Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

III

Цезарь Тиберий Клавдий Нерон вошел в мою жизнь, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Это был двенадцатый год его правления. Цезарь явился почтить Кассия Прокула по случаю весенних игр.

Дважды в год Прокул проводил гладиаторские бои, каждый из которых посвящался какому-то богу. В этот благоприятный год, чтобы отметить достижения мною совершеннолетия и несмотря на жесткое отношение, от которого он страдал из-за моего бога, Прокул посвятил весенние игры Приапу. Мои поклонники из числа его друзей обрадовались этой идее, и все важные люди Рима с готовностью приняли приглашение.

Разумеется, приглашение отправили и Цезарю, который ранее никогда их не принимал – все знали о его неодобрительном отношении к любым играм. Здесь точки зрения Цезаря и Прокула совпадали. Сенатор, как и Цезарь, терпел игры, поскольку они были полезны для политики. Для выдающегося сенатора, обладателя большой флотилии торговых кораблей, не платить за развлечения считалось неподобающим поведением, и это вряд ли бы улучшило его дела.

Весть о том, что Тиберий собирается посетить игры, удивляла по другой причине. Не секрет, что они с Прокулом все чаще спорили, и эти разногласия продолжались много лет (включая скандал после распятия Сэмия, когда Прокул публично проклял священника Ювентия). С тех пор редкая неделя в Сенате выдавалась без того, чтобы Прокул не выражал свое несогласие с чем-то, что любил Цезарь, зачастую перед лицом самого Цезаря, находившегося в доме Сената.

Когда стало ясно, что Цезарь появится на весенних играх Приапа, официальный Рим вздохнул с облегчением, рассматривая этот жест как уступку и примирение со своенравным и прямым Прокулом.

Я был мальчиком и любил игры. Я восторженно смотрел, с какой помпой маршируют мужчины, следил за приветствиями и волнующим парадом выходивших в круг бойцов. По спине у меня бегали мурашки от музыки, сопровождавшей их выход на свежий, ровный песок под внимательным взглядом божества, в честь которого проводились игры. Затем наступал величайший момент, когда бойцы хором приветствовали императора. «Ave Caesar, morituri te salutant!» Для юного Ликиска не было более романтичных и таинственных слов, чем эти. «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Я не знал, впечатляют ли эти слова Тиберия, но мне казалось, что умереть во время такого великого зрелища было высшей славой. Когда я пускался в восторги по поводу смертельной битвы на глазах у Цезаря, мой друг Паллас обычно начинал издеваться. «Я бы предпочел, – хмыкал Паллас, – увидеть смерть Цезаря глазами Палласа».

Новость о том, что на игры прибудет Цезарь, породила панику среди домашних рабов Прокула. Кухарка Друзилла была настолько занята работой, что я опасался, как бы ее не хватил удар, когда она носилась по кухне, открывала кладовую, хлопала дверьми и кричала: «Что мы поставим на стол перед Цезарем?» Ее прислужницы были на грани обморока. Ликас погрузился в планирование праздника, и ему некогда было восторгаться. Язвительный Паллас был также впечатлен, показав тем самым, что не такой уж он искушенный и умудренный опытом юноша, каковым старался казаться.

– Цезарь будет председательствовать на играх! Какая честь!

Я ответил:

– Какая честь для Прокула!

Но сенатор намеревался почтить меня. Прокул сказал:

– Ликиск, ты для моего дома больше чем благословение, и хотя я не был рад, отдавая тебя безнравственным личностям, называющим себя жрецами Приапа, ты хорошо служишь своему богу и хорошо исполняешь возложенные на тебя обязанности. Я доволен тобой, как мужчина может быть доволен собственным сыном.

Ликуя, я отправился в сад и поблагодарил моего бога за то, что он был ко мне так добр. Подобно всем, чья вера тверда, я знал: мой бог всемогущ и обязательно наградит того, кто ему предан, исполнив его просьбу. «Нет более могущественного и величественного бога, чем ты, Приап, – молился я, – поэтому услышь молитву своего преданного слуги Ликиска. Пусть Цезарь будет доволен, посетив наши игры. Принеси дому Прокула почет и уважение. И еще… Приап, если на то будет твоя воля – пусть Марк Либер поскорее вернется домой».

Последнюю часть своей молитвы я прочел и у ног Марса.

После этого я отправился готовиться к предстоящим играм, как Ликас, Друзилла и Паллас. У них были свои дела, у меня – мое. Игры всегда являлись хлопотным временем, поскольку многим гостям для полного счастья требовалась компания, как они выражались, славного Ликиска.

