Текст книги "Пасифик-Хайтс"

Автор книги: Пол Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава 4

Фейн проследил из машины, как Вера Лист покинула «Стаффорд», вздернула воротник от мелкого дождя и направилась к «БМВ», оставленному у последнего дома квартала. Машина выехала со стоянки, «хвоста» не наблюдалось.

С защищенного от прослушивания смартфона Фейн сделал три звонка на три таких же защищенных номера.

Первый звонок предназначался Роме Солис, длинноногой колумбийке, которую Мартен встретил в Боготе десять лет назад вскоре после перехода в УОР. Следственные дела привели Фейна в Колумбию, где в пару с ним поставили детектива Фелипе Солиса. Дочь Солиса, Рома, окончила Чикагский университет и собиралась повторить карьеру отца – работала младшим следователем в «Полисиа насиональ».

Фейн подружился с семейством Солисов и раз в год навещал их в Боготе. В 2009 году тайное расследование заговора об убийстве неуступчивого федерального прокурора обернулось для семьи Солиса двумя взорванными машинами и авиакатастрофой. Первая бомба убила самого Фелипе с женой, вторая – сестру Ромы с мужем и детьми.

Рома по срочному заданию находилась в Санта-Марте и не успела на авиарейс в Картахену. Самолет упал в джунгли. Несколько дней спустя Рома под усиленной охраной вернулась в Боготу. Быстро покончив с похоронами и распродав имущество, девушка перебралась в Мехико.

Фейн начал набирать команду только через год после вынужденной отставки. В первую очередь он созвонился с Ромой. Та несколько лет проработала в департаменте административной безопасности, авантюрном и неразборчивом в средствах колумбийском эквиваленте американского ФБР. Такой опыт – все равно что научная степень по конспирации и дезинформации. Через три месяца после звонка Мартена Рома высадилась в международном аэропорту Сан-Франциско.

С тех пор прошло почти два года.

Второй звонок Фейн сделал Джону Бюхеру, эксперту по контрразведке. Тот обретался в тесном, перестроенном из небольшого магазина офисе в Портеро-Хилл. Мартен познакомился с Бюхером в сумасшедший год после катастрофы 11 сентября, когда срочно потребовалось уточнять «списки особого внимания» и на подмогу ФБР бросили сотрудников УОР. Бюхера наняли по контракту, восполняя нехватку «технарей».

Бюхер умел совмещать выдержку с изобретательностью, а Фейн высоко ценил оба качества и звонил Бюхеру всякий раз, когда возникала нужда в специалисте по отлову «жучков».

– Джон, Мартен говорит. Есть срочная работа. Завтра, ближе к обеду. Буду признателен, если возьмешься.

– Что нарыл?

– Роме скорее всего понадобится проверка на прослушивание и установка дистанционной камеры. Справишься за такое короткое время?

– Будь спок. Техфургон нужен?

– Пока не знаю. Рома с тобой свяжется и сообщит подробности. Я просто хотел уточнить, можно ли на тебя рассчитывать.

– Вполне.

Третий звонок принял Бобби Нобл, чья компания «Виртуальные рыночные исследования» занималась отнюдь не рыночными исследованиями.

– Бобби, это Мартен. Примерно через пятнадцать минут я буду у заправки «Шелл» на перекрестке Калифорния-стрит и Стейнер-стрит. Найдешь время для встречи?

– Ясное дело.

Фейн завел машину и развернулся в сторону Ларкин-стрит.

Нобл был коренаст, хорошо сложен. Густые прямые волосы всегда аккуратно подстрижены и зачесаны назад в некоем подобии стиля «ретро». Биография у него сложилась любопытно. Семья Нобла жила в Панаме в те времена, когда Мануэль Норьега еще заигрывал с ЦРУ. Отец работал американским политконсультантом при панамских политиканах, не гнушавшихся связями с «фирмой». Бобби насмотрелся, как ЦРУ действовало в те годы. «Фирма» не брезговала ничем.

Потом Бобби переехал в США, окончил магистратуру в Стэнфорде и разработал хитроумную компьютерную фишку для предвыборного анализа оппозиционных сил.

