Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

XXXII

По еврейскому календарю, началом Пасхи считалось первое полнолуние весны. Я знал, что сейчас в Иерусалим направляются караваны со всей Палестины, хотя из крепости Антония их не было видно. В последующие дни количество людей на дорогах только возрастет, и их толпы, стремящиеся попасть в Храм, начнут затруднять движение в воротах. Нервные, нетерпеливые, ожидающие, они могут превратиться в бунтующую толпу, если прислушаются к шумным увещеваниям подстрекателей. Я не завидовал Пилату, которому придется разбираться с ними.

Прокуратор Иудеи поручил Марку Либеру держать гарнизон наготове. Жену он послал узнать, не требуется ли Ироду контингент солдат для дополнительной защиты.

Для меня у Пилата оказалось привычное задание.

– Сходи к Никодиму, мой мальчик. Синедрион весь день что-то обсуждал. У Никодима может быть для нас информация.

Абенадару, выпустившему на улицы своих сирийцев в еврейской одежде, он с улыбкой сказал:

– Я бы многое отдал, чтобы знать, как это связано с Каиафой и его старым отцом. У Анны, наверное, помутился разум. – Он рассмеялся над этой мыслью. – Завтра, Ликиск, первым делом отправляйся к Никодиму.

Завтрашний день оказался прохладным, но обещающим много интересного, и я с готовностью вышел на улицу, чтобы исполнить свою миссию. В этот час улицы были запружены толпами, и мне пришлось сделать большой круг, следуя общему движению. После этого, изжарившись в толкотне, я уселся у Силоамского бассейна, слушая, как шум становится громче, и наблюдая, как растет толпа. Встав, я собрался подняться по крутому склону за крепостью Антония, однако остановился у низкой стены, склонившись над бурлящим потоком людей на улице.

Издалека до меня донеслись шумные выкрики, и я повернулся к изгибающейся и уходящей вниз дороге к Вифании. Насколько я мог видеть, шествие евреев остановилось, и все начали оборачиваться назад. Всегда готовый разузнать, что происходит, я решил остаться и посмотреть, в чем дело.

Подобно триумфальному маршу через римский форум, передо мной развернулось удивительное зрелище. Все, кто входил через врата Долины, замерли, оборачиваясь, бормоча и шепчась между собой. Я слышал лишь одно слово: «Мессия!» Оно срывалось с сотен губ, словно тихий ветер на холме, прерываясь лишь визгом детей и восклицаниями женщин.

Старик рядом со мной начал что-то петь.

Затем, будто внезапный дождь, на дорогу полетели цветы: весенние цветы, сорванные с земли детьми и женщинами, перелетали через головы, напомнив мне, как римские граждане бросали гирлянды и лепестки, устилая живой ковер под ногами героев. Дети забирались на склоны холма, чтобы выдрать траву, или прыгали, пытаясь дотянуться до нижних веток деревьев и внести свой вклад в растущий дождь приношений. Ковер цветов на узкой улице становился все толще, и евреи образовали проход, пропуская того, кто приближался к городу по дороге из долины.

Наконец, я его увидел. Над толпой возвышались голова и плечи, поскольку он ехал верхом на небольшом осле. Зрелище было изумительное: на таком маленьком животном – такой высокий человек. Иисус из Назарета.

Рядом с ним шел Иоанн. Его мальчишеское лицо отражало нескрываемое изумление от такой встречи учителя и настороженность из-за возможной опасности. По другую сторону от Иисуса шел не менее обеспокоенный Петр. За ним следовал Лазарь и его сестры, а также несколько человек, следовавших за галилеянином на его забавном транспорте.

Шум вырос настолько, что от него можно было оглохнуть.

Иисус проехал мимо стены, не заметив меня; его длинные каштановые волосы были усыпаны лепестками, плечи украшены гирляндами. Он ехал с большим достоинством и умудрялся оставаться на маленьком осле, несмотря на то, что его дергали восторженные зрители, тянувшиеся к его одеждам. Он смотрел прямо и улыбался.

Когда мимо проходил Иоанн, я позвал его, но мой голос потонул в общем хоре, и он не услышал.

Внезапно все кончилось, словно нежданная летняя гроза; я спустился со стены и отправился по усыпанной цветами улице через открытые ворота мимо часовых. Знакомый молодой офицер махнул мне и подмигнул:

– Неплохое зрелище, Ликиск?