Когда появлялась возможность, я ускользал от исполнения своих обязанностей богу и хозяину, чтобы посмотреть, как тренируются гладиаторы Прокула. Моя кровь начинала быстрее бежать по венам при виде их тренировочных боев, и я удивлялся, как между людьми, которые скоро могут встретиться друг с другом в смертельной битве, может возникать такое товарищество. Они знали, что милость в играх даруется редко. Публика не горела желанием сохранять жизнь тому, кого победили в честном поединке.

Бараки гладиаторов Прокула стояли за рощей из дубов и сосен, отделявших их от жилого дома. Обычно деревья приглушали звуки, идущие с поля, на котором тренировались воины, но когда ветер дул с той стороны, то работая в саду, поклоняясь идолу или занимаясь с учителем, я слышал устрашающие рычания, ругательства и остроты упражнявшихся мужчин. Восхищенное и заинтригованное, мое сознание отправлялось туда, за деревья, стремясь представить происходящие там сцены. Если такое случалось под бдительным оком учителя, мне доставался удар прутом или резкое замечание: «Ликиск, твой хозяин преподнес тебе редкий дар – дар образования. Выкажи должное уважение и обрати, наконец, внимание на то, что тебе говорят».

Из всех гладиаторов Прокула моим любимцем был большой, сильный, бесстрашный рыжий воин, самый знаменитый частный гладиатор Рима. Мне казалось, что он лучше любого бойца из команды Цезаря, и я был уверен, что никто в мире не сможет побить его в честном поединке.

Воина звали Поликарп, и думаю, я восхищался им потому, поскольку в Риме он был таким же чужаком, как и я. Не избежал я и детской склонности представлять Поликарпа похожим на своего отца, которого не знал. Он зарекомендовал себя бесстрашным бойцом, не просящим пощады и сам никого не щадившим, но восторгался я не только его отвагой. Я завидовал его победам. В шлеме, скрывавшем его пылающие рыжие волосы, он дрался сикой, смертельным оружием в форме косы, которая легко могла срубить руку или голову. На бедрах он носил доспехи. Левую руку защищала кожаная маника. Его пурпурная набедренная повязка вскоре превратилась в символ оглушительного триумфа, когда бы он ни выходил на бой. Сражаясь под лучами жаркого солнца, он блестел от пота, и я почти никогда не видел, чтобы его рыжеватую кожу покрывала его собственная кровь. Наблюдать за ним было одно удовольствие.

Довольно долго я держался на уважительном расстоянии от Поликарпа и других бойцов во время их тренировок у гладиаторских бараков. У Прокула было немного гладиаторов. При необходимости он мог бы их нанять, но это было недостойно. Найм странствующих бойцов сэкономил бы Прокулу деньги, но для этого он был слишком гордым.

Зная, что мой любимый боец будет демонстрировать свои умения перед Цезарем, я пробрался к баракам и занял укромное место, чтобы посмотреть на его тренировку. Стоял прекрасный день, и умиротворенность природы создавала яркий контраст со скрежетом и лязгом, доносившимся с площадки. Я долго наблюдал за Поликарпом, прежде чем тот заметил меня и позвал.

С трепетом я разглядывал его лицо, несущее свидетельства прежних битв: нос был сломан в давней стычке, от угла правого глаза до уха шел белый шрам. Такими же шрамами были покрыты его плечи и руки, а на крепком плоском животе с рыжими курчавыми волосами остался длинный след, живое напоминание об ударе мечом, который едва не выпустил ему кишки.

Непобедимый ветеран посмотрел на меня сверху вниз, и на его лице возникла широкая, прекрасная улыбка.

– Хочешь быть, как я?

Слишком испуганный, чтобы говорить, я ответил быстрым кивком.

– Сколько тебе лет?

Я, наконец, обрел голос:

– Четырнадцать.

– Пошли, – сказал он и ухватил меня за запястье, полностью скрыв его в большой ладони. Подойдя к месту тренировки, он взял сику и протянул ее мне.

– Держи. Почувствуй, что это такое.

Я с трудом поднял тяжелое оружие.

Поликарп проворчал:

– Тебе понадобится еще несколько лет, прежде чем ты будешь готов работать сикой, Ликиск.

Потрясенный, я спросил:

– Ты… ты знаешь, как меня зовут?

– И я знаю, что тебе нравится, как я сражаюсь.

