Текст книги "Крестоносец. За Гроб Господень"

Автор книги: Пол Догерти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

И наконец Бельтран торжественно провозгласил, что народная армия добралась до Константинополя. Хитрый император Алексий разрешил крестоносцам встать лагерем в восточной части города возле Золотых ворот и послал к ним повозки, доверху нагруженные съестными припасами. Орда Петра Пустынника, утолив голод и отдохнув, немедля обратила свои взоры на богатства столицы империи. Воры и проходимцы, которых было много среди крестоносцев, не могли удержаться от соблазна что-нибудь украсть; они даже взбирались на крыши церквей, чтобы содрать с них свинец и продать его местным дельцам. Император решил отправить крестоносцев через пролив, известный как Рукав Святого Георгия, в Анатолию, царство румского султана Килидж-Арслана, который называет себя Мечом Господним. Там народная армия воссоединилась со своим авангардом под командованием Вальтера Неимущего, который расположился в заброшенной крепости возле Чиветота.

– Заканчивалось лето красное, – продолжал Бельтран как истинный поэт и трубадур, – на полях и в садах поспевал урожай, а на лугах паслись тучные стада овец и коров. У воинов народной армии, оставшейся без Петра, который задержался в Константинополе, начали чесаться руки. Когда они проходили неведомыми дорогами через плодородные долины и луга, где паслось множество коров и овец, заготовка съестных припасов скоро превратилась в воровство, а воровство – в откровенный грабеж. Хотя крестоносцы и не знали об этом, но, – и в этот момент Бельтран поднял вверх палец, – но за ними все время пристально следили разведчики сельджуков, которые вскоре заметили, насколько неорганизованной и плохо управляемой стала народная армия. И сельджуки стали выжидать. А тем временем крестоносцы, среди которых все больше разгоралась жажда воровать и грабить, замыслили набег, намереваясь пройти до самых стен Никеи. Своим предводителем они избрали наемника Райнальда фон Брюгге и выступили в поход, бесчинствуя на своем пути. Но они не знали, что за ними крались сельджуки на своих быстроногих низкорослых лошадках. Это были храбрые и жестокие воины с волосами, заплетенными в длинные косы; они носили бусы и серьги, на груди у каждого красовались лакированные доспехи, а к седлам были привязаны колчаны и упругие, сделанные из рога луки. Сельджуки следили за крестоносцами и выжидали. Райнальд повел свое воинство к Зеригардону – заброшенной крепости. Утвердившись в ней, пришельцы начали безжалостно грабить окрестные села, не подозревая о том, что сельджуки уже окружили их. Серией быстрых и свирепых вылазок турки загнали народную армию назад в цитадель, а потом лишили ее воды, захватив колодец возле крепостных ворот и находившийся неподалеку источник.

По словам Бельтрана, народная армия понесла тяжелые потери. Попав в осаду, она подвергалась постоянным обстрелам и атакам, страдала от отсутствия воды, а непривычная для поздней осени жара еще больше усиливала жажду. Она так измучила крестоносцев, что они даже вскрывали вены своих лошадей и ослов, чтобы напиться их крови. Некоторые мочились себе в руки, а потом хлебали мочу. А некоторые закапывались во влажную землю, чтобы хоть как-то облегчить причиняемые жарой страдания. Эта мучительная агония продолжалась восемь дней. Наконец Райнальд вошел в предательский сговор с турками и в обмен на собственную жизнь согласился выдать им остальных. Некоторых своих пленников турки поставили в ряд и использовали в качестве мишеней, упражняясь в стрельбе из лука, а некоторых снисходительно помиловали, чтобы потом продать на невольничьем рынке.