Я улыбнулся, кивнул и прошел дальше, разглядывая многочисленных путников, спешащих по улице и вливавшихся в шумную толпу, следовавшую за Иисусом в Храм. Возгласы одобрения отражались от стен домов и эхом прокатывались по улице, создавая странный бестелесный звук, подобный шуму волн, разбивавшихся об утесы Капри.

На вершине холма толпа, стремившаяся попасть на переполненный двор язычников в Храме Соломона, оказалась такой плотной, что я едва смог через нее продраться. Вдалеке над морем человеческих голов я увидел Иисуса, стоявшего на своем привычном месте. Он говорил:

– Я пришел не разрушить Закон, но исполнить его.

Угрюмый, уставший после дня службы военный патруль ворчал, что дорога заблокирована, пытаясь сердитыми голосами и грубыми тычками проложить себе путь. Их сержант бормотал себе под нос:

– Не нравится мне это сборище.

Прежде, чем толпа сомкнулась вновь, я просочился сквозь нее, наполненный растущим ожиданием опасности. Что-то внутри подсказывало: эта бурная встреча Иисуса не предрекала ничего, кроме неприятностей, хотя я надеялся, что Никодим и Пилат смогут предотвратить самое худшее.

Старика дома не оказалось, но я знал, что должен ждать, поскольку не было ничего важнее этой встречи. Несколько часов спустя он вернулся в компании молодого человека. (Невысокий и плотный, он напомнил мне моего друга Луция с Капри – большие, внимательные глаза, приятное лицо, самый расцвет сил). Юношу звали Марк, и когда он услышал мое имя, то, кажется, узнал его, слыша обо мне раньше. Никодим отвел юношу в сторону, шепотом поговорил с ним, а затем отослал.

Обернувшись, Никодим обнял меня за плечи и повел в сад.

– Ты пришел услышать, что было на встрече Синедриона, – начал он, – и то, что я тебе расскажу, будет печальной вестью для любого, кто считает себя другом Иисуса из Назарета. Он в огромной опасности. Знаю, ты хочешь побежать и предупредить его! Именно за этим я и послал сейчас Марка, хотя знаю Иисуса достаточно, чтобы понимать: несмотря на наши благие намерения и опасность, которая его подстерегает, он не покинет Иерусалим во время Пасхи. Он пришел в опасное время. Священники хотят арестовать его и, к сожалению, убить.

Вздрогнув, я отшатнулся, и Никодим обнял меня крепче, пытаясь успокоить.

– Но почему они считают его врагом?

– Они завидуют ему, боятся, что он хочет их сместить. Синедрион принял формальную резолюцию. Иисус должен умереть. Разумеется, Каиафа собирается обставить это со всей надлежащей благопристойностью. В полемике он очень красноречив. «Это ради нашего же блага, – говорил он. – Один человек должен умереть, чтобы поднять из руин всю нацию». Он предупредил, что если Иисус продолжит свою деятельность, римляне предпримут шаги для поддержания спокойствия. Это бы означало конец Каиафе и, возможно, ликвидацию Синедриона. Они осторожные люди и держатся за свои места. Каиафа победил.

– Вы ему возражали? – спросил я.

Никодим кивнул, и его борода скользнула по груди.

– Бесполезно.

Добавить здесь было нечего, и некоторое время мы просто сидели, глядя на то, как солнце движется по небу, бросая мрачные тени на цветущий сад. Я чувствовал себя словно в ночь смерти Прокула после его речи в Сенате, хотя Никодим выступал перед Синедрионом. Они были похожи. Добрые, смелые люди.

Никодим оживился.

– А теперь возвращайся, молодой человек! Скажи Пилату то, что я тебе передал. Пусть он знает, что у Каиафы на уме. Если Иисусу суждено умереть по Закону, ваш прокуратор обязательно будет в этом участвовать. Синедрион может приговорить человека, но исполнение приговора и сам вердикт – дело Рима. Если Пилат не найдет причин поддержать такое решение, Иисуса можно спасти. У тебя важная миссия, Ликиск.

– Пилат – справедливый человек, – уверенно сказал я.

Никодим невесело кивнул.

– Но прежде всего он политик.

Час был поздний, однако лампы в крепости горели ярко. Я нашел Пилата в его кабинете; с ним были военные советники и жена, сидевшая в кресле с посеревшим от беспокойства лицом. Мои новости только добавили мрачного настроения. Пилат прошелся по комнате; бюсты Тиберия и Аполлона равнодушно смотрели на него и на нас.

