Текст книги "Современная австралийская новелла (сборник)"

Автор книги: Питер Кэри

Соавторы: Алан Маршалл,Джуда Уотен,Мэри Тейчен,Том Хангерфорд,Хэл Портер,Джон Моррисон,Дэл Стивенс,Джеффри Дин,Дональд Стюарт,Уильям Невил Скотт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– И что ж ты думаешь – этот олух, разрази его гром, погнал коней галопом! Здоровенных тяжеловозов – галопом! Я услышал их из амбара и выскочил наружу, когда они уже показались из-за поворота ручья и шли во весь опор. Не иначе он хотел перед Агнес покрасоваться. Девицы как раз все рядом копошились, в коровнике. Сам молодчик на пони был где-то в хвосте, в клубах пыли затерялся – мне не видать. Бросил я все и бегом навстречу – сейчас, думаю, перехвачу его и задам жару. Но все это еще цветочки, ягодки впереди. Знаешь, что за штука – маллийские ворота?

– Знаю. Короткий щит, вроде рамы, а на нем металлические стойки с колючей проволокой.

– Верно. Мы этот щит вставляем в петли на столбах изгороди – и готово. Такими вот воротами я и закрывал тот загон. Когда уходишь и их открытыми оставляешь – как этот парень сделал, чтоб дать коням дорогу, – непременно надо развернуть их в сторону на полкруга и прислонить к ограде. Боже упаси их на земле плашмя оставить! Сколько скотины на моих глазах из-за этого покалечилось, запутавшись в проволоке, – не счесть. В общем, сам понимаешь, о чем я…

– Кони напоролись на эти ворота?

– Весь табун! Вожаком у меня был крупный гнедой с бельмом на глазу, он, когда не взнуздан, иной раз пошаливал. Ничего страшного бы не случилось, кабы тот молодчик не пустил их галопом. Знаешь, когда гонишь табун, в лошадей вроде бес какой вселяется. Вырвался вперед мой Гнедко, наяривает – аж земля под ним прогибается. Гляжу я, и чует мое сердце – сейчас Гнедко понесет. Я век свой с лошадьми, их норов знаю. Как головой замотал Гнедко да пошел с дороги в стороны шарахаться – и все его мысли уж у меня будто на ладони. Эх, думает, шабаш, на сегодня отработал – ну и разгуляюсь я! И рванул назад к ручью, а за ним весь табун. Ну, особой беды в том не было. Это ж тебе не скаковые лошади, серый их завернул играючи. Но когда он их снова направил к дому, они уж шли не прямиком в загон, а растянулись наискось, вдоль ограды…

– А ворота лежат на земле?

– То-то и оно – ворота! Вижу – лежат, а сделать ничего не могу! Все равно мне туда не поспеть. Кричал, сколько сил хватило, – не докричался… – Старик содрогнулся и прикрыл глаза. В первый раз я всей душой был на его стороне.

– Четыре ряда колючей проволоки! Веришь ли – мочи не было смотреть, глаза сами зажмурились. Слышу – удар, крик, и проволока звенит, как струна натянутая. Открыл я глаза. Вижу: Гнедко уж готов, напоролся, изо всех сил рвется, и с каждым рывком та проволока проклятая все выше ему ноги опутывает. А остальные кони в кучу сбились, и с налету двое передних тоже рухнули на гнедого. Еще двое – прямо по ним копытами – и оземь. Одна только кобыла старая, хитрющая, сообразила обойти их стороной. Не приведи господи, Боб, еще когда такое увидеть! – Рой, не помня себя, вскочил со стула. – Когда я прибежал, один конь вырвался из свалки – мечется кругами по лугу, а кровища у него с боков и ног ручьями хлещет. А еще двое бьются в проволоке, заживо себя на куски кромсают. Четыре ряда колючек – это пострашнее бойни будет! Первое, что я сделал, – крикнул, чтоб сбегали за ружьем. Двоих пристрелил сразу, а потом и третьего, после того как его осмотрел. Никогда уж у меня не было больше такого табуна.

Старик сел. Его трясло.

Я спросил:

– А что тот малый?

