрыть]Но эти слова не подкреплялись делами: а вся шумиха кстати, даже демонстрация состоялась – представляла собой не более чем патриотическое сотрясение воздуха. Через пару месяцев договор обязательно ратифицируют. Так я и сказал одной даме из Зоны канала, а она возразила, что все равно рада, митинг ей понравился: «понимаете, мы уже начали чувствовать себя покинутыми, словно против нас весь свет ополчился».

«Зониане» – три тысячи штатных сотрудников «Панама-Канал-Компани» и их семьи – восприняли договор как предательство; ну зачем через двадцать лет передавать канал этим лодырям-панамцам, которые не вложили в него никакого труда? Почему это – недоумевали они – Штаты не могут и дальше управлять им, как управляют уже шестьдесят четвертый год? Все зониане, с которыми я беседовал, в определенный момент непременно всплескивали руками и срывались на крик: «Это же наш канал!».

– Хотите знать, в чем беда с этими людьми? – спросил меня секретарь американского посольства по политическим вопросам. – Они никак не могут решить, что такое канал – государственное ведомство, частная фирма или независимое государство.

Что бы собой ни представлял канал, его судьба, очевидно, была уже предрешена; но от этого он не становился неинтереснее. На планете немного мест, которые могли бы посоперничать с Зоной Панамского канала по непростому возникновению, уникальному географическому статусу или туманности будущего. Канал как таковой – уже чудо; для его строительства потребовалась вся энергия, вся гениальность и все коварство Северной Америки. Зона канала не менее парадоксальна; живется в ней чудесно, но все здесь держится на некоей афере. Жители самой Панамы в сущности не участвуют в споре о принадлежности канала, так как хотят его заполучить просто из национального самолюбия; между тем, пока канал не прорыли, о существовании Панамы говорить всерьез не приходилось. Если уж решать по справедливости, то весь Панамский перешеек следует вернуть Колумбии, у которой его оттяпали в 1903 году. Спор идет между зонианами и ратификаторами, и, хотя по манере выражаться (да и по поведению) они напоминают остроконечников и тупоконечников из «Путешествий Гулливера», и те, и другие – американцы, плавают под одним флагом. Но зониане в сердцах частенько сжигают свои звездно-полосатые знамена, а их дети прогуливают школу, чтобы поплясать на пепле. Ратификаторы в своем кругу громогласно осуждающие зониан, побаиваются выражать свое мнение, если выбираются в Зону. Например, вышеупомянутый сотрудник посольства, убежденный ратификатор, сопровождавший меня в среднюю школу, где я прочел лекцию, наотрез отказался знакомить меня с учениками из Зоны канала – а вдруг они его раскусят? Он всерьез опасался, что в таком случае они взбунтуются и, например, перевернут его машину. Всего два дня назад мстительные зониане вбили гвозди в замки на школьных воротах – так сказать, попытались закрыть школу. «Какая мерзкая свара из-за выеденного яйца», – подумал я и окончательно почувствовал себя Лемюэлем Гулливером.

Над городом Бальбоа, как единодушно уверяют жители, безраздельно властвует Компания. В Зоне Панамского канала личные свободы минимальны. Я подразумеваю не либеральные гарантии свободы слова или собраний – эти утешительные абстракции, которыми люди, однако, редко пользуются на практике; просто зонианам приходится просить предварительного разрешения, если они хотят перекрасить свой дом в другой цвет или хотя бы покрыть лаком плинтусы в ванной. Если житель хочет заасфальтировать подъездную дорожку к гаражу на собственном участке, он должен прежде подать письменное заявление в Компанию; впрочем, ему все равно откажут: разрешено лишь щебеночное покрытие. Зонианин живет в доме Компании, ездит по дорогам Компании, посылает детей в школы Компании, держит деньги в банке Компании, берет займы в кредитной кассе Компании, совершает покупки в магазине Компании (где цены невысоки, ибо привязаны к новоорлеанским), занимается парусным спортом в яхт-клубе Компании, смотрит кино в кинотеатре Компании, а если решает выйти в свет, то ведет свое семейство в кафе Компании в центре Бальбоа, где вкушает стейки и мороженое производства той же Компании. Понадобился электрик или водопроводчик? Компания пришлет. От этой системы можно рехнуться, но если зонианина довели до ручки, то в штате Компании есть свой психиатр. Этот социум абсолютно самодостаточен. Дети рождаются в больнице Компании, бракосочетания заключаются в церквях Компании – тут представлено множество конфессий, но преобладают баптисты. Когда же зонианин умирает, его бальзамируют в морге Компании – бесплатный гроб и похороны упомянуты во всех трудовых договорах, заключаемых с Компанией.