– Откуда?

– Гладиаторы всё знают.

– Ты лучший боец в мире! – воскликнул я.

Улыбнувшись и похлопав меня по плечу большой рукой, с такой легкостью державшей тяжелое оружие, Поликарп сказал:

– Свой следующий бой я посвящу тебе, Ликиск.

– И одержишь великую победу, как обычно.

– Может, да, а может, нет. Но в любом случае я буду драться в твою честь. А после этого найди себе более подходящего героя.

Цезарь прибыл вместе со впечатляющей свитой помощников, советников и рабов, пройдя по широкому внутреннему двору дома Прокула, чтобы обнять сенатора. Даже объятия Цезаря были честью. Тиберий славился своим стремлением избегать прикосновений. Не желая, чтобы ему поклонялись, он настаивал, что он император, а не бог. Клеветники говорили, что это лживая скромность, и Тиберий поддался жажде рабской лести.

Взяв Прокула под руку, Цезарь осыпал старика извинениями за то, что ранее не почтил его своим присутствием. «Ты ведь знаешь, Кассий, правительственные дела отнимают все время». Далее он заявил, что слышал множество историй об одном мальчике-рабе.

– Мне очень его хвалили. Кажется, его зовут Ликиск? Слухи о его красоте разносятся словно на крыльях ветра. Я хочу убедиться в ней сам.

Разумеется, я при этих славословиях не присутствовал, но быстро о них узнал, когда ко мне примчался Ликас, клянясь Приапом, что все это – чистая правда.

– Это будет удивительная ночь, Ликиск. Сегодня ты будешь спать с Цезарем!

– Но он даже меня не видел, – возразил я. – Ты издеваешься!

– Он о тебе слышал и хочет на тебя посмотреть. Мне велено немедленно доставить тебя к нему. Повернись-ка. Давай поправлю твои волосы. И ради твоего бога, перестань выглядеть как молнией ударенный.

– Так оно и есть, – пробормотал я. На самом деле я был испуган.

– Нет времени менять одежду. Пойдешь, как есть. Не забывай улыбаться!

У меня дрожали коленки, в висках стучала кровь. Волосы лежали в беспорядке, и поменять тунику я не успел. Из сада я прошел в дом, в большую гостиную, где меня ожидал Тиберий.

Он расположился рядом с Прокулом на твердом диване. Перед ними на низких столиках стояли кубки с вином. Цезарь лениво перебирал содержимое чаши с фруктами. Они разговаривали приглушенными, гневными голосами, однако их жесткий разговор мгновенно прервался, когда я вошел залу, и меня увидел Цезарь.

– А, легендарный Ликиск… действительно, красивый… как мне и говорили, – воскликнул он, кивая и улыбаясь, пока его пронзительные темные глаза осматривали меня с ног до головы. Он был стар, но не слаб. Плечи были широкими и крепкими. Грудь низкой, талия подтянутой (очень многие мужчины, которых я знал, были толстыми). Ниже краев его тоги я увидел изящные ступни в позолоченных сандалиях. Он казался обычным человеком, и мой страх слегка ослаб, когда он обошел вокруг меня, резко помахав Ликасу, чтобы тот дал ему пройти. Погладив острый, чисто выбритый подбородок, он вернулся назад и похлопал в ладоши.

– Красавец. Ликиск, ты должен оказать нам честь. Во время игр сядь рядом со мной и Прокулом!

Остальное утро Ликас провел в суете, пытаясь найти, во что же меня нарядить. Наконец, он выбрал белую тунику, столь маленькую, что она едва меня закрывала, а ее тонкий шелк казался почти прозрачным. Остальным рабам Ликас объяснил:

– Должен присутствовать намек на обнаженность: это соблазн, но соблазн утонченный, без грубости.

Наша кухарка, толстая, жизнерадостная Друзилла, к которой все мы питали уважение и которая была женой Ликаса, светилась от радости:

– Ликиск, ты такой красивый!

Одна из прислужниц, милая, светловолосая девушка, вручила мне золотой ремешок, чтобы подпоясать им тунику.

– Это подарок, который я получила от хозяина во время прошлых сатурналий, – гордо сказала она. Я поблагодарил ее за то, что она дала мне его поносить.

Две другие прислужницы принесли белых цветов, которые Ликас аккуратно вставил мне в волосы. Они занимались мной почти час, и все это мне очень нравилось: я никогда не уставал слушать похвалу своей внешности и, разумеется, хотел выглядеть наилучшим образом перед нашим высоким гостем, императором Рима и величайшим человеком на свете.