Жизнь подручных Фейна определялась гаммой серых тонов. Фасадом Ноблу служила записанная на его имя компания, но по большей части Бобби работал тайком, по негласным контрактам с разведслужбами. Ему приходилось бдительно и ревниво приглядываться, с кем иметь дело.

Когда «мерседес» Фейна остановился у тротуара, Нобл уже заливал бензин в бак взятой у жены машины. Он сопровождал взглядом «мерседес», пока тот скользил сквозь неоновый свет заправочной станции и подруливал к колонке с другой стороны.

Открылась водительская дверца, из машины вышел Мартен в двубортном костюме, тугом галстуке и сшитой на заказ рубашке. Он любил хорошо одеваться, и его подтянутая, почти двухметровая фигура неплохо смотрелась.

– Привет, Бобби!

– Как дела, Мартен?

– Хорошо.

Фейн продернул кредитку через прорезь и воткнул носик шланга в горловину бака. Насос загудел. Нобл переключил бензонасос на автоматику и обошел вокруг «мерседеса».

– Я назову тебе несколько имен, – безо всякого перехода сказал Фейн.

Таков был рабочий стиль Мартена. Он не отказывался поболтать о пустяках, но сначала всегда говорил о деле, словно расставляя фигуры на доске.

– Валяй, – кивнул Нобл.

– Ричард Ча.

– Чэ-а?

Нобл никогда не записывал имен. Он запоминал их, повторяя по буквам.

– Ага. И еще Джеффри Сафра Керрин.

Нобл фыркнул:

– Уж его-то я и так запомню. Род занятий Ча?

– Он из Кремниевой долины. Похоже, занимается патентами на компьютерный софт.

– Хорошо, искать проще. – Нобл улыбнулся и поставил ногу на бампер «мерседеса». – Будем работать.

– Кратко обрисую ситуацию, – начал Фейн и пересказал историю в виде намеков, недомолвок и ссылок на третьи лица – чтобы и суть раскрыть, и лишнего не выдать. Подоплека и подробности никуда не денутся, но, приступая к новому заданию, Мартен всегда недоговаривал на случай, если дела примут непредвиденный оборот.

Дождь сменился сырой мглой. С Тихого океана через парк Президио наползал туман.

Нобл улыбнулся каким-то своим мыслям, поднял воротник ветровки и поежился от холодной сырости.

Мартен любил запутанные истории. В каждом деле видел ребус, в каждом движении души – подтекст. Разум у него был как у хорька: верткий, пытливый, недоверчивый – обычное явление среди кадровых разведчиков. Он инстинктивно различал подноготную махинаций, имел природную склонность к разгадыванию головоломок.

Как-то раз Фейн с кривой усмешкой, но не совсем в шутку заметил, что «бритва Оккама» – подходящий принцип для проверки научных гипотез, однако человеческая природа изначально парадоксальна и плохо поддается предсказаниям.

– Ни фига себе! – Нобл, дослушав рассказ, нахмурился. – Хорошенькое дельце тебе подбросили!

– Да, не соскучишься.

Нобл, глядя на приятеля, позвенел мелочью в кармане. Мартен стоял, чуть привалившись боком к крылу машины и скрестив руки на груди. Он с угрюмой сосредоточенностью рассматривал неясные границы освещенного пространства.

– Мне кажется, это не шантаж, – наконец сказал Фейн, возвращаясь к предыдущей части разговора.

Выражение серьезности его лицу придавали не нахмуренные брови, а две вертикальные складки на лбу. Из-за этого можно было подумать, что он постоянно в чем-то сомневается. Лицо, вытянутое и резкое, с высокими скулами и римским носом, не вязалось с ухоженностью и отменным гардеробом. В уголках черных глаз обозначились пока не очень заметные куриные лапки морщин. В минуты волнения лицо Мартена оставалось непроницаемым – лишь еще больше темнели карие глаза.

– Похоже, он что-то другое затеял, – продолжал Фейн.

Насос Нобла щелкнул.

– Например?

Фейн покачал головой:

– Понятия не имею.

Нобл кивнул. Больше ему сегодня все равно не скажут.