Над этим особым обществом витают две тени – Владимира Ленина и генерала Буллмуза [59]59
  Генерал Буллмуз – персонаж комикса «Лил Абнер» Эла Каппа. Живет по девизу «Что на пользу генералу Буллмузу, то на пользу Соединенным Штатам!», отсылающего к реальному высказыванию главы фирмы «Дженерал моторе» Чарльза И. Уилсона, который сказал на заседании подкомитета Сената: «Что на пользу стране, то на пользу „Дженерал моторе“, а то, что идет на пользу „Дженерал моторе“, на пользу стране».


[Закрыть]. Ни одной вывески с названием Компании тут нет – да и ни одного рекламного щита не встретишь, этакий «сухой закон» в отношении рекламы; а архитектура отличается какой-то милитаристской строгостью. Зона канала напоминает гигантскую военную базу: желто-бурые дома, голые ровные стены без изысков, одинаковые черепичные крыши, единообразные клумбы и газоны, на сетчатых заборах – таблички с грозными предостережениями, написанными по трафарету. А еще – КПП с часовыми, апатичные жены и грузные властные мужья. В Зоне канала и впрямь есть военные базы, но, к моему немалому удивлению, со стороны они неотличимы от гражданских жилых районов. В США истерия по поводу канала отчасти нагнеталась вестями, будто зониане живут припеваючи: прислуга, громадные оклады, субсидируемые развлечения. Однако точнее было бы охарактеризовать зонианина как военнослужащего, выполняющего свой долг в тропиках. Правила и ограничения убили в нем фантазию и сделали его глухим к подтексту политических заявлений; он христианин; Каналом он гордится, а к Компании питает смутное, не облекаемое в слова недоверие; зарабатывает он не больше своего коллеги в Штатах – раз он механик или сварщик, почему бы ему не получать шестнадцать долларов в час? Он знаком со сварщиками, которые и в Оклахоме зарабатывают намного лучше. Как бы то ни было, большинство зониан живет скромно: бунгало, одна машина на семью. Чтобы развеяться, идут в кино или в кафе. Топ-менеджеры, конечно, живут на широкую ногу, точно какие-нибудь вице-короли, но начальство немногочисленно. Как и во всех колониях, существует строгая иерархия; «Панама-Канал-Компани» – этакое миниатюрное подобие Ост-Индской компании [60]60
  Ост-индская компания – крупная британская коммерческая компания, занимавшаяся торговлей с Азией, существовала с 1600 по 1958 год.


[Закрыть], воспроизводящее даже кастовость того колониального предприятия; зонианина отличает вопиюще-старорежимная приверженность своему социальному статусу. О нем судят по его зарплате, характеру работы и посещаемому им клубу. Механик Компании не вхож в круги офисных сотрудников Компании, ибо они работают в здании на Бальбоа-Хайтс, известном всем как «Дирекция», – в святая святых власти. Когда речь идет о межсословных барьерах, Компания не знает компромиссов, и потому зонианин, несмотря на свою гордость каналом, часто тяготится всей этой регламентированностью.

– Теперь я знаю, что такое социализм, – услышал я в Мирафлоресе от одного зонианина.

