Текст книги "Фацеции"
Автор книги: Поджо Браччолини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
и Поджо. Это – свойство эпохи переходной и полной
безостановочного брожения.
Противоречие, которое сказывается с особенной яркостью в
сфере вопросов морали, проникает и в другие области.
Способствует этому одна формальная особенность
гуманистической
литературы,
которая
недаром
культивировалась так усиленно: диалогическая форма их
трактатов. Когда нужно высказываться начистоту, диалог не
годится. Честная публицистика, искренняя проповедь с
диалогом несовместимы. Нельзя представить себе «Principe»
Макиавелли написанным в форме диалога. В диалоге есть что-
то принципиально беспринципное. Оттого он так популярен
среди людей, которые не любят прямых высказываний. Ведь
когда сейчас пытаются уловить истинную точку зрения того или
иного гуманиста, сколько возникает споров! Который из
19
собеседников, выведенных в диалоге, – их бывает несколько –
выражает взгляды автора? Может быть – этот, а может быть–
тот. А может быть – ни один.
Поэтому, когда Поджо говорит что-нибудь в письмах, все
более или менее ясно. Когда он говорит в диалоге, все более или
менее темно. С этими оговорками можно попытаться
приступить к характеристике его общественно-политических
взглядов, где мы найдем то же противоречие между заявлениями
и действиями.
Во времена Поджо Флоренция переживала важный этап
внутренней эволюции. Республика давно утвердилась.
Буржуазия победила и растворила в себе дворян. Буржуазия
победила и сокрушила рабочих как политическую группу. В
обоих этих столкновениях мелкая буржуазия – ремесленники – в
решительный момент была на стороне крупной – купцов,
фабрикантов, банкиров, которой принадлежало руководство, и
помогла ей одержать обе победы. Но после того как были
побеждены рабочие (1378 г.), крупная буржуазия очень скоро
лишила всякого политического влияния и ремесленников (1382
г.). В следующие десятилетия крупная буржуазия – суконные и
шерстяные магнаты – пользовалась своей победою и проводила
политику своего класса, политику экспансии, завоевания новых
рынков. Она покорила Пизу (1407 г.) и, получив таким образом
морской порт, старалась раздвигать территорию Флоренции на
юг и на запад. Но, обогащая фабрикантов, эта политика
истощала казну, разоряла ремесленников и сильно ударяла по
банковскому капиталу. Поэтому банковская крупная буржуазия,
опираясь на ремесленников, объявила войну войне, то есть
политике крупной промышленной буржуазии. Началась борьба,
и в ней впервые появилась одна особенность, которой не было
или почти не было в прежних классовых столкновениях во
Флоренции. Вожди оппозиции, Медичи, обвиняли вождей
правящей группы, Альбицци, в стремлении к тирании.
Альбицци говорили то же про Медичи. Обе стороны были
правы, хотя видимых признаков тирании, так хорошо знакомых
Италии по другим городам, во Флоренции как будто не
замечалось. Но уже в первой четверти XV века стали
показываться и признаки. Их стало больше, когда Альбицци
удалось (1433 г.) изгнать Медичи. Они сложились в очень
определенную картину, когда Медичи вернулись, были изгнаны
Альбицци и Козимо захватил власть (1434 г.).
20
Осторожная тирания Козимо очень бережно относилась к
республиканским этикетам и даже к республиканским
учреждениям. Медичи, как и Альбицци, не покушались на
республиканскую форму. Наоборот, они очень любили, когда
флорентийские публицисты прославляли республиканскую
свободу Флоренции и сопоставляли ее с деспотизмом,
царившим, например, в Милане. Существа их власти
гуманические разговоры не затрагивали, а полезного шума и
рекламы получалось довольно много.
Поджо твердо стоит на республиканской точке зрения.