– Что искать-то? – спросил он. – На Керрина найдется чертова прорва информации. На Ча, может быть, тоже.

– Меня интересует, нет ли между ними какой-либо другой связи, кроме того, что их жены спят с одним и тем же мужиком.

Насос Фейна тоже щелкнул и отключился. Партнеры разошлись, чтобы повесить шланги на место.

Покончив с заправкой, Нобл шагнул в промежуток между двумя колонками и облокотился на них. Фейн открыл дверцу машины.

– Учитывая, с кем мы имеем дело, – сказал Нобл, – и какая каша заваривается, история – чистое попадалово.

– Да-а, – отозвался Фейн, задержавшись у открытой дверцы. Он хотел было что-то добавить, но передумал и только кивнул: – Ты прав.

Фейн сел в «мерседес» и захлопнул дверцу. Через минуту габаритные огни машины растаяли в ночном тумане.

Глава 5

От дома в Пасифик-Хайтс – старом элитном районе на вершине одного из холмов, которыми богат город, – Фейна отделяли несколько минут езды. Дом стоял над заливом Сан-Франциско, и из него открывался потрясающий панорамный вид: слева – Тихий океан, справа – Окленд. Район облюбовали наиболее именитые и богатые обитатели города. На молчаливых, обсаженных деревьями улицах теснились величественные постройки самых разных стилей, от викторианского до псевдоиспанского, от боз-ар до модерна. Несколько старых домов приспособили под иностранные консульства и частные школы. Лишь звон церковных колоколов изредка нарушал желанный покой.

Но главную ценность района – его сногсшибательные виды – определяла неповторимая береговая линия. Пролив Золотые Ворота был единственным разрывом в цепях прибрежных гор. Через него с капризным западным бризом, производя быстрые и резкие перемены в атмосфере, в залив вторгалась непредсказуемая тихоокеанская погода.

Каждый день яхты сновали туда-сюда по слепящему, разлитому на воде солнечному свету, но в считанные часы через Золотые Ворота мог наползти потрясающий в своей роковой красоте туман, и тогда город погружался в серую холодную мглу. По утрам клубы тумана нередко стояли над Алькатрасом и островом Ангела, порой скрывая их целиком.

Панорама постоянно менялась, но неизменно вызывала восхищение. Фейн в последние годы взял привычку каждый день наблюдать за игрой природы, просыпаясь в ожидании нового сюрприза по утрам и бросая прощальный взгляд за окно перед сном.

В этом знаменитом районе его дом был не из самых роскошных, однако достаточно большим и красивым. Хотя Фейн прожил в нем только три года, дом впитал в себя острые воспоминания о недолгой совместной жизни с Даной.

Дом был куплен на деньги Даны. Фейн бросил раздумывать, что об этом скажут в определенных кругах, примерно в то же время, когда перестал обращать внимание на слухи о своей причастности к убийству Джека Блэнды. Джек умудрился найти свою смерть без посторонней помощи, но если людям угодно считать, что это не так, рот им не заткнешь. На самом деле из-за денег на Дане женился Джек. Мартену выпала лучшая доля – он Дану полюбил.

Фейн свернул с улицы на выложенную кирпичом личную стоянку, спрятанную за увитой плющом стеной, и, оставив машину, прошел через кованые железные ворота во дворик с пальмами. К парадной двери вела мощеная дорожка. Дом представлял собой гибрид архитектурных стилей – красный кирпич, перемычки и отделка из известняка, шиферная крыша. За свою долгую жизнь дом претерпел несколько капитальных перестроек, приобретя в итоге своеобразный, не отвечающий никаким канонам вид. Мартен любил свое жилище.

Повесив плащ в прихожей, он прошел по широкому главному коридору в гостиную. Включив несколько ламп, двинулся дальше на кухню.

Бросил в бокал несколько кубиков льда, нацедил, подождав, пока булькнет, «Гленфиддика», вернулся в гостиную. Потягивая виски и собираясь с мыслями, на минуту остановился посреди комнаты. Он пришел сюда больше по привычке, чем по необходимости.

На полу, на диване – повсюду валялись альбомы фотографий.