Собравшиеся слушали Бельтрана как завороженные. А тем временем в Чиветоте, продолжал он, Вальтер Неимущий и его командиры узнали о случившейся катастрофе и поспешили на помощь. Толпа крестоносцев беспорядочно хлынула по дороге, ведущей к заброшенной крепости, хотя Вальтеру и кучке рыцарей все же удавалось держать впереди организованный отряд из пятисот конников. Сначала турки изумленно наблюдали за этим шествием, а позже, когда армия вошла в долину, неожиданно взяли ее в окружение. Вальтер пал в первом же бою, пронзенный сразу семью стрелами. Крестоносцы потерпели сокрушительное поражение. Остатки народной армии бросились наутек по той же дороге. Преследуя их, сельджуки захватили лагерь, вырезали всех больных христиан, а женщин увели в рабство. Известие о катастрофе дошло до Константинополя, но все, что смог сделать император, – это послать войска на помощь тем, кто спасся и спрятался в расщелинах или пещерах…

На это страшное известие «Бедные братья» ответили громкими стонами, криками и горестными сетованиями. Элеонора, гревшая руки у костра, услышала, что из других концов лагеря доносятся похожие звуки, и догадалась, что глашатаи разнесли эту ужасную весть повсюду. Бельтран еще не закончил свой рассказ: перечисление горестей продолжалось. Он рассказал о еще одной армии крестоносцев под предводительством некоего Готтшалька, германского священника настолько жестокого и коварного, что венгерский царь приказал уничтожить и его самого, и его армию…

Элеонора внимательно слушала. Ей уже приходилось читать смутные новости о подобных жутких событиях в письмах, записках и официальных сообщениях, приходивших в канцелярию Раймунда Тулузского. Они с Гуго получили хорошее образование благодаря своей матери, женщине суровой и безжалостной, которая непрестанно скорбела о смерти своего мужа и так же беспрестанно рассказывала Элеоноре и Гуго о том, как Господь забрал ее благоверного во цвете лет. Мать была решительно настроена на то, чтобы ее дети усиленно штудировали старинные буквари и учебники. И они овладели латинской грамматикой и синтаксисом, не говоря уже об изысканном литературном французском языке, на котором разговаривали при дворе. Более того, они с братом даже немного разбирались в греческом. Какой трудный язык! Элеоноре часто вспоминались синяки на костяшках пальцев. Она до сих пор знала наизусть греческий алфавит, а также сложную грамматику латыни. Интенсивные занятия и суровая дисциплина сблизили ее с братом Гуго, и они стали похожи как две капли воды.

Их дружбу не смогли разрушить ни пьяница-муж, ни рождение и скорая смерть ребенка, ни проповеди Урбана, ни последние события, которые буквально перевернули их мир.

Как только Бельтран закончил, Элеонора сразу же обратилась к Гуго, требуя у него объяснений и желая узнать, насколько правдивыми были только что услышанные ужасные известия.

– Все даже хуже, чем ты думаешь, – признался он и повел ее в шатер, где находилась канцелярия Раймунда.