Наконец, Пилат заговорил.

– Последнее, что нам надо, это подобные неприятности. Возможно, нам следует вмешаться и арестовать этого галилеянина прежде, чем он доберется до города? Предварительный арест?

Вопрос адресовался Марку Либеру.

– Разумеется, это можно сделать, – сказал он, вставая со стула и подходя к окну, смотревшему на залитую лунным светом площадь, – но только при новой демонстрации.

Он кивнул на площадь, где некогда умерли восемнадцать галилеян. Повернувшись, он выглядел мрачным.

– Иисус из Назарета тоже галилеянин.

Пилат иронически усмехнулся.

– Народ царя Ирода. Старый лис наверняка получает от всего этого удовольствие. Он был очень обходителен с моей женой. – Пилат кивнул в угол, где она сидела. – А что он ей сказал? «Поблагодарите Пилата за такую заботу о моей безопасности, но скажите, что я – среди своего народа, который меня любит». – Пилат хмыкнул. – Короче, передай Пилату, чтобы он сам распутывал свои дела.

Я дерзко сказал:

– Вы не можете подчиняться Синедриону, господин. Нет причин убивать Иисуса.

Марк Либер собирался высказаться. Я знал этот взгляд. В нем был упрек. Но Пилат поднял руку:

– Пусть он продолжает, Марк.

Мой трибун ответил:

– Мальчик не в том положении, чтобы судить.

– Это нечестно! – возразил я, разозлившись и даже встав со стула; тот же пылающий гнев был во мне тем вечером, когда трибун сказал, что его долг по отношению к армии превыше любви ко мне.

Он был рассержен не меньше моего, резко шагнув навстречу и произнеся:

– Да ты просто помешался на этом Иисусе! Он тебе всю голову заморочил. Держись от него подальше. – Повернувшись к Пилату, он со злостью добавил: – А нам лучше будет без него. Что до меня, я бы позволил Каиафе исполнить задуманное.

Пилат, сбитый с толку увиденным и услышанным, посмотрел на Абенадара.

– Что скажет центурион?

Абенадар в своей блестящей форме, как всегда, оставался солдатом.

– Армия готова к любым событиям.

– Да, – нетерпеливо сказал Пилат, – но что ты посоветуешь?

– Арестовать его вместе с последователями прежде, чем до них доберутся евреи.

– Причина? – спросил Пилат.

– Подстрекательство к мятежу.

– Иисус подстрекал?

– Это решит суд. Суд, который состоится после Пасхи, когда город снова успокоится. Своевременный арест предотвратит любую конфронтацию.

Пилат сделал паузу, затем подошел к окну. Он долго смотрел на Литостротон. Все мы знали, о чем он думает. Назарет в Галилее. Это должно быть проблемой Ирода.

Позади нас Клавдия Прокула предупредила:

– Ты не сможешь так ничего и не решить.

Пилат взорвался.

– Я не спрашивал твоего мнения!

– У меня был сон об этом галилеянине.

Теперь Пилат рассмеялся.

– Сон? Я что, должен управлять провинцией, опираясь на сны своей жены?

– Иисус из Назарета – честный человек, – спокойно ответила Клавдия. Повернувшись и указав в мою сторону, она добавила: – Спроси мальчика.

– Не впутывай сюда Ликиска! – взревел Пилат. – Я не собираюсь принимать решение на основе твоих снов и мнении мальчишки!

Я не мог удержаться.

– Госпожа права, Иисус – учитель, он не угроза…

Марк Либер снова взял слово и в гневе произнес:

– Заткнись, Ликиск. Помни свое место.

Пораженный, я прошептал:

– Я думал, я свободен… говорить то, что думаю. Свободен… – По лицу у меня потекли слезы; больше я не смог произнести ни слова и выскочил за дверь.

Час спустя, лежа в постели с закрытыми глазами, я услышал, как мой солдат вернулся в комнату. Мне очень хотелось, чтобы он пришел и обнял меня, но он молча лег в свою постель.

Я не спал всю ночь. Мои щеки были мокры от слез, когда взошла весенняя полная луна, чтобы всю ночь светить над Иерусалимом, словно серебряная монета, молчаливая и далекая, как человек, которого я любил.