По пятам за индеанкой

Когда я впервые увидел в Боготе индейца, все ассоциации с Испанией моментально вылетели у меня из головы. В Колумбии триста шестьдесят пять индейских племен. Одних индейцев в столицу приводят поиски работы. Другие поселились в этом высокогорном районе еще до прихода испанцев и до сих пор не стронулись с насиженных мест. Я увидел индеанку и решил пойти вслед за ней. Ее голову венчала фетровая шляпа вроде тех, которые носят частные детективы и газетчики в голливудских фильмах, а плечи окутывала черпая шаль. Также на ней была широкая юбка до пят, а на ногах сандалии. Индеанка вела в поводу двух ослов с тяжелыми вьюками: кипы тряпья, какие-то жестянки. Но это было еще не самое необычное. Из-за пробок вся троица – индеанка и два ее осла – шествовала не по мостовой, а по тротуару, мимо элегантных дам, мимо попрошаек, мимо художественных галерей с ужасной мазней в витринах (думаю. Южная Америка занимает первое место в мире по производству третьесортного абстракционизма – определенно потому, что богачи напрочь лишены вкуса, а профессия дизайнера по интерьеру считается престижной: даже в такой дыре, как Барранкиллья, можно каждый вечер проводить на новом вернисаже); даже не покосившись на картины, индеанка шла дальше мимо Банка Боготы, мимо главной площади (мимо Боливара, вонзившего шпагу в землю, на которой он стоит), мимо сувенирных лавок с кожаными поделками и аляповатыми резными статуэтками, мимо ювелиров, демонстрирующих туристам лотки с изумрудами. Индеанка спускается на мостовую, чтобы перейти улицу: нагруженные ослы еле переставляют ноги, автомобили, сигналя, объезжают ее, люди расступаются. Ох, отличный бы документальный фильм получился: неимущая женщина и ее ослики в суровом городе с четырехмиллионным населением; она живой укор всему вокруг, хотя ее мало кто видит, а кто увидит – не обернется. Если заснять это на кинопленку безо всякого сценария – просто как женщина пересекает Боготу поперек, с одной окраины на другую, фильм получил бы приз; будь эта женщина частью картины, получился бы шедевр (правда, ни один южноамериканский живописец не изображает человеческие фигуры, хоть слегка похожие на реальные). Кажется, что последних четырехсот пятидесяти лет просто не было. Женщина идет не по городу, а по горному склону; ее ослики ступают уверенно. Она в Андах, она у себя на родине; а все остальные – в Испании.

Не поднимая глаз, она прошла мимо торговца плакатами, мимо нищих у старой церкви. И, покосившись на плакаты, засмотревшись на нищих, я потерял ее из виду. Я зазевался, отвернулся, – а ее и след простыл.

Бродяга высокогорных равнин [61]61
  «Бродяга высокогорных равнин» (другое название в советском прокате – «Всадник с высоких равнин») – вестерн 1973 года с Клинтом Иствудом в главной роли.


[Закрыть]

Перед Вильясоном поезд разогнался, распугав пасущихся ослов. Прибыли на станцию; там висела табличка с указанием высоты над уровнем моря – оказывается, мы на одной ступеньке с Ла-Пасом. Наш спальный вагон, направлявшийся в Аргентину, отцепили и загнали на запасной путь. Поезд скатился под гору и был таков. В спальном вагоне ехало пять пассажиров, считая и меня. Когда наш вагон перетащат через границу, никто не знал. Я отыскал проводника, давившего мух в коридоре, и задал этот вопрос ему.

– Мы здесь долго будем, – сказал он таким тоном, словно подразумевались годы.

Город был не город, а просто несколько построек, необходимость в которых возникла, когда здесь устроили таможенно-пограничный пост. Улица была одна – немощеная, с хибарками, где размещались магазины. Ни один магазин не работал. У маленького вокзала два десятка женщин под квадратными самодельными тентами торговали фруктами, хлебом и шнурками для обуви. С нашего поезда на перрон вывалилась целая орда индейцев, и атмосфера несколько оживилась. Но индейцы куда-то канули, а поезд ушел. Покупателей на рынке не было; ничто вокруг не шевелилось, кроме мух, круживших над грязными лужами. Дойдя до конца перрона, я начал задыхаться. То ли разреженный воздух подействовал, то ли я слишком заторопился – ведь на противоположном конце, у пня рыдала и вопила старая сумасшедшая индеанка. На нее никто не обращал внимания. Я купил полфунта арахиса, присел на скамейку у вокзала и начал лущить орехи.

– Вы в этом спальном вагоне едете? – торопливо подошел ко мне какой-то мужчина в обтрепанной одежде. Он был чем-то разгневан.

Да, в этом, – ответил я.

– Во сколько он отходит?

– Я бы сам хотел это узнать, – сказал я.

Он зашел в здание вокзала и постучал в одну из дверей. Изнутри заорали: «Вали отсюда!»