Там Элеонора узнала (о чем позже записала в своей летописи), что Бог не всегда был на стороне крестоносцев. Секретари Раймунда Тулузского получили также страшное известие об Эмихо, графе Лейнингенском, который воспользовался призывом идти на Иерусалим для того, чтобы развязать кампанию ненависти против рейнландских евреев. Эмихо свято верил, что наградой за его деятельность станет корона Византийской империи. Сначала он намеревался устроить бесчинства в Шпейере, но потом передумал и напал на Майнц, где евреи, прячась на задворках этого большого города, жили в своем особенном закрытом мире, носили серые и пурпурные одежды, берегли свои традиции, штудировали Тору и отмечали собственные религиозные праздники. Придя в Майнц, Эмихо, объявив, что у него на теле чудесным образом появился крест (вероятнее всего, это был укус блохи), свирепо напал на тамошних евреев. Ему помогал Гийом Плотник, виконт Мелунский. Этот виконт, прирожденный убийца, получил свою зловещую кличку в Иберии за то, что любил вбивать гвозди и скобы во лбы своих жертв. Эти двое убийц и их приспешники взяли искалеченный труп одного человека из их отряда, который погиб намного раньше, и стали носить его по городу, выкрикивая: «Смотрите, что сделали евреи с нашим товарищем! Они захватили гоя, сварили его, а потом эту воду вылили в ваши колодцы, чтобы отравить вас!» Вспыхнуло насилие. Многие евреи убежали и спрятались во дворце епископа, но позже их предали. Эмихо и Гийом захватили старейшину евреев по имени Исаак. Накинув ему на шею веревку, они потащили его по грязным улицам к месту казни, где начали орать, что помилуют его, если он примет христианство. Исаак жестом показал, что он не в состоянии и слова вымолвить, ибо шея его сдавлена веревкой. Однако, когда веревку ослабили, он сказал всего три слова: «Отрубите мне голову». Так они и сделали. А потом призвали своих последователей к кровавой резне. Они убили около семисот евреев, которые не смогли выстоять против многотысячной толпы. Десятки сообщений, приходивших в канцелярию, рассказывали о подобных отвратительных бесчинствах. Наступил момент, когда Элеонора уже не смогла продолжать чтение. Вернув документы секретарю, она вышла из шатра канцелярии в сопровождении Гуго и Готфрида.

В мрачном настроении пребывали позже Элеонора, Гуго, Готфрид, Альберик и Имогена, когда собрались, чтобы поужинать жареным кроликом и хлебом. Они встретились в большом потрепанном шатре, в котором жили Готфрид и Гуго. Там воняло сырой кожей, потом и дымом. Не успел отец Альберик произнести благодарение Господу за ужин, как в шатер ворвался Бельтран и уселся вместе со всеми как раз напротив входа. Он принес с собой отзвуки ночного лагеря, готовящегося ко сну. Заслышав унылый волчий вой, все замерли.

– Сегодня был тяжелый день, – произнес Готфрид, впиваясь зубами в недопеченный хлеб. Скорчив недовольную гримасу, он взял кубок и отхлебнул вина.

– Ужасные новости, – пробормотал Альберик. – Погибло так много крестоносцев! А Петр Пустынник опозорил свое имя.

– Негодяи! – возразил ему Гуго. – Они убили сотни евреев, не пощадив при этом ни женщин, ни детей! Какое отношение имеет это к богоугодным делам?!

– Мы заплатим за это, – сказал Альберик. – Невинная кровь никогда не остается неотомщенной.

– Это – вина наших предводителей, – заявил Гуго. – Епископов, графов и знати. Они должны были установить жесткую дисциплину и порядок в армии Господней.

– Но они же враги Господа, – заметила Имогена.

– Кто – враги?

– Евреи. Они же распяли Владыку нашего. Сказано, что Его кровь падет на них и на их детей.

– Но кровь Христова должна очищать и освящать, – заявил Гуго.

– Или наказывать, – добавил Альберик, однако его голосу явно не хватало убежденности. – А по правде говоря, – вздохнул он, – чем они хуже нас?

– Кто? Евреи или турки? – спросила Элеонора.

– И те и другие, – пробормотал Альберик. – Евреи? Кто они, как не Божьи дети? А мы кто? Тоже Божьи дети. А турки? И они – Божьи дети. Тем не менее мы убиваем друг друга из лучших побуждений. – Священник огляделся вокруг. – Но мы, мы сами – Божьи дети? Или же Бога не существует, и мы есть те, кто мы есть, – убийцы по зову сердца?

Присутствующие с изумлением уставились на Альберика.

– Отче, – спросил его Готфрид, – вы сожалеете, что пошли с нами?

– Да нет, – пожал плечами Альберик. – Не жалею. Просто задаюсь вопросом.

