Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

XXIII

Если бы Иерусалим был Римом, то праздник посвящался бы Минерве, богине мудрости, покровительнице искусств и торговли, однако здешнее сентябрьское торжество называлось праздником кущей и являлось древней церемонией, связанной с жатвой. Город был забит людьми, а дороги, ведущие к воротам, заполнены путешественниками настолько, что замедлилось даже продвижение прокуратора Иудеи с его военным эскортом.

В конце концов Пилат приказал Марку Либеру использовать верховых солдат и расчистить путь. Насколько я мог понять со своим не очень хорошим, но постепенно улучшающимся знанием языка, евреи отнеслись к этому с недовольством. Когда мы входили в город через ворота Иоппы рядом с замком, где останавливался еврейский царь Ирод Антипа, в нашу сторону неслось множество проклятий. Впрочем, из того, что я понял во время поездки, Ирода Антипу народ тоже не очень любил.

Оказавшись в крепости Антония, я предвкушал отдых, однако у трибуна было ко мне поручение.

– К Пилату явились посланники Синедриона. Это лишь кучка паразитов, – говорил он, когда я следовал за ним по крутой лестнице, – но Пилат хочет моего присутствия. Я попросил, чтобы ты сопровождал нас на случай, если понадобится переводчик. Члены Синедриона говорят на латинском и греческом, но они привели с собой других евреев, которые могут не знать цивилизованных языков. Тут поможешь ты.

Я думал, что мы идем в комнаты Пилата, но мы миновали их и оказались за стенами крепости, на площади Литостротон – широкой террасе из блестящего, как мрамор, камня, напротив северо-западной стены еврейского Храма. С этой точки открывался захватывающий вид: повсюду были здания, лощины, окружавшие город, словно рвы, а за ними – сине-зеленые холмы.

Когда мы с Марком Либером вышли из крепости, в центре широкой площади бродила кучка людей в жреческих одеяниях. Среди жрецов я заметил Никодима, и хотя священник узнал меня, он не заговорил. Решив, что у него есть на то причины, я держался согласно своему месту и тоже молчал.

Марк Либер незаметно указал на жреца в центре группы, назвав его Каиафой, главным священником Храма.

– Если Каиафа здесь, дело серьезное, – добавил он.

Я заметил:

– Странное место для серьезной встречи – снаружи, под открытым небом.

Мой трибун шепотом объяснил:

– Евреи никогда не заходят в крепость. Они говорят, что осквернят себя, если ступят ногой на римскую территорию. Точно также мы оскверним их Храм, если зайдем внутрь, исключая этот двор. Часть его открыта для язычников, как они нас называют. Я тебе вот что скажу: чтобы иметь дело с евреями, нужно быть лучшим среди дипломатов.

Двое солдат пересекли площадь, вынося кресла. Секундой позже показался Пилат и сел в одно из них. Вперед вышел первосвященник Каиафа. Это был высокий, худой, бородатый человек с черными, тронутыми сединой волосами; его жреческая мантия была сделана из изысканной ткани и по краям отделана бахромой.

Прокуратор и священник не нуждались в переводчике.

– Вы оказали нам плохую услугу с акведуком и фондами корбана, – сказал Каиафа. – Мне приходится иметь дело с народным гневом.

Не в силах поверить, что кто-то может использовать такой тон в общении с представителем Рима, я взглянул на Марка Либера, однако тот не выглядел встревоженным и спокойно стоял.

– Мы заявляем самый решительный протест, – глядя на Пилата в позолоченном кресле, продолжал высокий священник, чья борода при разговоре подметала грудь. – Деньги, которые вы выделили на этот проект, священные, и люди злятся. Мы настаиваем, чтобы вы их вернули.

Среди евреев пронесся согласный шепот, а затем Литостротон погрузился в тишину, поскольку Пилат склонился вперед, положив подбородок на руку.

– Вы закончили? – спокойно спросил он священника.

– Я сказал, что хотел. Остальные могут добавить, если пожелают, – произнес Каиафа и шагнул назад, разводя руки и приглашая высказываться. Никто не вымолвил ни слова.