– Дал тягу. Бросил пони на дальнем пастбище и дунул прямиком через заросли. Знал, что у меня ружье. Два года в округе не показывался. Потом – вернулся. Я, само собой, об этом прослышал, да только не дали мне с ним рассчитаться – сразу явился констебль из Вибы и предупредил, что держит меня под наблюдением. Да и все кругом глаз с меня не спускали.

Он умолк. Слышалось лишь тиканье часов да позвякиванье спиц в руках у Ады. Было бы лучше, если бы они хоть на минуту замерли, эти спицы. Казалось, они насмешливо вторили словам старика: «девицы уж больно взбрыкивать стали» – «надо было взять кого-то в помощь на пару недель» – «хотел покрасоваться перед Агнес…» Все сводилось к одному: «Бычка она мне так и не принесла». И каждый из нас троих, сидящих за столом, отчетливо сознавал это.

Мне захотелось сказать что-нибудь старику в утешение.

– Сознайтесь, Рой, ведь вас предупреждали не зря. Для вашего же блага…

– Не зря? – Он горько усмехнулся. – А как же! Молодчик-то недолго тут задержался. Три недели – и был таков. И Агнес с ним. Ночью сбежала. Он ведь с ней все время переписывался. Только я про то не ведал. И больше мы их не видели – ни его, ни дочь.

И опять повисло гнетущее молчание. Я мысленно искал подходящую тему для разговора, а сам поглядывал на часы, с тоской ожидая, Когда же хозяева отпустят меня спать. Ада, похоже, собралась вязать всю ночь. Я уже понимал, что и ее в глубине души, подобно неизлечимому недугу, неотступно гложет обида. Между ними шла скрытая борьба за меня, это началось, едва я переступил порог их дома; и на какой-то момент симпатии мои склонились в сторону Роя. Упорное молчание Ады становилось подозрительным. Она, верно, считала, что Рой сам губит себя в моих глазах. Изредка взглядывая на меня, она всякий раз выбирала для этого время с тонким расчетом.

Мойра – Агнес. А что сталось с третьей дочерью? И о чем говорят между собою эти двое, когда они здесь одни и никакой посторонний звук не доносится к ним с дороги?

Я наудачу принялся расспрашивать Роя, сколько лошадей из табуна выжило, когда они снова смогли работать и как он их лечил. Оказалось, я попал в точку, потому что Рой постепенно успокоился и охотно переключился на предмет своей особой гордости – выхаживание больных животных. Тогда каждый фермер был сам себе лекарем, но Рой, ясное дело, и тут перещеголял всех. По его словам, он управлялся не только со своей живностью, но и помогал многим менее умелым соседям.

– Как у кого беда – бегут к Рою Дависону. Любую хворь у скотины вылечивал, ей-богу.

Он извлек откуда-то ветеринарные таблицы, целый комплект; отлично выполненные многоцветные таблицы, с оригинальным набором подвижных пластинок, изображающих различные органы, – для каждого домашнего животного по отдельности. Таблицы были потрепанные и явно очень старые, но еще вполне пригодные для пользования.

– Достались мне от заезжего старика немца, давным-давно. Веришь ли, старикан по этим картинкам мог корову на части разрезать, а после сшить заново!

Вполне вероятно. По таблицам легко было определить место каждого органа.

– Зовут меня раз посмотреть корову, сосок у ней затвердел. Это дело нехитрое. Но у этой, Боб…

Больше часа слушал я рассказы о его ветеринарных подвигах. Я не силен в анатомии и понял далеко не все, но каждый из этих рассказов мог служить свидетельством неисчерпаемых возможностей человека, его поразительной изобретательности и упорства. Животные кормили людей в те времена, когда единственное, на что мог надеяться мелкий фермер, – это прокормить себя и своих домочадцев. Болезнь животного становилась настоящим бедствием. Я словно воочию видел перед собой эти незабываемые картины: целые семьи, в тревоге собравшиеся вокруг обезножевшей лошади или напоровшейся на сук овчарки, и Роя, скачущего в ночь, чтобы помочь соседу при трудном отёле.

И ни разу – за одним исключением – жена его не проронила ни звука. Исключением был момент, когда она, цыкнув на Роя, заставила его замолчать, и мы, все трое, долго прислушивались к гулу мотора на дороге. Очевидно, это было единственное, что одинаково волновало и мужчину и женщину, единственное их общее развлечение. На этот раз поле битвы осталось за Роем.