Мужчина вышел на перрон, сказал: «Тут одни суки» – и, хлюпая по лужам, направился назад к вагону.

Индеанка голосила беспрестанно; через час – через два я свыкся с происходящим, и вопли стали неотъемлемой приметой вильясонской тишины. Одинокий спальный вагон, застывший на рельсах, выглядел по-дурацки. Ни одного поезда не прошло. Других вагонов на станции тоже не было, только наш. Колея прилепилась к обрыву. В одной миле к югу, за мостом, на гребне соседней горы виднелся аргентинский городок Ла-Киака – такая же безвестная дыра, но именно туда мы должны попасть… когда-нибудь попадем… если повезет…

Подошла свинья: жадно хлюпая, напилась из лужи прямо у моих ног, обнюхала шелуху. В небе над Вильясоном скапливались облака; по дороге с грохотом промчался тяжелый грузовик, без толку сигналя. Грузовик взмел пыль и унесся в Боливию. А индеанка никак не унималась. Торговки упаковали свой товар в ящики и разошлись. Наступили сумерки, окончательно придав городу нежилой вид.

Сгустилась тьма. Я вернулся в спальный вагон. Внутри царил мрак: нет электричества – нет и света. В коридоре роились мухи. Проводник разгонял их полотенцем.

– Во сколько отправляемся?

– Не знаю, – сказал он.

Меня одолела тоска по дому.

Но изводить себя от нетерпения было глупо. Я был вынужден признать, что скука неизбежна – я угодил в лакуну, в пустой промежуток между более осмысленными путевыми впечатлениями. Что толку беситься или пытаться как-то убить время? Надо терпеть. Но в темноте время еле движется. Индеанка визжала; проводник проклинал мух.

Я вышел из вагона и пошел к какому-то домику, где светились окна. Наверно, бар, – предположил я. Местность была голая, луна светила тускло, и глазомер меня подвел: до домика я дошел лишь через полчаса. Зато интуиция меня не обманула: в домике находилось кафе. Я заказал чашку кофе и присел за столик в сумрачном зале. Пока кофе варили, послышался свисток локомотива.

Девушка – хрупкая босоногая индеанка – поставила передо мной чашку.

– Какой это поезд?

– На Ла-Киаку.

– Черт! – я швырнул деньги на стол и, не сделав ни глотка, побежал назад к вагону. Да так и бежал всю дорогу. Когда я достиг цели, вагон уже прицепляли к локомотиву. В горле у меня все пылало: попробуй-ка побегай высоко в горах, где и так тяжело дышать. Сердце бешено стучало. Я рухнул на полку и попытался прийти в себя.

У путей стрелочник разговаривал с одним из моих попутчиков.

– На перегоне перед Тукуманом [62]62
  Тукуман – провинция на северо-западе Аргентины.


[Закрыть]пути сильно проседают, – сказал он. – Закроют движение – на несколько суток застрянете.

«Будь проклят тот час, когда я сюда поехал», – подумал я.

Локомотив перетащил наш вагон через границу – на аргентинскую станцию на соседней горе. Спальный вагон вновь отцепили и вновь покинули на запасном пути. Прошло три часа. Никакой едой на вокзале не торговали, но мне попалась индеанка, кипятившая на костре чайник. Она подивилась, что я предлагаю ей деньги за чашку чая, и взяла плату, состроив очень почтительную мину. Шел первый час ночи, но на вокзале было полно народу: люди, закутавшись в одеяла, сидели на своем багаже и держали на руках детей. К тому же пошел дождь. Но, не успев загрустить, я сообразил: на вокзале сидят пассажиры второго класса, обреченные торчать здесь, в безжизненном центре континента, и дожидаться своего поезда. По сравнению с ними я счастливчик. У меня есть спальное место и билет первого класса. А вынужденное ожидание… тут уж ничего не поделать.

Итак, я поступил, как поступил бы любой разумный человек, застрявший в дождливую ночь на боливийско-аргентинской границе. Я пошел в свое купе, умылся, переоделся в пижаму и лег спать.