Против монархического принципа он мечет громы в трактате
«De infelicitat principum», в письме к Филиппо Мария Висконти
он восхваляет республику, а в любопытном споре с Гуарино и
Ауриспою о том, кто выше из двух героев римской древности –
Сципион или Цезарь, со всей решительностью высказывается за
Сципиона: он ничем не запятнал любви к родине и служил ей
бескорыстно, в то время как Цезарь погубил республику. Мало
того, Поджо одобряет Брута и Кассия, убийц Цезаря:
продолжается тираноборческая традиция флорентийских
гуманистов, идущая от Боккаччо – ему принадлежит афоризм:
«Нет жертвы, более угодной богу, чем кровь тирана» – и
Салутати.
Поджо совершенно не смущает – и не смущало до конца, –
что друг его Козимо Медичи – монарх самый настоящий, что
папы, которым он служил, такие же государи, как и ломбардские
тираны. Но он не чувствует необходимости, – как Гуарино,
который жил при дворе д'Эсте, где были все внешние атрибуты
монархии, – защищать единоличную власть. Наоборот, он
пользуется широкой свободой слова, царившей при папской
курии, чтобы поносить монархию, которая и в Риме, и во
Флоренции фактически существовала и с существованием
которой было связано его собственное благополучие.
И организацию того государства, которое давало ему приют
и устраивало его дела с большими удобствами, Поджо
разоблачал довольно откровенно. Но, конечно, на практике не
предпринимал против нее ничего и, наоборот, сердито
огрызался на тех, кто в жизни хотел следовать тем принципам,
которые он проповедовал в своих писаниях.
В рассуждении о сравнительных достоинствах профессий
врача и юриста, в «Historia tripertita», он довольно много места
посвящает анализу понятия «закон», которому служат юристы.
21
Законы, говорит он, всегда вводились вопреки желанию народа,
и в древнейшие времена нужно было ссылаться на
божественную санкцию, чтобы заставить людей мириться с
законами. И сейчас законы обуздывают и устрашают лишь
низшие классы (plebecula et inferiores urbis), а сильные и власть
имущие с ними не считаются. Никогда короли или властитель не
подчиняются законам. Власть добывается попиранием закона и
насилием. Насилием и несправедливостью создается все
великое и достопамятное. Сильные люди законы презирают и
топчут ногами. Законы существуют лишь для тех, кто слаб: для
живущих заработной платой (mercennarii), для рабочих
(opifОces), для бедных (qui censu tenui sunt), для ремесленников
(quaestuarii).
Такие рассуждения, в которых нетрудно увидеть зачатки
новейших теорий о том, что конституция соответствует
реальному соотношению общественных сил, не были новостью
для флорентийцев. Там, где идет такая упорная классовая
борьба, какая кипела во Флоренции XIV века, афоризмы,
которые строил Поджо, давно стали аксиомами. Даже такой
нехитрый человек, как новеллист Франко Саккетти, умерший
между 1400 и 1410 годами и бывший свидетелем классовых
боев во Флоренции, говорит (Nov. 40): «По отношению к
бедным и слабым правосудие, и личное и имущественное (т. е.
условные кары и имущественное умаление), совершается
быстро. По отношению к богатым и сильным – редко. Ибо
жалка участь маленького человека ($ 16 perchХ tristo chi puoco ci
puote)». Неудивительно, что Поджо приходили в голову такие
мысли и что он включил их в гуманистический диалог.
Но и защита республики, и громы против монархии, и
критика классового правосудия и классового законодательства
буржуазного государства – не более как литературный манифест.
Все эти заявления лишний раз показывают, что темы свои
Поджо берет из жизни, а не ищет их в классиках. Хотя у него
фигурируют и Цезарь, и Сципион, и Александр Македонский, и
персы, но не классики подсказали ему его темы, а врывавшаяся
в его рабочую комнату жизнь. Поджо чувствует, что по этим
вопросам необходимо высказаться. Он ведь считается лидером
флорентийского гуманизма. Но высказаться нужно так, чтобы
это не противоречило интересам власти. Есть ли необходимость
разоблачать деспотизм Козимо и говорить, что во Флоренции
царит тирания? Или требовать преобразования классовой
22
организации государства? Ни в какой мере. Говорить нужно то,
что велит социальный заказ, а жить нужно так, как выгодно,
удобно и приятно.