– Джордж Миллс возвращается из города, – уверенно объявил он.

Ада, после краткого размышления, нехотя кивнула. И снова замелькали спицы.

А торжествующий Рой продолжил прерванное повествование о болящих животных. Он рассказывал о том, как ему удалось спасти жеребчика «с песком в брюхе». Историю эту Рой излагал, не смущаясь подробностями, со всей грубоватой откровенностью исконного сельского жителя. Он объяснил мне, что в безводной местности лошадь, пасущаяся на сухой стерне, заглатывает уйму песка. В некоторых случаях песок не извергается и постепенно накапливается в желудке.

– Ну и глыба, скажу я тебе, была у этого жеребчика в брюхе – с футбольный мяч, – руки его описали круг. – Хоть катай ее, а твердая – как эта доска, – он постучал костяшками пальцев по столу. – Когда меня позвали, он уж не поднимался. Прямая дорога на живодерню. Глянул я на него – и вмиг понял, что тут надо действовать круто – и не мешкая. А чуть поодаль от того места, где он лежал, Два кряжистых дерева росли, доволокли мы его туда кое-как всем скопом. Я крикнул, чтобы дали веревки, и мы привязали жеребчика к тем деревьям – спина на земле, а все четыре копыта в воздухе торчат. Я велел хозяйке сбегать в дом и принести скалку. Все стали ко мне с расспросами приставать – зачем да к чему, – но я им посоветовал делать что сказано, а уж мозгами шевелить – моя забота. Дали мне скалку. Ну как, слышал когда про такое средство, а, Боб?

– Никогда!

– Да я я не слыхивал – а ведь сработало! Беру скалку – и давай разминать ту глыбу, мяч тот, наподобие как здоровый кусок теста раскатывают. Нелегкая, скажу я тебе, работенка. Пришлось порядком попотеть, но как стала та глыба мягчать, я сразу понял, что дело идет на лад. Думаешь, он не бился? Еще как, да что он мог поделать, связанный, да еще вверх копытами! И так я его мял, пока глыба и вовсе распалась, пропала, вроде как по кишкам рассосалась. И тут, пока он еще вверх брюхом лежал, я ему вкатил здоровенную дозу слабительного и не развязывал, пока не подействовало. А потом дал ему встать. Пронесло – и вся недолга.

Да, именно так, не брезгуя никакими подробностями, с грубоватой откровенностью исконного сельского жителя. Не думаю, однако, чтобы Аду это смутило. Еще одно подтверждение его толстокожести. Она знала, что я за ней наблюдаю и непременно замечу, как она поморщилась и поджала губы.

– Веришь ли, Боб, – тот жеребчик наутро уж в упряжке ходил. Как по-твоему, из этих, из ученых ветеринаров хоть кто бы до этого додумался?

– Сильно сомневаюсь, Рой.

– А если и додумался, навряд ли стал бы из кожи лезть. Не та порода пошла – уж больно боятся руки замарать.

Я оставил этот очередной выпад без внимания, но вскоре раскаялся, потому что следующая же реплика Роя опять навела его в конце концов на мысли о семейных неурядицах.

– И все, что мне за это перепало, – вместо «спасиба» скирду сожгли.

Как раз тут мне следовало смолчать, ибо этими словами он явно ставил точку, а не начинал новое повествование. Но удивленное «то есть как сожгли?» вырвалось у меня раньше, чем я успел прикусить язык.

– Сожгли, со всем моим запасом сена.

Я притих, дожидаясь объяснения. Рой рассматривал свои пальцы, нервно постукивавшие по столу. А Ада настороженно следила за мужем, и ее иссохшее личико выражало нетерпение. Она не хотела, чтоб он прерывал рассказ. Она даже позабыла про вязанье, не слышно стало позвякиванья спиц, и тишина в комнате от этого сделалась еще напряженнее.

Дольше молчать было нельзя, и я заметил:

– Представляю, Рой, какой это страшный удар для фермера.

– Удар? – он тяжко вздохнул, – Хуже не придумаешь. Как вспомню – сердце кровью обливается.

