Текст книги "Современная австралийская новелла (сборник)"

Автор книги: Питер Кэри

Соавторы: Алан Маршалл,Джуда Уотен,Мэри Тейчен,Том Хангерфорд,Хэл Портер,Джон Моррисон,Дэл Стивенс,Джеффри Дин,Дональд Стюарт,Уильям Невил Скотт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

И еще я не могу понять, почему он смотрел на меня с жалостью. Я своего добился. Чего ж меня жалеть? Конечно, он всегда был с поворотом. Я сказал про него Лоусону, когда он пришел договариваться об этом деле. Лоусон понял меня с полуслова. Он-то ходит по земле, этот Лоусон, настоящий делец. Богач из богачей. Петтерсон его, наверное, тоже жалеет.

Перевод Ю. Родман

Том Хангерфорд

Тетя в ящике

Сидя лицом к окну, ко всей кухне спиною, Валери подняла стакан и сквозь пиво стала смотреть на золотой свет перед собой. Спокойный, мягкий, размытый в тумане подпития. Именно таким – по цвету и очертаниям было то восхитительное чувство, в котором она словно плавала после третьей банки пива. Приятно было думать, что Джо сейчас на работе, ломает там над чем-то голову.

– Знай он, что я накачиваюсь с утра пораньше, он бы лопнул со злости, – сказала Валери, обращаясь к подруге, которая жила в двух кварталах от нее и сейчас заскочила ненароком, но намазана была так тщательно, словно собиралась встретиться с шахом. – Надо будет мне смотаться в самообслужку, купить еще пива, но это попозже. – И Валери свободной рукой отбросила волосы с красивого лба. – Боже, ну и вечерок был вчера!

– И конечно, именно тогда, когда я не смогла поехать. – Подруга погасила сигарету, вжав ее в пепельницу, закурила другую, но не протянула своей пачки Валери. – Могу сказать точно: сколько месяцев я не пропускала ни одного воскресного вечера в клубе, и вот в первый же раз, когда меня не было, вы устроили шумный шорох под звездами. – Она отпила немного пива. – После ленча Тед отправился за своей мамашей. Корова старая. Притащила в подарок мешочек лимонов со своего дерева. Расщедрилась. Ах да, и в придачу – кексы собственного приготовления. С тех пор как умер старик, она только и делает, что печет кексы, довольно-таки неважнецкие. Демонстрирует их, словно это королевские регалии. Она отпила еще пива. – Нет, нет, к чаю она не останется, ни в коем случае… Никакими силами ее не удержишь, чертову куклу. А сама проторчала почти до одиннадцати, черт ее возьми. По-моему, она все это заранее придумала – специально, чтобы не дать нам поехать в клуб.

– Ты скажи, а! – посочувствовала ей Валери.

Ленивое жаркое утро вливалось из сада в дом, и вместе с ним через открытые окна и дверь проникал шум соседних дворов, шум предместья, запах нагретой травы и едва уловимое волнующее дуновение бриза. Несмотря на царивший в кухне хаос, видно было, что все здесь нарядное, радующее глаз, этакий дорогой стандарт с картинки из журнала «Дом и сад». Женщины сидели возле холодильника.

– Лейон был? – как бы невзначай спросила подруга.

– А как же. – Валери оторвалась от созерцания золотого, облитого пивным светом мира, в который совсем было погрузилась, и лениво повернула голову. Позволила себе наконец опустить веки. – Он мужчина что надо. Мы с ним… Ну, танцев пять-шесть протанцевали. Дай-ка закурить, подружка.

– А Джо не сердится?

– О чем Джо не ведает, о том не горюет, – изрекла Валери.

Она закурила, отхлебнула пива, потом:

Слушай, а здорово, верно? «О чем Джо не ведает, о том не горюет», а? Людям деньги платят за то, что они придумывают такие вот штуки для телевидения.

– Ну, пошли им, – предложила подруга, – И все же на твоем месте я не была бы так уверена, что Джо ничего не заподозрил.

– Да он был косой и косел все больше.

– Ну… Всегда найдется добрая душа, которая постарается его на этот счет просветить. Тебе надо быть осторожной.

– Осторожной надо было быть пять месяцев назад, – сказала Валери. Она легонько провела ладонью по выпуклости, оттопыривающей передние полы грязноватого красного халата, и сделала выразительную гримасу: все, мол, ничего не попишешь.