Публичные высказывания гуманистов по политическим
вопросам представляют собой официальную публицистику,
которая оплачивается налоговыми снисхождениями, почестями
и денежными наградами. Капитал умел организовать
обслуживание идеологического фронта. Кондотьеры нужны
были ему не только на поле брани. Они были нужны и в
литературе.
VI
Чей же заказ исполнял Поджо? До переворота 1434 года он
служил Альбицци и при папской курии, в их интересах,
возглавлял вместе с Бартоломео деи Барди флорентийскую
партию. Но Альбицци он служил неохотно. Их политика
разоряла не только ремесленников, которых истощение казны и
обеднение средних классов лишало работы, но и
интеллигенцию, которая изнемогала под тяжестью растущих
налогов. Поджо, несмотря на многие льготы, ощущал налоговое
бремя очень остро – настолько, что даже поднимал разговор –
едва ли искренний – о переезде в Сиену. Но флорентийское
гражданство представляло столько выгод, что он не только не
порывал с родным городом, а, наоборот, привязывался к нему
больше и больше. Он постоянно умножал свою недвижимость
на флорентийской территории, волей-неволей копил облигации
принудительных займов, приносящие кое-какой доход, и делал
все, что от него требовалось, во имя интересов флорентийской
правящей группы. Когда к власти пришли Медичи, исчезли и
последние колебания Поджо. Медичи были его личные друзья,
от которых зависело дальнейшее облегчение его налогового
бремени и открытие ему дальнейших путей к обогащению.
Служение его флорентийскому правительству стало
несравненно усерднее. Едва ли для Альбицци сделал бы он то,
что сделал в 1440 году в интересах Медичи, когда он – как
можно, по-видимому, считать установленным – подделал
папский приказ об аресте всесильного папского полководца
кардинала Вителлески. И публицистическая его деятельность
после захвата власти Козимо сделалась несравненно
оживленнее.
23
Тут сказывалось еще одно. Этот человек, такой яркий по уму
и темпераменту, такой скользкий в высказываниях, умеющий
так горячо увлекаться и так ловко устраивать свои дела, нашел
власть, которая вполне отвечала его собственным классовым
интересам.
Изгнания, конфискации и налоговые махинации, к которым
партия Медичи прибегала после своей победы, изменили состав
крупной буржуазии. Шерстяные и суконные магнаты вместе с
людьми, вращавшимися в их орбите, были вышиблены из колеи.
Обновлялся мало-помалу прежний состав крупного купечества
и крупных промышленников. Ремесленники, даже очень
зажиточные, едва ли переходили в старшие цехи в сколько-
нибудь заметном количестве. Они были довольны тем, что
мирная политика Медичи, их меценатство и заказы новых
богачей обеспечивали их работой. К власти они не стремились,
и никто не собирался допускать их к власти. Ряды крупной
буржуазии, поредевшие в годы, непосредственно следовавшие
за переворотом 1434 года, постепенно пополнялись новыми
людьми, которых выдвигало благоволение Козимо. Банковский
капитал создавал свою собственную крупную буржуазию. В ее
рядах оказался и Поджо Браччолини.
Экономическую конструкцию Флоренции Поджо считал
очень здоровой. Крепкая промышленность составляла основу
солидной, лишенной всякого авантюризма торговли. Капитал
торговый, промышленный и кредитный был обеспечен
большими комплексами земли, находившейся во владении
купцов. Это было совсем не то, что он видел в Генуе и в
Венеции, где торговля была лишена связей с промышленностью
и тех ресурсов, которые флорентийская экономика имела в
земле.
Поджо захотел стать одним из звеньев этой великолепной
организации. Как флорентийский нотариус, прошедший
испытания, он был – мы знаем – членом цеха юристов и
нотариусов (giudici e notai), первого среди семи старших.