– И не надо вспоминать в таком случае. – Я взглянул на часы на каминной полке, потом на хозяев. – Не знаю, когда у вас, добрые люди, принято отходить ко сну…

– Договаривай, раз уж начал, – вдруг бросила Рою Ада. Она сложила вязанье и, явно торопясь оставить нас вдвоем, добавила с наивной хитростью ребенка: – По правде говоря, у меня уже глаза слипаются. Мистер Джонсон, вы не будете возражать, если я вас покину?

Рой продолжал сидеть, когда мы с Адой встали. Из его слов я уже знал, что Ада имеет обыкновение ложиться спать раньше его, но сегодня причина была не в этом. Рой жаждал продолжить разговор, и она просто решила ему не мешать. Но свою мелочную войну они продолжали до последней минуты. Стоило Аде сказать, что она встанет утром приготовить мне завтрак, как Рой тут же встрепенулся:

– Завтрак? Что, разве завтра день какой особый? Я сам всегда с завтраком управляюсь, так?

– Но у нас мистер Джонсон…

– О мистере Джонсоне я сам позабочусь, Ада.

На этот раз, поскольку яблоком раздора был я, мне удалось довольно легко остановить их. Я сделал это со всей возможной деликатностью, и Ада как будто смирилась, хотя и не могла скрыть разочарования. Надо думать, она возлагала большие надежды на утро, когда Рой будет занят по хозяйству и мы ненадолго останемся с ней с глазу на глаз.

В обращенной ко мне прощальной улыбке и судорожном пожатии сухонькой старческой руки была безмолвная мольба о сочувствии.

– Приятно, когда в доме гость. К нам ведь редко кто-нибудь заглядывает.

– Вы были очень добры ко мне, миссис Дэвисон.

– Надеюсь, утром вам удастся благополучно вытащить машину. Если когда-нибудь еще случится быть в наших краях…

Я, разумеется, обещал. Я уже дал себе слово послать ей какой-нибудь маленький подарок, безделушку, которая бы украсила ее бедный туалетный столик. Но обещание заехать относилось к числу тех, какие даешь, заранее зная, что они не будут выполнены. Я, конечно, не предполагал когда-либо встретиться с ней снова. Ада вышла; слышно было, как она чиркнула спичкой, зажигая лампу. Потом за перегородкой все стихло.

Ничто не могло показаться более неожиданным, чем первые слова, которые произнес Рой, когда мы остались одни.

– Что-то она сегодня плоха, Боб. Боюсь, как бы не занедужила.

Я удивился, потому что в голосе его как будто звучала неподдельная тревога.

– Наверное, просто засиделась слишком поздно, – ответил я. – У нее действительно был усталый вид.

Он покачал головой.

– Нет, с этого ей ничего не станется. – И добавил, уже с обычным пренебрежением: – Она бы и сейчас не ушла, не помяни я про то сено. Ей это – нож острый.

Он погрузился в раздумье, давая мне время поразмыслить над ответом. Взвесив все еще раз, я решил, что это проявление заботы о жене больше похоже на уловку, с помощью которой он рассчитывал вернуть разговор к сгоревшей скирде. Впрочем, кто знает. Когда люди так долго живут вместе, между ними порой складываются весьма странные отношения. Вполне допустимо, что Ада и Рой стали столь же необходимы друг другу, как Дарби и Джоан,[6]6
  Дарби и Джоан – старая любящая супружеская чета, герои баллады Г. Вудфолла.


[Закрыть] – но только на свой лад.

– Так, может быть, не стоило ворошить прошлое?

– Прошлое? – Он зло вскинулся. – Для меня это все живое, как вчера было. Полторы сотни тонн сена, да еще в самую сушь, когда на выгонах живой былинки не сыщешь. А у меня семь лошадей и в кармане хоть шаром покати. Черт побери, я такого натерпелся – врагу не пожелаю! И знаешь, кто это сделал?

– Хозяин больного жеребчика?

– Он самый! А почему – знаешь?

Я покачал головой.

– Я, вишь ли, шуганул его из дома да ружьем маленько пугнул, и имел на то полное право, заметь. Это уж много позже получилось после того, как я жеребчика отходил. Конь-то, правду говоря, не его был, отцов. Но ездил на нем он, и за помощью ко мне он прибегал. Высокий такой был парень, а по годам еще сосунок, семнадцати лет, вот я его и пожалел. Бросил все дела – уж больно переживал парень за коня. Спас, значит, я его любимца, и к концу недели он на этом жеребчике приехал благодарить меня. Ясное дело, пригласили его пообедать. С того и пошло. Завел шашни с Роз, моей меньшой.