– Да неужели?.. – Подруга подалась к ней, рот У нее приоткрылся, и сигарета упала на колени, рассыпавшись дождем искр. – Вот проклятье! Неужели… от него? От Лейона?

– Пошевели ты своими дурацкими мозгами. Мы с ним ни разу особенно далеко не заходили, не то что… – Валери с силой выдохнула дым прямо на тлеющий кончик сигареты, и он разгорелся вовсю. – Кстати, не потому, что я не хотела этого, если на то пошло, – добавила она с вызовом. – Слушай, мне всего двадцать семь. Хочется как-то развлечься. Три вечера в неделю Джо проводит со своей проклятущей шайкой, по воскресеньям возит меня в клуб и надирается там. Через ночь наваливается на меня и ждет, что я тут же прямо-таки взовьюсь ракетой. Так почему бы мне не потанцевать со стоящим мужчиной? И… не пойти дальше, если мне того хочется?

– Господи, да о чем тут говорить, – сочувственно подхватила подруга. – И они еще удивляются, почему мы поддерживаем это самое Женское освобождение.[12]12
  Имеется в виду Движение за освобождение женщин – феминистское движение, в основном буржуазного толка, требующее экономического, политического и социального равенства полов и их равноправия в семейных отношениях.


[Закрыть]

– Он мне заплатит за это. – И Валери погладила округлившийся живот, словно породистого щенка, – Через месяц-другой, поближе к делу, начну будить его часа в два ночи и орать, будто меня режут, – пусть покупает цветной телевизор. Хочет второго ребенка, так надо и мне от этого что-нибудь иметь.

– Да… Но ты и будешь иметь – ребенка, – отважилась возразить подруга.

– А я и первого-то не хотела. – Сказав это, Валери вдруг спохватилась: повернула голову к двери, ведущей в столовую, и, повысив голос, позвала: – Чарлин! Детка, что ты делаешь? – Она помолчала немного, ожидая ответа, потом попросила подругу: – Вынь еще пива, будь ангелом.

– А тебе разве можно? – подруга подняла брови и кивком показала на располневшую талию Валери, а сама тем временем уже отодвигала стул, чтобы встать.

– Хм, скажите на милость! Что же он думает, я теперь монашкой заделаюсь? Ну, давай, на дорожку.

Подруга уже успела вынуть из холодильника банку пива. Поставила ее на стол, открыла, наполнила оба стакана.

– Чарлин! – снова позвала Валери. – А, вот и ты.

Маленькая девочка показалась в дверях и вопросительно посмотрела сперва на мать, потом на ее подругу. Она была еще в пижаме, из-под синего халатика виднелись домашние туфли. Узкая в кости, лицо ясное, милое, такие же, как у матери, карие глаза и светлые, цвета меда, волосы. Девочка все смотрела на сидящих за столом женщин – так сосредоточенно, будто прислушивалась к чему-то.

– Да, мамочка!

– Ты что там делаешь? Что-то уж больно ты притихла, черт подери.

– Тетю жду.

Валери с шумом втянула воздух, поджала губы. Девочка глядела на нее с молчаливой серьезностью.

– Тетю! – взорвалась Валери. – Большая уже, пора бросать эти глупости. Вышла бы в сад, поиграла.

– А мне не с кем.

– Ну… на качелях бы покачалась.

– Я тетю жду. – Девочка говорила спокойно, но в ее голосе были упрямые нотки. – Скоро она?

– У, черт! – Валери метнула сердитый взгляд на часы в передней стенке электрической плиты. – Ну, через несколько минут.

Девочка так и засветилась в улыбке:

– Ты мне тогда скажешь? И включишь, да, мамочка?

– А когда кончится, ты выйдешь в сад и будешь там играть.

Девочка невозмутимо повернулась и исчезла за дверью столовой. Валери стала жадно глотать пиво, почти опорожнила стакан, потом выудила еще одну сигарету из подругиной пачки, лежавшей на столе. Она направилась к холодильнику, закуривая на ходу, и достала оттуда маслины и сыр. Маслины высыпала в неглубокую вазу, а нарезанный квадратиками сыр так и оставила на дощечке.

– Побалуем себя еще немножко! – ухмыльнулась она.