Буэнос-Айрес

С первого взгляда – да и через несколько недель после первого знакомства – Буэнос-Айрес кажется муравейником, но при этом высокоцивилизованным. Его здания и улицы воплощают в себе все изящество Старого Света, а жители – всю вульгарность и неприлично крепкое здоровье Нового. На каждом шагу – газетные киоски и книжные магазины. «Просто торжество просвещения», думаешь невольно. А роскошь, а красота! Женщины в Буэнос-Айресе одеваются нарядно, с той продуманной элегантностью, которой Европа давно поступилась. Я ожидал увидеть вполне благополучный город, гаучо и коров, а также беспощадный диктаторский режим; но меня захватили врасплох очарование Буэнос-Айреса, его пленительная архитектура, его подкупающая прелесть. По этому городу было приятно ходить пешком, и, бродя по улицам, я решил, что не отказался бы пожить здесь немножко. Панама и Куско не стали для меня сюрпризом, но Буэнос-Айрес опроверг мои ожидания. У Джеймса Джойса в «Дублинцах», в рассказе «Эвелин», героиня размышляет о своей монотонной жизни и о возможности уехать из Дублина с неким Фрэнком: «Теперь, по его словам, Фрэнк обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск». Фрэнк – человек авантюрный, ищущий свое счастье в Новом Свете; ему есть о чем рассказать (он рассказывал Эвелин «о страшных патагонцах»), вскоре он предлагает Эвелин выйти за него замуж, уговаривает бежать из Дублина. Она твердо намерена уехать, но в последний миг – «волны всех морей бушевали вокруг ее сердца» – ей не хватает смелости. Фрэнк садится на пароход, а Эвелин остается в Дублине, «как беспомощное животное» [63]63
  «Буэнос-Айрес» по-испански дословно значит «хороший воздух».


[Закрыть].

В «Дублинцах» все рассказы грустные – в мировой литературе вряд ли найдутся рассказы печальнее – но «Эвелин» не Казалась мне историей об упущенном счастье, пока я не увидел воочию город, куда не попала героиня. «Не добраться до Буэнос-Айреса – невелика трагедия», – думал я, полагая, что Джойс упомянул этот город только ради его названия. [64]64
  Цит. по «Эвелин» (перевод Н. Волжиной) //Джойс, Джеймс «Дублинцы; Портрет художника в юности», М. «Знаменитая книга», 1993, с. 34–36.


[Закрыть]Дескать, расстаться с дублинским смрадом ради «благотворного воздуха» Южной Америки и так далее. Но первая девушка, с которой я познакомился в Буэнос-Айресе, была ирландка, выросшая на ранчо в пампе, говорившая по-испански с певучим ирландским акцентом. Она приехала в столицу из Мендосы, чтобы выступать на Всемирном чемпионате по хоккею, и спросила меня: «А вы тоже хоккеист?» (хотя, по-моему, за милю видно, какой из меня спортсмен). В Америке ирландцы сделались священниками, политиками, полицейскими – они стремились к общепринятому социальному статусу и выбирали профессии, гарантирующие определенное уважение в обществе. В Аргентине ирландцы завели собственные фермы, а регулировать дорожное движение препоручили итальянцам. Безусловно, Эвелин напрасно не поднялась на борт своего корабля удачи.

В Буэнос-Айресе – этом городе иммигрантов, где возможности безграничны для всех, где живет треть населения Аргентины, – я напрасно искал чисто южноамериканские черты. Путешествуя по континенту, я свыкся с кладбищенским видом полуразвалившихся городов, с нищетой, возведенной в систему, с экономикой асьенд [65]65
  Асьенда (исп.) – имение, преимущественно крупное.


[Закрыть], с тем, что благовоспитанные представители богатых кланов видят в индейцах бесправную скотину, власть передается по блату, а на железнодорожных платформах прогуливаются поросята. Эти картины: их примитивная схематичность, их резкие контрасты – отучили мой взор различать нюансы, притупили слух. После голодающих колумбийских детей и перуанской ветхости – реалий, которых невозможно не заметить, – мне было как-то сложно переживать из-за аргентинской цензуры. Свобода прессы – феномен амбивалентный, спорный, скорее абстрактный. В течение всего путешествия я имел дело с наглядными, гипертрофированными воплощениями прописных истин; «обобщения и теории мне не по зубам», – говорил я себе. А теперь оказался в городе, где, казалось, все было устроено толково, – и перестал доверяться собственным впечатлениям. И все же, изучая город во время прогулок (заодно я восстанавливал кровообращение в конечностях – я почти не ходил пешком с тех пор, как выехал из Куско), я не удивлялся, что Буэнос-Айрес дал человечеству дюжину скрипачей мировой величины и стриптизерку Фанни Фокс; здесь одинаково привольно себя чувствовали Че Гевара, Хорхе Луис Борхес и Адольф Эйхман.

