Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Часть третья
УЧЕНИК

XXI

Славный корабль «Пальмира», капитаном которого был Библос (опытный морской волк, ветеран битв с Нептуном и друг Сабина) доставил меня в гавань Кесарии с севера, борясь с южным ветром, взбивавшим морскую пену вокруг защищавших порт укрепленных рифов. За трехнедельное путешествие из Остии я повидал множество гаваней, в том числе и огромную якорную стоянку в Александрии с ее знаменитым маяком, однако водные чудеса не могли надолго захватить мое внимание, поскольку ум и сердце жаждало конца путешествия.

К счастью, в Александрии я сел на «Пальмиру» всего через день после прибытия. Сабин советовал мне прогуляться и осмотреть город, но я остался в доках, ближе к кораблю, наблюдая за тем, как команда заносит на борт последние грузы. В ту ночь я не сомкнул глаз, и Сабин провел эти часы, развлекая меня стародавними историями, рассказами о Прокуле и других наших знакомых, а на рассвете, когда пришла пора расставаться, и мы поняли, что, возможно, больше никогда не увидимся, мы обнялись и расплакались.

– Удачи тебе, мальчик, – сказал Сабин, заключая меня в объятия. – Удачи в новой жизни, которую определили тебе богини судьбы.

Через несколько дней, перед самым закатом, «Пальмира» вошла в порт Кесарии. Все море, порт и белые каменные здания приобрели сперва янтарный, затем оранжевый и, наконец, темно-красный оттенок, после чего погрузились в холодные синие тени. Когда «Пальмира» пришвартовалась, город Цезаря накрыла черная ночь.

На берегу, вновь ощутив под ногами твердую почву, я вдохнул морской воздух и поудобнее устроил подмышкой ящик с вещами. Пройдя по шумному причалу, кишащему моряками, женщинами и обеспокоенными получателями, пытавшимися, несмотря на темноту, проследить за разгрузкой товара, я ступил на землю евреев.

Впервые за долгое время я без страха подошел к римскому солдату, который с ленивым интересом разглядывал суету на пристани.

– Простите, господин, – сказал я, прекрасно понимая, что он солдат, а не офицер, и специально польстив ему таким обращением. – Я прибыл вон на том корабле и хотел бы увидеть трибуна Марка Либера из Двенадцатого легиона. – Я говорил на греческом, и он меня понял.

Солдат чуть выпрямился, услышав имя командира. Он был молод, вероятно, новобранец, симпатичный, однако не из Италии; скорее всего, завербован из этих мест, подумал я.

– Трибун в бараках, рядом с дворцом прокуратора. Знаешь, где это? – Я покачал головой. – Легче показать, чем объяснить. Это недалеко, и я быстро вернусь, так что могу проводить.

Мы шли невероятно медленно; солдат не знал, как долго я ждал, как страстно желал этого момента, и как отчаянно мне хотелось бежать.

Подозрительный часовой оставил меня у входа, послав трибуну весть, что у ворот его спрашивает молодой человек по имени Ликиск. Через несколько секунд я услышал, как кто-то бежит по мостовой за высокой каменной оградой гарнизона. Прежде, чем я понял, что произошло, Марк Либер подхватил меня и закружил, словно в пьяном танце. Его руки так крепко обхватили мою талию, что я испугался, как бы он не сломал меня пополам.

Глядя на смеющегося Марка Либера, выкрикивающего мое имя, часовой у ворот потрясенно вытаращил глаза.

– Великие боги! – воскликнул трибун, ставя меня на землю и крепко встряхнув за плечи. – Это не сон? Что ты тут делаешь? Как сюда попал? Ах, вопросы! У меня тьма вопросов. Ликиск! Поверить не могу!

Улыбаясь, плача и едва выговаривая слова, я ответил:

– Да. Это я.

Как и подобает солдату, Марк Либер жил просторно, занимая две комнаты на первом этаже бараков. Одна была кабинетом и гостиной: здесь стоял стол, три стула, а также стол побольше с расстеленными на нем картами. За ним находились римский орел и штандарты Двенадцатого легиона. На пьедестале в углу располагался небольшой образ Марса. Другая комната была спальней (и я очень надеялся, что скоро ее увижу).

