Текст книги "Боги и влюбленные (СИ)"

Автор книги: Пол Джефферс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

XXX

– За деньги в Палестине можно купить все, – торжествовал Гай Абенадар. – Немного серебра способно на многое.

За деньги центурион Абенадар добыл информацию, схватив товарища злосчастного повстанца Дисмаса, который сидел в темнице крепости Антония. Нового пленника, тоже молодого человека, звали Гестас. Его взяли в родном доме близ Вифлеема. Три дня пыток развязали язык и ему.

Нуждаясь в переводчике с арамейского, Абенадар послал за мной, чтобы я помог вести допрос. Переполненный неприятными воспоминаниями о своей маленькой конуре в лагере преторианцев, я стоял рядом с центурионом и переводил. Растянутый в цепях на сырых, скользких камнях, Гестас производил впечатление приятного юноши – по крайней мере, до того, как сирийский палач сделал свою работу. Обнаженный, в кровоподтеках, стонущий от боли молодой еврей не нуждался в убеждениях. Он подтвердил, что принадлежит к банде Вараввы, большинство участников которой скрывается в Галилее. Он дал точное расположение места банды: многочисленные пещеры у озера Геннесарет вблизи Капернаума. Без него и Дисмаса в банде сейчас восемнадцать человек.

С радостью покинув темницу, вместе с Абенадаром я отправился к Пилату, который в своем кабинете совещался с Марком Либером, обсуждая выделение солдат на защиту нового акведука, чье возведение было приостановлено в качестве компромисса с Синедрионом до тех пор, пока не утихнут страсти. Пилат знал, что привело к нему центуриона, и слушал Абенадара с холодной яростью: повстанцы находились вне юрисдикции Пилата.

– Но если мы ищем одобрения Ирода, надо послать туда войска и схватить этих головорезов, – предложил центурион.

Пилат покачал головой.

– Ирод все еще переживает по поводу прискорбной резни галилеян. Если я пойду к нему сейчас, он заломит за такую сделку большую цену, и честно говоря, я не в настроении ползти к нему на коленях, тем более что он собирается передать это отвратительное дело в руки посланника Тиберия. Увы, нам придется упустить эту возможность. Варавва в землях Ирода, и Ирод сам может его схватить. Но если Варавва вернется в Иудею, вы его возьмете.

Покраснев от разочарования, Абенадар отдал честь и с гневом покинул кабинет.

– Тяжело быть солдатом и занимать в политике второе место, – сказал Пилат с заметным сочувствием.

– Точно, – кивнул Марк Либер.

Пилат усмехнулся.

– Что мне в тебе нравится, Марк, так это то, что хоть ты и солдат, но мыслишь как политик.

Моему трибуну это польстило, однако я подумал, что это не комплимент.

– Возможно, имеет смысл, – произнес трибун, доказывая, что Пилат правильно оценил его ум, – если я назначу Абенадара ответственным за охрану акведука. Это займет его ум более насущными проблемами, чем мысли о банде, которая от него ускользнула.

Пилат размышлял над этим очень недолго.

– У нас до апреля – до Пасхи, – больше нет праздников, и я ожидаю, что в городе будет спокойно. В конце концов, Каиафа дал мне слово.

Зимой в Кесарию пришло очень мало кораблей, и я начал спать спокойнее, убедившись, что ужасный Вителлий не заявится в Палестину раньше весны.

Долгое время я ничего не слышал об Иисусе и его последователях, хотя спрашивал о нем у Никодима, встретив старика у Храма по дороге на рынок. Старик похлопал меня по спине и сказал, что неплохо бы нам как-нибудь встретиться и поговорить, но сейчас он спешит на встречу с Синедрионом.

Когда я спросил об Иисусе, он заметно смутился и решил не отвечать на мой вопрос, сказав только:

– Он проповедует где-то на севере. Здесь не лучшее место говорить о нем, молодой человек. В другой раз. Счастливо.

