Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

VII

Когда человек молод, время может идти ужасающе медленно; однако добавьте в тесто любовь, и, словно при попадании дрожжей в хлеб, все приходит в движение. Время начинает лететь, как на крыльях Меркурия. Я не знал, куда делась осень – она пролетела в один миг, и любящие развлечения римляне уже готовились к сатурналиям. Если большинство праздников отмечались прекрасным вином, то сатурналии требовали большего – постоянной пьянки. Без кубка в руке не должно было пройти ни минуты. У служителей Приапа это входило в обязанность, поскольку ничто не выпускает стрелы Купидона быстрее, чем несколько глотков напитка Бахуса. Пьяные делают то, чего не делают трезвые, и оправдываются этим.

Бог Приап был сыном Афродиты и Диониса, и центурион Гай Абенадар любил повторять, что во мне кроется неотразимое сочетание красоты Афродиты в мужском обличье и страсти Диониса к винограду. Абенадар очень любил выпить, но никогда не нуждался в вине, чтобы расслабиться. Он всегда был готов отправиться в постель с тем, кто оказывался поблизости. В отличие от многих мужчин, в постели он не всегда был эгоистичен, а ко мне проявлял особое внимание, поскольку знал, что хотя я лежу с ним, мое сердце – и часто мысли, – с Марком Либером. Даже в те приятные медлительные моменты, когда мы лежали после любви, он без всякой задней мысли мог спросить меня, почему я не расскажу Марку Либеру о своих чувствах.

Мой ответ удивил и расстроил его.

– Это будет неправильно. Я буду выглядеть жалким, если начну просить уделять мне внимание. Не хочу, чтобы он меня жалел. Я хочу, чтобы он любил меня.

Желать чего-то и не иметь – настоящая пытка. Только тогда я понял мудрые слова Корнелия. («Любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко»).

Самым тяжелым было видеть ту простоту, с которой Марк Либер отдавал себя тем, кто его не любил. В его постели побывали все девушки с кухни. Одна привлекательная молодая женщина из благородной семьи часто бывала в его объятиях во время праздников и вечеринок; несколько раз я видел ее утром, в его постели. Собираясь приготовить Марку Либеру одежду, я замер в дверях, пораженно уставившись на нее, лежавшую рядом с ним. Однажды он спал, положив голову ей на грудь. В третий раз я подсматривал, когда они проснулись, и мое сердце колотилось, а руки дрожали при виде того, как он занимается с ней любовью. Я удивлялся их страстности и очень боялся, что за этой страстью скрываются подлинные чувства. Однако вскоре он ее бросил и начал встречаться с другой.

Вместе с Гаем Абенадаром они часто посещали лучший бордель Рима, где содержались ставшие модными персиянки. Я никогда не видел его с юношей.

Итак, счастье от того, что Марк Либер был дома, окрашивалось некоторой печалью, и я боялся, что стереть ее не смогут даже сатурналии. Сатурналии! Величайший из праздников, лучшее время для встреч, когда Рим приветствует Сатурна, бога изобилия, в древности называемого в Италии Янусом. Сатурналии были временем шумного веселья, пиров и пьянства, временем подарков. Подарки делали даже рабам: в тот день все переворачивалось с ног на голову, рабов освобождали от обязанностей, и хозяева прислуживали им.

Сейчас радостное празднество организовали Марк Либер и его гость – когда начался пир, они оба светились от удовольствия. Облаченные в форму, они облокотились на кушетки и следили, чтобы еду приносили вовремя, и вино лилось рекой. Хлопнув в ладоши, они вызвали музыкантов. Приглашенный на праздник мим Парис представил нам свою роль Меркурия, выступая на импровизированной сцене между столами. Я то и дело провозглашал тосты за исключительную красоту Париса и его блестящий талант, к концу выступления уже немного опьянев.

Затем пришло время подарков. Ликасу подарили тунику из лучшего египетского хлопка, Друзилле – пару сандалий, девушкам с кухни – браслеты, а Палласу – тунику и пару позолоченных сандалий.