Ликас шагнул назад, вместе с другими любуясь проделанной работой.

– Цезарю понравится!

Цезарю было скучно. Он никогда не любил публичных игр, разрешал их реже Августа и только потому, что это полезно для политики, строго ограничивая число участвующих гладиаторов. Говорили, он был раздражен тем, что народ вынудил его купить свободу рабу-актеру Актию, которого я видел на сцене и который был действительно хорош.

Я пришел в восторг, когда настало время биться Поликарпу. Его противником оказался чернокожий лысый мужчина, вооруженный щитом и большим мечом. Мой интерес заметил Цезарь. Выйдя из полусонного состояния, в котором он до сих пор пребывал, не обращая внимания на встречу, салют и проходившие бои, Цезарь вдруг выпрямился и спросил:

– Тебе нравится эта пара бойцов, Ликиск?

Прокул, чье круглое румяное лицо светилось от гордости, сказал:

– Рыжий воин – любимый гладиатор мальчика.

Положив влажную руку мне на колено, Цезарь спросил:

– Почему, Ликиск?

Я похвастался:

– Потому что Поликарп всегда выигрывает.

Цезарь издал короткий смешок.

– Действительно, редкий человек. Я никогда не знал того, кто бы всегда выигрывал.

Тела бойцов сверкали от пота. Гладиаторы дрались жестко: отважный Поликарп демонстрировал отличную форму, а его более молодой противник осторожничал. Но по мере битвы, продолжавшейся почти час, Поликарп устал, отягощенный доспехами, возрастом и постоянным движением, парируя агрессивные выпады чернокожего воина. Наконец, молодой боец застал Поликарпа врасплох и атаковал, опустив широкий меч на правую незащищенную руку, которая мгновенно окрасилась кровью. Сика выпала на песок. Вскрикнув от боли, Поликарп упал на колени, тщетно пытаясь дотянуться до оружия. Чернокожий боец нанес беспощадный удар по голове Поликарпа, и тот растянулся на спине. Толпа заорала:

– Добей!

– Ха! – воскликнул Цезарь. – Я же говорил!

Победитель повернулся и посмотрел на подиум, ожидая решения Цезаря.

– Решай, Тиберий, – улыбнулся Прокул.

Цезарь кивнул и погладил подбородок.

– Он хорошо дрался, Кассий. Я видел менее достойных гладиаторов, которых все же пощадили, но думаю, вынести вердикт должен Ликиск. – На меня смотрели пронзительные темные глаза. – Что ж, слово за тобой.

Медленно отвернувшись от Цезаря, я взглянул на песок, где растекалась блестящая лужа горячей крови и лежал извивающийся от боли Поликарп.

– Он хорошо дрался, – пробормотал я.

– Но проиграл, – вздохнул Цезарь.

– Зрелище было интересным, – сказал я.

Голос Цезаря был едва слышен, и в нем имелись обвиняющие нотки.

– Никто не может побеждать вечно, Ликиск.

Кассий Прокул в нетерпении проговорил:

– Твой вердикт, мальчик.

Боец, посвятивший мне битву, лежал на спине, а чернокожий победитель в триумфе поставил ногу ему на грудь. Я медленно поднял руку. Цезарь склонился вперед, не спуская глаз с моей дрожащей руки. Резким движением я опустил большой палец:

– Добить.

Цезарь хихикнул и захлопал в ладоши.

– Кассий, твой очаровательный мальчик склонен к кровавым зрелищам не меньше Калигулы. Ликиск хочет, чтобы гладиатору перерезали горло? Да будет так. Все для Ликиска, не правда ли?

Так умер Поликарп. Его убило мое тщеславие. Мое тщеславие, стремившееся доказать Цезарю, что я не боюсь отдавать приказы.

Я закрыл глаза, не желая видеть, как тело Поликарпа тащат в морг, где его избавят от доспехов и, если в нем осталась хоть искра жизни, добьют.

Цезарь пожелал, чтобы я присутствовал на вечернем пире. Ликас занялся подготовкой. Пир должен быть угоден и богам, и Цезарю. Однако наш чернокожий распорядитель нашел время оценить мой вид, нарядив в еще более тонкую тунику, чем была на мне до сих пор. Это оказалось бледно-голубое одеяние с широким воротником, открывавшим шею и плечи, и с короткими рукавами, подчеркивавшими изгибы рук. Под туникой ничего не было. Цезарю это понравилось, и он настоял, чтобы я присел на диван с его стороны. Прокул в официальной тоге расположился напротив.