На рассвете я встал в уборную, но не успел открыл дверь, как Марк Либер спросил:

– Куда ты собрался? К своим еврейским друзьям?

– Нет, – прошептал я.

– Ты можешь идти, куда хочешь. Ты свободный человек.

– Я не свободный. И никогда не буду свободен. Я твой. Сегодня, завтра, всегда. Разве ты этого не понимаешь? – Я снова расплакался. Бормоча, словно младенец, которого он спас в Германии от смерти много лет назад, я добрел до кровати и опустился на колени. – Я люблю тебя. Больше ничего не имеет значения. И никто. Только ты.

Его рука мягко опустилась мне на голову.

– Я боюсь, что потеряю тебя из-за этого сумасшедшего и его последователей, из-за того юноши.

– Иоанна? Никогда!

– Ты все, что у меня есть, Ликиск.

– Я больше не увижу их, обещаю. Я попрошу Пилата освободить меня от обязанностей. Я снова буду твоим рабом. Как ты скажешь. Я всегда хотел только одного – чтобы ты меня любил.

Он усадил меня на кровать, одновременно грубо и нежно, и поцеловал. Погладив меня по голове, он пробормотал:

– Кто из нас раб? Меня тоже поймали в сети любви. Дело не в том, чего хочу я, Ликиск; это твоим желаниям я должен подчиняться.

Засмеявшись, он спросил:

– Как там говорил поэт? «Чего бы он не захотел, соглашайся – повиновение означает любовь».

XXXIII

Неожиданно Абенадар нашел Варавву.

– Арестуй его любой ценой, – приказал Пилат, хотя вряд ли Абенадару надо было говорить, что делать. Словно ребенок, предвкушающий подарок на Сатурналии, центурион светился в ожидании схватки, отбирая для этого важнейшего похода своих лучших людей – только римлян, ни одного сирийца! Уже в доспехах, он расхаживал по нашей комнате, пока Марк Либер облачался в собственные, настояв, что тоже отправится в эту миссию.

– Но командуешь ты, Гай, – заверил он центуриона.

Они оба не хотели, чтобы я шел.

– Слишком опасно, – сказал центурион.

– Я не буду тобой рисковать, – кивнул трибун. Они считали, что дело улажено, забыв, каким упрямым я могу быть.

– Тогда, – заявил я самонадеянно, – я отправлюсь к вышестоящему. Пилат обещал подарить мне все, что я захочу.

Прокуратор Иудеи оказался человеком слова.

– В этой миссии назначаю тебя своим личным представителем, Ликиск, – заявил он с хитрой улыбкой. – Отправляйся на задание вместе со своими друзьями и помни, что как мой личный представитель ты являешься их командиром.

– В маленьком поселении к северу от Иерусалима есть дом, – объяснял Абенадар. – Городок называется Гибон. В шести милях по хорошей дороге. У меня есть информация, что у Вараввы там родственники, и он, возможно, отмечает праздник с ними. На это время года приходится ритуальная трапеза, и они едят всякую гадость из горьких корений и пресного теста. Это случится завтра вечером, и нам надо выступить так, чтобы быть в Гибоне до восхода солнца и взять Варавву с остальными, пока они спят. Хотелось бы арестовать их всех, но, по моей информации, банда разошлась по домам на священную трапезу. Если мы возьмем и повесим Варавву, думаю, группе повстанцев придет конец.

Марк Либер одобрительно кивнул и сказал:

– Хороший план.

Усмехнувшись, Гай Абенадар взглянул на меня.

– Как командующий экспедицией, Ликиск, что ты об этом думаешь?

– Думаю, я пойду посплю, если всю ночь придется ехать верхом, – ответил я.

Солдаты громко рассмеялись.

Город, над которым вставала высокая белая луна, был освещен так же ярко, как днем, но смертельно спокоен; улицы пусты, дома темны, и единственные звуки издавали копыта наших лошадей – мощная кавалерия выстроилась попарно в длинную линию и устремилась к воротам, выходившим на северную дорогу и холмы. Воздух был холодным.

Когда мы достигли гребня холма и посмотрели вниз, на спящее селение Гибон, над востоком появилась тонкая красная линия. В холодный, чистый воздух вплетались резкие запахи очагов, горевших в черных домах под нами. Полная луна снижалась к западу. Между серебристой луной и нарождающимся рассветом простиралось черное звездное небо. Из наших ртов вырывался пар; все на холме дрожали от холода.