Слишком взволнованный, чтобы спокойно сидеть, он расхаживал по кабинету, не сводя с меня глаз, улыбаясь и качая головой, словно до сих пор не верил в мое появление. Он был таким, каким я его запомнил, будто после того, как он покинул Эсквилинский холм и мою жизнь – казалось, навсегда, – не прошло столько времени. (Лишь позже, когда он уснул, я заметил на его висках седые пряди).

Успокоившись, он приказал принести мне вино и еду. Сев на стул у двери, скрестив ноги в лодыжках и положив руки на живот, он наблюдал за тем, как я ел и пил. Позади на крючке висела кираса и светло-красная накидка Двенадцатого легиона. Рядом с мечом и поясом на вбитом в стену колышке торчал пернатый шлем.

– Когда наешься, – проговорил он, – расскажи мне все. Знаю, ты устал после путешествия, и завтра сможешь выспаться, но сегодня я должен знать, что произошло с тобой, с отцом…

В своем восторге я позабыл – безжалостно, сказал я себе, – о письме от Прокула! Извиняясь и проклиная себя за забывчивость, я вложил письмо в его руки.

– Что бы ни происходило, Марк Либер, я всегда помнил, что должен тебе это передать, – сказал я.

Дав ему в тишине прочесть прощальное письмо отца, я опустился на колени рядом со стулом. По моим щекам текли слезы, и вскоре они появились и в его глазах, катясь по лицу, словно капли дождя. Дочитав письмо, он свернул его, оставил на коленях и положил руку мне на голову.

Долгое время мы молчали. Наши слезы говорили сами за себя.

Наконец, притянув меня и прижав мою голову к животу, он сказал:

– Теперь ты здесь, в безопасности. Ты был рабом моего отца. Теперь ты свободен. Я даю тебе вольную, в которой тебе отказали смерть и предательство, хотя, согласно завещанию отца, свобода – твоя по праву. Как его сын и наследник, я освобождаю тебя. Завтра мы оформим это официально.

Той ночью я впервые почувствовал себя частью его жизни, ходя по скромным помещениям, вдыхая запах кожаной формы, чувствуя рядом крепкое тело моего солдата.

Утром Марк Либер повел меня к прокуратору Иудеи Понтию Пилату на ритуал освобождения. Я видел этот ритуал лишь раз, когда аристократ освобождал домашнего раба, который, рискуя жизнью, спас из огня младшего сына хозяина. Руководил церемонией сенатор Прокул. Большинство известных мне свободных рабов получили свободу по завещанию их хозяев, и Прокул сделал то же, освободив рабов в завещании, исчезнувшем вместе с другими бумагами сенатора.

Прокуратор оказался человеком средних лет, лысым и полным. Его отекшие светло-голубые глаза были узкими щелями – настоящие глаза политика. Он ждал меня и Марка Либера в официальной комнате, скромно украшенной образом Аполлона-законодателя и бюстами Тиберия и Августа. Пилат стоял за широким столом из позолоченного дерева, по краям которого были сложены папирусные свитки; еще больше свитков лежало на полу у стула.

Пилат приветствовал трибуна как друга, хотя встреча касалась официального дела. Я был удивлен, что Пилат меня знает.

– Я помню тебя, Ликиск, помню этого удивительного мальчика, – сказал он, улыбаясь. – Как замечательно, какая для меня честь, что трибун поручает мне быть свидетелем при твоем освобождении.

– Мы не отнимем у вас много времени, – сказал трибун.

Пилат махнул рукой.

– Ничто меня не радует так, как церемония, на которой человек получает свободу. Ликиск, ты должен понимать: это серьезное событие, и хотя с этого дня ты будешь свободен, у тебя остаются определенные обязательства перед Марком Либером.

– Я знаю закон, господин, – серьезно ответил я.

Марк Либер улыбнулся.

– Я не беспокоюсь за него. Я делаю то, чего желал мой отец и что он сделал бы сам, если б смог.