Будучи самоучкой, Фейн постоянно испытывал неутолимую жажду знаний и умел с головой погружаться в самые разные изыскания, находя взаимосвязи там, где другие их не замечали. Хотя фотография занимала Мартена со времен учебы в Беркли, особый интерес к фотопортретам пробудился у него только пять лет назад. Как-то раз, еще работая в УОР, он расследовал дело, в котором были замешаны несколько осведомителей, живших инкогнито на явочных квартирах. Одному из них выделили маленькое бунгало в долине реки Рашен-Ривер. Когда осведомитель не явился на условленную встречу, Фейн отправился на тайную квартиру и обнаружил там его труп. Осведомитель словно прилег поспать на полу, а вокруг тела были разбросаны сорок семь фотографий – портреты мальчиков, подростков и молодых мужчин.

Обитатель домика покончил с собой, выпив смесь медикаментов с водкой. Мартен сначала принял его за педофила, но, присмотревшись к фотографиям, разложенным вокруг мертвого тела по часовой стрелке и по возрасту объектов съемки, Фейн с удивлением обнаружил, что на всех фото был запечатлен сам погибший.

Озадаченный открытием, Фейн провел добрый час у тела осведомителя, рассматривая снимки. По какой-то необъяснимой причине ему казалось, что он должен изучить каждое фото по отдельности в том порядке, в каком их положил самоубийца. Мартен неспешно изучал фотографии, наблюдая изменения в лице подрастающего мальчишки, пока не обнаружил такие же черты, как у себя, – озабоченность в едва заметных складках на лбу, тень застенчивой улыбки, ощущение притаившейся за плечом тщетности жизни, мимолетности счастья и, наконец, потерю остатков невинности.

Почему самоубийца хранил эти фотографии? Зачем окружил себя ими в ожидании смерти? О чем думал в предсмертный час, раскладывая снимки, в последний раз заглядывая в лицо мальчишки, которым он когда-то был? Эти вопросы много недель не давали Мартену покоя.

Так он начал собирать альбомы фотопортретов. Возраст, национальность, пол и раса объектов съемки не имели значения. Любое лицо что-то говорило ему, рассказывало историю чьей-нибудь жизни, позволяло заглянуть в тайники чужой души.

Мартен не мог объяснить цель своих поисков. Фотографии притягивали его, и казалось, каждый просмотр приближал к пониманию чего-то важного. У него накопилась масса фотоальбомов. Время от времени он вытаскивал с полки по несколько штук сразу и часами листал страницы.

Фейн повесил пиджак на спинку стула и вышел с бокалом через застекленные двери на веранду. Снова закапал дождь. Фейн смотрел на огни моста Золотые Ворота слева и эспланаду внизу. Рано или поздно, через некоторое время, а то и целую жизнь спустя, этот вид становился привычным, но наскучить не мог никогда.

Мысли сами собой переключились на Веру Лист. Умна. Напугана. Угодила в чертовски непростую историю, но бесстрашно гнет свое. Вот только ее упор на конфиденциальность не даст ему развернуться. Вера ничего не сказала напрямик, однако у Фейна создалось впечатление, что его не хотят подпускать к Лоре и Элизе. Аналитик намерена до конца скрывать от пациенток, в какую те попали переделку. Зря старается.

Фейн пока не стал давить на Веру. Женщина и так в напряжении, граничащем с паникой. Лучше отложить серьезный разговор до следующего раза.

Психотерапевт производила впечатление человека, готового идти до конца. Вроде бы понимает, что влипла, но, несмотря на предостережения, все равно рвется в бой. Как знать, может быть, психоаналитики лучше других умеют видеть скрытый смысл.

Кроме того, Вера, кажется, решила приступить к активным действиям еще до визита к Моретти. Такая вряд ли передумает.

Мартен достал смартфон и позвонил Вере.

– Какие у вас планы на утро?

Пауза.

– В десять… нет, она отменила сеанс. Значит, никаких. Но с часу до вечера все занято.

– Отлично. Нам предстоит кое-что сделать.