О многослойности местной культуры косвенно свидетельствовал облик города. В парках росли деревья пампы – так называемые «пьяные ветки», цветущие розовыми бутонами, – но сами парки были выдержаны в английском или итальянском стиле (они даже назывались, например, «Британия», «Палермо»), Центр был застроен в французском духе, промышленные районы – в немецком, припортовые районы – в итальянском. Только масштабы города были американские – в его РАЗМАХЕ и манере обращаться с пространством я почувствовал нечто привычное. В городе было чисто. В парках и подворотнях не ночевали бездомные, что в общем контексте Латинской Америки почти шокировало. Как мне показалось, по Буэнос-Айресу не страшно ходить в любое время суток; в четвертом часу утра улицы все равно были запружены народом. Поскольку днем было слишком сыро, мальчишки заполночь гоняли мяч в ярко освещенных парках. Индейцы в Буэнос-Айресе большой роли не играют – по-видимому, лишь немногие из них забираются южнее Тукумана; те индейцы, которых я встречал в Буэнос-Айресе, были выходцами из Парагвая или из Уругвая. До Уругвая, кстати, рукой подать – он прямо на той стороне Рио-де-ла-Плата. Работали индейцы в качестве домашней прислуги, жили в пригородных трущобах. Власти старались, чтобы они не оседали здесь надолго.

Культура Буэнос-Айреса – разобщенная культура. Как и сама страна. Аргентинцы, с которыми я здесь знакомился, говорили, что Аргентин в действительности две: северные плато, изобилующие горами, с богатым фольклором, населенные полудикими колонистами, и южные «влажные пампы»: скотоводческие ранчо и просто пустоши, где много девственных земель («пампа» – искаженное слово из языка индейцев аймара, означающее «пространство»). Но чтобы почувствовать эту разобщенность, нужно проехать тысячу миль, а аргентинцы – сколько бы они ни толковали о своем авантюрном национальном характере – передвигаются лишь по специально разработанным маршрутам. Они хорошо знают Чили. Некоторые знают Бразилию. Выходные проводят на курорте Барилоче – это такой оазис цивилизации посреди Патагонии. Но на север Аргентины ездят мало, а остальную Южную Америку не знают, да и мало о ней задумываются. Упомяните Кито, и вы услышите: «Ну, это просто жуть – нищий отсталый городишко». Они вообразить себе не могут, что можно по доброй воле съездить в Боливию. Как правило, аргентинцы чувствуют духовное родство с Европой. Воображают, что переняли французскую культуру, и так наслышаны о сходстве своей столицы с Парижем, что не видят необходимости удостовериться в этом лично, отправившись во Францию. Предпочитают крепить исторические узы с Европой своих предков; многие ездят в Испанию, а почти четверть миллиона аргентинцев ежегодно наведывается в Италию. Самые предприимчивые аргентинцы обычно являются англофилами. Как им следует относиться к Соединенным Штатам, они сами не уверены, и эта неуверенность перерастает в презрение.

– Но что вы знаете об Аргентине? – спрашивали они меня, и, чтобы они не читали мне лекций – как мне показалось, они страшно стыдятся своей политической истории и нынешней ситуации, – я произносил что-нибудь типа: «Ну, когда я был в Жужуе [66]66
  Жужуй – провинция на северо-западе Аргентины на границе с Чили и Боливией.


[Закрыть]…» или, «Умауака [67]67
  Умауака – город в Жужуе.


[Закрыть]в целом славное местечко…» или «Чем меня поразила Ла-Киака…» Никто из моих новых знакомых не бывал в Ла-Киаке и вообще не ездил в соседние страны по железной дороге. Если в Буэнос-Айресе кто-нибудь захочет рассказать вам об убожестве отдаленных провинций, он начнет расписывать, какие огромные тараканы водятся в соседнем городе Росарио.