Пилат грустно улыбнулся и кивнул, словно поклонившись трибуну. Ему было неловко, и я решил, что он знает историю Прокула и событий, предшествовавших составлению завещания.

– Я был бы очень рад, если б здесь присутствовала моя дорогая жена Клавдия, – ответил он, разводя руки в стороны, как это делает человек, если ему что-то неподвластно, – но на этой неделе она в Иерусалиме, по своим делам. Я знаю, Ликиск, она тебя любит и будет счастлива по возвращении в Кесарию встретиться с тобой, уже свободным.

– Что ж, – продолжил прокуратор, выпрямляясь, поправляя тогу и складывая перед собой руки. – Церемония короткая. Трибун?

Марк Либер повернулся ко мне. Его лицо было торжественным, глаза смотрели прямо на меня.

– Ликиск, сын великого германского воина, сын благородной и прекрасной германской женщины. Я, Марк Либер, приемный сын Кассия Прокула из Рима в присутствии прокуратора Иудеи Понтия Пилата наделяю тебя, Ликиск, раб шестнадцати лет, вольной, и определяю быть свободным в соответствии с желанием моего покойного отца, по чьему наследству ты принадлежишь мне.

Трибун улыбнулся и сделал шаг вперед. (Эту часть церемонии я знал хорошо, мечтая о том, чтобы это со мной случилось, но в тот момент, когда мои мечты стали реальностью, закрыл глаза и вздрогнул).

– Я даю тебе это, – торжественно и медленно сказал Марк Либер, – в качестве твоего последнего оскорбления и как символ будущей неприкосновенности. – После этих слов он легко ударил меня по щеке. Когда я открыл глаза, он улыбался. – Больше никто не ударит тебя как раба, Ликиск. Поздравляю.

Он протянул мне руку, и я, свободный человек, крепко пожал ее.

Пилат сиял.

– Браво. Отлично сказано, Марк. Ликиск, я присоединяюсь к поздравлениям и тоже жму тебе руку. Когда мой писарь подготовит документ, окончательно оформив этот благородный акт, я с удовольствием приложу к нему свою печать. Чтобы отпраздновать это событие, вы оба этим вечером будете моими гостями на празднике!

Я осознал, что теперь, будучи свободным, могу есть, сидя на обеденном диване. До сих пор меня почтили так лишь раз, по приказу, отданному Тиберием мальчику-рабу, которого он желал. Раньше я никогда не был гостем и очень беспокоился из-за своих манер.

Марк Либер рассмеялся.

– Просто будь собой, Ликиск, – сказал он. Но я не был уверен, кто я есть, став свободным. Марк Либер стоял напротив, глядя на меня сверху вниз и положив руки мне на плечи. – Ты свободен, Ликиск. И ты свободен в любое время мне отказать.

«Никогда!» – подумал я.

Хотя теперь я был свободен, утреннее солнце не стало ярче, а морской воздух – слаще. Если свободные чувствовали себя как-то по-другому, я этого не заметил. Когда Марк Либер попросил, я, как обычно, помог ему одеться, но для меня это никогда не было деянием раба. Это было деяние любви. Свободный, я любил его так же, а потому делал столько же, сколько всегда.

Позже я отошел в сторону, а он отправился принимать построение гарнизона, в одиночестве выступив перед рядами прямых, гордых войск; больше военных, чем здесь, я не видел со времени последнего триумфального марша в честь генерала Поппея. Трибун говорил резко, ожидая подчинения, раздавал приказы, а после центурионы передавали его указания сержантам. Когда строй распустили, и солдаты вышли из ворот в раскинувшийся за стенами город, он подошел ко мне и улыбнулся.

– Гарнизонные обязанности не слишком интересны, Ликиск.

– Я думал, что сегодня увижусь с Абенадаром, – сказал я, щурясь от яркого солнца, поднимавшегося над крышей дворца.