Я подумал, что так, наверное, было и той ночью, когда Марк Либер вел похожую конную экспедицию на деревню марсов, где спал храбрый воин, обнимая сильной рукой прекрасную жену, носившую в чреве его сына. Так, размышлял я, моя жизнь сделала полный круг. Когда я покосился на трибуна, он слегка улыбнулся и подмигнул мне.

Коснувшись ребер коней, мы начали спускаться, оставляя за спиной дорогу и пересекая сырую, высокую траву пастбища к югу от деревни. По мнению центуриона, у нас был час, прежде чем евреи начнут просыпаться. Он знал дом и указал на него войску.

Солдаты пригнулись и молча двинулись по лугу, среди высокой, до самых бедер, травы; мелькающие тени двигались быстро – глаза начеку, тела напряжены, в руках мечи. Широкой аркой они окружали дом, темный, тихий и мирный, обитатели которого крепко спали под плоской крышей за толстыми серыми стенами.

Я остался позади с лошадьми – так приказал трибун, и я не возражал, понимая, что не смогу помочь делу и буду только мешать. Со своей точки на низком склоне я видел движения солдат, молча направляемых центурионом, и трибуна рядом с ним. Небеса светлели, звезды гасли, высокие облака внезапно вспыхнули оранжевым и красным, а восточные холмы превратились в черные силуэты на алом небосклоне. В далеких кустах шуршали и чирикали птицы, пели песни и разговаривали друг с другом, а петля римских солдат постепенно сжималась вокруг дома с ничего не подозревающими жильцами.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге возник высокий, крепко сложенный мужчина, освещенный тусклыми серыми лучами солнца, готового вот-вот озарить холмы. В одной набедренной повязке он замер в дверях – осторожно, как мне показалось, – затем ступил с крыльца в холодный воздух, поднял руки, потянулся, встряхнул ими и опустил. Некоторое время он постоял, глядя по сторонам, а затем повернулся и исчез внутри. Дверь со стуком закрылась.

Солдат, оставшийся со мной присматривать за лошадьми, прошептал:

– Плохо. Было бы проще, если б никто не проснулся.

– Думаешь, это Варавва? – проговорил я.

– Может быть, – пожал плечами солдат.

Поднявшись из травы, словно птицы, солдаты, присев, когда открылась дверь, снова начали скрытно двигаться; на их шлемах блестело солнце, накидки казались шкурами ярких животных, идущих стадом через луг.

Скоро все оказалось залито солнечным светом, выкрасившим стены тихого дома в розовый. Теперь солдаты были видны, и красноватая кожа их доспехов стала яркой, как оперение красногрудых птиц, а от клинков отражалось солнце. Широкое оцепление было таким плотным, что люди стояли почти плечом к плечу. В центре, вблизи от входа, застыл центурион, выпрямившись и держа в руке меч. Трибун стоял рядом, также с мечом наголо. Абенадар осмотрелся, убедившись, что его воины готовы.

– Варавва! – крикнул он, его голос раскатился над лугом, как удар грома. – Ты и все остальные арестованы! Выходи без оружия!

Не дождавшись ответа, Абенадар дал своим людям команду. Они выпрямились, держа перед собой мечи.

– Ты окружен, Варавва! – крикнул центурион. – Сдавайся!

Нервно взглянув на солдата, остававшегося со мной у лошадей, я спросил:

– А что будет, если они не сдадутся?

– Центурион вышибет дверь, и солдаты займут в дом.

– Лучше бы они сдались, – сказал я.

Солдат угрюмо кивнул.

– Сдавайся, Варавва! – крикнул Абенадар.

Внезапно дверь распахнулась, и из дома с рыком и криком повалили люди, целая толпа, во главе которой был виденный нами человек. У евреев были мечи и палицы, и все они пылали яростью, готовые к битве. Сперва я насчитал шестерых, затем на улицу выскочило еще несколько – некоторые успели одеться, некоторые были почти обнажены, – и все они ринулись на окруживших дом римских солдат, готовых к нападению.