Когда Фейн закончил набирать свои примечания к беседе с Верой Лист, часы показывали почти одиннадцать вечера. Он закрыл файл и развернул кресло, краем глаза поймав блик света на фонаре авиамодели. На письменном столе стоял макет старого доброго C-12F, «Гурона» компании «Бичкрафт» – восемнадцатилетний Мартен пилотировал эту машину, перевозя, как он тогда полагал, контрабанду на остров Маргарита у берегов Венесуэлы. Кусок коралла, в том же году найденный в бухте острова Бонайр, служил модели подставкой.

Хотя комната изобиловала памятными вещицами, среди них не было фотографий Фейна – ни одного, ни в компании. Он не любил позировать. Зато на левом краю стола помещались три женских фото – матери, сделанное на фоне гор Кэддо в Техасе, на котором ей было двадцать два года; молодой женщины, оседлавшей велосипед под аркой ворот Сэзера в Беркли, и Даны перед бугенвиллеями на веранде дома. Шел шестой из четырнадцати месяцев их недолгой совместной жизни.

Все женщины на фото улыбались.

Никого из них больше не было в живых.

Фейн задержал взгляд по очереди на каждом снимке. Дану похоронили больше года назад, других – еще раньше, но когда мысли возвращались к ним, становилось больно. Навязчивые мысли – опасная штука, особенно по ночам. В былое время они его чуть не прикончили. Теперь он относился к ночным мыслям с должным респектом.

Вместо раздумий Фейн выключил свет, бросил взгляд на мониторы видеонаблюдения и отнес пустой бокал на кухню. Поставив бокал в раковину, выглянул из окна на улицу.

Потом без какой-либо осознанной цели прошелся туда-сюда в тишине гостиной. Комната выходила окнами на залив и хранила память о его с Даной пиршествах. Из дальнего конца комнаты Фейн проследовал в главный коридор и оттуда, через застекленные двери, на веранду. Постоял под каплями дождя, падающими с навеса.

Безоблачными вечерами они с Даной надевали свитера и, прихватив бутылку вина и чашку оливок, садились на веранде. Посиделки кончались, лишь когда в бокалы нечего было наливать, а от оливок оставались одни косточки. Мартен и Дана говорили без умолку. Так много было у них в прошлом и столько интересного в будущем, что они никак не могли наговориться. Господи, откуда только взялась такая беспечность! Неужели жизнь ничему их не научила?

Фейн поспешно отогнал от себя вредную мысль и вернулся в дом. На минуту задержался в гостиной, размышляя, не посидеть ли еще над фотоальбомами, но лампы уже были выключены. Зажигать их вновь не хотелось, в темноте было приятнее. Из сводчатого прохода в другом конце комнаты на пол, прямо под ноги, падала полоса неяркого света. Мартен зашагал по ней, как по дороге.

Свет провел его мимо кабинета в спальню. И спальня, и кабинет тоже выходили на веранду.

Раздевшись, Мартен лежал в темноте без сна, наблюдая за паутиной теней на потолке. Жаль, что поторопился созвониться с Ромой. Они могли бы встретиться сейчас, поговорить, за беседой прошла бы часть ночи. Рома не стала бы возражать, заметив, что он намеренно тянет время. Она бы поняла.

Фейн вернулся мыслями к Вере Лист. Случившееся, должно быть, потрясло бедную женщину до глубины души. Хотя Вера не отступала перед невзгодами, в ее интонациях слышались нотки отрицания. Ни один человек не способен существенно влиять на то, что с ним происходит, но Вера потеряла даже эту малую толику контроля, и жизнь ее никогда уже не будет прежней.

Фейн прислушивался к шуму дождя на веранде, пока не растаяло время и не подкрался сон.

Глава 6

– В прошлой жизни ты, наверное, был женщиной, – сказала Элиза.

– Ни в коем случае.

– Откуда такая уверенность?

– Поверь, Элиза, я знаю.

Застекленная комната на вершине холма уступом врезалась в ночь над Саусалито. По ту сторону залива в тумане тускло светились огни Сан-Франциско.

Элиза все еще не могла успокоиться, взять себя в руки после случившегося. Она безотчетно пыталась подавить возникшее смятение. Чем бы ни обернулся их роман в будущем, не стоило о нем так переживать. Отношения постепенно ухудшались, и убеждать себя в обратном бесполезно. Любовник, похоже, и сам догадывается.