Вскоре Цезарь слегка опьянел, но говорил он великолепно – и долго, – игнорируя развлечения ради того, чтобы уделить внимание мне. Гладя длинными пальцами мои волосы, он шептал:

– Мне рассказывали, что Прокул потрудился дать тебе образование. Весьма достойный акт. Любовь возникает быстрее в утонченном уме. Ты знаешь поэта Горация? Он писал о римлянах: «Мужественное племя безупречных солдат, обученных возделывать землю мотыгами сабинов». Но только не ты, дорогой Ликиск. Не ты.

Прижав мою ладонь к своей щеке, он сказал:

– Благодари своих богов, Ликиск, что твой хозяин не сделал тебя земледельцем. Впрочем, зачем ему это? Ты бесконечно более драгоценен, чем любой земледелец. Я прочту тебе Катулла: «Если б я мог поцеловать твои сладкие уста, то осыпал бы их тысячами поцелуев».

Хотя Цезарь шептал так, чтобы никто другой его не слышал, я весь горел от смущения. Пристыженный тем, что юноша, посвятивший себя Приапу, краснеет от нежных слов мужчины, я мысленно осуждал себя. Постепенно слова Цезаря превратились в поток нежностей, поэтических цитат (зачастую откровенно эротичных) и хриплых намеков на то, как бы он хотел с моей помощью почтить моего бога. Это не дало мне возможности оценить шедший своим чередом пир. Когда все закончилось, я не мог сказать, какие танцовщики моего хозяина были лучше, какие актеры вызвали самый громкий смех и какие песни произвели наибольшее впечатление. Я сознавал только Цезаря и себя.

Когда, наконец, мы уединились в спальне (принадлежавшей моему хозяину и отданной на эту ночь Цезарю), я испытывал типичные страхи четырнадцатилетнего мальчика-раба, внезапно оказавшегося в постели с Цезарем. Это была устрашающая честь, честь настолько великая, что изгладила всю память о дневном решении, когда я, испугавшись Цезаря и его насмешек, опустил палец и тем самым убил Поликарпа. Теперь я остался наедине с величайшим человеком Рима, верховным правителем всего мира. Он сидел на краю огромной кровати, украшенной шелковыми покрывалами и подушками ярких расцветок. Цезарь был в обычной белой тоге. Он снял сандалии, но оставил драгоценности, по золотой печатке на мизинце каждой руки. Подняв руки, он сделал мне знак: «Подойди, мальчик». Его голос был мягким и четким, в отличие от голосов большинства пьяных мужчин, слышанных мной в похожей обстановке. Сев рядом, я почуял запах приятных духов.

– Скажи, Ликиск, твой любовный пыл столь же горяч, как и жажда крови на арене?

Страх перед Цезарем и память о Поликарпе связали мне язык, но в конце концов я все же похвастался:

– Мне говорили, я хорошо служу Приапу.

Цезарь кивнул.

– Юность – лучшее время для службы богам. Когда становишься старше, появляются другие дела.

Его рука, слегка дрожавшая (уверен, что от возраста, а не от волнения), легла мне на плечо и развязала ленту, удерживавшую одежду. Шелковая туника соскользнула, упав на колени и обнажая меня выше пояса. Едва дыша, я следил за взглядом Цезаря, опускавшегося от лица к шее и моему обнаженному горлу. За его глазам следовали руки, легко поглаживая кожу кончиками пальцев.

– Ты не такой мягкий, как тебе подобные. Ты можешь быть солдатом. У тебя есть мышцы.

– Прокул говорит, что юноша не должен был мягким, – робко сказал я.

– Прокул мудрый человек. В некоторых отношениях. Будь он мудрее в других, мог бы прожить дольше.

Пораженный этим неожиданным замечанием и не поняв его, я решил о нем не размышлять, зная, что иногда мудрее промолчать и держать язык за зубами.

Что бы не имел в виду Цезарь, он сменил тему.

– Где Прокул нашел тебя, Ликиск?

– Он меня не находил, – ответил я и почти слово в слово передал ему историю, которую Марк Либер рассказывал о моем рождении и о том, как привез меня в Рим вместе с армией. Цезарь слушал, словно ему было интересно, продолжая гладить мое тело, и его прикосновения заставляли меня вздрагивать, словно от холода.

– Ты боишься меня, Ликиск?