– Он в патруле. В нескольких деревнях возникли трудности из-за настырных смутьянов, возомнивших себя революционерами. Абенадар и его люди стараются держать ситуацию под контролем. Мы здесь охранники, а не солдаты. Палестина – особый случай, единственная из провинций Цезаря, обладающая особыми религиозными привилегиями, в основном из-за несгибаемого отношения евреев к своей странной вере. Неудивительно, что Пилат не любит евреев. Они жалят его при каждой возможности, словно скорпионы. Им все равно, что он здесь – абсолютная власть, в том числе и над их жизнью и смертью. Это как если бы здесь был сам Цезарь. Вот сколько власти у Пилата.

– Он для этого подходит, – сказал я. По крайней мере, так мне казалось.

– Положение крайне сложное. Евреи очень вспыльчивы, причем по любому поводу. Они спорят из-за каждого пустяка. Они любят вдаваться в мельчайшие детали. Здесь всегда находятся посланцы из Иерусалима и много возбужденного сброда, которым только дай повод, чтобы превратить искры недовольства в опасный пожар, как тот, что мы с тобой тушили на Целийском холме. Должен сказать, как чиновник, занимающий пост всего два года, Пилат неплохо себя проявил. Он использует слова там, где менее разумные люди обратились бы ради сохранения мира к распятиям.

– Значит, Абенадар следит за тем, чтобы все было тихо и спокойно, – сказал я.

Марк Либер улыбнулся.

– Ты ведь знаешь Гая. Всегда за закон и порядок.

– Я очень хочу его увидеть, – сказал я и добавил, – и очень хочу увидеть жену Пилата. Приезжая в дом Прокула, она всегда была ко мне добра.

Марк Либер взъерошил мои волосы.

– Клавдия тебя любит. Тебя все любят.

Клавдия – жена Пилата, кузина Прокула и друг Ликиска, – вернулась в Кесарию раньше центуриона Гая Абенадара. Ей быстро рассказали о моем появлении. Симпатичный молодой солдат пришел в комнаты Марка Либера с сообщением, что Клавдия хотела бы со мной встретиться, если я сейчас свободен.

Она обняла меня, немного всплакнула – как и я, – и мы сели в галерее, откуда открывался вид на город и гавань. Накрыв мою руку прохладной ладонью, она попросила рассказать ей все новости и слухи. День прошел в историях. Она плакала, слушая о трагедии своего брата, поздравила меня с освобождением и похвалила за то, что я такой симпатичный, крепкий и обаятельный молодой человек.

Госпожа Клавдия была моложе мужа. С нее могли бы ваять образ Афродиты, хотя она выглядела худощавее большинства Афродит. Ее волосы были рыжевато-коричневыми (натуральный цвет, не хна). Глаза, зеленые, словно море, она не красила; длинные ресницы были изящно изогнуты (она эффектно пользовалась ими, умея показать и робость, и флирт, и восторженный трепет). Груди были большими, бедра – широкими и отлично подходили для деторождения.

Больше всего меня восхитила красота ее рук с длинными изящными пальцами, чье прикосновение было прохладным, нежным и ободряющим. Она хорошо говорила на греческом, латыни и даже на здешнем языке – арамейском, – и посоветовала выучить его, поскольку полезно знать язык местного населения.

– Я научу тебя тому немногому, что мне известно, – сказала она, улыбнувшись и похлопав меня по щеке прохладной рукой. – Научу всему, что тебе следует знать о своем новом доме. Хочешь, Ликиск?

– Конечно, хочу, если это не нарушит моих обязанностей по отношению к трибуну.

– Не волнуйся, – вздохнула она. – Мы с тобой станем заниматься в те дни, когда Марк будет на службе. Я с ним договорюсь.

– Отлично, – улыбнулся я, – если он даст свое согласие.

Марк Либер решил, что это великолепная мысль, и я начал проводить послеполуденное время с женой прокуратора Иудеи, оказавшейся умным, живым, внимательным, знающим и терпеливым учителем. Будь она настоящим учителем, ей бы не пришлось пользоваться розгами, чтобы завоевать внимание ученика.

От Клавдии я узнал историю тех странных людей, что держали в напряжении ее мужа, требовали от Рима уступок, поклонялись странному богу без лица и увечили своих мужчин.

XXII

Через несколько недель я увидел больше Палестины, а не только одну Кесарию и ее окрестности. Настал день, когда возникла необходимость взглянуть на те места, где Пилат хотел строить водовод.