Положение его было, в смысле гражданском, вполне
обеспеченное. Но со своим нотариатом – мы это тоже знаем – он
порвал очень рано и очень основательно, а те заработки,
которые давала ему курия и изредка литературная работа, он
вкладывал в землю и в бумаги, приносящие доход. Количество
купленных им участков и размеры их дошли до очень
внушительных цифр, а в подсчете процентов, приносимых ему
24
бумагами, он постоянно сбивался сам. К этому присоединялись
еще бенефиции, которые доставались ему и его сыновьям от
папских щедрот. Поджо стал богатым человеком. И очень
типично, как он представлял себе карьеру своих пяти сыновей.
Одного он решил пустить по своим стопам и сделать
гуманистом; другого – по церковной части. Трех остальных он
предназначал для купеческой карьеры. Старик считал, что этот
путь проще и надежнее. И когда его старший, Пьетро-Паоло,
вступил в одно суконное предприятие (1455 г.), Поджо нашел,
что самое лучшее, что может сделать он, – это записаться с
четырьмя (без монаха) сыновьями в цех суконной
промышленности (arte di Lana). Lana вместе с другим старшим
цехом, Calimala, была самой мощной организацией
флорентийской крупной буржуазии. Еще недавно и
политическая власть в городе фактически принадлежала ей.
Победа над чомпи (1378 г.) и над ремесленниками (1382 г.) была
делом его рук. Альбицци были ее ставленниками. При Медичи
политическое значение Lana рухнуло, экономическое –
уменьшилось, ибо изгнание членов крупных фамилий
(Альбицци, Строцци и др.) и конфискации унесли значительную
часть ее капиталов. Но и сейчас еще она делала прекрасные дела
и была далека от упадка. Поджо, таким образом, вступал в
состав флорентийской {[крупной]} буржуазии сообразно своему
имущественному положению. Карьера гуманиста и папского
секретаря, нищим пришедшего во Флоренцию, завершилась
великолепным финалом. Поджо был канцлером Флоренции и
членом arte di Lana.
Его общественные взгляды давно, по мере того как он скупал
земли и богател, настраивались соответственно. Складывалось
настроение типично буржуазное, притом флорентийско-
буржуазное, то есть отражающее классовые отношения города с
большой промышленностью и большим крестьянским
Hinterland'ом. Отношения были трудные и во многом путаные.
В среду крупной буржуазии Поджо был принят, конечно,
главным образом за свои научные и общественные заслуги, как
пятьдесят лет назад был принят его учитель Салутати. Но была
все-таки разница. Салутати был включен в члены Lana, так
сказать, honoris causa, без его об этом просьбы. Он стал
почетным членом корпорации флорентийской крупной
буржуазии, притом в такой момент, когда Lana находилась на
вершине своего политического могущества. Поджо пожелал
25
вступить в Lana сам, на правах рядового купца, который в лице
одного из сыновей будет заниматься промышленным делом. Как
ни был он богат и как ни обеднели члены Lana за двадцать лет
медичейского господства, они все-таки смотрели на Поджо-
купца как на выскочку. Старик это чувствовал. Классовая
гармония была, бытовая не налаживалась. Получалась
нескладица в самочувствии, ибо отношения к другим классам
флорентийского общества у Поджо были совершенно те же, что
у других членов Lana, пребывавших в этом цехе в течение
многих поколений.
К дворянам – некоторые члены флорентийского патрициата
еще не забыли тех времен, когда их предки были имперскими
рыцарями и владели вооруженными отрядами и крепкими
замками в окрестностях города – отношение Поджо
определялось выводами его диалога «De nobilitate». Он их не
любил как представитель трудовой профессии, как член
«республики знаний», как выходец из низов, хотя понимал, что
крутой режим Козимо делает их в классовом отношении
безопасными.
С крестьянами Поджо-помещик не ладил в своих
многочисленных имениях и не скрывал этого в своих писаниях.