В феврале я принес приношения Нептуну, защитнику месяца, умоляя его, чтобы Вителлий не добрался до Палестины. Астролог Клавдии Прокулы сказала, что с солнцем в Водолее мои приношения были благоприятны. Пожилая женщина, ясновидящая и предсказательница по звездам, усмехнулась и дернула меня за тунику.

– Ты как Ганимед, который среди звезд зовется Водолеем, так что, Ганимед-Ликиск, не бойся февраля.

Я с радостью положил ей в ладонь монету, благодаря за хорошие новости.

Марк Либер прищелкнул языком, узнав о моем внезапно вернувшемся интересе к богам, и с большим удовольствием начал меня дразнить.

– Я удивлен, что ты вернулся к своим старым богам: мне казалось, ты в них разочарован и предпочитаешь бога евреев, который сам утверждает свою божественность. – После этого шутливость из его голоса исчезла, и он взял меня за плечи, словно собираясь встряхнуть, однако продолжил говорить мягко, с большой заботой. – Ты становишься прекрасным молодым человеком, Ликиск. Тебе лучше забыть о детских мыслях и начать принимать мир таким, какой он есть. Боги – это для детей, стариков и слабых. Когда ты становишься взрослым, они тебе не нужны.

Я усмехнулся.

– Кое-кто сказал мне то же самое. Цезарь. В ночь, когда я пошел с ним в постель.

Трибун отпустил меня.

– Внимание к богам принесло тебе одни неприятности и боль. Ты должен опираться на себя, а не на какого-то бога или богов. И уж точно не на этого нелепого странствующего проповедника, Иисуса из Назарета. – Он засмеялся. – Я тебя как-нибудь возьму в Назарет. Я там был. Поверь, из Назарета не может придти ничего хорошего.

Озадаченный, я спросил:

– Почему ты так настроен против Иисуса, если никогда его не встречал?

В трибуне проснулся гнев: лицо порозовело, потом покраснело, голос задрожал.

– Потому что он, как и Цезарь, совратитель невинных!

– Ты несправедлив и необъективен!

– Мои глаза открыты, Ликиск. А твои – ослеплены, – резко ответил он. Я с грустью отвернулся, понурив голову и опустив плечи, однако он пересек комнату, мягко взял меня за руку и повернул, чтобы обнять.

– Прости. Не сердись на меня.

Он знал, что я не могу на него долго злиться.

– Идем, – сказал он, беря меня за руку и подводя к кровати. – Ложись со мной. Мы никогда не спорим в постели, ведь так? Давай я попрошу у тебя прощения за эту ссору.

Зимой солнце было тусклым, наполняя комнату серым светом. В открытое окно проникал холодный воздух, и я встал, чтобы набросить на трибуна одеяло. Он спал на спине, раскинув руки и скрестив ноги в лодыжках; его член покоился на животе. Я дал Марку Либеру выспаться, спрятавшись под одеялом рядом с ним.

Хотя весна означала хорошую погоду и возобновление судоходства между Римом и Палестиной, я ждал теплого солнца, заглядывающего по утрам в открытое окно, запаха цветов, пения птиц в садах и возвращения жизни на прекрасную землю.

В первую неделю марта Луций Вителлий без происшествий пересек владения Нептуна (вопреки моим молитвам) и прибыл в Кесарию, где узнал, что Понтий Пилат все еще в Иерусалиме. Всадник сообщил, что посланец Тиберия Клавдия Нерона появится в Иерусалиме через два дня.

Здравый смысл говорил, что от этого человека я должен держаться подальше, но Понтий Пилат приказал мне прямо противоположное. Прокуратор хотел похвастаться работой, которую я для него сделал, похвалить меня перед важным гостем, прибывшим прямо из Рима через Александрию. На празднике в честь Вителлия я сидел на почетном месте рядом с ним. Он был таким же, каким я его помнил, хотя на голове прибавилось седых волос. В его лице я видел лицо его сына, только старше и тяжелее.