– А теперь – Ликиск, – улыбнулся Марк Либер. – Я дарю ему очень красивый амулет с выгравированным символом бога, которому он служит. – И добавил так тихо, что расслышать его смог только я:

– Он в моей комнате, и тебе придется сходить за ним.

Когда он направился к спальне, я на секунду онемел, а потом, обретя дар речи, повернулся к Абенадару и обвиняющим тоном спросил:

– Что вы ему сказали?

– Я ничего не говорил, Ликиск. Он все понял сам. Да и как не понять, если все написано у тебя на лице?

Я увидел его у окна, смотрящим на свет. Он снял форму, оставшись в тунике, которую носил под доспехами. Ее ворот был вышит золотыми нитями. Он стоял ко мне спиной, и свет полной луны делал его белым, словно одного из мраморных богов по ту сторону окна. Когда я тихо закрыл за собой дверь, он обернулся; его лицо оставалось наполовину в тени.

– Я был дураком, Ликиск, и прошу прощения, что мучил тебя. Легко не заметить очевидного. Думаю, впервые я ощутил укол стрелы Эроса тем утром, когда мы смотрели на корабли в Остии. Ты всегда был для меня ребенком. Не знаю, что убрало пелену с моих глаз… Меня впечатлила твоя отвага на пожаре, то, как ты себя вел, такой уверенный, такой смелый. Мне, солдату, пришлось набраться храбрости, чтобы это сказать: ты стал значить для меня гораздо больше, чем когда-либо прежде, и я хочу компенсировать потерянное время.

Когда он шагнул ко мне, я не смог двинуться с места, едва дыша. Только мои глаза следили за тем, как он приближается. Они закрылись, когда он меня обнял. Я обхватил его за шею, и он прижал меня к себе, поцеловав. Уверен, что он чувствовал, как колотится мое сердце. Наши руки жили собственной жизнью, касаясь, лаская, распуская завязки одежды и сбрасывая ее на пол.

– Давно я не получал удовольствия таким путем, Ликиск, – сказал он, когда я, вытирая слезы радости, опускался на колени, будто поклоняясь своему богу.

VIII

Для меня дом Прокула был домом любви, однако роскошная вилла на вершине Эсквилинского холма прежде всего являлась домом политики, и даже любовь не могла изгнать ту мрачность, которую она на него нагоняла. Ежедневно появлялись свидетельства все возрастающих опасностей, связанных с простым выживанием в политической жизни Рима. Список людей, по той или иной причине ставших жертвой доноса, постоянно пополнялся новыми именами. Сенат, некогда гордость Рима, стал инструментом Цезаря, ежедневно опускаясь до униженных славословий Тиберию. Лесть и низкопоклонство, жаловался Прокул, заняли место возвышенных дебатов и дискуссий.

Когда величественный орган в очередной раз созвали для рассмотрения важных дел, касавшихся благополучия страны, встреча вылилась в полемику относительно очередного способа почтить Цезаря, приведя к решению воздвигнуть алтарь Милости и Дружбе. Последнюю должны были сопровождать статуи Тиберия и Сеяна. Принцепсы из дома на Капри дали понять, что Цезарь не прибудет в Рим, чтобы восхититься статуями и алтарями.

– Это оскорбление достоинства Сената, – ворчал Прокул. Когда Марк Либер посоветовал, чтобы Сенат послал на Капри делегацию обсудить печальное состояние дел, Прокул ответил:

– Сенаторам скажут иметь дело с Сеяном. Все, кто отправляется на Капри, встречаются с ним, а не с Цезарем.

Даже мое переполненное любовью сознание не могло не обращать внимания на то, как эти события воздействовали на Прокула: каждое новое сообщение воспринималось им с большей тревогой, чем предыдущее. Все чаще он уходил в библиотеку, находя утешение среди манускриптов, книг и карт.