Одни крестьянские типы «Фацетий» показывают это с полной
определенностью. Но Поджо высказывался и более прямо. Когда
в 1425 году флорентийский отряд под начальством кондотьера
Пиччинино был уничтожен в горных теснинах крестьянами
Вальдиламоне под командою Гвидантанно Манфреди, синьора
Фаэнцы, Поджо был очень обижен и писал: «Жалею, что нас
побеждает враг глупейший (doleo nos superari ab hoste
insulsissimo)». Ему трудно было любить крестьян.
И отношения к рабочим были соответствующие его новой
классовой природе. Правда, Поджо не было на свете в момент
самого острого столкновения буржуазии и пролетариата во
Флоренции, при восстании чомпи (1378 г.). Правда, медичейская
полиция в его время ручалась за то, что никаких вспышек,
подобных той, больше не будет. Рабочие в эти годы были
совершенно скованы полицейскими мерами. Поэтому у него нет
к ним той острой ненависти, какая была у Салутати, и того
настороженного и пропитанного классовыми страхами
отвращения, каким дышат посвященные восстанию чомпи
страницы «Истории Флоренции» Бруни. А все-таки, когда
Поджо в собственной «Истории Флоренции», продолжившей
26
Бруниеву, пришлось упомянуть о восстании чомпи, не называя
его, он писал так: «В это время 4 редко бывало, чтобы не
случалось во Флоренции раздоров в народе. Но четыре года 5
больше, чем другие, были временем, когда государство
испытало большие потрясения вследствие смерти и изгнания
многих граждан. Виновниками этого были то дворяне, то
низшие классы (infima plеbe) 6, то ремесленники, то самое
подлое в городе людское отродье (la piu vile generatione d'uomini
dеlla terra). «Самое подлое отродье» – это чомпи,
неквалифицированные рабочие флорентийской шерстяной
промышленности. В то время, как писалась «История
Флоренции», Поджо был членом Lana, и отношение к рабочим
было отношением подлинного классового врага.
Поджо был типичным представителем крупной буржуазии, и
то, что он был не купцом или банкиром, а интеллигентом,
делало его мироощущение сложнее и богаче, но не делало его
менее определенным. Его классовая природа сказалась и в
«Фацетиях».
VII
«Фацетии» 7, взятые отдельно от других произведений
Поджо, конечно, не дают представления о нем ни как о писателе,
ни как о человеке. Но «Фацетии» – та его книга, которая
способствовала известности его у потомства больше всего.
Вернее, «Фацетии» – единственное сочинение Поджо, которое
не забыто само и не дало забыть имя своего автора. Только
специалисты знают, что Поджо написал «De nobilitate», «De
varietate», «Historia tripertita», «Историю Флоренции». Всякий
образованный человек знает, что Поджо написал «Фацетии»,
если даже не знает самих «Фацетии». Когда Поджо собирал свои
«рассказики» и потом публиковал их, он был очень далек от
мысли, что именно они принесут ему бессмертие. Совершенно
так же Петрарка, уповая на «Африку» и на латинские
рассуждения, не думал, что его неувядаемая слава будет связана
4 Во время войны с папою Григорием XI (1375–1378 гг.).
5 Годы революции, диктатуры пролетариата и владычества младших цехов
(1378–1382 гг.).
6 Цитирую по итальянскому переводу сына Поджо – Якопо Браччолини
(Флоренция, 1598 г.).
7 Facetia – значит шутка, шуточка, насмешка, острое слово, остроумная
выходка. Эта многосмысленность слова и мешает перевести его в заглавии.
27
с его итальянскими «Rime». «Фацетии», конечно, нельзя
сравнивать со стихотворениями Петрарки. Но и «Фацетии»
стали классической книгой. Они переведены на все языки – и
неоднократно. Они продолжают переиздаваться, переводиться и
комментироваться до сих пор.