– Но турки захватили вотчину Христову, Священный Город, – сказал Бельтран, наклонившись вперед, и на его озябшее, заросшее щетиной лицо пал отблеск костра. – Его святейшество Папа говорит, что наш высший долг вырвать эту вотчину, эту Землю Господню из рук врагов и вернуть ее законным хозяевам. В самом деле, отче, если какой-то пришелец захватил мой дом или вашу церковь, то мы просто обязаны вернуть их себе.

– Едет дьявол на черном коне, – проговорил нараспев Пьер Бартелеми, без приглашения влетая в шатер и садясь рядом с остальными. Он обвел присутствующих перепуганным взглядом. – Я слышал вести, – продолжил он. – В последние дни нам было очень трудно. Вскоре мы увидим новые чудеса и услышим новые потрясающие известия.

– А как быть нам, брат? – тихо спросила его Элеонора.

– Сатана, князь тьмы, сеет раздор там, где его не должно быть, – заявил Пьер. – Мы поклялись заниматься богоугодным делом. Правильно я говорю, братья и сестры? – Но ему никто не ответил.

Элеонора внимательно посмотрела на Гуго. Это он настоял на том, чтобы среди «Бедных братьев» бытовали лишь обращения «брат» и «сестра» и чтобы каждый в обязательном порядке ежедневно повторял семь раз «Отче наш», трижды – «Славься, Пресвятая Богородица», дважды «Слава тебе, Господи», а также псалмы «Направь нас, Господи» и «Слава тебе, Царица Небесная». Он также заставил «Бедных братьев храма Гроба Господня» согласиться с тем, что деньги, награбленное и боевые трофеи будут распределяться между всеми равномерно. Договорились также о поддержании строгой дисциплины и суровом наказании тех, кто будет уличен в жестокости к мирному населению. Элеонора спросила о евреях; те, которых ей довелось встретить лично, показались ей довольно безобидными, робкими и напуганными. Да, она почти ничего хорошего для них не сделала, однако не сделала и ничего плохого.

– Вы знаете наши правила, – ответил Гуго, отпив вина. – И мы будем их придерживаться. И еще одно, очень важное! Я говорю это в связи с печальной участью, постигшей Райнальда. Если нас возьмут в плен, – сказал он, поставив кубок, – то не будем трусами. Вознесемся к Господу с чистыми сердцами, договорились?

Его слова были встречены гулом одобрения. Гуго умолк, давая возможность брату Норберту войти и присесть рядом.

– Я услышал ваш разговор, – сказал монах, откидывая капюшон. Он кашлянул и потер живот. – Стоял тут рядом, ждал, пока успокоится мой желудок. Я слышал, что здесь упоминались евреи и турки. Знаете, что я думаю? – Он обвел жестом присутствующих. – Что все мы – убийцы. Подождите… – Он поднял руку, предваряя протесты. – Скажите мне каждый: разве с вами не бывало такого, что вы злились на брата или сестру настолько сильно, что были готовы их убить? И кто-нибудь из вас осмелился сказать об этом вслух? – На морщинистом лице бенедиктинца расплылась улыбка, обнажив желтеющие зубы. – Помните, – прошептал он, наклонившись вперед, – что мысль порождает слово, а слово порождает дело.

– Так это и есть твой ответ, да? – спросил его Гуго. – Что мы все убийцы?

– Это не ответ, – задумчиво произнес Норберт. – Просто то, что я узнал, живя на этом свете. Убийство зависит от желания, от намерения – так говорил великий Августин. То есть, я хочу сказать, что… – Взгляд его слезящихся глаз упал на Элеонору, и он протянул свою руку с длинными пальцами, будто бы намереваясь схватить завиток ее черных волос. – Если бы я задумал напасть на вашу сестру и изнасиловать ее… – монах игриво наклонил голову и прищурил глаз, а Элеонора изобразила на лице гримасу ужаса, – а потом убить ее, вы бы имели все основания защищать ее, не так ли, Гуго?

– Да я бы убил тебя!