С безопасного расстояния я наблюдал за битвой, развернувшейся, словно жестокий спектакль на арене. Евреи и солдаты схватились, крича и стуча мечами, и этот шум скоро разбудил всю деревню. Они сражались плотной группой; евреев было гораздо меньше, и солдаты быстро их окружили. Издалека все солдаты были похожи друг на друга, и я не мог понять, где мой трибун. Зная его, я понимал, что он непременно окажется в самом центре битвы. В возбуждении и страхе я сделал несколько шагов по высокой траве, а затем, не обращая внимания на протестующие крики солдата, побежал к дому и устрашающему сражению.

Крики боли, стоны умирающих и беспощадный лязг мечей по мере моего приближения становились все громче. Группа сражавшихся переместилась к самому дому. Евреи совершили фатальную ошибку, отступив и позволив припереть себя к стене. Мечи вздымались и падали. Крики боли резали слух. Я вынужден был перепрыгивать через тела мертвых и умирающих: среди них было несколько солдат, но евреев гораздо больше, в мокрых от крови и пота крестьянских одеждах.

Все кончилось столь же внезапно, как и началось.

Продравшись через задний ряд солдат, собравшихся у стены дома, я нашел Абенадара, тяжело дышащего, с мечом, приставленным к горлу мужчины, который, судя по всему, и был Вараввой, тем самым человеком, что совсем недавно выходил из дома подышать воздухом. Его чернобородое лицо было мокро от пота, лоб забрызган кровью, текущей из небольшой раны над правым глазом. Четверо других евреев, молодых, безбородых, также покрытых кровью, стояли рядом с мечами у горла.

– Гай! – закричал я. – Где Марк? Где трибун?

Покосившись на меня, но продолжая держать меч у горла Вараввы, Абенадар ответил:

– Он ранен, Ликиск.

– Где! – выдохнул я, хватая его за рукав.

Убедившись, что пленники схвачены и находятся под охраной его лучших солдат, Абенадар подвел меня к нему. Он лежал на земле рядом с дверью дома. Я смотрел на него, не в силах приблизиться. С левой стороны его голова была в крови, глаза закрыты, руки сложены на животе.

– Он мертв? – простонал я.

– Без сознания, – прошептал Абенадар, крепко взяв меня за плечо. – Он был первым, до кого Варавва добрался. К счастью, меч лег плоско, иначе он бы уже умер.

Оцепенев от ужаса, не двигаясь с места, весь в слезах, я проговорил:

– Он ведь не умрет, правда?

– У него серьезная рана головы. Я не могу тебе врать. Я такое уже видел.

– Он не может умереть, Гай. Он все, что у меня есть. Я все, что есть у него. Так не должно закончиться, – я опустился на колени и склонился над ним, пытаясь согреть холодное тело.

– Он солдат, Ликиск. Он всегда знал, что его жизнь может закончиться так, – сказал Абенадар, стараясь меня утешить.

– Это нечестно, – всхлипнул я. Медленно поднявшись, с мокрым от слез лицом, я крикнул Варавве:

– Надеюсь, тебя убьют!

Солдаты положили трибуна на носилки, и я пошел рядом, держа его за руку всю дорогу от Гибона до Иерусалима. Часовые у городских ворот остановили движение, чтобы мы смогли пройти. Солдаты расчищали улицы до самой крепости, наезжая лошадьми на пешеходов и отгоняя их в стороны. Я проследил, чтобы солдаты осторожно занесли его в крепость, в наши комнаты, и переложили на кровать.

Очень скоро явился личный врач Пилата с мрачным лицом, какое обычно бывает у врачей, словно этого достаточно для достижения их цели. Слабый, согнувшийся от старости, он считался лучшим врачом в восточной Империи, но был болезненно медлителен и молчалив, не обращая внимания на мои беспрестанные вопросы, занимаясь своим делом, очищая и изучая ужасную рану на голове трибуна.

Наконец, перевязав ее, он поднялся, держа трибуна за руку и нащупывая пульс. Потом мягко опустил руку на кровать.

– Дела неважные, сынок.

– У вас должно быть зелье, или мазь, или другое лекарство! – воскликнул я.

Обиженный врач проворчал:

– Я не какой-нибудь шарлатан! Будь мы в Риме, будь у меня нужные хирургические инструменты, я бы мог что-то сделать. Если бы твой солдат сломал ногу или ребро, я бы ему помог. Но эта рана – на голове, и рана нехорошая. Тронь ее, и он умрет.

– Нельзя оставить его просто так!

– Это все, что мы можем.

– Нет! Неправда! Надо что-то сделать!

– Смирись с этим, мальчик.

– Никогда! Никогда!