Чем это объясняется? Тем, что в книге много
непристойностей? Конечно нет. В мировой литературе есть
десятки и сотни книг, по сравнению с которыми «Фацетии» –
собрание невинных рассказов. А много ли раз переведен
«Гермафродит» Антонио Бекаделли? Или «Алоизия Сигеа»
Шорье? Или сочинения Форберга? Или «Raggionamenti»
Аретино? Очень немного. Объясняется это просто.
Перечисленные вещи имеют определенную эротическую цель.
У Поджо она отсутствует, как отсутствует в «Декамероне», в
новеллах Франко Саккетти или Мазуччо. «Гермафродит»,
написанный на потеху сиенским куртизанкам и, подобно
новеллам Джентиле Сермини, ярко отражающий насыщенную
чувственностью атмосферу Сиены, вышел в свет до «Фацетии»,
и Поджо высказал свое мнение о нем. Это мнение определяет
его взгляд на «Фацетии». Поджо очень нравятся чудесные
латинские стихи Бекаделли и искусство, с каким тот
величайшим непристойностям умеет придавать красивую
форму. Но все-таки советует ему бросить этот вид поэзии. И
когда, дружески полемизируя с замечаниями Поджо, Бекаделли
сослался на древних авторов и на современных проповедников,
он имел в виду, очевидно, Бернардина Сиенского и его
учеников-обсервантов. Поджо в ответ подчеркнул, что у древних
непристойности имели всегда одну цель – возбуждение смеха, а
не возбуждение похоти.
Эти слова могут быть поставлены эпиграфом к «Фацетиям».
Даже в наши дни, когда вкусы и взгляды совершенно иные, чем
были в XV веке, и когда понятия о смешном так сильно
изменились, непристойности «Фацетии» кажутся гораздо более
смешными, чем всякие так называемые «забавные ответы» и
«остроумные замечания», которыми полна книга.
Но, конечно, и смех «Фацетии» не есть то главное, что
заставляет людей XX века читать их так же охотно, как читали
люди XV века. Смех «Фацетии» – не смех Рабле. «Фацетии»
читаются потому, что эта пригоршня миниатюр дает такую
живую, такую яркую, такую пеструю картину быта и нравов XV
века, как ни одна другая книга. Картина, правда, мозаична. Она
28
неполна. Подбор материала в ней очень случаен. Но в ней
клокочет жизнь – здоровая, полнокровная, радостная. В ней, как
в зеркале, отражается быт всех классов общества сверху донизу.
И так чудесно фонарь Поджиевой сатиры расцвечивает то
мягким, то резким светом лица, типы и положения, так весело
мелькают в причудливом греховодном хороводе куртки, рясы и
сутаны, перепутавшиеся с юбками всех цветов, так ярко
человеческая глупость, похотливость и лицемерие предаются
посмешищу, что эта книга, написанная четыреста лет назад,
кажется написанной вчера. Написанной вчера казалась она и все
те четыреста лет, которые она живет.
Как попали под перо Поджо его сюжеты? Он об этом
рассказывает в «Заключении» к «Фацетиям». В курии, когда
секретарям, апостолическим писцам и прочему служилому люду
делать было нечего – при папе Мартине V это случалось
частенько, – они собирались в одном из отдаленных уголков
папского дворца, в комнате, окрещенной «Вральней», «il
Bugiale», и рассказывали друг другу анекдоты. Занятие старое и
вечно юное, которое обожает всякая холостая компания, хотя бы
каждый из ее членов был семи пядей во лбу и имел в кармане по
диплому на монтионовскую премию за добродетель. Папский
двор представлял собою нетолченую трубу. Кто только там не
бывал! Кто там не сплетничал, не приносил туда новостей, кто
не старался поставлять свеженькие анекдоты, чтобы развлечь
влиятельных папских служащих, духовных и светских! Француз
нес услышанный в дороге пересказ старого фабльо, немец
тащил свой грубоватый шванк. Недаром среди «Фацетий» мы
находим немалое количество «рассказиков», сюжеты которых
заимствованы из фабльо и шванков 8. Это указывает не только на
мигрирующие мотивы новеллистической литературы, но и на
международный характер бесед на эти темы при папском дворе.