– Э нет, – скрипуче рассмеялся монах. – Я сказал «защищать», а не убивать. Это разные вещи. Убить – это то, чего вы хотите, это то, что вы намереваетесь сделать заранее.

– Ты – верный последователь Августина, – поддел монаха Альберик. – Потому что поддерживаешь тезис о справедливой войне.

– Ерунда! – фыркнул Норберт. – Да, я слышал об аргументах Боницо Сутрийского по этому поводу, а также о том, какие титулы дарует Папа таким воинам, как граф Раймунд с тем, чтобы оправдать свои войны.

Элеонора уловила оттенок сарказма в голосе Норберта.

– Например, такие титулы, как «Верный сын святого Петра». Какая чушь! Фраза «справедливая война» является противоречивой по своей сути. Разве может война быть справедливой?

– И все же, – молвил Готфрид, – каков твой ответ? Почему ты здесь?

– А почему бы и нет? – парировал Норберт. – О, братья, я не собираюсь смеяться над вами, отнюдь нет! Никто и никогда не знает до конца мотивов своих поступков. Почему я стал монахом? Потому, что чувствую призвание следовать наставлениям святого Бенедикта? Или служить Христу? Или же я стал монахом для того, чтобы преуспеть в учености? А может, мне надоело смотреть, как моя мать совокупляется со своими любовниками, и потому я решил вести более целомудренный образ жизни? Почему мы все пришли сюда? Вот что я вам скажу. – Брат Норберт перешел на шепот. – Причин отправиться в паломничество столько, сколько и самих паломников. Да, мы крестоносцы, но все мы разные. Вопрошайте, но не судите. Помните: мы живем не ради того, чтобы делать то, что хотим, а чтобы делать то, что должны делать.

Слова Норберта продолжали вертеться в голове Элеоноры, когда она, Гуго и Готфрид покинули шатер и пошли через лагерь, тишину которого нарушало ржание лошадей, лай собак и плач детей. Возле шатров знатных вельмож горели фонари на высоких шестах. Мигали и потрескивали костры, в которые на ночь подбрасывали дрова. Их встретила целая гамма запахов горелого масла, приготавливаемой пищи, сырой соломы и конского пота. Ко всему этому примешивалась вонь, долетающая из нужников.

– А ты почему здесь, Элеонора? – вдруг спросил ее Готфрид, когда они остановились у ее шатра.

– Из-за тебя, – сострила она. – А ты – из-за меня, да?

Готфрид неловко рассмеялся и застенчиво уставился на свои измазанные грязью сапоги.

– Смысл нашей жизни, как выразился брат Норберт, – вмешался в разговор Гуго, чтобы развеять смущение, – заключается в том, чтобы делать то, что мы обязаны делать, и не делать того, что мы делать не обязаны. – Скрестив руки на груди, он уставился на небо. – Ия знаю, что я не обязан делать здесь, – продолжил Гуго тихим голосом. – Я не должен убивать невинных мужчин, женщин и детей. Я не должен воровать и грабить, опустошать и насиловать. – Гуго тяжело вздохнул. – Я здесь потому, что я здесь. Да, я хочу увидеть чудеса на другой стороне мира. Я хочу пройти по улицам Иерусалима, по которым когда-то ходил наш любимый Господь, однако есть кое-что еще… – Он пожал плечами, притянул к себе Элеонору и нежно поцеловал в обе щеки. Готфрид сделал то же самое, только скованно и неуклюже, а потом они ушли, растворившись во тьме.