Пилат неторопливо встал, твердо посмотрев на каждого еврея.

– Что сделано, то сделано, – холодно сказал он.

– Я искренне советую прокуратору передумать, – заявил Каиафа.

Пилат вспыхнул.

– Это угроза?

Первосвященник улыбнулся.

– Я не угрожаю. Я просто сообщаю, что настроение в городе далеко не лучшее. Люди огорчены. А огорченные люди не всегда прислушиваются к советам своих священников.

Пилат направился прочь. Я думал, он собирается вернуться в крепость, но он остановился, развернулся, поднял руки в умоляющем жесте, а его голос внезапно стал теплым и дружелюбным.

– Вот стоит Синедрион, великое законотворческое собрание еврейского народа. Собрание столь же блестящее и рассудительное, как и Римский Сенат. Умные люди. Люди, которые не хуже меня знают, что работа по постройке нового акведука давно просрочена.

Каиафа прервал его:

– Мы оспариваем не работу, а способ, которым вы хотите ее оплатить.

Пилат улыбнулся.

– Но это ваш город, ваша вода – почему вы не должны за нее платить?

– Потому что это не наши деньги. Это деньги Бога, – ответил первосвященник.

Пилат пожал плечами.

– Качественная вода в достаточном количестве – тоже богоугодное дело.

Он снова повернулся и зашагал обратно в крепость. Секундой позже евреи направились прочь, перешептываясь. Мы с Марком Либером остались на пустой площади, где в лучах солнца сверкало величественное кресло Пилата.

Вздохнув, Марк Либер сказал:

– Я лучше поговорю с Абенадаром.

– Возникнет необходимость в солдатах? – спросил я.

– Я бы сказал – надо подготовиться.

Возвращаясь в крепость, я взглянул на высокую каменную стену и увидел в окне госпожу Клавдию. У нее было то же встревоженное выражение лица, что и у трибуна.

Вернувшийся из патрулирования центурион Гай Абенадар казался более обеспокоен, чем обычно, наблюдая за перемещениями во дворе Храма из окна комнаты Марка Либера. Трибун стоял позади. Я находился в стороне, волнуясь не меньше центуриона.

– Взгляни на них, – сказал центурион. – Бегают, сплетничают, разносят слухи, подогревают их. Не лучшее время для неприятностей – на праздники собралось слишком много посторонних. Они целую неделю добирались сюда из Галилеи. Народ Ирода. Держу пари, у него есть полный отчет о разговоре Пилата и Каиафы.

– У него здесь наверняка свой человек, – сказал трибун.

Абенадар отвернулся, пересек комнату и сел на край кровати.

– Мне не нравятся эти религиозные праздники. Сюда стекаются всякие сумасшедшие, накаляют обстановку, делают нелепые заявления, предсказывают все, от конца света до прихода Мессии, и открыто призывают к революции.

Нахмурившись, трибун продолжал смотреть на храм.

– Партия зелотов старается изо всех сил.

Абенадар кивнул.

– Самая подходящая для них ситуация.

Трибун отвернулся от окна и прошелся по комнате, почесывая подбородок.

– Как твои шпионы?

– Мы собираем информацию, но ее не слишком много. Наши сообщения – не больше чем слухи и сплетни. Люди, которые знают, что происходит, об этом не говорят.

– Хотелось бы мне сейчас иметь пару ушей в Синедрионе, – сказал трибун. Затем, посмотрев на меня, улыбнулся. – Между прочим, Ликиск знает члена этой группы. Верно, Ликиск?

Абенадар был впечатлен:

– Правда?

– Никодим, – объяснил трибун. – Он был здесь днем, но ничего не сказал. Ликиск, как думаешь, смог бы ты узнать что-нибудь у Никодима?

Потрясенный, я ответил:

– Мы же не друзья. Я встречал его лишь раз, и только чтобы передать письмо.

– А он позволит тебе придти снова? – спросил центурион, воодушевившись идеей, пришедшей на ум и ему, и трибуну.