«Вральня», словом, никогда не оставалась без материала для
«вранья». Поджо кое-что запомнил, кое-что записал. К
основному ядру, которое накопилось во «Вральне», потом
понемногу прибавлялось еще, и так мало-помалу создалась
книжка. Первое упоминание о ней в письмах Поджо относится к
1438 году, но еще в 1451 году он кое-что к ней прибавлял, а
последняя датированная фацетия (Фац. 249) относится к марту
8 Таких сюжетов насчитывают добрых полтора десятка. В их числе такие,
как завещание собачки, исподни минорита, упрямая жена, которую муж ищет
вверх по течению, и др.
29
1453 года. Анекдоты из Bugiale и дальнейшие постепенно
сложились в книгу «рассказиков» (confabulationes). Так
родилось первое литературно обработанное собрание анекдотов.
Литературный анекдот ведет свое начало от «Фацетий».
VIII
С этой веселой и беспритязательной книжкой связано
несколько интересных вопросов. И первый из них – вопрос о
связи «Фацетий» с эволюцией новеллистического сюжета в
Италии.
Типичный буржуа, Поджо должен был особенно остро
ощущать жизненность новеллистического сюжета как
специфического городского жанра. Ведь начиная с конца XIII
века новелла была неизменной развлекательницей итальянского
горожанина. А еще раньше развлекал горожанина тот же
новеллистический сюжет, но в устной передаче жонглера.
Жонглер приходил на городскую площадь в пестром костюме, с
обезьяной, с попугаем, с собакой, с гитарой, расталкивал толпу,
влезал на пустую бочку, откашливался, сплевывал в сторону,
прикрыв эту операцию рукою, как подобало человеку,
знающему приличия, проводил пальцами по струнам и начинал
рассказывать. Горожане слушали, то затаив дыхание, то хохоча
во все горло, а потом щедро сыпали мелкие деньги в шляпу
рассказчика, которую обносила по рядам ученая обезьяна,
волоча по земле пестрые перья. В конце XIII века сюжеты были
впервые записаны. Это был анонимный сборник «Novellino»,
или «Cento novelle antiche».
От «Novellino» через целый ряд сборников, среди которых и
«Декамерон» и книга Франко Саккетти, создалась традиция и
наметились некоторые особенности этого уже вполне
литературного жанра.
Самая яркая особенность новеллистической литературы –
реализм. Горожанин – сам реалист. Ему не нужно никаких
чудесных рассказов, которыми увлекаются рыцари. Он не
признает действующих лиц, как в романах Круглого стола. Там –
лики. Ему нужны лица настоящие, как в жизни. Фантастические
новеллы, правда, существуют, но их немного, и в фантастику
этих новелл вкраплены многочисленные реалистические
штрихи, дающие иной тон всему. Слушатель или читатель
сейчас же понимает, что фантастика – просто литературный
30
прием. Она отличается от фантастики рыцарского романа тем,
что в нее не верят ни автор, ни его аудитория.
И действующие лица в этих реалистических рассказах
занимают такое место, какое им принадлежит в жизни города.
Вот женщина. В догородской литературе женщина – не реальная
женщина, чувствующая, радующаяся, страдающая,
наслаждающаяся. Она окутана идеализирующим нимбом. Она
не живая, а выдуманная. Женщину феодального рыцарского
общества негде было наблюдать, а в общественном строю она
была незаметна. В городе женщина прежде всего равноправна.
Городское право уравняло женщину с мужчиной. В феодальном
обществе земля – единственный капитал, единственный титул
на социальную власть и политическое влияние. Поэтому землю
при наследовании делить нельзя. Отсюда – единонаследие в
виде майората или минората, из которого женщина исключена.
В городе капитал – деньги. Деньги делить можно, иногда
выгодно. И устранять женщину от наследования нет оснований.