– Какое милое имя – Чарлин, – проговорила подруга; она взяла кусочек сыра и принялась деликатно от него откусывать, отставив мизинец изысканным жестом дамы из предместья.

– Никак не могли выбрать – Чарлин или Мерилин, по я решила – Чарлин. Понимаешь, чтобы не получилось два «М»: «Мерилин Макалинден». Ну, это, как бы сказать – очень уж актерское имя, а? – Валери вопросительно глянула на подругу, и та неопределенно повела плечами. – Он-то, конечно, хотел назвать ее Торой, в честь своей мамаши. Можешь себе представить – Тора!

– А как ты назовешь второго? – поинтересовалась подруга. – Ой, до чего вкусные маслины! Правда, я больше люблю черные. Надо будет купить на обратном пути. Хотя мне задерживаться нельзя. А то я еще дома ни за что не принималась.

– Господи, да ты посмотри, что у меня творится в кухне, – сказала Валери. – Я собиралась хорошенько убрать еще в субботу, но… Словом, скучать не пришлось. Заявились Од и Мерв – ты их знаешь? Отхватили новый «мерседес» – одному богу известно, на какие шиши. Потому что Джо работает с ним вместе, и уж мы точно знаем, что у них и как. Короче, домашние дела пришлось отставить. Тогда я решила сделать все в воскресенье, но Джо встал рано и укатил в Форрестфилд, думал продать там какому-то лопуху дом, а я решила воспользоваться случаем и понежиться в постели. Ух и взвился же он, когда приехал домой! Пока приготовишь ленч и перемоешь посуду, пора собираться в клуб. Мы купили пиццы в забегаловке рядом с пивной и рванули прямо в клуб. – Она оглядела кухню как-то неуверенно, словно очутилась в чужом доме. – Гос-споди. Не знаю. Иногда… Иной раз я сама не могу понять…

– А куда ты деваешь ее? – подруга кивком показала на дверь столовой. – Ну, когда вы уезжаете в клуб?

– A-а. Закутаю ее потеплее и кладу на заднее сиденье. Время от времени выскакиваю посмотреть. Спит как миленькая.

– А ты не боишься? Ну, ты же знаешь, столько детишек сгорает в запертых машинах и все такое.

– Вот еще мура собачья! Ну, один случай на миллион, а проклятущие газеты так это расписывают, будто целые семьи сгорают живьем изо дня в день. Шесть дней в неделю – по семье. А в воскресенье – по две. Эту я приучила ездить с нами, приучу и второго. – Валери уставилась на свой стакан. – Если будет девочка, назову ее Луламэй. Ну как?

– Мило, – ответила подруга и, водрузив маслину на квадратик сыра, отправила все это в рот.

– А если мальчик – Дуэйн, – не без гордости сообщила Валери. Решение это она приняла самостоятельно и, рассказав о нем подруге, почувствовала себя как-то уверенней: теперь мысль обо всех несделанных делах как-то меньше ее тяготила. И беспорядок в кухне казался не таким уж страшным. – Но только чтоб непременно писалось через «э», а не через «е». Совсем другое дело, правда?

– Ну, не знаю, – неожиданно возразила подруга. Секунду-другую она размышляла, склонив голову набок и потягивая пиво. – Ведь это можно отличить, только когда имя написано, верно? А если ты просто окликнешь его – ну скажем, чтобы шел домой, – кто будет знать, что пишется через «э», а не через «е»?

– Я, вот кто, – презрительно бросила Валери. Из-за того, что подруга поставила под сомнение ее выбор, в ней снова вспыхнуло раздражение. – А он пусть хоть треснет!

– Ты ему уже сказала?

– Ну, не все. Сказала только, что это ни в коем случае не будет имя которого-нибудь из его предков. Он по-прежнему настаивает на этой окаянной «Торе». А еще подсовывает папашино имя – Манро Норман Уиттейкер Макалинден, черт его дери! – Валери помолчала и снова окинула яростным взглядом кухню. Мойка забита посудой, остатки завтрака еще на столе. А там, за одной дверью – гостиная, которую она вот уже несколько дней не убирала и не пылесосила, за другой – спальня ее и Джо: постель не застлана, вещи мужа с прошлого вечера валяются на полу – на том самом месте, где он их сбросил. В прачечной рядом с кухней грязное белье за неделю, целая куча, из корзины выпирает. – А знаешь, – сказала Валери с таким обиженным видом, будто это не она, а кто-то другой не сделал всей домашней работы (или помешал сделать эту работу ей), – знаешь, раньше я стирала через день: день стираю, день глажу. А теперь… Не знаю… Проклятущий дом!