Вдруг он остановился и повернул голову к двери, через которую вышла Ада. Мне тоже вроде послышался там шорох. Рой не старался понизить голос и, конечно, не хуже меня знал, что Ада нас слушает. Нисколько не смущаясь этим, он заговорщицки подмигнул и кивнул мне – не обращай, мол, на нее внимания – и продолжал:

– Боб, ей тогда всего семнадцать сровнялось. И история с Агнес меня подкосила – года не прошло, как та сбежала. Какой родитель стерпит такое?

– А парень что из себя представлял?

– Пустой малый. Ветер в голове. Отца родного и того в грош не ставил. С гнильцой был парень, я это доподлинно вызнал. Уезжал из дому, потолкался среди стригалей на овечьих фермах и поднабрался там чего не след, короче – из молодых, да ранний. Чего он раз выкинул – ладно, сперва доскажу, что у нас тут получилось. Сам поймешь, каков был фрукт. Я ему с самого начала велел держаться подальше от дочки, и Роз предостерег тоже. Она, правда, уперлась – и ни в какую, но должен же отец по силе возможности дочерей от греха беречь, раз наплодил себе на шею. Беда в том, что мне здесь вечно палки в колеса вставляли. – Он снова подмигнул и многозначительно кивнул на дверь спальни. – Все стакнулись, чтоб мне голову задурить. Долго они меня за нос водили, хоть я глаз с них не спускал. В общем, не стану входить в подробности, наверняка сам в этих делах разбираешься, не маленький. Как-то вечером я его наконец застукал. Не скажу, чтоб у них там дошло до чего серьезного, но дочке уж давным-давно полагалось спать. Парня я, конечно, выгнал, и с треском. При мне было ружье, и я для острастки пустил в землю заряд дроби, когда он дунул со двора. А следующей ночью моя скирда полыхнула.

– И вы уверены, что это он?

– Уверен? Еще бы – да он сразу после того застрелился!

– Как – застрелился?

– Насмерть. Пустил себе пулю в лоб. Я так понимаю, он не в себе был, когда сено поджигал. Спохватился – да поздно. И струсил. Знал, что я его из-под земли достану. Вот и решил опередить меня, чуть не полголовы себе снес. Мы нашли тело на дальнем участке, когда уж прошло порядочно времени. Даже видать было, как он это сделал. Так и лежал у бревна, с которого свалился, а в спусковом крючке кусок палки торчит. Мы б его нипочем не нашли, если б не запах.

– А Роз?

– Ушла Роз. Уехала в город. Агнес нам про это телеграмму отбила. Так и жила у Агнес. На работу устроилась, а после вышла замуж за какого-то парня из Управления общественных работ. Кажется, они теперь в Гилонг переехали.

Сомневаюсь, чтобы сам Рой сознавал, сколько тоски заключало в себе это «кажется». Трудно было определить, какие чувства владели им. Весь его запал иссяк. Он сидел, сдвинув брови, целиком погрузившись в прошлое. Мойра – Агнес – Роз – и Ада, которой сегодня что-то занедужилось. Все это складывалось в одну логически закономерную картину, но как объяснял ее себе Рой, я догадаться не мог. Лицо его казалось высеченным из камня.

– Рой, я вижу, этими разговорами вы вконец себя расстроили, – мягко сказал я. – Не лучше ли вам лечь спать?

Он вышел из своего оцепенения.

– А ведь и верно. Пойду, пожалуй, посмотрю, как там жена.

На этом кончились рассказы Роя, и завершить тот безотрадный вечер суждено было Аде.

В последнюю минуту Рой передумал, зажег фонарь и вышел, сказав, что ему надо проведать больную овцу. Не успели стихнуть его шаги, как я услыхал позади себя движение и, обернувшись, увидел в полуоткрытой двери спальни Аду. Она знаками подзывала меня.

– Тс-с, мистер Джонсон!

Я подошел; она протянула руку и вцепилась мне в запястье. Она была босиком, в пальто поверх ночной рубашки. На меня вновь пахнуло ароматом кокосового масла.