– Мы собираемся изучить местность внутри и вокруг Вифлеема и Иерусалима, – объяснил Марк Либер, готовясь к путешествию.

Отправляясь холодным весенним утром на юго-восток, мы представляли собой нечто большее, чем простой патруль. Трибун и я ехали впереди, за нами – инженер Элий и один из его молодых помощников, далее следовала дюжина всадников с копьями и мечами, и двое было в авангарде. Я чувствовал себя очень важным.

Из-за вершины горы Гаризим выглядывало укутанное туманной дымкой утреннее солнце. Недалеко от южной части Кесарии мы пересекли чистый журчащий ручеек. Солнце поднималось слева, указывая прямо на юг, на прибрежные регионы и равнину Шарона. Хорошая земля для походов, заметил трибун, когда мы проезжали городок Аполлонию, подошли к городу Иоппа, а затем повернули на восток и поскакали по дороге к Иерусалиму.

В моей сумке лежало письмо Неемии к важному еврею Никодиму, но Марк Либер не мог обещать, что у меня будет время на его поиски.

– Это неважно, – сказал я. – Это может подождать.

Вскоре мы оказались на возвышенности. Никогда прежде я не видел холмов, круто вздымающихся по одну сторону дороги, а по другую резко падающих в каменную долину. Солнце поднялось высоко над холмами, заливая желто-красным светом стены города, внезапно появившегося перед нами после того, как мы миновали перевал над широкой изгибающейся долиной вокруг западных стен.

Иерусалим! Обнесенный стеной, город вырастал из глубоких долин, словно большая крепость, и солнце окрашивало алым крыши его домов.

Подняв руку, Марк Либер сказал:

– Мы проведем ночь в лагере преторианцев. Он называется башней Антония. Видишь? Башня на вершине, слева от нас. Справа – еврейский храм; мы сможем следить за всем, что там происходит! С башни виден его двор. Каждый день что-нибудь новое!

Указав направо, он продолжил:

– Отсюда не видно, но на юге города находится Силоамский бассейн. Утром мы его проверим, а потом отправимся в Вифлеем; он тоже на юге, но не очень далеко. Когда мы войдем в Иерусалим через ворота Иоппы, справа будет дворец царя Ирода. Он такой роскошный, что обзавидовался бы сам Цезарь. Пилат иногда в нем останавливается.

Солнце клонилось к закату, и на дороге к воротам Иоппы было мало людей; еще меньше их было на улице рядом с белыми стенами царского дворца, в тени которых мы ехали к крепости. Улицы были сумрачно-темны, но лагерь преторианцев все еще купался в золотистом свете солнечных лучей. Освещенные крыши соседнего храма сверкали настоящим золотом.

Мы медленно проехали по долине, и разбросанные по ней грубые дома напомнили мне дома римских бедняков; тусклые, темные глиняные стены резко контрастировали со сверкающим камнем царского дома и золотыми крышами храма на холме.

Потом мы повернули на север, постепенно приближаясь к башне Антония. Этот район города оказался деловым: вдоль улицы, по которой мы ехали, выстроились прилавки и магазины купцов, закрытые из-за позднего часа. По пути нам встретилось несколько прохожих. Это были бородатые евреи в длинных полосатых одеждах, отворачивавшиеся от нас. Один человек плюнул, но никто из солдат не обратил внимания на это оскорбление. Последний поворот, и мы прошли сквозь ворота в лагерь. Солдаты с облегчением вздохнули, когда трибун отпустил их отдыхать.

Комната, где мы оказались с Марком Либером, была высоко в башне, выходя окнами на юг. Из окна я увидел именно то, что он и обещал – открытый двор огромного храма, где весь день напролет шумными группами сбивались жители Иерусалима. Горевшие лампы освещали широкую каменную площадь, но храмовая территория была сложной системой одних дворов внутри других, окружавших здание с золотой крышей, которое я видел на протяжении всей своей поездки по городу. Положив руку мне на плечо, Марк Либер смотрел на храм.