– Это все потому, что ты в положении, – утешила ее подруга. – Тебе нельзя надрываться. Пусть Джо наймет женщину – на один день в неделю. Он же зарабатывает хорошо, деньги есть.

– Ну да, то, что остается от выпивки и тотализатора, – пожаловалась Валери. – Но дело даже не в том. Ох ты Дьявол, я забыла. – Она бросила взгляд на часы, вделанные в электрическую плиту. – Секундочку, я только включу ей телевизор. – И Валери скрылась в столовой, а подруга принялась задумчиво озирать неопрятную кухню. Вернувшись, Валери плотно закрыла за собой дверь. – Чтобы не слышать этой проклятой трескотни, – пояснила она. Потом села за стол и уставилась на свой стакан, пытаясь поймать ускользнувшую нить разговора.

– Ты говорила, дело не в том, – осторожно пришла ей на помощь подруга.

– Ах да. Действительно, не в том. Нас у мамы было шестеро, но я помню: что бы ни случалось, порядок в доме всегда был образцовый.

– Но тогда их так воспитывали. Без конца внушали нм, что у жены одна забота – всячески ублажать мужа. Скажите на милость. Словно у каких-нибудь дурацких японок.

– А его мамаша? Ведьма старая. – И Валери допила пиво. – Казалось бы, пора угомониться хоть немножко. Что ни говори, ей уже за шестьдесят. Но нет, куда там. Черт, в любой день, в любой час пол на кухне так вылизан, хоть завтракай на нем. И всякий раз, как мы приезжаем, она твердит: «Ах, в доме такой беспорядок, вы уж не обращайте внимания». Меня так и подмывает заорать. И можешь не сомневаться, он не упускает случая попрекнуть меня этим.

В сознание их постепенно и мягко стал проникать, то повышаясь, то понижаясь, мелодичный голос профессиональной дикторши, он доносился из столовой и, хотя слов нельзя было разобрать, излучал тепло, понимание, чуткость.

Валери и подруга невольно умолкли, прислушиваясь, по тут голос сменился жестковато-ритмичными звуками рояля. И почти сразу до слуха их донеслось приглушенное топанье: девочка подпрыгивала и скакала по ковру.

– Это и есть номер той самой тети? Про нее говорила Чарлин? – спросила подруга, указывая головой на закрытую дверь столовой.

Валери кивнула.

– Одна из этих дур-дикторш, ведет обозрение для детей, что-то в этом роде. Сперва Чарлин называла ее «тетя в ящике». Теперь – просто «тетя». – Валери встала, подошла к холодильнику и распахнула дверцу.

– Нет, больше пить не буду, – запротестовала подруга. – Мне пора. По правде говоря, мне давно надо было быть дома.

– Откроешь своему гаду банку бобов, – объявила Валери, наливая пиво. – И вообще, не так уж ты задержишься из-за одного стаканчика.

– Ну, если ты настаиваешь… – подруга сдалась без уговоров, так же легко, как уступила в прошлый раз (и уступит в следующий). – Ты говорила о программе этой самой «тети», – напомнила она.

– Ах да: она велит им прыгать, и считать, и петь, и они слушаются. Чарлин, во всяком случае, слушается. А я могу орать на нее, пока не посинею, и никакого впечатления. – Валери поджала губы и презрительно подняла брови, показывая, какого она мнения об этой дикторше. – «А теперь, детки, давайте играть, будто мы большие лягушки. А что делает лягушечка? Скачет! Значит, так: на счет „раз, два, три“ скачем по ковру, все вместе!» Стошнить может. Не знаю даже, стоит ли разрешать ребенку смотреть эту чушь. Валери кинула на закрытую дверь полный враждебности взгляд. – Эти мне старые девы из Эй-би-си. Попробовали бы, каково это – отмывать закапанную детскую попку. Попрыгали бы тогда. Каково это – войти в прачечную, а там на тебя пялится куча грязного белья, две недели копилось! Каково это – когда он наваливается на тебя, а сам так окосел, что уже ничего не может.