Элеонора отвязала полог. Парень, охранявший шатер, крепко спал возле самодельной жаровни. Элеонора разбудила его и дала ему несколько кусочков сыра, завернутых в полотняную тряпочку. Когда он ушел, она разожгла жаровню, навела порядок в шатре и стала ждать Имогену. Уже после того, как ужин закончился, краем глаза Элеонора заметила, как та о чем-то оживленно беседует с Норбертом. Элеоноре вспомнились слова Имогены о евреях. Она села на сундук и, глядя, как сквозь полог в шатер пробирается завиток тумана, вспомнила о вопросе, который задал ей Готфрид. Почему она здесь? Чтобы снискать прощение за смерть своего пьяницы-мужа? Чтобы сбросить с себя чувство вины за его смерть, как и за смерть ее новорожденного сыночка, который стал ослепительно-яркой искоркой жизни, на мучительно короткий миг осветившей ее душу? Или она здесь из-за Гуго, любимого брата, который был ей и отцом и матерью? Только одна из этих причин привела ее сюда или все вместе? Не принимает ли она участие в том, о чем впоследствии ей придется пожалеть? Рассказы об Эмихо, Гийоме Плотнике и других открыли правду о варварской жестокости крестоносцев. Элеонора невольно содрогнулась при мысли о страшной судьбе, постигшей бедных евреев, но чем тогда она сама отличалась от жестоких убийц, расправившихся с ними? Все же Элеонора была уверена, что она – другая. Однако Гуго и Готфрид сообщили ей ранее, что раз они вышли к долинам Склавонии, то стычек не избежать, и им тоже придется убивать.

Элеонора сидела, уставившись на полог шатра. Ее беспокоили причины, побудившие Гуго и Готфрида стать крестоносцами. Да, они уже были крестоносцами в Иберии. Об их отваге ходили легенды. Наверняка они стремились к искуплению былых грехов, устав от стычек с соседями и рыцарских турниров, но, может, ими двигало нечто иное? Их стремление попасть в Иерусалим поначалу казалось понятным, но с тех пор как они покинули Овернь, у Элеоноры начало расти подозрение, что оба рыцаря вынашивали какие-то тайные планы. Сейчас – средина декабря 1096 года от Рождества Христова. Уже прошло больше года, как Урбан произнес свою речь в Клермоне. Да-да, это случилось больше года назад. Она и Гуго как раз были в Компьене, когда запыленные гонцы принесли известие. Особенно ей запомнился один из них. Откинув капюшон, он стоял в их продымленном зале и рассказывал о злокозненном турецком правителе Аль-Хакиме, который до основания разрушил церковь Гроба Господня и всячески оскорблял и унижал не только христиан, но и своих людей. Гуго отреагировал на эту новость очень бурно, однако, когда чуть позже появился монах Норберт, его поведение начало меняться и стало более трезвым и уравновешенным.

Элеонора прикусила губу и мысленно выругала себя. Раньше надо было думать! Зерна ее подозрений были посеяны год назад, но она проигнорировала их, увлекшись лихорадочными приготовлениями и поездкой на юг, в Овернь. Нежная дружба с Готфридом завязалась весьма кстати, но опять же – все было подчинено необходимости спешных приготовлений к походу. Да, и еще одно. Постоянным гостем у них стал Альберик, который часто встречался лишь с Гуго и Готфридом. Элеонора вспомнила, что она знала об этом приходском священнике. Вне всякого сомнения, это был загадочный человек, намного более образованный, чем обычно бывают сельские священники. Выяснилось, что они с Норбертом – старые друзья. Бенедиктинец казался человеком, который много путешествовал и много повидал на своем веку. А может, он – монах-расстрига? Может, его выгнали из монастыря зато, что он оказался смутьяном? Всех их объединяло желание попасть в Иерусалим, но что же так сблизило Гуго, Готфрида, Норберта и Альберика? Да, она была увлечена приготовлениями, но подспудно всегда чувствовала, что здесь что-то не так. Гуго стал вести более аскетический образ жизни, больше молиться и меньше обращать внимания на манящие взоры деревенских девушек и дам. Более того, с тех пор как они покинули Овернь, он ужесточил дисциплину в рядах «Бедных братьев», составил расписание дневных богослужений и правила, касающиеся собраний, одежды и даже питания. Но почему?