– Он приглашал меня его навестить.

– Так давай, Ликиск! – воскликнул центурион.

– Я… я не шпион, – возразил я.

– Мы и не просим тебя быть шпионом. Просто сходи к Никодиму, а потом расскажи, что ты видел и о чем вы говорили, – объяснил Абенадар. – Если он будет общаться легко, то, вероятно, насчет Синедриона волноваться не стоит.

– То, как люди себя ведут, часто говорит гораздо больше, чем их слова, – добавил трибун.

– Он может меня не принять. Он же видел меня днем и может не доверять мне.

Абенадар улыбнулся.

– С другой стороны, он может принять тебя, чтобы узнать, каково настроение у римлян.

Марк Либер положил руку мне на плечо.

– Ты не обязан этого делать, Ликиск.

– Я с радостью, и если смогу сделать хоть что-нибудь, чтобы не возникло неприятностей…

– Тогда завтра с утра нанеси видит Никодиму, – сказал Абенадар. – Прими его приглашение!

Даже если бы я хотел поспать подольше, то не смог бы. Шум в храме возник с первым лучом солнца. Я начал быстро одеваться; Марк Либер посматривал на меня, облачаясь в форму. Он заметил мою нервозность и повторил, что я не обязан делать того, на что он с Абенадаром так надеялись.

Я отрицательно покачал головой и ответил, зашнуровывая сандалии:

– Я пойду, но сомневаюсь, что узнаю что-нибудь важное.

– Мы с Абенадаром разберемся, что важно, а что нет. Иногда даже мельчайшее, незначительное слово или действие может оказаться крайне существенным. Держи глаза открытыми и навостри уши.

Я усмехнулся.

– Это нетрудно. Ты ведь знаешь мою репутацию: я люблю подслушивать и собирать сплетни.

Обняв меня, Марк Либер ответил:

– И еще я знаю, каким ты можешь быть импульсивным.

Из любопытства я решил взглянуть на двор язычников, находившийся за южной стеной огромного храма. Прокладывая путь сквозь толпу, я видел блестящий ряд коринфских колонн, таких огромных, что понадобилось бы трое человек, чтобы обхватить их целиком. Большой двор был окружен стеной внутреннего храма, куда могли заходить только евреи (под страхом смерти, как было написано в объявлении на стене).

Я пересек двор, приблизился к впечатляющему ряду колонн, повернул на север и медленно направился вперед. Слева и впереди от меня возвышалась башня Антония. В этот момент в ворота хлынула целая толпа людей, окружавшая довольно высокого человека с каштановыми волосами и бородой, который, как я предположил, являлся одним из священников храма. Толпа была так велика, что меня понесло вместе с ней; в давке мне отдавили пальцы и чуть не поломали ноги и руки. Я подумал, что случится, если меня унесут в ту часть храма, куда можно только евреям – неужели Яхве немедленно поразит меня молнией? Но внезапно движение прекратилось, и головы присутствующих повернулись к человеку, оказавшемуся в центре этой суматохи.

Шум стих, словно по сигналу; толпа замолчала, как театральная аудитория в момент падения занавеса и начала пьесы. Мужчина, к которому было приковано всеобщее внимание, поднялся на несколько ступенек к запретной части храма. Теперь он стоял чуть выше окружающих, и в лучах утреннего солнца его длинные каштановые волосы отливали красным и золотым. Судя по виду, ему было на несколько лет меньше, чем Марку Либеру – чуть за тридцать.

Над притихшей толпой разнесся ясный голос.

– Мое учение не принадлежит мне, – сказал он и после паузы добавил: – Я говорю об учении того, кто меня послал.

По толпе пронесся шум. Старик рядом со мной пробормотал:

– Кто это? Откуда у него такие знания?

Его сосед ответил:

– Он хороший человек. Тихо, я хочу его послушать.

Человек на ступенях подождал, пока шепот и разговоры стихнут.