Я не сомневался, что Вителлий меня помнит. Об этом говорили его глаза, но лишь позже он выразил узнавание в словах. Когда слуги принесли яблоки и фиги, он прошептал: «После пира зайди ко мне в спальню».

Мы застыли в противоположных концах комнаты: я – у дверей, Вителлий, все еще в официальной тоге, у кровати. В тусклом свете ламп он напоминал Тиберия – худой, угловатый, величественный. У мужчин, страстно жаждущих власти, есть что-то общее. Стройные, голодные, опасные – слишком быстро улыбаются, всегда готовы нацепить маску, как Плиний с его коллекцией лиц.

– Много времени прошло с тех пор, как мы были наедине, Ликиск, – сказал он. – Выйди на свет, чтобы я тебя видел. Ты теперь юноша. В последний раз ты был еще ребенком. Не ожидал, что ты окажешься путешественником. Однако ты путешественник, и очень изобретательный. Преодолел весь этот долгий путь… с Капри?

– Где до сих пор находится ваш сын, – сказал я, намереваясь его задеть.

Вителлий проглотил это, не меняя выражения лица.

– Пилат тебя хвалит и очень высоко ценит. Мне придется упомянуть об этом в своем докладе по возвращении в Рим.

– Как путешественник, я знаю об опасностях и ловушках, подстерегающих путников в долгом пути.

– Намек на угрозу, Ликиск?

– Искусству намеков я учился у специалистов в этой области. И знаю, когда намекать не слишком мудро. Гораздо больше можно сказать прямым текстом.

– Истинно так, молодой человек, однако цена угрозы не в том, чтобы ее произнести, а в том, чтобы ее приняли всерьез. Согласен, в наше время долгие путешествия таят в себе опасности, но я – бывалый путешественник.

– А ваш сын? Много ли он повидал? Интересно задать ему этот вопрос, если однажды мне суждено будет вернуться на Капри.

– Хорошо сказано. Ты многому научился. Необходим ум, знакомый с тонкими хитростями, чтобы вычислить наиболее уязвимое место врага.

– Сердце человека там, где его драгоценность.

Сделав несколько шагов в комнату, я сказал:

– С тех пор, как я узнал, что вы прибываете в Иерусалим, я много дней провел в тревоге. Я знал, что Авл рассказал вам о моем побеге.

Вителлий улыбнулся:

– Он рассказал.

– Я боялся. Я был в ужасе до того момента, пока не постучал в эту дверь.

– Но теперь?

– Теперь – нет.

– И почему?

– Все так очевидно… не знаю, почему я не додумался до этого раньше? Идя по коридору и размышляя над своей дилеммой, я вспомнил разговор с Калигулой, но только сейчас понял, в чем заключался его урок. Урок о власти и о том, как ее использовать. Я понял власть, которой вы надо мной обладаете. Вы знаете, кто я. Что я сделал. Вы хотите свести со мной счеты. Это делает вас устрашающим врагом. А я? Каковы мои шансы в смертельной игре? Вы, конечно, понимаете, в чем моя сила?

– Да.

– Как и Ахиллес, у вас есть одно уязвимое место – ваш сын. Вы и сами амбициозны, иначе зачем человеку стремиться к политической власти, отдавая своего сына Тиберию. Однако ваши амбиции выходят за грань собственного успеха. У вас есть мысли и о будущем Авла. Отошлите меня к Тиберию, и я гарантирую, что Авл лишится любого будущего. Убейте меня, и люди, которые меня любят, отомстят. Страх – это темная комната, Вителлий. Она теряет свои кошмары, когда зажигают лампу.

– Менее разумный человек на твоем месте пришел бы сюда с кинжалом.

– Я думал об этом.

– Но решил не брать.

– Не совсем. Прокул учил меня, что честный человек сперва оценивает факты, а потом поступает соответственно им. Я пытаюсь быть как он и не спешить с выводами. В эти дни я не стремлюсь первым взять камень.

– Но если бы ты считал, что меня стоит убить…

– Я бы не колебался.