Тревожные вести приходили и с земель по ту сторону Рейна. Племя фризов нарушило перемирие, протестуя против того, что они называли нечестной налоговой политикой. Подобно многим мелочам, которые приводят к конфликтам, проблема заключалась в требовании платить налоги шкурами. Фризы полагали, что шкуры будут бычьими. Однако согласно официальной трактовке, налоги следовало платить шкурами зубров, что явилось для бедных фризов настоящей трагедией. В результате сборщики налогов были высмеяны, обстреляны, а затем разгорелись яростные бои.

Марк Либер и Гай Абенадар жаждали свежих новостей с полей сражений, их солдатские сердца полнились восторгом от битв, пусть даже таких далеких. Из Верхней Германии были вызваны римские бригады. Военная операция оказалась крайне нелепой, и сотни римских солдат заплатили за нее своими жизнями. «Проклятье, – в гневе восклицал трибун. – Цезарь должен был назначить командующего!» Но никто не был назван, а Цезарь всячески подавлял сведения о потерях.

В дополнение к этим гнетущим новостям до нас начали доходить скандальные известия о поведении императора в своем укрытии на маленьком островке напротив Кампании. Осторожные разговоры между друзьями, достаточно доверяющими друг другу, чтобы вести подобные беседы, прерывались нелестными отзывами о Цезаре: «Распутник! Насильник! Соблазнитель невинных! Пьяница!» В ход пошли старые шутки о Цезаре. Прозвище (восходящее к тем славным дням, когда Тиберий был молодым офицером) отражало его любовь к вину: имя Тиберий Клавдий Нерон заменяли на «Биберий Кальдий Мерон». Это означало: «Тот, кто пьет вино неразбавленным». Когда до нас дошли слухи, что Цезарь сделал женщине крайне непристойное предложение, в одном из фарсов появилась шутка в его адрес: «Старый козел отлично облизывает».

– Старый козел также охотится за юношами, – сообщил Прокул, – и осыпает деньгами любого, кто их ему предлагает. Я имею в виду Луция Вителлия. Говорят, этот мерзкий льстец отдал Цезарю своего сына Авла для сексуальных утех в обмен на должность в правительстве!

Я мало чем мог подбодрить пожилого хозяина, зато был способен принести некоторую радость его сыну и постоянно восхвалял имена богов – особенно Приапа, – что вступились за меня, помогая завоевать сердце Марка Либера. Сколь бы мрачными и печальными не были дневные новости, ночи, которые мы проводили вместе, позволяли нам безраздельно наслаждаться друг другом. Днем я часто сопровождал его и Гая в прогулках по Риму или за городом, когда они отправлялись посмотреть соревнования или развлечься, подобно всем молодым людям, желающим хорошо провести время.

Однако даже во время этих непродолжительных походов мы наталкивались на свидетельства того ужаса, которым были охвачены римляне. В один из теплых, ветреных дней Марк Либер, Гай Абенадар и я наблюдали совершавшуюся на Тибре казнь. Нам объявили, что приговоренный совершил убийство. Позже мы узнали, что он нелестно отозвался о Тиберии и был выдан одним из своих рабов. Беднягу ожидало традиционное наказание: после жестокого избиения его сажали в кожаный мешок со змеями и собакой. Мешок завязывали и бросали в Тибр. Мы застали именно этот момент. Мне стало плохо, и я отвернулся.

Марк Либер сказал:

– Еще один подарок от Рима беднякам Остии.

– Это плохое предзнаменование, – ответил я.

– Ты слишком суеверный, – заметил Марк Либер, обнимая меня за плечи. – Это не плохое предзнаменование. Это плохая политика.

Позже я сделал приношение своему богу, моля отвести от нас предзнаменование, однако в тот день Приап меня не услышал.

На следующее утро Марк Либер и Гай Абенадар получили приказ об отправлении.