– Вы можете выслушать меня и сами решить, говорю я за себя или за того, кто меня послал. Человек, который говорит за себя, ищет своей славы. Но тот, кто делает это ради Его славы, говорит истину и не лжет.

По толпе вновь пронесся шум, и когда люди успокоились, человек на ступеньках задал удивительный вопрос:

– Почему вы хотите меня убить?

Вслед за этим замечанием последовал целый взрыв разговоров, и среди этого волнения раздался громкий голос:

– Ты одержим демоном! Кто собирается тебя убивать?

Издевательский вопрос вызвал смех. Человек на ступенях нахмурился.

Сбитый с толку, я повернулся к старику и на ломаном арамейском спросил, кто этот человек и почему он думает, что его хотят убить. Старик удивился и сперва отнесся ко мне с подозрением, но ему явно хотелось воспользоваться возможностью и сказать что-нибудь против выступавшего.

– Он ходит повсюду и говорит, что его послал Бог; утверждает даже, что он сын Бога. А на самом деле он просто мошенник.

Я спросил:

– Но почему кто-то хочет его убить, если он мошенник?

Старик пожал плечами и рассмеялся.

– Никто не хочет его убивать! – Он постучал пальцем по голове. – Он сошел с ума. – Отвернувшись, старик приподнялся и крикнул стоявшему на ступенях:

– Если ты тот, за кого себя выдаешь, почему ты осквернил субботу – говорят, в это время ты лечил?

Человек спокойно взглянул на старика.

– Я сделал одно дело, – сказал он, поднимая вверх палец, – и вас это удивляет. Но вы сами нарушаете закон субботы. Разве Моисей не дал закон обрезания, пришедший от Бога? В субботу вы выполняете обрезание, а если человеку можно совершать обрезание в субботу – чтобы соблюсти закон Моисея, – почему вы злитесь, что в субботу я вернул человеку здоровье? Не судите по внешнему виду. Будьте беспристрастны.

Старик ничего не ответил, но человек на ступенях продолжал смотреть в нашем направлении. (В один пугающий миг мне показалось, что он глядит прямо на меня!) Он отвернулся, когда кто-то в толпе задал новый вопрос, но было шумно, и я не услышал ни вопроса, ни ответа.

Через некоторое время человек спустился в толпу и растворился в ней, как и я, выйдя из ворот на улицу. Когда толпа рассосалась, я потерял выступавшего из вида.

У Никодима были гости; одним из них оказался пожилой широкоплечий мужчина с кустистой бородой, длинными, темными волосами и большими, внимательными карими глазами.

– Это Петр, – сказал Никодим, знакомя нас. – А это его друг Иоанн, – добавил он, указав на молодого человека моего возраста с волосами песочного цвета и с синими, как Средиземное море, глазами. Я бы с удовольствием поговорил с ними, особенно с Иоанном, но Петр заявил, что им пора идти.

– Может, мы еще встретимся, – сказал я, глядя на Иоанна.

Он улыбнулся:

– Может быть.

– Пошли, – проворчал Петр. – Господин ждет.

– Господин? – спросил я, сразу подумав о господине и рабе.

– Иисус, – сказал Иоанн с улыбкой.

Петр потянул молодого человека за рукав.

– Идем. Мы опаздываем.

Пока Никодим прощался у дверей, мне подумалось, что если б я не пришел, Петр и Иоанн наверняка задержались бы здесь подольше.

Никодим, однако, не беспокоился.

– Очень рад видеть тебя снова, молодой человек, – произнес он, вернувшись. – Ты многое узнал о нашем народе, не так ли? Вчерашняя встреча с Пилатом вполне может восприниматься как урок. – Он улыбнулся. – Прошу прощения, что не заговорил тогда с тобой; по-моему, лучше не смешивать удовольствие и серьезные дела.

– Я понимаю.

– Ты был этим утром в Храме, – сказал он, очень меня удивив. – Человек, говоривший там – Иисус из Назарета. Друг Иоанна.

– Иоанн назвал его господином. Почему?

– Иисус – равви, учитель. Он зовет Иоанна своим любимым учеником, и Петр немного ревнует. Петр любит думать о себе как о первом среди равных.