– Мистер Джонсон! – глаза ее гневно сверкнули. – Он был хороший мальчик! Слышите – он был хороший мальчик! – она встряхивала в такт мою руку, словно вдалбливая в меня эти слова.

– Да, миссис Дэвисон.

– И они не делали ничего дурного. Я своих девочек воспитывала в строгости!

– Я в этом ни минуты не сомневался, уверяю вас, – я все пытался высвободить руку, опасаясь, что Рой вернется и станет свидетелем этой сцены.

– Они все рады были избавиться… вырваться из этого дома.

– Понимаю.

Где-то во дворе хлопнула калитка, и Ада разжала руку. Уже скрываясь за дверью, она ткнула в мою сторону трясущимся пальцем:

– Он убил того мальчика, убил!

Минутой позже я лежал на перине, а поверх черной спинки железной кровати меня неотрывно сверлили взглядами братья-каратели. Несгибаемые Дэвисоны.

Рой и Ада… До сих пор не знаю, чей образ больнее тревожит мне душу.

Перевод И. Щорс

Дональд Стюарт

Дорога

Утреннее солнце рьяно высвечивало прямую красную полосу дороги, прорезавшую неоглядную равнину, только на горизонте дорогу будто съедала пыльная дымка. Мотор работал как часы, и, глядя на сверкающий утренний мир, Тэрри пел, не разжимая губ. В такое утро вести тяжелый послушный грузовик – одно удовольствие. Тэрри выехал – с марганцевого рудника на самом рассвете и радовался каждой миле пути. Далеко на юге плоскую равнину замыкала цепь холмов, насупленных и молчаливых в ярком солнечном свете; год проходил за годом, а им было все равно, зима стоит или лето, весна или осень.

Так-то вот, двадцать восемь тонн марганцевой руды и грузовичок, которому эта ноша по плечу; пролетит двенадцать месяцев, выплатит он за грузовик все до копейки, если ничего не стрясется, и сколько еще лет будет на нем работать и работать. Синдикат, владевший рудником, вывозил марганец в Порт-Хедленд, так что сидеть без дела ему вроде не придется. Куда лучше жить здесь, на северо-западе, и гнать тяжело груженную машину за двести миль, чем перебиваться случайными заработками где-нибудь на юге. Нет, что ни говори, давненько ему не выпадала такая удача.

Далеко впереди сквозь тонкую завесу пыли, затенявшую горизонт, проглядывал лесистый берег какой-то речонки.

– Доеду до деревьев, проверю шины и разомну ноги, – сказал Тэрри самому себе, и едва договорил, как руль ушел у него из-под рук, и все четыре передние колеса вывернулись на сторону, точно взбесились.

Тэрри изо всех сил нажал на тормоз, выключил мотор, и кузов вернулся в горизонтальное положение. Он посмотрел на свои дрожащие руки и выругался.

– Рулевое управление полетело, – вслух сказал он.

Грузовик замер, и в наступившей тишине его голос прозвучал пугающе громко.

Тэрри дотянулся до дверцы, толкнул ее и выбрался из машины. Одного взгляда на передний мост было достаточно. Колеса стояли поперек дороги, покрышки на тех, что были с его стороны, разлетелись в клочья, ободья зарылись в твердую красную землю и еще подрагивали.

Тэрри попятился и медленно, с душой выругался, внутри у него будто опустело, остались только бессильная злоба и тупая усталость. Ждать… неделю за неделей, месяц за месяцем ждать, пока снова замаячит надежда расплатиться, свербило у него в мозгу, а глаза обшаривали длинный кузов машины с тяжелым грузом на дне и чудовищно развороченный нос.

– Да, хорошие дела! – сказал он наконец и покачал головой.

Только одно теперь можно сделать, значит, надо делать, а не раздумывать. Сил у него достаточно, надо захватить еду, воду и дойти пешком до Варравагине. Миль тридцать, может, чуть больше или чуть меньше. Из Варравагине можно связаться с Порт-Хедлендом, а тогда… да, что тогда? Нужно точно знать, что сломалось, что необходимо для ремонта, без этого и говорить не о чем.