– Странное место для поклонения, – сказал я, хмурясь. – Никаких статуй. Евреи их запрещают. Как человек может поклоняться богу, если не знает, как он выглядит?

– Евреи верят, что их бог выглядит как человек и создал человека по своему образу.

– Но как он выглядит? Как ты? Как Абенадар? Как Цезарь? Сколько людей, столько и лиц.

Развернув меня и подняв большим пальцем мой подбородок, Марк Либер улыбнулся:

– Как бы он ни выглядел, вряд ли он лучше тебя.

– Когда ты начинаешь так льстить, я догадываюсь, что у тебя на уме.

– А что у тебя?

Моим ответом был поцелуй.

С рассветом внизу возник шум голосов. Храм, который всю ночь пустовал, постепенно заполнялся людьми. Большой внешний двор от стены до стены оказался забит людьми в полосатых одеждах – они бродили, собирались в группы и разговаривали, хотя казалось, что никто из них не слушал друг друга. Весь этот шум влетал в комнату с холодным утренним ветром. К тому времени я уже проснулся и был готов, а Марк Либер спокойно спал, лежа на боку.

Некоторое время я стоял, глядя на шумное сборище и размышляя, нет ли там Никодима. Я никогда не видел такой суматохи в месте поклонения; римские храмы, за исключением праздничных дней, были тихими, спокойными, наполненными уважением к богам.

Внезапно до меня донесся голос Марка Либера, и я вздрогнул.

– Это вид снова привлек внимание Ликиска?

Обернувшись и улыбнувшись, я радостно взглянул на своего солдата, лежащего поверх покрывала, подложив руки под голову.

– Шумная толпа, – сказал я, кивнув на окно. Перебравшись через постель и усевшись рядом, я продолжил:

– Сейчас очень рано. Ты должен отдохнуть.

Засмеявшись, он притянул меня к себе.

– У меня на уме кое-что получше.

Прошло немного времени, и мы снова ехали по городу, медленно продвигаясь вперед в окружении толп евреев, поднимающихся по холмистым улицам к храму. Вздорная толпа даже не старалась убраться с дороги, не давая пройти лошадям. Будь я командиром нашей маленькой экспедиции, я бы приказал солдатам расчистить путь, но Марк Либер не слишком злился.

– Ситуация в городе и так напряженная, – ответил он, когда я выразил недовольство медленным продвижением. – Не стоит еще больше расстраивать людей.

Миновав ворота Долины, мы подошли к Силоамскому бассейну, где инженер Элий занялся своей работой, измеряя и проверяя уровень воды, оценивая уровень земли и делая выводы, где должна располагаться водопроводная труба.

Закончив, он кивнул, и мы снова сели верхом, отправившись из Иерусалима в деревню Вифлеем. С моей точки зрения, это было пустынное, заброшенное место, и вечером я с радостью вернулся в Иерусалим. Мы вошли через те же ворота и проследовали по тихой улице, знаменитой своими сыроделами, постепенно взбираясь к храму и крепости Антония. Бедный квартал города (Акра, объяснил Марк Либер) лежал слева, напомнив мне о районе вокруг римского скотного рынка с его злыми улицами и грубыми хижинами. Справа находился более богатый район.

– Он называется Офель, – объяснил трибун. – Жить там дорого. Думаю, твой Никодим где-то там. Ты говоришь, он священник, а я никогда не видел бедного священника. Если встанешь завтра пораньше, успеешь его найти и передать письмо, которое ты так бережно хранишь.

– Тебе это не нравится, – заметил я.

Марк Либер пожал плечами.

– Ты свободен, Ликиск, и выбор друзей зависит только от тебя.

– Просто я возвращаю долг за доброе дело.

– Утром ты поищешь своего священника, но не задерживайся. Мы возвращаемся в Кесарию.

Дом Никодима действительно оказался среди богатейших домов Офеля, и мне посчастливилось застать хозяина дома, хотя, выйдя на порог, он подозрительно оглядел меня. Никодим был пожилым, довольно высоким человеком с темными волосами, темными глазами и темным взглядом.