Ритмичная музыка становилась все громче, а топот Чарлин теперь почти не был слышен – его заглушали ликующие вскрики девочки. Подруга встала, пошла к двери в столовую.

– Можно мне взглянуть? Я ее не спугну.

– Давай. Не стесняйся.

Валери тоже поднялась и вслед за подругой подошла к двери, прижимая к груди стакан. В тот миг, когда они заглянули в столовую, музыка оборвалась. Девочка стояла к ним спиной и неотрывно глядела в угол, на экран телевизора. Оттуда в ответ ей с любовью улыбалось открытое интеллигентное лицо.

– Дети! Кто из вас хочет быть пони? Пусть каждый, кто хочет быть пони, поднимет руку. – Рука девочки упоенно взметнулась над головой, прямая и напряженная. – Так-так. Значит, все хотят! Вот ты – хороший мальчик. А ты – хорошая девочка. Ну, теперь руку можно опустить. – Рука Чарлин тут же повисла вдоль тела; девочка по-прежнему не сводила глаз с улыбающегося лица на экране и вся дергалась от волнения. – Так. А сейчас, как только я скажу: «Гоп… хлоп… шлеп!» – каждый из вас садится на пол, прямо перед телевизором. Приготовились? Гоп… хлоп… шлеп! – Чарлин как подкошенная плюхнулась на пол, не отрывая глаз от телевизора. – А теперь – кто хочет послушать сказку? Так вот: в некотором царстве…

И от древнего волшебства этих слов на Валери волною накатилась тоска – по огонькам свечей, которые она смутно помнила (а может быть, просто о них читала), по отблескам пламени на стенах и потолке, по прохладе чистых простынь и ночной рубашки, по запаху пудры, которым веяло от матери, когда та склонялась над нею, чтобы рассказать сказку или прочесть молитву на сон грядущий… Валери глубоко, прерывисто вздохнула, и девочка повернула голову. Она вся так и сияла, словно светилась изнутри.

– Мамочка… Вон тетя! – Чарлин опять повернулась и показала на улыбавшееся с экрана лицо. – Она мне сказала, что я хорошая девочка!

Валери захлопнула дверь и, проскочив мимо подруги, остановилась у кухонного стола.

– На меня она никогда так не смотрит. – На глазах у Валери выступили слезы и, подрожав на нижних веках, медленно покатились по щекам. Она плакала с неподвижным, застывшим лицом, словно и не сознавая, что плачет. – А я так стараюсь. Одному богу известно как. Я забочусь о ней. Я ей покупаю… Господи, да она одета лучше всех детей на нашей улице. Какие у нее штанишки, красные и синие, с бабочками. Я читаю ей на ночь: «Очень любит наша Мэри делать все наперекор» и еще «Вот теперь ложусь я спать». А она никогда… Никогда…

Перевод С. Митиной

Джустина Вильямс

Белая река

Вспоминая тот день, я больше не удивляюсь, почему я посмел тогда ослушаться отца там, на продуваемой всеми ветрами главной улице поселка – хотя вряд ли она вообще заслуживала такое название, – под сенью убогой лавчонки и пивной.

Я и теперь будто вижу перед собой сплошную стену угрюмых лиц, таких непохожих на лица знакомых мне добрых, веселых людей. И теперь чувствую, как обожгла мне ухо тяжелая рука отца. И теперь помню ту бесконечную белую реку, до того тягучую и густую, что почва не могла ее впитать, – необычную белую реку, вырвавшуюся на волю из-под руки отца. И свои слезы, скупые и горькие, исторгнутые из глубин моей души отчаянием, когда, я увидел, как эти люди, беспредельно любившие землю и обильно поливавшие ее своим потом, чтобы она кормила их, решились на такой крайний, отчаянный шаг.

Накануне того дня я работал на сепараторе, и отец выбранил меня за то, что я не очень-то внимательно слежу за отделением сливок. Он никогда не изменял своей привычке все делать на совесть. А тут работа на совесть окупала себя с лихвой – мы получали надбавку за жирность, а значит, еще несколько центов к чеку, которого ждали всегда с таким нетерпением.