IX

Когда я заметил, что по дороге к нашему дому направляются два крепких солдата, то чуть не расплакался. Я понял, что это официальный визит, узнав их форму – эмблему штаб-квартиры армии в Риме. Они сидели верхом на горячих лошадях, возглавлявших процессии памяти и прославления героев. По возбужденным голосам трибуна и центуриона мне стало ясно, что они ожидали от курьеров важных вестей.

Марк Либер с готовностью взял у солдат свиток.

– Надеюсь, это Германия, Гай, – сказал он, глядя на центуриона горящими глазами. Подсматривая из своего укрытия в передней, я ждал, когда он сломает печать и прочтет послание.

– Проклятье! – пробормотал он. – Палестина!

Судя по виду центуриона, в его приказе было то же самое.

– Мы можем попроситься в Германию или во Фракию, – добавил он, хлопнув Абенадара по плечу. – Это мы и сделаем!

Повернувшись, он попросил курьеров подождать:

– Мы поедем в штаб-квартиру вместе с вами. Нам нужно немного времени, чтобы переодеться.

Курьеры отсалютовали и остались в гостиной.

Когда Ликас послал меня помочь трибуну одеться, это стало для меня настоящей пыткой. Обычно я делал это с удовольствием, но сейчас мои ледяные пальцы дрожали, когда я готовил кирасу и накидку и вставал на колени, застегивая краги. Я молчал, боясь расплакаться и опозориться, если попытаюсь вымолвить хоть слово.

Марк Либер был слишком занят своими делами, чтобы обращать внимание на мое молчание. Он лишь попросил меня сказать Ликасу, что дела могут задержать их в городе допоздна. Я мрачно передал это Ликасу, который, вероятно, понимал мое состояние и решил не наказывать за проявленное неуважение. Ни сказав ни слова, он отпустил меня в сад.

Когда я смотрел на Приапа, он казался мне таким же холодным, что и Марс, а его лицо было отражением моего, за исключением слез. Немые мраморные глаза, чувственный рот, изогнувшийся в самодовольной улыбке; божество ожидало, что я что-то скажу. У меня был только один вопрос, единственное слово, и оно служило укором: «Почему?» Бог не снизошел до ответа. Я шагнул назад, перевел взгляд на Марса, который, как обычно, был холоден, сердит и презрителен. Марс всегда высмеивал меня, и я вновь обратился к Приапу. «Марс могущественней тебя», прошептал я. Потом, на случай, если Приап не обратил на это внимания, я закричал: «Марс могущественней тебя!», и в гневе ударил статую кулаками.

Ужин подавал Прокулу один Ликас; меня отпустили рано. Я отправился к себе вместо комнаты трибуна и бросился на кровать. Мне хотелось плакать, но слез уже не осталось. Я просто смотрел вверх, в темный потолок, молча проклиная всех богов, имена которых приходили мне на ум, начиная с Юпитера и приберегая Приапа напоследок. Я ждал, чтобы один из них послал молнию и заставил меня замолчать. К сожалению, до меня доносился только смеявшийся в дубах ветер.

Потом я услышал знакомые голоса. «Они напились», сказал я вслух в темноте комнаты. Я слышал, как они идут по коридору. Абенадар отправился к себе. До меня долетел звук запирающегося замка в двери, находившейся всего в нескольких шагах от моей.

Секунду спустя дальше по коридору открылась дверь в комнату Марка Либера. Я ждал, что она закроется, но вместо этого снова услышал шаги – не шарканье, а тяжелый приближающийся стук. Скоро он прекратился, и дверь отворилась. В свете ламп я увидел черный силуэт, и только волосы были окружены золотистым сиянием. Он пошатнулся, затем оперся рукой о стену. Мне казалось, он слышит стук моего сердца.

– Ликиск, почему ты здесь, а не у меня?

Я знал, что в лучах коридорных ламп он видит меня, но молчал, надеясь, что он решит, будто я сплю. Я держал глаза плотно закрытыми, когда он вошел в комнату и приблизился к кровати, глядя на меня сверху вниз.