– Мой психоаналитик дала мне прочитать статью об одном персонаже греческой мифологии, – сказала Элиза. Она сидела, почти уткнувшись лицом в стеклянную стену, и стекло вибрировало от ее голоса. Мужчина лежал на диване за спиной Элизы. – Его звали Тиресий. Однажды он по недоразумению превратился в женщину, а семь лет спустя – обратно в мужчину. Когда между Герой и Зевсом возник спор о том, кто получает больше удовольствия от секса, Зевс сказал – женщины, а Гера – мужчины. Спросили Тиресия. Тиресий ответил, что удовольствие женщины… в девять раз сильнее.

В ответ – молчание. Отражение мужчины поднесло к губам бокал с вином и сделало глоток.

– За то, что Тиресий принял сторону Зевса, Гера лишила его зрения, – продолжала Элиза.

– Веселенькая история, – протянул мужчина. – Получается, если я разобрался в том, как устроены твои мозги, значит, был женщиной в прошлой жизни?

– Нет. В точности знать, о чем думает женщина, вредно. Вот что я хотела сказать.

Любовник хотел было возразить, но сдержался. Решил сначала разобраться, что стоит за легендой, – уловить не смысл, конечно, а настроение партнерши. Для него их отношения – не более чем интеллектуальная эквилибристика. Чтобы понять это, Элизе понадобилось несколько месяцев.

Они оделись и допивали вино перед возвращением в город.

– Ты сказала «вредно»? Вредно?!

Элиза выдержала паузу, пытаясь угадать, к чему тот клонит.

– Ты серьезно? Что тебе не нравится? Страсти через край?

В вопросе прозвучала нотка самодовольного хвастовства, но Элизе послышалась в нем тень сомнения. Или показалось?

Все еще не собравшись с мыслями, Элиза нашла в себе силы открыто заявить о своих чувствах.

– Ты чересчур забегаешь вперед, – сказала она, досадуя на легкую дрожь в голосе. – Не надо проникать так глубоко.

Элиза видела, что смысл сказанного был правильно понят. Она не играла в метафоры и не имела в виду секс.

Отраженная в стекле фигура мужчины поднялась с дивана и подошла сзади. Даже по отражению видно, как он красив. Когда любовник шагнул в полосу мягкого света, в его шевелюре мелькнули выгоревшие на солнце пряди. Мужчина остановился рядом с Элизой перед стеклянной стеной, в полумраке. Она смотрела на залив, он тоже, Элиза чувствовала, что партнер подстраивается, пытается восстановить психологическую связь, от которой ее теперь бросало в дрожь.

– Скажи, каким я должен быть? Как мне… укротить себя?

Мужчина постепенно обретал привычное равновесие, и, наблюдая этот процесс, Элиза все больше теряла самообладание.

– Нет, я правда не понимаю, – продолжал он, – почему наше… взаимопонимание вызывает у тебя такой… дискомфорт.

Элиза обернулась, мужчина повторил ее движение. Они оба, словно зеркальные отражения друг друга, все еще держали винные бокалы. Рядом с любовником, тенью на массивном стекле, сидел его двойник. Мрак! Элиза, даже не глядя, чувствовала, что тут же находится и ее собственное отражение. Четыре фигуры – и один разум на всех!

Надо было хорошенько обдумать следующую реплику. Чтобы выиграть время, женщина поднесла к губам бокал с вином. Мужчина повторил жест, возможно, не задумываясь, – так зевок одного вызывает зевоту у других. Они синхронно отпили из бокалов. Элиза чуть не вскрикнула.

– Проблема не в том, что между нами общего, – наконец выговорила она, не в силах унять дикий трепет в груди. – А в том, чего ты меня лишаешь.

На лице мужчины отразилось недоумение. Его сконфуженная реакция почему-то вернула Элизе утраченный душевный покой.

– Я? Лишаю?

– Ты можешь угадывать мои мысли.

Он открыл было рот, но промолчал.

– Ты можешь предвосхищать мои желания.

Мужчина слушал.