От волнения у отца дрожали пальцы всякий раз, когда он вскрывал конверт. Он чувствовал на себе наши напряженные взгляды, понимал, как матери не терпится восполнить подошедшие к концу запасы продуктов, из тех, что при всем желании не вырастишь на поле, совсем недавно отвоеванном у Большого леса. Мешок сахара и мешок муки, да и сами мешки пойдут видело – из них получатся брючки для моей сестренки Дульси или тряпка для вытирания оловянных мисок. Совсем немного светлой патоки – тонкой струйкой она будет стекать по краю ломтя хлеба или золотиться в тарелке с овсянкой. Пару фунтов жира для зажаривания в нем кроликов, которых я на досуге ловил в силки – хотя досугом-то меня жизнь особенно не баловала. И еще соли для засола телки или свиньи, тайком забитых и поделенных между поселенцами. Я догадывался об этом, хотя нас, детей, обычно отсылали куда-нибудь на время, чтобы мы не проболтались потом инспектору, когда тот пойдет рыскать по округе.

Сливки были предметом особой заботы, мы дорожили каждой их каплей, чтобы как можно скорее наполнить ими пузатые бидоны. Даже детям сливок не давали. Однако это не мешало нам испытывать некую причастность к тому торжественному моменту, когда бидоны опечатывали свинцовой пломбой, ставили их на телегу и они пускались в тряский путь через влажный от испарений лес к железнодорожной станции, а потом на далекую маслобойню.

Мне повезло куда больше, чем моей худенькой сестренке Дульси и несмышленому младшему братишке Хью. Я работал на сепараторе, который был куплен на деньги, вырученные матерью от продажи яиц, и мог сколько душе угодно погружать палец в серебристый чан, вытягивая оттуда золотисто-янтарные петли сливок и отправлять их в рот, не без риска быть пойманным отцом – у него руки, похоже, так и чесались задать мне хорошую взбучку.

Стоя у сепаратора в деревянном сарайчике и подолгу перемешивая молочную массу, я с восхищением наблюдал игру солнечных лучей, заглядывающих то в ведра или миски с молоком, то в бочонок с водой, где скапливались комариные личинки, то в сделанное из канистры из-под керосина и распиленное по диагонали корыто для мытья посуды с двумя отделениями; потом, спохватившись, я вновь сосредоточивал внимание на том, чтобы крутить ручку сепаратора ритмично – тогда струя сливок получалась не слишком широкой и не очень тонкой. Рука у меня ныла от боли, будто в нее заползла белая змея из распростершего свои коричневое лапы папоротника, что рос у могучего, словно покрытого испариной дремлющего эвкалипта. Стараясь согреться, я изо всех сил тер голые, потрескавшиеся и оледеневшие от холода пальцы ног о деревянную скамейку и крутил, крутил, крутил…

Я научился различать сливки по запаху и цвету – каждый день они были разные: если коров пускали в сочную зонтичную траву, сливки получались пышные и густые, а когда они паслись на молодой травке, от сливок исходил нежный аромат, как от красного эвкалипта в цвету; если же коровы разбредались по ярко-зеленым полянам клевера среди долговязых белых скелетов эвкалиптов, с ободранной много лет назад вкруговую корой (из-за какого-то дурацкого закона, говорил мой отец), – сливки делались насыщенного желтого цвета.

По утрам перед школой я должен был подоить трех из десяти коров, наполнявших своим молоком пузатый чан и другие скрытые в чреве сепаратора емкости. Мать доила тоже трех коров, а отец – четырех; так мы втроем ухаживали за десятью коровами, предоставленными властями каждой. «ячейке», как это у них называлось. А Дульси и Хью разыскивали заблудившихся в зарослях коров и пригоняли их домой, а также раскладывали по кормушкам сечку для капризных животных, которых при дойке приходилось задабривать еще и сеном. Мои подопечные – Девонька, Курчавая и Лыска – были самыми кроткими и, пока я их доил, спокойно стояли у ограды загона, довольствуясь тем, что в награду за свою покладистость могли время от времени лизать шершавыми языками соль.