Несмотря на удивительную красоту гор, поход к границам Склавонии был утомительным и трудным путешествием по грязным дорогам. И у Элеоноры появилось множество свободного времени для раздумий, которые лишь усилили ее подозрения относительно тайных намерений брата и его друзей. Во многих отношениях Гуго напоминал ей героев рыцарских романов, упорно преследовавших какое-то таинственное и прекрасное видение. Как выяснилось, Гуго и Готфриду очень нравилась одна героическая поэма, которая называлась «Песнь о походе Карла Великого в Иерусалим». Гуго постоянно читал ее и перечитывал. Несколько раз Элеонора просила дать и ей почитать эту поэму. Гуго обещал, но потом всегда находил какой-то повод, чтобы не давать. Казалось, эта «Песнь», а также какие-то реликвии постоянно поглощали его внимание в те часы, когда он не занимался делами «Бедных братьев» и не принимал участия в советах, проводимых графом Раймундом. Список этих реликвий Элеонора обнаружила чисто случайно. Меморандум, написанный рукой графа Раймунда, ошибочно доставили в ее шатер, а не в шатер Гуго. Она спросила брата, что все это означает, но тот легкомысленно отмахнулся, сказав, что это был просто список священных предметов, с которым он хотел ознакомиться. Так много всяких загадок!

Задрожав от холода, Элеонора плотнее закуталась в шаль. Она чувствовала усталость, ее влекло к узкой кровати, стоявшей в углу шатра, однако она твердо решила раскрыть хотя бы одну тайну. Готовясь к завтрашнему отбытию, Элеонора собрала свои вещи, пожалев при этом, что взяла с собой так много ненужного. Каждый день она одевалась одинаково: льняная сорочка под накидкой из коричневой саржи, подпоясанной кожаным ремешком. Ее голову прикрывал глубокий капюшон, а на ногах были шерстяные чулки и сапоги из бычьей кожи. С собой она носила также короткий колющий меч в ножнах. На этом настоял Гуго. Элеонора уже заканчивала свои приготовления, когда к шатру подошла Имогена в сопровождении Бельтрана. Они шепотом попрощались, и Имогена, отодвинув полог, проскользнула внутрь. При ней, как всегда, был потрепанный кожаный мешок с драгоценным ларцом.

Элеонора улыбнулась. Имогена кивнула и присела над жаровней. Элеонора усилием воли сбросила с себя усталость.

– Ты так резко отозвалась о евреях…

Имогена пожала плечами.

– Но ведь ты же сама придерживаешься, то есть придерживалась еврейской веры.

Имогена резко подняла голову; ее рот беззвучно открылся и закрылся.

– О, не беспокойся, – улыбнулась Элеонора. – Я не собираюсь угрожать тебе, но ты сама об этом рассказала, потому что разговариваешь во сне! В основном это сонное бормотание, однако однажды я услышала, как ты сказала «Шма Исроэль». Ты упомянула имя Рахиль, а иногда ты разговариваешь на языке, которого я не понимаю. – Элеонора подошла к Имогене и присела рядом с ней на корточки. – Пожалуйста, – попросила она. – Не притворяйся. Сейчас это ни к чему. С нами никого нет, и потому нет необходимости говорить то, что принято. Тебе не нужно меня бояться, я ничего плохого тебе не сделаю. Норберт знает?

Имогена кивнула, не сводя своих черных глаз с лица Элеоноры.

– Он знает так много, этот странствующий монах…

– Он был в Константинополе, – ответила Имогена. – Он и Альберик далеко не те, кем кажутся; они что-то ищут.

– Да, да. Я сама об этом догадалась, но ты…

Имогена села на пол и сняла с головы капюшон, под которым оказался платок из грубой ткани.