Только тогда на его бородатом лице возникла улыбка, когда я отдал ему письмо Неемии. Внезапно потеплев, еврейский священник пригласил меня в сад, желая услышать рассказ о своем старом друге, о том, как я с ним познакомился, и узнать римские новости. То, что я связан с Пилатом и армией, его не слишком заинтересовало; мы перешли к другим темам, и в конце концов я счел старого еврейского священника вполне приятным человеком. Кажется, я тоже ему понравился. Он не рассказал мне содержания письма, упомянув только, что в нем говорилось о моем интересе к религии евреев.

– Ты надолго в Иерусалиме? – спросил он. Когда я ответил, что сегодня возвращаюсь в Кесарию, он кивнул и произнес:

– Что ж, думаю, ко времени праздника кущей ты вернешься обратно. Пилат всегда появляется в Иерусалиме, когда у нас грядет религиозное торжество. Он нервничает, когда вместе собирается столько евреев. Если ты вернешься в город, заходи ко мне. Обещаю более гостеприимный прием и уже не буду удивляться твоему появлению. Мой друг пишет, что у тебя пытливый ум и склонность к религии, так что мы сможем вести долгие философские беседы. Разговоры – это удовольствие стариков, Ликиск.

Когда я вернулся в крепость Антония, Марк Либер был в кислом настроении. Я решил, что он недоволен моим посещением старого еврея (хотя он сказал, что я могу к нему зайти), но дело оказалось не только в этом. Зная его, я помалкивал, стараясь быть незаметным и говоря, только если он сам ко мне обращался.

Мы собрались и готовились покинуть комнату, но перед выходом он все же решил поделиться со мной причинами своего мрачного настроения.

– Я говорил с Элием относительно того водного проекта. Спросил его прямо: сколько это будет стоить? Скажу тебе, Ликиск, стоить это будет довольно прилично, но Рим может позволить себе такую сумму. Однако Пилат решил, что за него должны платить евреи. Хуже того – на оплату расходов он решил забрать сокровища из их храма. Сделать это легко. Здесь, в Антонии, вместе с одеяниями священников и всем остальным хранится корбан. Их нетрудно держать в узде, если в любой момент ты можешь запереть священные одежды, и еще проще, когда в твоих сундуках – их наличность. Думаю, Пилат совершает серьезную ошибку. Грядут большие сложности. Я обсужу с ним ситуацию, когда вернусь в Кесарию. Мне это не нравится. Очень не нравится.

Прокуратор Иудеи имел на этот счет иное мнение.

– Думаю, мы навлечем на себя неприятности, – возражал Марк Либер.

– Люди поймут, что я делаю это в их интересах.

– Надеюсь.

Пилат улыбнулся, и его отекшие глаза почти полностью закрылись.

– Холодная вода из Вифлеема охладит гневный огонь в Иерусалиме, Марк. Вот увидишь.

Жена Пилата разделяла тревоги Марка Либера и сказала ему об этом при личной встрече. Позже она поделилась своими тревогами и со мной, отложив на время изучение языка евреев.

– Ты, наверное, думаешь, что мой муж глупец. Так считают многие. Но они не понимают того политического давления, которое на него оказывается. Из-за его плеча всегда кто-нибудь смотрит. Если не сам Цезарь, то правитель Сирии. Или этот хитрый лис Ирод Антипа. Или его не менее хитрый братец. Эта парочка спит и видит, как бы завладеть Иудеей. Особенно Антипа. Следи за ним, Ликиск. Он очень жесток. Весь в покойного отца. Оба убийцы, каких мир не видывал. Но он еврей, хотя и не любит об этом говорить, так что с рук ему сходит значительно больше, чем сошло бы моему мужу, римлянину.

Недавно разгорелся скандал с одним из пророков, что бродят здесь по холмам и проповедуют о гневном боге евреев. Лучшие – это учителя, равви, как их называют. В основном они хорошие, хотя среди них легко найти сумасшедших или просто жуликов. Однако некоторые – очень искренние, религиозные люди, и я думаю, правитель делает ошибку, относясь к ним несерьезно. Если бы ими занялся мой муж, у него бы возникли серьезные неприятности. А Ирод? Он может без последствий рубить головы направо и налево. Правда, люди, которыми он управляет, ненавидят его, однако его это ничуть не беспокоит. Если бы мой муж сотворил то, что Ирод сделал с так называемым Крестителем!..