Я испытывал радость от того, что помогал родителям в их извечной борьбе за жизнь среди мрачного безмолвие зарослей. Я понимал, что у родителей иное, чем у меня, ко всему отношение. В хмуром и влажном от испарений Большом лесу, расчистка которого обошлась им так дорого, они видели только затаившуюся угрозу, тогда как меня приводило в восторг любое трухлявое бревно, где мог притаиться опоссум, любая речная заводь, где прячутся рачки, или болотце, источающее запах боронии, – я любил гулять по лесу и чувствовал себя в нем привольно, как дома.

Вот поэтому день, когда потекла та белая река, мне пережить было куда тяжелее, чем отцу. Теперь-то я знаю, что прав был он, но мне, двенадцатилетнему парнишке, понять это тогда было трудно. В фермерских общинных поселениях Западной Австралии происходила в те времена такая неразбериха…

Мы очень нуждались в мясе, а нам не разрешалось забивать домашнюю скотину. Все принадлежало таинственному существу в Перте, которое называли Сельскохозяйственным банком. В моем представлении Банк был страшным великаном-людоедом, он-то и управлял жизнью поселенцев. Он располагал правом отнять у нас то, что, как я думал, принадлежало нам. Отец пытался объяснить, в чем заключалось это «право»: каждая ферма, говорил он, все глубже увязает в долгах, так как цены на коров, на свиней, на яблоки и масло уже упали до минимума. К тому же бюрократические порядки мертвой хваткой держат поселенцев. Он проклинал управляющего, который производит переоценку ферм, и обзывал Мычащую Корову Митчелла никчемным старым болваном.

– Мычащая Корова? Это не тот, который премьер-министр? – Меня рассмешило его прозвище.

– Да, к несчастью. Будь прокляты члены правящей партии, это они убедили нас, безработных, поселиться тут, опасаясь, что мы станем зачинщиками смуты в городах.

У меня никак не увязывалось мнение отца о премьер-министре с тем впечатлением, которое он производил на меня, когда я смотрел на висящую у нас в школе фотографию: на ней он выглядел добрым дядей с брюшком, а по словам нашей учительницы, славился также своей любовью к детям.

Мои попытки разобраться в этом перевернутом вверх дном мире всегда кончались тем, что у меня начинала трещать голова и, убаюкиваемый ветром, шумящим в листве деревьев, я засыпал. На рассвете я просыпался снова полным сил и бежал к коровам, радуясь ласкающим лучам нового дня. Тонкий ледок хрустел у меня под ногами. Пока я доил, теплые лучи солнца золотым ореолом обрамляли коровьи холки. Я согревал озябшие руки в парном молоке, как только оно покрывало дно ведра. Я любил смотреть на обильную пену, которая, поднимаясь, приглушала пение струи, падающей в такт моим ритмичным движениям.

Я утыкался лбом в теплый, вздымающийся бок Девоньки, Курчавой или Лыски и тянул вымя, дергал и дергал соски, позабыв о боли в руках, и белый теплый пар от молока смешивался с моим дыханием. Душные испарения коровьего тела доносили до меня острый, такой земной запах прелой травы и сладкий аромат жвачки. Но вот тугое вымя обмякало – и молоко текло свободнее, а я начинал забавляться, устраивая с помощью струи маленькие дымящиеся кратеры на поверхности пены или направляя струю прямо в открытый в ожидании рот Хью. И отступал страх опоздать в школу, и я уже не тревожился о том, как бы другая корова не заупрямилась и не отказалась давать молоко. Я ощущал приятное тепло солнечных лучей, коснувшихся моих волос, согретого ведра, для устойчивости зажатого у меня между колен, – ведра, что вмещало белый сладкий плод моего труда. Хью уходил, но Хилер, мой пес, все сидел, свесив язык, ожидая, когда я кончу доить и отошлю корову из сарая, благодарно потрепав ее по холке. Хилер провожал корову до загона, а я усаживался доить Курчавую. Как хорошо, что мне не приходилось иметь дела со своенравными телками, которых доили мои родители, – с такими беспокойными созданиями, приходилось привязывать им заднюю ногу, чтобы они не опрокинули подойник и не сунули туда перемазанное в навозе копыто – а они частенько делали это по строптивости характера.

К тому времени мы уже прослышали о чудесном изобретении – доильной машине. От нечего делать выводя в грязи большим пальцем ноги замысловатые узоры, я часами ждал отца у лавки, слушая долгие разговоры об этом. Поселенцы недоверчиво качали головами: не станут коровы давать молоко машине, да и отсасывание может только повредить им вымя. Эти разговоры вызывали во мне еще большую гордость своим превосходным умением доить коров без всякой машины.