Прошел почти час, пока Тэрри, неловко держа в пальцах записную книжку и огрызок карандаша, составил список. Вконец обескураженный, он только и мог, что вздохнуть. Все его надежды, похоже, рухнули. С привычной расчетливостью он достал из корзины с провизией пару коробок сардин, пачку галет и рассовал консервы по карманам брюк. Неудобную, громоздкую пачку галет сунуть было некуда, и Тэрри решил нести ее в руках. Из багажника над массивным бампером надо было еще достать бурдюк с водой, тогда можно идти. Табак, спички, курительная бумага уместились в оттопыренном нагрудном кармане, больше ему вроде ничего не нужно.

В мягких башмаках на резиновой подошве Тэрри шел по дороге легким, пружинистым шагом. Пройдя ярдов сто, он оглянулся. Грузовик казался маленьким, чужим. И внезапно беспредельность простиравшейся вокруг равнины оглушила Тэрри, ему стало тоскливо и одиноко, он почувствовал себя пленником огромного, пустого слепящего мира, выстланного жесткой серо-зеленой неприглядной травой и накрытого голубым колпаком безоблачного неба, незрячего и равнодушного. Тэрри переложил бурдюк в левую руку, галеты в правую и снова зашагал по дороге… и увидел быка. Рыжий с белым бык стоял посреди дороги футах в шестидесяти от него. Тэрри остановился в недоумении, потом покорно кивнул.

– Ну да, как же иначе. Скотоводческая страна. Значит, должен быть скот.

Тэрри засмеялся… бык взревел, забил копытом, и Тэрри вспомнил, что рассказывали про здешних быков. Он повернулся и бросился бежать, галеты полетели в одну сторону, бурдюк в другую. Тэрри бежал со всех ног, ему не хватало сил даже выругаться, не то что о чем-нибудь подумать, он был целиком во власти страха перед бело-рыжим чудовищем, а чудовище гналось за ним, с грохотом ударяя копытами по дороге. Наконец Тэрри добежал до грузовика, горло полыхало огнем, легкие, казалось, вот-вот разорвутся; не помня себя от страха, он вскарабкался в кабину и рухнул на сиденье. Когда дыхание вернулось, Тэрри поднял глаза и увидел быка: тяжело переваливаясь, он шел к грузовику. Через каждые несколько шагов бык останавливался, наклонял тяжелую голову и мычал, отчего у Тэрри перехватывало дыхание, а при взгляде на огромные расплющенные копыта, попиравшие землю, мороз бежал по коже. Бык медленно подходил все ближе, Тэрри уже отчетливо видел тяжелую белолобую голову, загнутые назад рога-кинжалы и налитые кровью глаза, едва на выпадавшие из глазниц. Бык подошел совсем близко и стал недоверчиво обнюхивать грузовик, а Тэрри как завороженный не спускал глаз с тонких прядей слюны, свисавших будто серебряные нити с влажной лоснившейся морды.

– Скотоводческая страна, – прошептал он, – хорошо я придумал: прошагать тридцать миль до Варравагине! Один удар таких рожек, и поминай как звали.

Бык зашел за правый борт грузовика, Тэрри высунулся из кабины и смотрел, как тяжело колыхался зад удалявшегося великана… зловещие заостренные рога еще долго маячили на дороге.

– Он-то скоро уйдет, а я что буду делать? – Тэрри беспокойно заерзал на сиденье. – До Варравагине тридцать миль, кто знает, сколько быков встретится по дороге? Раз у меня две ноги, а не четыре, лучше, наверное, дождаться какой-нибудь машины.

В полдень бык еще пасся в четверти мили от грузовика, и Тэрри не знал, куда себя деть от беспокойства. В кузове был бачок с водой, достаточно консервов, галет, сыра и табака, но что толку сидеть, как курица на насесте, в сломанном грузовике за тридцать миль от человеческого жилья?