– Будучи проницательным юношей, ты решил добраться до меня в гораздо более смертоносной манере, чем простое убийство.

– Достать отца через сына.

– Предположим, я бы сказал, что меня не интересуют старые счеты, и все, чего я хотел, это чтобы мы были друзьями?

– Я теперь свободный человек, Вителлий. Я сам выбираю тех, с кем иду в постель. Я уже давно не тот, каким вы меня помните.

Вернувшись в комнату трибуна, я чувствовал свои холодные, влажные от волнения руки, однако поняв, чего достиг на встрече с Вителлием, улыбнулся, а потом начал хохотать, в то время как Марк Либер и Гай Абенадар с изумлением смотрели на меня. Когда я перестал смеяться, то похлопал Абенадара по плечу и сказал:

– Ты ошибся, Гай. В Палестине не всё продается.

XXXI

Пришел день, и весна, наконец, заявила о себе. Весна – не только погода, она бывает и в сознании человека. Для меня такой весной стал отъезд Луция Вителлия. Перед проводами Пилат собрал нас на выложенном мозаикой полу. Я стоял позади, но Вителлий меня видел. Мы не сказали друг другу ни слова, хотя наши взгляды были вполне красноречивы.

С наступлением весны евреи в Храме оживились, готовясь к приближающемуся празднику Пасхи. Идя по двору язычников, я видел, как многочисленные учителя-равви говорили со всеми, кто их слушал. Я искал Иисуса из Назарета, но его в тот день не было. Рядом с портиком Соломона шумел рынок, в воздухе тяжело пахло навозом.

К тому времени, как я вернулся в крепость Антония, на улице стемнело. В высоких окнах горел свет. Оттуда открывался удивительный вид на расположенный рядом Храм с его золотыми крышами, сверкающими в последних лучах заходящего солнца, как в тот первый вечер, когда я прибыл сюда из Кесарии. Над восточным горизонтом поднималась луна, почти полная, с ликом желтым, как золотая монета.

Когда я пришел в комнаты трибуна, Марк Либер и Гай Абенадар играли в карты.

– Ну, – сказал трибун, – хорошая была прогулка?

– Очень хорошая, спасибо, – улыбнулся я.

Абенадар посмотрел на меня поверх карт горящими и как всегда насмешливыми глазами.

– Не думал, что увижу тебя таким довольным, Ликиск. Ты действительно так счастлив, как выглядишь?

– Да, а почему нет? – спросил я, присаживаясь на ручку кресла трибуна и обнимая его за плечи.

Абенадар кивнул:

– Действительно, почему нет…

Как встающее солнце способно стереть ужасы тьмы и ненастной ночи, вызывая мысли о том, что с этих пор мир всегда будет наполнен светом, так и Марк Либер затемнял все страхи моего прошлого, делая то, кем я был, лишь тенью в воспоминаниях по сравнению с радостью, которую я испытывал, находясь с ним рядом. Взгляд, прикосновение, улыбка – и я снова был мальчиком, сидевшим позади него на лошади по пути на Марсово поле, где он восхищал меня метанием копья или учил быстро бегать.

Закончив с картами, он попрощался с Абенадаром и обернулся ко мне.

Утром (отправившись с Клавдией Прокулой на фруктовый рынок, купив фиг, винограда и гранатов, насладившись процессом торговли и вспомнив, как в детстве я сопровождал ее и добрую Саскию на римские рынки) я обратился к своему любимому времяпрепровождению – подслушиванию. Пользуясь тем, что в моем присутствии евреи говорили свободно, считая, что мальчик и женщина, которой он помогает, вряд ли знают их родной язык, я навострил уши, прислушиваясь к разговорам, собирая сплетни, внимая оживленным и восторженным диалогам людей, предвкушавших наступление Пасхи. Праздничная толпа евреев с удовольствием предавалась беседам.

Когда я услышал отрывок разговора, заставшего меня врасплох и вызвавшего на лице недолгое выражение потрясения, Клавдия Прокула встревожилась.