– Простите, Никодим, мне довольно сложно понять, о чем вы говорите.

– Не беспокойся, юноша…

– Но мне интересно! Из того, что я видел и слышал в храме от… э…

– Иисуса.

– … Иисуса из…

– Назарета.

– … да, из Назарета. Из того, что я видел и слышал, он действительно кажется учителем, но очень противоречивым.

– Это как минимум!

– Многие в толпе были настроены враждебно. А старик рядом со мной его просто терпеть не мог.

– И он не единственный.

– Иисус из Назарета сказал, что кто-то хочет его убить.

– Кто-то действительно этого хочет.

Потрясенный, я сидел с открытым ртом, не зная, что сказать. Наконец, я спросил:

– И кто же?

Никодим медлил, нервно ерзая в кресле и отводя глаза.

– На самом деле это не имеет к тебе отношения, сынок.

Услышав такое, я не стал давить на старика.

– А что за праздник вы отмечаете? – спросил я.

– Праздник кущей, – ответил Никодим. – Сейчас он заканчивается. Мы празднуем жатву и со времен Моисея отмечаем наши странствия по пустыне после исхода из Египта. Центром праздника является вода Силоамского бассейна, того самого, который Пилат хочет наполнить водой из Вифлеема. Но использовать для этого деньги храма! Прокуратору это кажется чем-то незначительным, но уверяю тебя, Ликиск, дело очень серьезное. Если ты имеешь доступ к Пилату – а я думаю, ты его имеешь, – скажи, чтобы он не совершал такой ужасной ошибки. В городе есть горячие головы, которые только того и ждут, только и ищут повод, чтобы поднять волнения. Скажи прокуратору, что Синедрион не хочет неприятностей, но мы не сможем контролировать то, что придет на ум этим молодым подстрекателям.

Улыбнувшись, я сказал:

– Вы говорите так, словно я пришел сюда как агент Пилата. Уверяю вас, я пришел только как друг, принявший приглашение.

Никодим тоже улыбнулся:

– Давай, сынок, назовем тебя дружественным агентом.

Мрачный Понтий Пилат барабанил пальцами по подлокотнику кресла, переводя взгляд с меня на Марка Либера и Гая Абенадара, а я тем временем передавал ему слова Никодима. Когда я закончил, Пилат медленно кивнул, погладил подбородок и вздохнул, словно я добавил новый груз на его и без того уставшие плечи.

– Значит, Никодим предупреждает, что дело может выходить за рамки возможностей Синедриона, – сказал он. – Что ж, он оказал мне хорошую услугу. Может, однажды я сумею его отблагодарить. Таким образом, мы столкнулись с ситуацией, когда определенные элементы могут развязать восстание.

Абенадар сказал:

– Согласно моей информации, эти элементы – скажем прямо, зелоты, – собираются после праздника кущей провести демонстрацию.

Пилат откинулся в кресле, опустив подбородок на кулак; его опухшие глаза были прикрыты, губы превратились в тонкую гневную линию. Тот же гнев пульсировал у него в висках.

Абенадар продолжал:

– Такие ожидания существуют, и они подогреваются несколькими личностями, имена которых нам известны.

– Так арестуйте их. Возьмите под стражу, – сказал Пилат, выпрямляясь и открывая глаза.

Абенадар пожал плечами.

– Когда мы их разыщем, то арестуем. Проблема в том, чтобы их найти.

– Кто они? – спросил прокуратор.

– Варавва…

Пилат проворчал:

– Вот ублюдок. Кто еще?

– Молодой человек по имени Дисмас, вор и мошенник, для которого подстрекательство – способ набить карманы. Среди бунтовщиков он новое лицо.

– Еще?

– Что касается других имен, серьезных доказательств нет, одни только подозрения.

– Подозрений достаточно. Кто?

– Симон Зелот. Это молодой поджигатель, за которым мы давно следим. Он – последователь еще одного подозреваемого, галилеянина по имени Иисус.