К вечеру он отважился отойти от грузовика ярдов на пятьдесят и поспешно вернулся назад. С земли мир казался чересчур огромным, бездушным и угнетающе безразличным к любому двуногому существу, ко всему живому. Тэрри смотрел на быка, щипавшего траву, на заходящее солнце и курил папиросу за папиросой, пока не свело рот, потом поужинал холодным консервированным мясом с галетами, выпил воды и увидел, что солнце уже зашло, а западный край неба грозно почернел. Горизонт обложило тучами, но Тэрри знал, что о дожде нечего беспокоиться. «Дождь идет, когда никто не ждет», – говорили в этих краях; если черные тучи на западе предвещают дождь, значит, по местным приметам, дождя не будет. Тэрри кое-как улегся на сиденье, и, когда ночь внезапно сменила день, до него донесся хриплый грозный рев быка. Тэрри вздрогнул. На этой огромной равнине пеший человек – козявка, муравей в чащобе травы, а бык – гора, что стоит горе сокрушить муравья! Тэрри снова сел, достал табак, бумагу, закурил и приободрился. Чего мне бояться, уговаривал он сам себя. Здесь никто не ходит пешком, здесь ездят на машинах, на грузовиках, на лошадях, летают на самолетах… так что надо сидеть спокойно и никуда не ходить! Сидеть спокойно и ждать, пока по дороге проедет грузовик, вот и все. За ближайшие сутки-другие два-три грузовика наверняка проедут.

Еще час Тэрри любовался звездами и слушал, как постанывает грузовик в холодных руках ночи, и вдруг вскочил: во рту горело от омерзительного привкуса говядины с водой. Тело покрылось холодной испариной, и, хотя Тэрри рассмеялся, когда страх отпустил его так же быстро, как нагрянул, он не сразу пришел в себя.

– Так дело не пойдет, – громко сказал Тэрри, и в темноте кабины его голос дребезжал, как сорванная струна, – подумаешь, лопнул один цилиндр, нечего раскисать из-за такой ерунды. Конечно, хорошо бы прямо сейчас, в эту минуту, увидеть фары какого-нибудь грузовика.

Тэрри ненадолго засыпал, потом ни с того ни с сего просыпался и, чертыхнувшись, снова засыпал, а среди ночи совсем проснулся… шел дождь, потоки воды яростно хлестали землю, с устрашающим грохотом барабанили по крыше кабины. Тэрри включил фары: по дороге медленно катился поток жидкой грязи, на обочинах, рядом с травой, пузырилась желтая пена, свет фар упирался в сплошную полосатую стену дождя. Тэрри не сводил глаз с дороги, он видел, что вода медленно прибывала, и знал, что твердая корка на равнине уже набухла. Он понимал, что к утру земля совсем раскиснет, и, когда додумал эту мысль до конца, застонал. Под тяжестью двадцати восьми тонн руды грузовик начнет оседать, он увязнет в красной жиже по самые дифферы, по самые оси, и над месивом, жидкой грязи будет торчать только невысокий кузов. В полном безветрии дождь лил не переставая, и где-то глубоко в мозгу у Тэрри зашевелилась дурацкая мысль: а как бык, как скот? Он засмеялся и подумал, что животные прозорливее людей, у них, наверное, хватило ума подняться на холмы, не дожидаясь, пока начнется этот идиотский дождь. Тэрри выключил фары, он сидел, вслушивался в грохот ливня и не мог унять дрожь; наконец откуда-то издалека донеслось ленивое ворчание грома, неярко вспыхнула молния. Значит, непогоде скоро конец, подумал он с облегчением. Стихнет гром, перестанут сверкать молнии, тогда и дождь остановится. Тэрри сидел, ждал.

Всю ночь он сидел и ждал конца дождя, а когда забрезжил рассвет, выглянул из кабины, посмотрел на размокшую землю и увидел, что дождь как шел, так и идет.

Под тяжестью груза колеса машины уже начали зарываться в грязь, и к середине дня, когда задул холодный ветер и дождь начал стихать, Тэрри понял, что застрял: он знал, что не сможет тронуться с места, пока земля не высохнет. Голодный, продрогший, он с тоской забился в угол кабины и представил себе, как будет сгружать руду, а потом откапывать грузовик. Пока дорога снова не станет проезжей, в этих местах не появится ни один грузовик, ни одна машина. Он застрял, и грузовик застрял… и каждый месяц будет подходить очередной срок платежа.

Как только появились первые голубые просветы, Тэрри заставил себя встать. Нужно поесть, хоть галеты с сардинами, или мясо, или еще чего-нибудь.

Только бы распогодилось!

Пока Тэрри рылся в сумке с продуктами, пытаясь спасти несколько подмокших пачек распухших галет, он понял, что еды ему хватит, нет, с голоду он не помрет, дожидаясь, пока подоспеет помощь. А вот курево скоро выйдет. После сильных дождей по такой дороге недели две не проедет ни одна машина.