– При рождении мне дали имя Рахиль. Я из Иберии – местности на границе с Андалузией. Обычная история, – продолжала она сухим монотонным голосом. – Зловещие приметы, плохой урожай, непосильные долги. Понятно, что во всем обвинили евреев, этих вечных козлов отпущения. Мой отец был торговцем. Их с матерью окружили в их собственном доме. И сожгли живьем вместе с моими братьями и сестрами. Мне тогда было шесть лет. – Имогена нервно улыбнулась. – Я была маленькой даже для своего возраста. Я убежала через окно. Стояла глубокая ночь. Я попросилась к соседям; они оказались добрыми людьми. Мой отец всегда говорил, что им можно верить. Они приютили меня. Позже я узнала, что это были евреи, принявшие христианство. Я стала одной из них, мне дали новое имя и новую жизнь. Эта супружеская пара втайне продолжала исповедовать нашу религию. Священные сосуды и экземпляр Торы они прятали в надежном месте. Эти люди тайком отмечали Йом Киппур, то есть еврейский Новый год, еврейскую Пасху, Суккот, а также другие праздники. Они также сходили в дом моих родителей и собрали то, что им показалось пеплом моих родителей.

– И этот пепел у тебя в ларце?

– Да. Я надеюсь донести его до Иерусалима, чтобы отдать последний долг моим родителям. А христианские надписи на крышке – это часть обмана.

– И кто же ты?.. Во что же ты теперь веришь?

– Не знаю, сестра. Не знаю.

При скудном освещении лицо Имогены выглядело более молодым и бледным.

– По-настоящему я ни во что не верю. И это правда. – Она горько рассмеялась. – Как я могу быть еврейкой, когда я ни во что не верю?

– А почему ты решила открыться мне?

– А почему бы и нет, как говорит Норберт? – скорчила гримасу Имогена. – После сегодняшнего собрания «Бедных братьев» я встретилась с Норбертом и Альбериком, и они заверили меня, что я в безопасности. Между нами так много общего. Они что-то ищут. То, что является истинным вопреки всему этому ужасу.

– Ты знала Альберика и Норберта раньше?

– Да, конечно, они постоянно в пути. Они побывали в Андалузии и посетили дом моих приемных родителей. Они прилежно изучают все еврейское – будь то Каббала, или легенды Храмовой горы, или история мечети Омара в Иерусалиме.

– А что же они ищут?

– Бог его знает! Может быть, легенды, реликвии, какие-то доказательства… – Имогена покачала головой. – Они вращались среди евреев, задавая вопросы и собирая информацию. Так я с ними и познакомилась, а уже через них познакомилась со своим покойным мужем Фомой, продавцом вина из Сен-Нектера. – Имогена пожала плечами. – Остальное тебе известно. Я была хорошей женой, и все меня уважали. Я неплохо устроилась на новом месте. А потом мой муж умер. Вскоре Урбан произнес свою речь в Клермоне. К тому времени Альберик получил бенефиций в местной церкви. Там он прослужил четыре года и оказал большое влияние на господина Готфрида. Сначала Норберт куда-то исчез, но потом опять появился, когда объявили о Крестовом походе. А незадолго до этого, – голос Имогены дрогнул, – появилась Анстрита, мудрая женщина, которую толпа убила в церкви.

– А что ты знаешь о ней?

– Ничего, госпожа, – устало ответила Имогена. – Я рассказала тебе правду о себе. Но было бы нехорошо рассказывать правду о других людях. – Она слабо улыбнулась. – Я не боюсь правды. И мне кажется, что твой брат и Готфрид уже догадываются, кто я такая. – Имогена встала. – Однако какую угрозу могу я представлять, сестра? Как и ты, я иду в Иерусалим, но причины, которые позвали меня в путь, сугубо личные. Впрочем, как и у каждого из паломников. Все мы идем туда по зову сердца. Может, я найду утешение в том, что принесу пепел моих родителей на родину их предков; прощение за то, что они умерли, а я осталась жить; отпущение грехов за свой обман. – Имогена развязала накидку. – А также избавлюсь от всего, что гнетет душу, и обрету покой.