– Я думал, ты будешь в моей постели, а не в своей, Ликиск. Я знаю, что ты не спишь. Посмотри на меня. Что с тобой случилось?

Сухо и резко я ответил:

– Я не хочу сегодня с тобой спать.

В тот же миг меня выдернули из кровати и поставили на ноги с такой легкостью, словно я был куклой. Марк Либер яростно встряхнул меня за плечи.

– Что это значит – ты не хочешь сегодня со мной спать?

– Потому что тебе на меня наплевать, – сказал я, с трудом сдерживая слезы.

Со смехом он убрал руки.

– Откуда такая мысль?

– Это не мысль. Это правда. Если бы это было неправдой, ты бы не торопился уезжать.

– Ах вот в чем дело, – произнес он, кивая.

– Вот именно.

– Ликиск, я солдат. Я делаю то, что мне приказывают.

– Но ты делаешь это с радостью!

– Да!

– Ты любишь армию больше, чем все остальное. Больше, чем меня.

– Ликиск, армия – моя жизнь.

– А ты – моя.

Смягчившись, он сказал:

– Вне дома я бываю гораздо дольше, чем дома. Ты же привык к тому, что я все время на службе.

– Но это совсем другое. Так было раньше.

– Ты прямо как ребенок. То, что я подчиняюсь приказам, не повод считать, что я тебя не люблю.

Я взглянул на него с надеждой.

– Возьми меня с собой. Куда бы ты ни отправился, я тоже могу пойти.

Он покачал головой:

– Это невозможно.

Я простонал:

– Ну вот! Ты не хочешь, чтобы я ехал. Ты не любишь меня. Я для тебя просто игрушка. Как одна из твоих шлюх. Как девчонки с кухни или те персидские проститутки.

Он ударил меня с такой силой, и я упал на кровать, а в глазах потемнело. Приложив руку к горящей щеке, на которую пришлась пощечина, я начал плакать.

– Чтобы я больше не слышал, что ты себя так называешь, ясно? И больше никогда не смей мне указывать, что я думаю и чувствую!

Я уткнулся лицом в подушку и разревелся.

– Ты найдешь себе там кого-нибудь другого и скоро забудешь Ликиска. Но я об этом не узнаю. Я себя убью. Брошусь в Тибр. Прыгну с Тарпейской скалы, как во сне. Я… я убегу… и дам себя поймать… и меня распнут. Ведь так поступают с непослушными рабами?

– Хочешь знать, что такое быть рабом? Что ж, Ликиск. Я тебе покажу.

Его руки жестоко сорвали с меня одежду и в гневе бросив на пол; он вновь поднял меня, оцарапав кожу кирасой и холодными металлическими пряжками, вынес из комнаты и пошел по освещенному лампами коридору. Открыв ногой дверь к себе, он бросил меня в постель, словно мешок пшеницы. Слишком испуганный, чтобы пошевелиться, я, не мигая, следил за ним широко раскрытыми глазами, пока он снимал форму, разбрасывая ее по комнате. Сдернув тунику, он швырнул ее у кровати и предупредил: «Сегодня пощады не жди».

И это не было пустым обещанием.

Я не спал вообще, а он уснул лишь на рассвете. Только тогда я осмелился уйти. Одевшись в новую тунику, словно во сне я отправился в сад, не обращая внимания на Приапа, и сквозь дубы и сосны пришел к баракам гладиаторов. Бойцы поднимались рано и уже начали практиковаться. Их крики и ругательства пугали, но они тонули в лязге и грохоте их оружия. Я медленно прошел через ворота на тренировочную площадку. Бродя между бойцами, удивленными моим появлением, я отыскал их тренера.

– Где Поликарп? – требовательно спросил я.

Тренер был огромным – сам бывший боец, – и более уродливого человека я еще не видел. Услышав мой вопрос, он удивился.

– Поликарп? Да он давным-давно умер.