Однажды, когда я закончил сепарацию и бидоны, наполненные сливками, стояли, ожидая отправки, отец почему-то явно не спешил грузить их на телегу. А я-то втайне надеялся, что он разрешит нам, детям, прокатиться с ним немного по проселочной дороге. По особому, сырному запаху, исходившему от мешалки, я определил, что сливки «дозрели» и скоро начнут прокисать.

– Разве ты не повезешь сегодня сливки на маслобойню? – спросил я.

– Уж не собираешься ли ты мне указывать? – Рот отца был сурово поджат, и глаза смотрели на меня так холодно, что в испуге я отрицательно затряс головой.

– Да, не повезу. Поселенцы решили не поставлять сливок, пока им не повысят надбавку за жирность.

– Но мы же не получим своего чека!

– А мы и так его не получим. Банк объявил, что чеки будут удержаны в счет оплаты старых долгов. – Это непривычное слово у него будто застревало в горле. – Значит, банк будет прибирать к рукам наши денежки еще до того, как они дойдут до нас, – пояснил он.

– Но на что мы будем покупать продукты?

– А ни на что.

– Да, но ведь мы тогда помрем с голоду?

– Ну, травой-то мы кое-как прокормимся.

– Прекрати, Том, – вмешалась вошедшая в сарай мать. Она рассердилась на отца, как взъерошившая перья наседка, готовая защищать своего цыпленка. – Зря ты расстраиваешь сына. От этого легче не станет.

– Расстраиваешь, надо же такое придумать! Это не просто расстройство, моя милая. Я так зол, что у меня все нутро переворачивает. Они собираются согнать нас с обжитых мест, как тех, в Дании. Говорят, их было около трехсот человек. Но уж мы-то так просто не уйдем. Пусть тогда селят тут холуев, которые сдадут нашу землю скотоводческим фирмам. Общество поселенцев вынесло решение – угнать для начала коров в заросли, пусть там погуляют на воле.

– Это подействует на них, как красная тряпка на быка, – сказала мать. – И за что будет страдать бедная бессловесная скотина! Недоенная. Вымя у них чуть не по земле станут волочиться!

– Наш отказ сдавать сливки – это только первый шаг, – сказал отец. – Посмотрим, что они там в городе запоют, когда лишатся масла.

– Не понимаю, чем это поможет, – мать была в полном отчаянии, я это чувствовал. Она простерилизовала посуду и впервые отставила в сторону большой жбан сливок нам на ужин.

Уж сегодня-то мы набьем животы, подумал я, предвкушая сытную еду.

– Потерпи, Хильда, скоро ты узнаешь все наши планы, – отец заговорщически подмигнул мне. – Не мешало бы и тебе пойти со мной вечером на собрание.

– А позволь, кто же присмотрит за детьми?

– Возьмем с собой, поспят на телеге.

Из этого разговора мне стали известны кое-какие планы поселенцев; однако мало что дошло тогда до моего понимания.

К столбу небольшого дома, общины была привязана наша лошадь Блестка. Дульси и Хью уже спали, завернувшись в мешковину, – лежать на ней все равно что на досках, но укрываться ею было тепло. Я сидел рядом на телеге. Над дверьми висел фонарь «молния», тонкая полоска света прорезала тьму, тишину нарушали падающие на рифленую крышу дома плоды эвкалипта, они громыхали, будто ружейные выстрелы. Через неприкрытую дверь мне были видны собравшиеся внутри поселенцы с женами; они гудели как потревоженный улей. Из долетавших до меня отдельных слов я понял, что они обозлены выселением с фермы нашего соседа Фреда Коулриджа с семьей в одиннадцать человек. Раздавались выкрики: «Мы не допустим этого!», «Плевать нам на ответ управляющего», «Сожжем дома и пойдем маршем на Перт, чтобы добиться справедливости». Некоторые предлагали защищать фермы с оружием в руках. Когда заговорил мой отец, крики смолкли. Главное, сказал он, действовать сообща. Это единственный способ привести в движение ржавые колеса машины власти и заставить их оказать помощь людям, которых они выслали на общинные поселения, выбросили туда как на свалку, оставили на произвол судьбы.