Наоборот, бывает так, что замужество дочери создает очень
удобную хозяйственную комбинацию, например в цехе выдача
дочери за подмастерье. Женщина в городе равноправна
экономически. А экономическое равноправие не только находит
отражение в праве, но определяет быт. В таком именно виде,
свободную и равноправную, знает женщину городская
литература, в частности новелла. В ней женщина живой
человек, резко индивидуализированный, с бесконечно
разнообразной характеристикой.
А когда дело идет о представителях сословия или класса,
однообразное отношение к ним литературы подсказывается
чрезвычайно остро социальными мотивами. Например, рыцарь.
В эпоху первоначального накопления рыцарь горожанину всегда
враждебен. По разным причинам. Во-первых, рыцарь как раз в
это время переживает первую пору упадка, психологически
самую тяжелую, и старается грабежом уравновесить потери,
которыми награждает его экономическая конъюнктура. Объект
грабежа – всегда купец. А затем рыцарь имеет обыкновение,
которое горожанину тоже очень не нравится: он крепко следит
за тем, чтобы его крепостные крестьяне, которые тем ему
нужнее, чем хуже идут у него дела, не убегали в город. А городу,
опять-таки в это время, особенно нужны люди: он колонизуется,
привлекает к себе всяких людей. И не просто привлекает, а
приманивает. В городе крестьянина прячут от розысков его
31
помещика, и если в течение года с днем помещик его не найдет,
он становится свободным: «городской воздух делает
свободным». А рыцарь своего крепостного ловит, ищет,
устраивает неприятности городу, который подозревает в
укрывательстве. Вот почему горожанин не любит рыцаря, и вот
почему рыцаря не любит городская литература. Крестьянин,
когда он оседает в городе, ускользнув от помещика, перестает
быть крестьянином, а когда он обрабатывает на оброке свой
участок, принадлежащий помещику, он – враг. Крестьянин
снабжает город хлебом, вином, мясом, фруктами и т. д.
Еженедельно, а потом и ежедневно он везет на городской рынок
свой товар. И, естественно, дорожится. Горожанам это не
нравится. Городская литература, угождая вкусам своих
потребителей, открывает в крестьянине то глупость, то
мошеннические наклонности, то обжорство, то жадность –
порою по нескольку из этих непохвальных вещей зараз.
Крестьянин почти всегда высмеян, и высмеян жестоко.
Духовенство тоже не пользуется симпатиями в городе. С
белым духовенством, представителем казенно-церковной точки
зрения, горожанин, который очень рано начал искать свою
собственную религию, независимую от ортодоксальной, был не
в ладах очень давно. Духовные наставления священника его
совсем не удовлетворяли. Поэтому плата за требы, которую тот с
него взыскивал, представлялась чрезвычайной и раздражала.
Сложнее были отношения с монахами. Несколько десятилетий
после Франциска Ассизского между миноритами и горожанами
отношения были хорошие. Францисканство пришло в город как
легальная смена ересям и само было так густо пропитано
элементами ереси, что горожане, искавшие в ересях исход
свободному и религиозному чувству, радостно его
приветствовали. Но как раз к тому времени, когда составляется
первый новеллистический сборник в Италии, «Novellino»,
гармония между горожанами и францисканством кончилась.
Францисканские монахи забыли к этому времени заветы своего
патрона. Обмирщение производило опустошительные набеги в
их рядах. Земные помыслы, земные прельщения овладели ими.
Нищенствующие монахи превратились в «волков», которые не
только нарушали чрезвычайно неприятным образом бытовую
семейную гармонию, но и наносили прямой материальный
ущерб своим надувательством. Про других монахов нечего и
говорить. Они гораздо раньше, чем нищенствующие, потеряли у
32
горожан всякий кредит и лишились последних симпатий. Кроме
этих причин вражды к монахам была и другая. В городах не
умерли еще воспоминания о тех временах, когда сеньором
города был епископ, когда он при помощи своего клира, своей
рати белого и черного духовенства, управлял городом и старался
высасывать соки из горожан. Одних этих воспоминаний было
бы достаточно, чтобы поселить вражду к представителям