– Что с тобой? – спросила она. – Ты не заболел?

– Тсс, – резко сказал я и продолжил на латыни: – Идите дальше, дайте мне послушать!

Пораженная моим нахальством, она продолжила путь, напуганная еще сильнее.

Три пожилых еврея с шевелящимися при разговоре бородами спускались по крутому склону холма к главной улице, ведущей к Храму, не обращая на меня никакого внимания. Я шел неподалеку и делал вид, будто интересуюсь товаром, выставленным на прилавках по обе стороны прохода, однако был начеку, внимая их оживленному шепоту. Я ловил слова, фразы и даже целые предложения, а когда сложил все вместе, то на секунду оцепенел. Потом я ринулся вниз по холму, грубо схватил Клавдию под руку и потащил ее за собой, не отпуская до тех пор, пока не оказался там, где можно было говорить открыто.

– Произошло нечто невероятное! – сказал я, крепко, до боли, сжимая ее руку. – Весь рынок только об этом и говорит!

– Что, Ликиск? Ты белый как полотно!

– Он воскресил кого-то из мертвых! – выдохнул я.

Потрясенная, она отпрянула, приложив одну руку к груди, а другую ко рту.

– Кто? Скажи мне!

Нервно озираясь, я перешел на греческий.

– Иисус из Назарета поднял человека из могилы. Сперва я решил, что мне послышалось, а потом пошел за тремя обсуждавшими это мужчинами, и то, что я вам сейчас сказал, истинная правда.

– Но это невозможно! – возразила она, нервно засмеявшись, словно ее смех убедил бы меня в том, что я ошибаюсь. Но я знал, что слышал, и теперь она тоже знала: случилось невероятное, весь рынок полнился слухами. Встревоженная Клавдия взяла меня за руку.

– Нам лучше вернуться в Преторию.

Евреи высыпали на узкие улочки так же, как римляне перед триумфальным маршем, замедляя наш спуск. Крепко держа Клавдию за руку и проталкиваясь сквозь толпу, я внимательно вслушивался в слова, впитывая удивленные, наполненные трепетом разговоры. Я слышал одно слово – Мессия!

Словно широкое пастбище, открывающееся при выходе из густого леса, белый Литостротон сверкал под лучами солнца, когда мы с Клавдией Прокулой взобрались по лестнице от суматошных улиц и оказались в тишине крепости Антония.

Хитроумный Понтий Пилат сразу ухватил суть новостей, принесенных мной с рынка.

– Факты, как обычно, лежат где-то между крайностями, которые обсуждают на рынке, и теми, что официально объявляют с кафедры, – сказал он, ведя Абенадара, Марка Либера, свою жену и меня в маленькую приемную своих официальных кабинетов. Удобно усадив нас и предложив вина, он был само спокойствие, терпеливо ожидая со сложенными, словно в молитве, руками. Он мягко попросил меня повторить то, что я понял из рыночных бесед, и умиротворенно слушал. Гай Абенадар хмурился, вне всякого сомнения, размышляя о том, как применить новую информацию для обеспечения безопасности в городе. Трибун откинулся на спинку стула, положив подбородок на руку, и на его губах играла отвлеченная улыбка. Клавдия Прокула беспокоилась.

Центурион в этой истории видел что-то пугающее и постарался объяснить свою точку зрения.

– У евреев скоро начнется праздник Пасхи. В городе будет больше народу, чем обычно. Религиозные люди станут лихорадочно искать самые разные знаки. Я вижу в этом руку зелотов. Прелюдией к перевороту, который может совершить эта банда, станет демонстрация какого-нибудь чуда, привлекая внимание людей, которых легко ввести в заблуждение. Революции предшествует демагогия.

Пилат посмотрел на Марка Либера.