Я ждал продолжения, но милая Клавдия, судя по всему, собиралась на этом закончить. Всегда готовый послушать что-нибудь интересное, я попросил ее рассказывать дальше.

– Кто такой этот Креститель? Что сделал Ирод?

В ее глазах загорелись искорки, и я понял, что она надеялась услышать такой вопрос. Как и любой сплетник – вроде меня! – ей нравилось, когда ее упрашивали.

– Ирод Антипа всегда был похотлив. И он такой до сих пор – всегда смотрит на меня вполне определенным взглядом, если ты понимаешь. В общем, когда Ирод Антипа женился на Иродиаде, жене своего брата Филипа, разразился целый скандал. Не перепутай этого Филипа с сегодняшним тетрархом. Иродиада бросила Филипа и вышла замуж за Антипу. У Иродиады есть дочь, Саломея. Великолепная девушка. Антипа значительно больше интересовался дочерью, нежели матерью. Как я уже говорила, случился настоящий скандал!

В то время был человек по имени Иоанн, которого последователи называли Крестителем, поскольку он проповедовал, что верующие должны погружаться в воду, и называл этот обряд крещением. Иоанн Креститель слыл довольно странным, хотя, на мой взгляд, был честным и очень религиозным человеком. Он бродил по земле, нацепив власяницу, ел саранчу, ягоды и тому подобное. Поистине, он был близок к природе! И, конечно, очень добродетелен. Иоанн Креститель относился к скандалу с Антипой и Иродиадой презрительно, открыто выражал свое мнение и обвинял Иродиаду в прелюбодеянии, а Ирода Антипу – в разврате. Разумеется, для царских ушей такие слова не слишком приятны.

Вряд ли Антипу беспокоило, что его называли развратником, однако в Палестине все приобретает политический оттенок, а Креститель был не только религиозной, но и политической фигурой. Его речь о скандале во дворце Иродиады являлась подрывной и опасной. Антипа велел арестовать его и бросить в темницу. Но на этом история не заканчивается, поскольку Иродиада, мстительная женщина, решила разобраться с Крестителем за обвинение в прелюбодействе.

Жена прокуратора сделала паузу, улыбнулась и погладила меня по голове.

– Никогда не веди себя легкомысленно с женщиной, обладающей властью, Ликиск. Нет хуже насмешки, чем насмешка мстительной женщины!

Но вернемся к истории. Как я говорила, у Иродиады была дочь Саломея, и Антипа имел к ней отнюдь не отцовский интерес. С помощью Саломеи Иродиада и добралась до Крестителя. На дворцовом празднике она устроила так, чтобы ее дочь танцевала для Антипы. Можешь себе представить, какова женщина, просящая сделать такое собственную дочь? Мне рассказывали, что это был очень эротичный танец с покрывалами. Ко времени, когда пало последнее покрывало, и Саломея легла обнаженной перед своим отчимом, Антипа едва мог сдерживать похоть. Он обещал девушке все, что она пожелает. Наученная матерью, Саломея попросила голову Иоанна Крестителя.

Я был потрясен:

– Его голову?

Клавдия кивнула и прищелкнула языком.

– Его голову. И она ее получила. На блюде. Представляешь, какие неприятности ожидали бы моего мужа, если б такое сделал он?

Я мрачно кивнул, но подумал о жреце Ювентии и о том, как мне хотелось, чтобы Марк Либер его убил.

– Нельзя убивать священников, – сказал я, вспомнив слова Марка. – Даже если он шарлатан.

– Мудрый совет, – кивнула Клавдия. Внезапно она улыбнулась.

– Как твой арамейский?

– Я учу, медленно, но уверенно, – сказал я на языке.

Она засмеялась.

– Если бы не твои желтые волосы, ты бы сошел за еврея!

Не подумав, что могу ее оскорбить, я ляпнул:

– Вот только я не обрезан.

Женщина от всего сердца расхохоталась.