– Ты можешь договаривать за меня начатые фразы.

Любовник ждал продолжения.

– Но ради Бога, не трогай мои мозги. Оставь мне место, где я могу побыть одна… когда захочу.

Светловолосый мужчина сидел в гостиной дома в Си-Клифф с компьютером на коленях и перечитывал заметки психоаналитика. Взгляд мужчины оторвался от экрана и остановился на огнях моста Золотые Ворота по ту сторону стеклянной стены. Огни постепенно исчезали в мертвенно-серых испарениях залива.

Пятнадцать минут четвертого утра. Он перевел взгляд на экран с одним из любимых пассажей в заметках Веры Лист о первых сеансах с Элизой Керрин. Отрывок был написан больше года назад, но в анализе поведения Элизы по-прежнему играл ключевую роль.

«Ужас. Я не нахожу другого слова для этой истории, ее невозможно слушать без содрогания.

Элиза сидит на диване, истерзанная воспоминаниями, собственными словами и мыслями. Мне больно смотреть ей в глаза, они опухли от слез. Элиза мнет в руках салфетку, катает, сжимает ее до размеров виноградины.

Элизе было девять лет. На полке с разным хламом в будке передвижного парка аттракционов в пыльных окрестностях Барстоу девочка заметила зеленого стеклянного голубя. Птица должна была стать призом победителю в какой-то азартной игре, и ребенок даже не мечтал завладеть чудесной вещицей.

Элиза попросила будочника дать ей подержать голубя. Тот смекнул, что она послужит хорошей рекламой для завлечения простофиль, посадил ее на стойку и вручил игрушку. „Попытайте счастья, выиграйте голубя для юной леди“, – кричал он зевакам.

Стеклянный голубь был прекрасен. Его наполняли пузырьки и завихрения изумрудного света, они очаровывали девочку, переносили ее в неведомые, невообразимые края. К ней вдруг впервые в жизни пришло ощущение душевного покоя. Она не знала, что чувство это зовется надеждой, но не могла представить себе дальнейшую жизнь без этой радости.

Простофили приходили и уходили, никто так и не смог выиграть приз. Наступили сумерки, будочник отобрал голубя, а девочку отправил восвояси. На следующий вечер, когда хозяин аттракциона успел позабыть о девочке, та пролезла под пологом в будку и стащила игрушку.

Элиза прятала фигурку от отца с матерью. Пока семья колесила в поисках работы по пыльной долине Сан-Хоакин, девочка не расставалась с голубем. Украв игрушку, она теперь и смотрела на нее лишь украдкой, в минуты уединения, когда можно было достать сокровище из тайника, поднести к свету… и убежать в совсем другой мир.

Голубь превратился для нее в священную реликвию, хотя Элиза не имела понятия о святости. Ей неведома была благодать, просто зеленые ручейки света в глубине стекла будили ее детское воображение.

В ту роковую ночь мать куда-то ушла с денежными клиентами. Элиза светила на голубя фонариком под одеялом, когда за этим занятием ее застал отец. Ни с того ни с сего тот пришел в бешенство. Разъярился страшно, до безумия. Хотя Элиза уже свыклась с тем, что отец приходил к ней по ночам, взрыв ярости застал ее врасплох. Отец насмехался над ней с кошмарной изощренностью, угрожал использовать голубя как фаллос, дразнил, а потом изнасиловал. Голубя он ей так и не отдал. Еще несколько недель отец возвращался по ночам, повторяя все те же безжалостные издевки, заканчивая каждый приход бесстыдным актом. В конце концов голубь превратился в невыносимо гадкий символ – символ ее смерти.

Как-то ночью отец явился пьяный, и, когда он отключился, Элиза схватила птицу и разбила ее на мелкие кусочки.

Невинность умерла в ней во второй раз, теперь уже навсегда».

Вскрыть разум женщины – все равно что заглянуть внутрь устрицы, разжав створки острым ножом. Чтобы добыть жемчуг, нужен подходящий инструмент. Если нож тупой, ничего не выйдет. Если слишком тонкий, сломается от нажима. Лезвие должно быть определенного качества. Человек знал, что такое лезвие у него теперь есть.