– Неправильное восприятие, – спокойно сказал трибун. – Думаю, то, что Ликиск слышал на улице, было конечным результатом истории, начавшейся вполне невинно и являвшейся, возможно, необычным, но объяснимым случаем, который потом извратился в пересудах и принял форму тех невероятных сплетен, которые теперь ходят по рынку.

– С другой стороны, – сказала Клавдия Прокула, – история может быть правдой. Этот Иисус уже излечивал людей.

– Одно дело, – сказал Марк Либер, – убедить заблуждающегося человека, считающего себя больным, в том, что он здоров, но совсем другое – заставить мертвого встать и ходить.

Пилат обернулся ко мне.

– Ты хорошо знаешь евреев.

– Вы хотите, чтобы я расследовал эту историю? – спросил я.

– Именно!

– Я слышал имя Лазаря от Никодима и Иоанна. Его дом в Вифании. У него есть сестры Марта и Мария, друзья Иисуса.

– Нанеси им визит, – лукаво проговорил Пилат, – и узнай, не был ли их брат недавно мертв.

Гай Абенадар засмеялся.

Марк Либер нахмурился:

– Береги себя, Ликиск.

Когда я нырнул в толпу со ступенек Литостротона, надеясь хорошо провести время, город все еще шумел. Поглощенный волнующимися людьми, я сражался с человеческим приливом до тех пор, пока не вышел к воротам Храма. Повернув с улицы, я вошел внутрь, найдя там ту же шумную толпу, но отправился теперь к Золотым воротам в восточной стене. За ней меня окружила тишина. Я смотрел на долину Кедрон, Масличную гору и Гефсиманский сад. Синяя тень городских стен лежала на долине, где журчал ручей; вздымающиеся холмы освещались золотыми лучами закатного солнца. Бегом я быстро достиг Вифании, и внезапность моего прихода удивила сестер Лазаря, сидевших под деревом рядом с домом.

С ними был человек по имени Петр, несколько других последователей Иисуса, а также Иоанн, поспешивший через двор, чтобы обнять меня и приветствовать.

– Ты слышал новости, Ликиск? – спросил он с улыбкой до ушей.

– Я слышал на рынке невероятную историю.

– Что Лазарь умер, а Иисус вернул его к жизни?

– Да. Такое даже римские боги не смогли бы сделать.

– Ты в это не веришь.

– Прости, Иоанн, но…

Юноша кивнул.

– Это понятно.

– А где твой друг Лазарь?

– Его здесь нет.

– А если бы я хотел его увидеть?

– Ну, не знаю…

– Если он жив и здоров, я бы хотел с ним поговорить.

Иоанн нервно обернулся к Петру. Мужчина смотрел на меня недовольно, но кивнул, и Иоанн взглянул на меня с улыбкой.

– Пойдем со мной, друг.

– Куда?

– Я отведу тебя к учителю.

– Я ищу не Иисуса из Назарета.

– Пожалуйста, идем со мной.

– А где он?

– Совсем рядом, в Гефсиманском саду.

– Лазарь там?

– Увидим.

Солнце было над вершиной западных холмов – большой красный шар в оранжевом небе над сине-черными хребтами, – но в саду было светло; окутанный теплыми желтыми сумерками, он полнился сладким запахом последних зимних цветов. На поляне оливковой рощи в одиночестве стоял Иисус; прохладный ветерок слегка раздувал его белую накидку.

– Это мой друг Ликиск, – сказал Иоанн, коснувшись моего плеча. – Он ищет Лазаря.

– Зачем ты его ищешь? – спросил Иисус, поворачиваясь; его лицо было мрачным. – Если ты пришел, чтобы положить цветы на его могилу, там ты его не найдешь. Он воскрес.

– Я слышал об этом в Иерусалиме. И от Иоанна.

– Но не поверил?

– Я хочу все увидеть сам.

– Кто тебя послал? Священники Храма?

– Я не еврей, господин. Священники не пошлют язычника.

– Нет. Они пошлют еврея.

– Я пришел для себя.

– Только для себя?

– Ну, еще для Пилата.

– Ты его слуга?