– Он сказал, что научит меня драться сикой.

Тренер хрипло расхохотался.

– В самом деле?

– Я собираюсь стать гладиатором! – обозлился я.

Бойцы на время прекратили свои занятия и столпились вокруг меня и своего огромного тренера. Все как один, они смеялись надо мной и забрасывали шутками до тех пор, пока тренер не решил, что с него достаточно комедий. Огромной ручищей он ухватил меня за воротник туники и приподнял над землей, так что я стоял только на кончиках пальцев.

– Ты либо пьян, либо сошел с ума. Эти люди должны тренироваться, так что проваливай отсюда, или я все расскажу сенатору Прокулу, и тебя ждет порка, – прорычал он, толкая меня прочь.

Когда я шел к воротам сквозь толпу гладиаторов, их смех омывал меня, словно волны океана. Я побежал, и у ворот дома услышал, как кто-то кричит:

– Эй, малыш! Эй, наложник! Если тебе нравятся гладиаторы, у меня для тебя кое-что есть. Большое, как сика, и в два раза опаснее. – Снова смех. – Мое оружие разорвет тебя пополам, словно кол!

Зажав руками уши, я поклялся, что расквитаюсь со всеми ними. Я расскажу Поликарпу об этом унижении. Мой великий рыжий боец за меня отомстит. Отомстит всем. Марку Либеру – за то, что меня бросает. Приапу. Армии. Всем, кто причиняет мне боль.

«Но как он это сделает? – с усмешкой спросил меня голос в голове. – Поликарп мертв. Ты его убил!»

Оказавшись один, в лесу, я опустился на землю, закрыл лицо руками и разревелся, словно ребенок.

За ужином Кассий Прокул пожелал узнать, как я оцарапал руки.

– Подрался, – ответил я.

– Подрался? С кем? – требовательно спросил Сенатор, ухватив меня за руки и осматривая посиневшие и ободранные пальцы, все еще болевшие после того, как я колотил предателя Приапа.

– С… Палласом, – соврал я.

Гнев окрасил лицо старика, и я приготовился к взбучке. (Бедный Паллас тоже получит из-за моего вранья, подумалось мне).

Но тут заговорил Марк Либер.

– Ничего страшного, отец. Я все знаю и обо всем позабочусь. Не бери в голову.

Ужин и вино затянулись до вечера. Помогая на кухне с уборкой, я слышал смех; Прокул наслаждался последними днями общения с сыном и Абенадаром. Прошли месяцы с тех пор, как они вернулись из Фракии, но казалось, это было только вчера. Периодически заходя в библиотеку сенатора, чтобы наполнить их кубки, я ловил обрывки разговоров. Трибун и центурион отправлялись в Палестину. Никакие просьбы к генералам и даже консулам, командовавшим армией, не могли изменить приказа. Смирившись с гарнизонной службой, несмотря на все свое желание отправиться на войну, солдаты уважительно слушали Прокула, рассуждавшего об особых трудностях, с которыми Рим столкнулся в Палестине. Было далеко за полночь, когда они, наконец, отправились спать.

Когда Марк Либер пришел к своей постели, то обнаружил в ней меня. Он не удивился, выглядел довольным и извинился за прошлую ночь.

– Я был пьян и зол, а ты оказался ближайшей мишенью. Надеюсь, я не сделал тебе больно, – сказал он, садясь рядом. Подняв мою руку, он осмотрел синяки. – Как это произошло? – Я ответил, что избил статую. – Нельзя обвинять бога за то, что делает человек, Ликиск, – заметил Марк Либер.

– Не знаю, что я буду без тебя делать, – сказал я, моргая, чтобы не расплакаться.

Он улыбнулся и провел ладонью по моим волосам.

– У тебя все будет отлично.

Обняв его и прижав к себе, я решил показать ему, что как бы ни были красивы юноши Палестины, он никогда не найдет такого, как я.

Нигде в мире, поклялся я, он не найдет такого, как Ликиск.