– Все боятся Цезаря.

– Под этими великолепными волосами прячется острый ум. Ты дрожишь от страха?

– Я дрожу, потому что мне щекотно.

Цезарь рассмеялся.

– О, эта живительная честность юности. Надеюсь, ты сохранишь эту черту. Честность – редкое качество. Но если Цезарь может дать здесь совет, честность всегда следует сочетать с внимательностью. Многие честные языки привели своих обладателей к смерти. Больше, чем лживые. Тебе нравилась армия?

– Я был еще младенцем.

– Ах, да. У меня есть внук, и он тоже вырос с армией. Боюсь, это не принесло ему пользу. Такое детство сделало Калигулу слишком властным. Но я не желаю думать о Калигуле. Я хочу думать о тебе. И больше, верно?

Успокоившись и оказавшись, наконец, в знакомом пространстве служения моему богу, я уступил требованиям Цезаря, который снова и снова повторял:

– Ликиск, ты прекрасно служишь своим богам.

Император Рима храпел.

Меня учили, что храп означал удовлетворение, но мне он никогда не нравился. Храп казался оскорблением моего бога, если после того, как я демонстрировал свое искусство, любовник отворачивался и попадал в объятия Морфея. К тому же, храп мешал спать мне. Шум не позволял отдохнуть и приготовиться ко времени, когда партнер проснется, вновь полный желания, и потянется ко мне в самое сладкое время сна, незадолго до рассвета.

В этом отношении Цезарь походил на любого другого мужчину. Как только первые лучи солнца наполнили комнату, Цезарь пошевелился, прервав мой сон. Его утренняя щетина колола кожу. Губы, которыми он меня целовал, были жесткими и сухими.

– Поздоровайся с Цезарем, – пробормотал он. После вина и еды на вчерашнем пире его дыхание источало зловоние.

Перевернувшись и лежа под ним, я чувствовал, как его несвежее дыхание врывается в мои ноздри, и мысленно молился Приапу: «Пожалуйста, пусть Цезарь не поймет, как мне все это надоело. Приап, пусть Цезарь удовлетворится побыстрее. Услышь меня, Приап. Если ты бдишь!»

С внезапным вскриком он произнес: «Все». Его тело задрожало, и он обмяк.

Я продолжал молиться: «Приап, не дай ему на мне уснуть!»

Через некоторое время Цезарь со вздохом перекатился на другую сторону кровати и уставился в потолок. Увидев, что его глаза открыты и не мигают, я замер от ужаса при мысли о том, что он мог умереть, однако вскоре Цезарь зашевелился.

– Ты счастлив в этом доме?

– Конечно! – воскликнул я.

– Прокул хорошо обращается с рабами?

– Да, Цезарь. Мой бог благословил меня хорошим хозяином.

Цезарь кашлянул.

– Странно – раб благодарит бога за то, что его сделали рабом. С другой стороны, есть Калигула. Он стал бы хорошим рабом, но вместо этого – отвратительный хозяин. Скажи, Ликиск, тебе нравится Рим?

– Это единственный город, который я видел. Кроме Остии.

– Остия – выгребная яма. Как и Рим. Я ненавижу Рим.

– Тогда почему вы здесь живете?

Цезарь моргнул.

– Замечательный вопрос.

– Я тут счастлив.

– Молодость может быть счастлива везде. А мальчик столь непревзойденной красоты будет всегда счастлив, поскольку всегда найдутся мужчины, которые обеспечат его счастье. Будь я таким молодым и красивым, как ты, я мог бы править миром.

– Но вы и так им правите, господин.

– Верно, – усмехнулся он, приподнялся и склонился надо мной, опираясь на локоть.

– Править миром нелегко. Особенно если тебя окружает столько неверных людей. Но какое отношение это имеет к симпатичному мальчику? Стоит ли забивать политикой такую прекрасную голову? Зачем обращаться мыслями к миру, если сейчас в моих руках есть кое-что получше?..

Я не видел его до конца дня, а вечером узнал от Ликаса, что Тиберий со свитой убыл на юг, в Кампань, и его отъезд был неспокойным.

– Цезарь уехал в гневе. Они с Прокулом поругались в библиотеке, после чего Цезарь отдал приказ собираться, вылетел прочь и был таков.

– Наверняка это из-за меня! – простонал я. – Я навлек стыд на наш дом!

Ликас хмыкнул:

– Это проблемы Цезаря и Прокула. Какое дело Цезарю до мальчика-раба?