Не в силах сдержать удивления, я воскликнул:

– Утром я видел этого Иисуса в Храме!

Абенадар, которого было ничем не удивить, кивнул:

– Да, он проповедует здесь всю неделю. Как я и сказал, галилеянин.

Пилат вставил:

– Тогда это проблема Ирода Антипы!

– Иисус из Назарета – радикал и экстремист, хотя мы не нашли в его речах ничего, что влияло бы на политику. Однако он религиозный фанатик, и среди евреев у него немало врагов. Особенно среди фарисеев.

Пилат рассмеялся.

– Ох уж эти святоши, хранители закона! Лицемеры, целый день готовы спорить о том, сколько ангелов уместится на кончике иглы. Если Иисус из Назарета восстановил против себя фарисеев, ему не поздоровится. Законники! Снобы! Ханжи!

Абенадар усмехнулся.

– Говоря о фарисеях, этот Иисус использует те же красочные фразы.

Удивившись, Пилат встал и прошелся по комнате, размахивая руками:

– Значит, Иисус восстановил против себя и Каиафу?

– Наверняка, – улыбнулся Абенадар.

– Но ты говоришь, что Иисус не связан с политическими бунтовщиками…

– Ясных доказательств нет, но возможно все.

Взгляд Пилата остановился на мне. Он улыбнулся:

– Ликиск, ты понимаешь, о чем мы говорим?

– Я стараюсь, господин.

Пилат пересек комнату, положил руку мне на плечо и произнес:

– Евреи – очень странный народ. Их связывает целый свод законов, которые, как они считают, получены Моисеем от их бога. Якобы эти законы собственноручно записаны богом на паре каменных табличек. Фарисеи, о которых мы с центурионом говорили, представляют собой группу ученых людей, утверждающих, что помимо законов Моисея есть устная традиция, хранителями которой они являются. Задай фарисею вопрос, и он ответит тебе набором традиционных правил – когда и что есть, где, когда и с кем спать, где мочиться, где испражняться… в общем, у фарисея есть правило на каждый случай.

Абенадар засмеялся. Марк Либер слушал нас молча, как всегда, держа свои мысли при себе.

– К фарисеями близка еще одна группа – писцы, книжники. В общем, буквоеды. Спроси книжника про закон, и он ответит: «В законе радость». Закон для него – всё. Есть и третья группа, саддукеи. В отличие от фарисеев, саддукеи утверждают, что в так называемом устном законе нет ничего обязательного. Они говорят, что важно только написанное слово. Наконец, зелоты. Скандалисты, бунтовщики, провокаторы, которые во время молитвы просят своего Яхве дать им хорошее оружие. Это они собираются доставить нам неприятности. Верно, Абенадар?

Пилат снова заходил по комнате, оживленно кивая головой.

– Зелоты верят, что среди евреев появится тот, кто поведет их к свободе. Все евреи ожидают Мессию, спасителя, но зелоты верят, будто Мессия – политический бунтовщик и религиозный лидер. Вы скажете, что зелоты – наиболее радикальные фарисеи. Из всех беспокойных евреев именно они больше остальных склонны к терроризму. Варавва, о котором упоминал Абенадар, худший из зелотов, провокатор, сеющий неприятности везде, где появляется. Бандиты, вот кто они. Абенадар, тот другой, кого ты назвал… Дисмас?

– Дисмас.

– Вор, говоришь?

– Грабитель с большой дороги.

Пилат вплеснул руками:

– Ну вот! Фанатики! Грабители! Бандиты! Террористы! Благочестивые фарисеи вроде Каиафы спорят о религиозных тонкостях, а потом этот святоша является сюда и предупреждает, что если я под него не прогнусь, у меня будут неприятности. Представляете неприятности, в которых мы окажемся уже сейчас, если я сдамся? Нет, мои благородные друзья, если Понтий Пилат отступит хоть на йоту в делах, касающихся этих евреев, он потерпит неудачу как прокуратор. Абенадар, ты должен предпринять все меры, чтобы мы были готовы к любым неожиданностям.