– Я свободный человек, господин. Свободен делать то, чего хочу, ходить куда хочу. Свободен верить в то, во что хочу верить.

– Ты веришь в то, что Лазарь воскрес из мертвых?

– Об этом говорили на рынке.

– Ты мне не ответил.

– Трудно поверить, что человек может умереть, а потом вернуться к жизни.

– Я и есть жизнь.

– Ваш ответ – сам по себе вопрос, загадка. Когда я вас о чем-то спрашиваю, вы возвращаете мне вопрос. Вас сложно поймать на слове. Не думаю, что должен доказывать, что я во что-то верю. Это вы должны мне доказать, что я могу верить в вас.

– Ты знаешь Иоанна, который верит из веры, однако больше похож на Фому, который все подвергает сомнению.

– Иногда Иоанн ведет себя очень по-детски, потому что не знает мира так, как знаю его я.

– Тебе лучше снова стать ребенком, как Иоанн. Ты не слышал, как я говорил в Храме, что если ты уверуешь, то увидишь славу Господа?

– Я бы предпочел увидеть Лазаря.

Иисус кивнул, медленно и печально. Его плечи разочаровано поникли.

– В тебе мало веры, молодой человек, – сказал он, отворачиваясь. Сделав несколько шагов, он повернулся и пристально глянул на меня. – Я здесь не задержусь, и ты не сможешь за мной последовать. Но тебе все равно придется что-то решить насчет меня.

– Покажите мне Лазаря.

– Кто тебе Лазарь? Ты никогда его не встречал. Ты не любишь его так, как я. Ты не плакал, когда он умер, как плакал я.

– Это правда, господин.

– Тогда какая разница, жив он или мертв?

– Потому что я ищу истину.

– Что такое истина? – спросил он, улыбнувшись. – Истина в том, что я любил его, а он – меня. Разве трудно поверить, что я вернул к жизни того, кого люблю? Была бы у тебя сила оживить человека, которого ты любишь, ты бы это сделал?

– Конечно, но у меня такой силы нет.

– Есть, если ты в это веришь.

– Лазарь вернулся домой в Вифанию?

– Нет.

– Тогда он мертв?

– Нет.

– Я хочу его увидеть.

– И тогда ты поверишь?

– Я верю в то, что вижу.

Иисус слабо улыбнулся и направился к тени деревьев, повернувшись ко мне спиной. Садившееся солнце золотило его накидку. Он поднял руку, убирая с лица прядь мягких, темных волос, вздохнул и отвел густые ветви.

– Лазарь! – крикнул он. – Выйди к нам.

В тусклом свете на поляну вышел Лазарь, стеснительно улыбаясь.

– Я здесь, Господи.

– Тебя ищет друг Иоанна.

Лазарь тепло пожал мою руку.

– Тогда он и мой друг, – сказал он. – Ты слышал, что я умер. Ты хочешь знать правду. Я скажу тебе, что произошло. У меня была лихорадка, и я погрузился в глубокий сон. Четыре дня я был вне этого мира, Ликиск. Моя любимая сестра Мария послала за учителем, но когда он пришел, меня уже обрядили в похоронные одежды и унесли в гробницу. Когда учитель позвал меня, вот как сейчас, я его услышал. Теперь ты видишь меня, пробудившимся и здоровым.

– Уже поздно, Лазарь, – сказал Иисус, беря его за руку. – Нам надо подготовиться. Иоанн, не задерживайся.

– Вы уходите, господин? – спросил я, оборачиваясь к Иисусу.

– Ненадолго. Я вернусь на Пасху.

Я смотрел, как он спускается с холма вместе с Лазарем, до тех пор, пока они не исчезли в темноте у подножья. Стоя рядом, Иоанн тоже глядел на них, положив руку мне на плечо.

– Так трудно в это поверить, Ликиск?

– Я уже не знаю, во что верить.

– Верь в Иисуса, – сказал он, и в его голубых глазах отразились последние лучи заходящего солнца.